Акварели

АКВАРЕЛИ

Принцип создания этого сборника такой же, как и сборника «Исповедь рифмоплёта». Какие-то стихотворения остались нетронутыми, какие-то претерпели изменения.
В любом случае, сейчас они мне нравятся больше, чем раньше – в момент написания.


***
За стеклом – акварель
наболевшего зимнего утра:
тусклый бред фонарей
и слепая, голодная урна;
в грязных лужах асфальт,
островки ноздреватого снега,
студенистая фальшь
городского беззвездного неба;
свет неоновых ламп
растворяется и уплывает,
облупившийся лак
на боку у пустого трамвая…
 


***
Небо разорвав на лоскуты,
ветер нашалил – и был таков,
и луна, стесняясь наготы,
куталась в лохмотья облаков.
И легла декабрьская хмарь
посреди ингульских берегов,
и в пути замешкался январь,
стряхивая глину с сапогов.



***
А январский закат выдувает кувшин –
круглобокий и длинногорлый,
и задачи насущные недорешив,
окунается в сумерки город.
А над ним –
не позволив царить пустоте –
одиноко трепещет звезда,
и каленые дуги трамвайных путей
вяло тянутся в никуда.
Затихает проспекта скользкий раскат,
и в стремительных струях огня
золотистые окна выпивают закат
из кувшина зимнего дня.

***
Грязный город вглядывался в небо:
снега, снега, хоть немного снега!
Черных улиц мокрые потёки –
скользко разлинованный январь.
Хамские авто плевались жижей
в лица, спины, повезёт – пониже,
а кусты торчали, как метёлки,
и гурьбой бросались под трамвай.

Грязный город утопал по оси –
будто навсегда осталась осень,
будто всё неправильно на свете,
и не разгадать – по чьей вине…
Тяжело вздыхая каждой крышей,
он молил, чтоб снег его услышал.
Непременно должен на планете
в эту зиму отыскаться снег…





***
Еще не родилась весна,
еще февраль на окна дышит,
еще лежит на стылых крышах,
тускнеющая седина.
Под нею зябнет черепица,
курится дым из черных труб –
еще зима…
И слишком груб
ее демарш,
и не добиться
поблажек от февральских дней,
они куражатся пока что.
И в горло красное от кашля
простуда всыпала огней.





***
Входя кинжалом в ножны улиц,
рассвет теснил шеренги тьмы,
и стало видно, как согнулись
печные рыжие дымы,
как, разбазаривая звуки,
журчала талая вода,
и как, вытягивая руки,
троллейбус гладил провода,
и как термометры ребристо
подняли стройные хребты,
и как под снегом сахаристым
ожили первые цветы.




***
Распахнут март – как на столе словарь,
и пахнет жизнью каждая страница.
Недавно перелистаны январь,
за ним февраль – нахохленная птица.
Течет асфальт, ручьями сходит снег
и, обнажая прошлогодний мусор,
парит земля, промерзшая до недр,
и выбирает лучшую из музык –
мелодию рождения надежд
и возвращенья к жизненным истокам.
И чешую заношенных одежд
срывает март решительным потоком.




***
Прощальный баритон апреля,
хрипя, катился свысока,
и размывала акварели
неторопливая река.
И улицы текли на ощупь,
а свет неоновых реклам
стелился на пустую площадь
и на забивший стоки хлам.
А над фонарными столбами,
сойдя с насиженных орбит –
два облака толкались лбами
и тут же плакали навзрыд.




***
У синей тучи в изголовье,
как будто тешась надо мной, –
глядело солнце исподлобья
на город, преданный весной.
Он был дождями вдоль исхлестан,
ветрами – выдут поперек,
и каждый серый перекресток
таил в себе немой упрек
за то, что смыты акварели
с его зеленых площадей,
за то, что нет тепла в апреле
в домах и в душах у людей.
И выпростав лучи, как пальцы,
из чрева тучи слюдяной,
сгребало солнце грязь с асфальта
своей могучей пятернёй.





***
Свалялся тополиный пух,
прибитый городом к бордюрам,
протяжный майский день потух,
дразня закатным маникюром.
А вечер нехотя крылом
развеял терпкий дух акаций,
и притаился за углом –
для куража и провокаций.
Он будет в ночь перетекать –
короткую, как сон поэта,
и к бормотанью подстрекать
стихов – до самого рассвета.




***
Акаций дурман хулиганский
по крыши заполнил дворы,
и будто монистом цыганским
раскинулись звёзды. Игры
в них столько, что хочется, сбросив
рубашку, бежать и бежать
и падать в душистые росы,
и так до рассвета лежать –
пока розовеющей шалью
не вспыхнет заря впереди
и солнце, как абрис медали,
у неба сверкнёт на груди.




***
Из женственных, округлых линий
догнавших солнце облаков –
пролился тёплый майский ливень
из удивительных стихов.
Они рождались где-то свыше,
вне разуменья, налегке,
и косо ударяя в крыши,
сверлили дырочки в песке.
А подоконники, шалея,
дробили строки на слова,
и от сравнений тяжелея,
ложилась мокрая трава.
И небо медленно светлело,
освобождаясь от оков,
и солнца голое колено
сверкнуло в юбке облаков.





***
Когда в объятьях синего заката
косые тени лягут на песок,
и застучит пунктирное стаккато,
хрустально разбиваясь о висок,–
я вдруг пойму, что в этом мире тленном,
где чувства зыбки, будто витражи,
мне не объять изменчивой Вселенной,
распавшейся у ног на миражи.
И не остановиться в дне летящем
на той черте, где чудо сорвалось,
и лишь жалеть о светлом настоящем,
что, как погода, так и не сбылось.





***
Чешуйки листьев в лунном серебре,
и кружевное их переплетенье,
ворчание собаки во дворе,
затейливо раскинутые тени,
вразброс квадраты света из окон,
за день осиротевшие сирени,
и где-то тихо плачет телефон
то ли от скуки, то ли от мигрени;
и близоруко щурится фонарь
на вывеску "БУТИК ДЛЯ ДЖЕНТЛЬМЕНОВ",
где розово-оранжевая хмарь
лоснится на плечах у манекенов;
последние шаги прошелестят
и стихнут, как послушные совята.
…Я на балконе. Все соседи спят.
Мешает скрип дивана на девятом...

     ***
Ветер стих, не поводя плечами,
как котёнок – спрятался в траву.
Вечерело. Робкими свечами
звёзды наполняли синеву.
И была обманчивая свежесть
скомкана в лохмотьях тополей,
и струилась приторная нежность,
лунно растекаясь по земле.
А в окно настойчиво и веско,
принимая лампу за очаг,
билась, раздвигая занавески,
бабочка, крылами хлопоча.




***
Вот солнца луч – смешной, игривый –
вспорхнул и сел на провода.
И расчесали косы ивы
над гладью розовой пруда.
И вздрогнули в саду левкои,
роняя свежий аромат,
и над звенящею строкою
я снова засидеться рад.
Душа летит, благоухая,
спеша покой словам отдать,
и над прозрачными стихами
струится божья благодать.




***
С лёгкой проседью над горизонтом,
наклоняясь к земле, будто врач,
небо вздулось лазоревым зонтом –
над зелёными крышами дач,
над дорогой, пустынной и пыльной,
перевязанной вялым ручьём,
где берёза, вздыхая бессильно,
в этот скудный глядит водоём;
где трава обнимает колени,
рассыпая свои колоски;
где прижались степные олени
к берегам обмелевшей реки;
где земля, умирая от жажды,
распахнула рубашки полей;
где родиться немыслимо дважды
обручённому с Музой своей.
И нельзя умереть, не услышав,
как – ещё пару дней погодя –
эта степь облегчённо задышит,
наконец-то напившись дождя.
 



***
Луна – как безъязыкий колокол,
ночи оскаленная пасть,
летящий из войны осколок,
что не нашел, в кого попасть.
Луна – как вестник просветлённый,
дарящий мне прямую речь,
и наказание влюблённым,
что чувства не смогли сберечь.
Как незасчитанное чудо,
как дикий посвист во дворе,
как горка вымытой посуды,
как лед, растаявший в ведре.
Луна – скакун, порвавший стремя,
прожектор, проколовший ночь,
так быстротечна, словно время,
которое не превозмочь.
Луна – как вздыбленная строчка,
как веха дерзкого пути.
Луна – как мир, разъятый в клочья,
который я не смог спасти.





***
В белом шарфе облаков –
удивительное дело! –
рассекреченный альков
ослепительного тела.
Жаром пышут небеса
от июльского пожара,
и лоснятся телеса
огнедышащего шара.
Порыжели тополя,
будто старые жакеты,
и покрылась вся земля
пеплом выжженного лета.



***
Окно заката с треском затворилось,
и город мой окутала гроза,
в который раз всё это повторилось…
Но ничего на свете не случилось:
вновь заблестели звездные глаза,
и потекла Молочная дорога,
пересекая тысячи стихов.
Притихла ночь у моего порога,
и светлый чёлн невидимого Бога
легко качался между облаков.




***
Из пыльных бурь,
лучась в остатках света,
из липких луж выпаривая соль,
мой город покидало бабье лето,
с холста стекая жёлтой полосой.
То был пейзаж угрюмый и небрежный –
аляповатых улиц решето,
и зданий покосившихся скворешни,
и тополя в заплатанных пальто.
И две собаки с вялыми хвостами,
и девочка с гербарием в руке,
рябь фонарей под чёрными мостами,
и одинокий парус вдалеке...
... и ничего, за что бы зацепиться,
и ничего, о чём бы пожалеть,
и ничего, куда бы торопиться,
и ничего, за что бы умереть...
И становились искренне похожи
мои стихи на битое стекло,
и я дарил неласковым прохожим
осколков изумрудное тепло.






***
... и жёлтых листьев нервные прожилки,
и язвенные пятна по краям,
и облаков нестройные ужимки,
и мутный глянец водосточных ям,
и перевод часов, и ранний вечер,
и сразу – бездна нерешённых дел,
и фонарей неласковые свечи,
и зоопарк, что как-то опустел,
и улицы меняют цвет и запах,
и сырость выползает из щелей,
и солнце, ускользнувшее на запад,
вновь золотит верхушки тополей...
Так в город входит осень.
Ненароком.
Изгибы ветра гонят мокрый хлам.
Уходит жизнь, журча по водостокам,
с любовью и надеждой пополам…




***
День остывал, стихая и смолкая,
под шорох шин спеша за горизонт.
И будто капли с неба привлекая,
над головою барабанил зонт.
Огни витрин и свет иллюминаций –
как пароход, скользящий мимо нас.
День умирал пучком ассоциаций,
как будто недописанный рассказ…





***
Уходит день, облизывая крыши.
И, залатав прореху в небесах,
качаются невидимо, неслышно –
тепло и холод на земных весах.
Упали в осень три осколка лета,
прощанье будто делая светлей.
Как золотые пятна эполетов –
шеренга придорожных тополей.
Но отблески холодного заката
напомнили, что все надежды – зря,
хотя и выступала адвокатом
гроза посередине октября.