Рильке. 65 стихотворений

Райнэр Мариа Рильке
(1875 — 1926)

Со сторожевой вышки

Как жёлуди отсюда купола,
и стройной грушею повис —
                тот на пути к предместью.
Там город — к бледному пятну его чела
припал уж вечер с еле слышной лестью.

Простёршись, плоть его темна. Гляди — пора:
два шпиля у Святой Марии* позлатило!
И не вбирают ли они как ручек два пера
из фиолетовых небес своё чернило?


*Собор с двумя шпилями в Праге.




Весна

Ликуют птицы, с лучезарных крон
голубизну наполнив звонким пеньем,
и в парке кайзера по крышу уж цветеньем
охвачен для балов старинный павильон.

Тут имя солнца пишут чуть в наклон
большими буквами лучи, склонившись над травою.
Один под ветвью с прошлогоднею листвою
на постаменте всё вздыхает Аполлон.

Но, закружившись в танце, ветерок
сметает ветошь чистой синевою
и из сирени над божественной главою
плетёт блистающий венок.



Сны

Вновь ночь приходит — в синем одеянье,
чей в ожерельях шёлк, и дланями мадонн,
у изголовия застыв как изваянье,
смежает веки мне, навеяв сон.

Затем, свой долг верша, что стал её судьбою,
она по городу идёт средь тишины,
чтоб души бредящих детей забрать с собою,
собрав их платою за сны.




Ночная зарисовка

И у театральной рампы
стихло всё: под стать девице
лишь дуга над входом лампы
в дрожек крытый верх глядится.

Свет в брусчатке серебрится
на подъёме — полный дрожи.
И мансарды ль на глазницы —
в слёз подтёках — не похожи?



*   *   *

Мне отрок дал пригожий
вчера одну из роз.
Сегодня я её же
к его могиле снёс.

Ах, венчик жёлтой розы
весь в капельках — взгляни!
Роса — вчера, да слёзы
сегодня уж они.



*   *   *

Что со мною? Я объят
в мареве многоголосьем —
песнью бронзовым колосьям
в них затерянных цикад.

И в душе звучит опять
голос, что щемяще тонок —
так умершую ребёнок,
бредя, слышит в хоре мать.



*   *   *

Всё гуще запахи полУночного парка,
и звёзды с вышины глядят сквозь полусон,
как в липах месяца сияющая барка
причал свой ищет меж недвижных крон.

Чуть слышится фонтанов лепетное пенье
забытой сказкой, зазвучавшей наяву,
и приглушённый звук паденья
незримых падалиц в высокую траву.

С холмов повеяло — и вот, через мгновенье
преодолев дубов старинных ряд,
на синих крыльях мотылька доносит дуновенье
броженья юного вина тяжёлый аромат.



*   *   *

Всё заснуло крепким сном в подоле
серебристой, звёздной, снежной ночи.
Лишь в своей извечной, дикой боли
одинокая душа сомкнуть не в силах очи.

Спросишь ты: безмолвна что ж и что же
ей излить мешает боль, что охватила?
Просто знает — если б так случилось всё же,
то слезами бы все звёзды загасила.




*   *   *

Скал кустарник недвижим,
полустёрт уже туманом,
Онемев в угаре пьяном,
в тёмных тучах твердь над ним.

И меж ними, посреди,
мотылёк, ища дорогу,
одинок, как вопль к Богу
в изолгавшейся груди.



*   *   *

Полное слепящими огнями,
мне откроется в глазах любимой море,
если из души её волнАми
снов видения заблещут в ясном взоре.

Трепеща, замру я, как ребёнок,
что в своей нетерпеливой вере,
к зале с ёлкой прибежав спросонок,
распахнул рукою настежь двери.




*   *   *

Весь ароматом роз был полон сад,
пылали окна в тихом доме.
И высоко, затишием объят,
меж облаков, что позлатил закат,
крыла раскинув, вечер плыл в истоме.

И нежный зов с небес донёс
вечерний звон, разлившись по долине.
И через ветви стынущих берёз,
таясь и внемля шёпоту их грёз,
я звёзды первые увидел в блёклой сини.




*   *   *

То был День Белых Хризантем.
Как я боялся пышность их увидеть вдруг воочью...
И ты пришла затем, пришла за тем,
чтоб душу взять мою, пришла глубокой ночью.

Я грезил о тебе во сне, страх силясь превозмочь,
когда почувствовал по тихой нежной ласке,
что ты пришла... И зазвучала ночь
напевом несказанной сказки...



*   *   *

А помнится ль тебе ещё, как яблоки принёс?
Как, гладя волосы твои, порой вздыхал, шутя?
Ты знаешь, я тогда мог хохотать до слёз,
а ты была совсем ещё дитя.

Потом серьёзней стало всё. В груди моей не гас
надежды пламень в пепле прежних мук.
А гувернантка у тебя в ту пору как-то раз
со страхом выхватила «Вэртэра» из рук.

Я в щёки целовал тебя — весна звала,
и с нежностью ко мне был обращён твой взор...
То воскресенье было: вдалеке слышны колокола,
и светом весь пронизан бор...



*   *   *

Что для меня — тогда ребёнка — это означало:
— Сегодня с Ольгой познакомитесь, с кузиной!..
Потом по гравию дорожки, что светиться стала,
ты к дому шла в теснившем платье с пелериной.

И как предписано нам всем хорошим было тоном,
мы чинно сели все за стол средь светлой залы,
и в сердце трещина пошла моём, когда со звоном
сошлись вдруг мой с твоим бокалы.

Мой взгляд прикован был к тебе, и в ожиданье
я не поддерживал бесед с любым своим знакомым:
душившее меня, постыдное рыданье
стояло в пересохшем горле комом.

Мы вышли в сад. И, о пути поведав к счастью,
ты поцелуями мне губы покрывала.
Тебя целуя в лоб и щёки, с пылкой страстью
их возвращал я, коль свои ты губы отрывала.

Тогда, не в силах выносить блаженство доле,
ты тихо вежды в забытьи смежала...
И мне открылось, что всего на свете боле
ты умереть в грехе б сейчас желала.
 


*   *   *

День умирал. Был лес уж в сумерках отчасти,
листами папоротник стыл
                и цикламенов кровь — под ними.
Темнея, ели отдавали жар —
                от хвойной пясти к пясти,
был ветер в дуновеньях слаб и запахи — густыми.
Утомлена дорогой, ты на всё глядела без участья,
я произнёс твоё чуть слышно имя —
и извлечён сладчайшей, дикой властью
вдруг сердца твоего бутон неудержимо
раскрылся лилией, пылающей от страсти.

Был вечер ал и алость уст влажна,
словно в бреду я их нашёл губами, и потом —
то пламя, что сквозь нас прошло,
                в нас отпылав сполна,
одежды в зависти в траве лизало языком.
И день был мёртв. И лес объяла тишина.
Но нас Спаситель воскресил. И с умеревшим днём
исчезли Зависть и Нужда. Потом Луна
слилась с хранившим нас холмом,
и тихо Счастье к нам сошло с её челна.
 


*   *   *

В саду сияли нимбы гроздий над сиренью,
Марию славил звон к исходу дня —
расставшись, порознь мы шли,
                подвластные смятенью,
в тоске друг друга яростно кляня.

В бреду почило солнце и истлело,
осыпав пеплом дальние холмы,
лишь платье летнее твоё ещё белело
среди светящихся кустов в наплывах полутьмы.

Я видел, как свеченье помертвело
и исчезало, и, беспомощно нелеп,
как то дитя,
              что день-деньской на яркий свет глядело,
всё спрашивал себя: «Ужели я ослеп?!»



*   *   *

По счастию душа моя тоскует,
что грёзой длилось краткий миг —
                безумно, так давно...
В шептанье сосен, в плеске вод,
                который так волнует,
я слышу — снова приближается оно.

И, если от холмов, где пурпур тлел заката,
чуть серебрясь, плывёт ладья
                сквозь синь когда темно,
из тихой рощи, что цветеньем тягостно объята,
я вижу — снова приближается оно.

В том белом платье... Как при жизни
                милая бывало,
в воскресный день идя со мной в пыли
                сквозь полутьму,
у сердца приколов цветок, сиявший ало...
А он — приколот к платью ли тому?



*   *   *

По весне, а быть может, во сне
началась эта встреча для нас.
Вот уж осень — и руку сжимая всё мне,
ты идёшь рядом, плача сейчас.

По кровавой листве эти слёзы из глаз?
Облаков ль тебе жаль в вышине?
Нет, я знаю — была ты счастливой лишь раз
по весне, а быть может, во сне.



*   *   *

Дышало всё осенью...  День затихал
в крови на дорог перепутке —
кричаще средь сумерков тлевших был ал
букетик на шляпке малютки.

Перчатки изношенность стала видна —
ей гладя, начать тщась беседу,
в пустынном проулке шепнула она:
«Ты едешь?» Промолвил: «Вот...  Еду...»

Головка припала к плечу моему,
в драп вжавшись пальто, и устало
смеялся закат, и при всхлипах ему
всё роза на шляпке кивала.



*   *   *

Была и ты среди детей тех радостных ватаг?
Тогда не сможешь ты сама понять вполне,
как эта ненависть смогла прийти ко мне,
что день был для меня — мой вечный враг,
с которым был оставлен я наедине,
что я лишь майскими ночами, в тишине,
когда цвело всё нежен был, впивая полумрак.

Весь день я малодушно кротко мог
носить то тесное кольцо из правил и наук,
но вечерами размыкался круг —
лишь дзинькало стекло окна — другим и невдомёк,
что в путешествие своё круживший мотылёк
мою тоску с собою брал как добрый друг,
чтоб об отчизне ей спросить, и одинок,
он к дальним звёздам, восходя, её неслышно влёк.



*   *   *

Средь бели в белом одиночестве своём
мерцает замок. Веет жутью в залов стуже.
Вцепился в кладку бледный плющ снаружи.
И заметённые пути объяты забытьём.

Нависнув, твердь над ним бледна как полотно.
И лишь во тьме по стенам шарят руки
тоски, что ищет выход в вечной муке...
часы стоят: в них время умерло давно.



*   *   *

Как мне хотелось бы хоть раз тебя увидеть снова!
Парк, где аллеи старых лип! И чтоб по ним тогда
с самой застенчивой из всех, не проронив ни слова,
пойти к забытому святилищу пруда.

Сияя, лебеди здесь в позах из идиллий
легко скользили бы по глади как во сне,
и нам поведали бы губы всплывших лилий
о граде сагу, что покоится на дне.

И мы остались бы одни на белом свете
средь цветника, где все цветки до одного
счастливых, ждущих, обступили б нас как дети,
и мы б друг друга не спросили — ждём ли здесь кого...



*   *   *

День опочил в недуге,
и путь мой нелюдим.
Одни во всей округе
звезда и я не спим.

Её сияет око,
найдя меня во мгле.
Ей в небе одиноко,
как мне здесь, на земле.



*   *   *

Я встретиться тебе хотел бы в то мгновенье,
когда, творя за чудом чудо в благости своей,
средь улиц май даёт всему благословенье,
кропя с расцветших в синеве ветвей.

Когда к распятью при дороге руку
простёр жасмин, чья белизна чиста,
чтоб вечного страданья муку
укрыть ей на челе Христа.



*   *   *

Глаз не сводя, во власти грёзы той,
я должен был тогда понять среди черневших пиний,
что я обрёл весну несбыточной мечтой —
когда, охваченный внезапной немотой,
неведомой землёй сквозь чистоту их линий,
я лик увидел твой, пленивший красотой.

Улыбка по губам твоим скользнула в тишине
на затерявшейся тропе в какое-то мгновенье —
другим не открываясь — только мне...
Так первый лепесток витает в вышине —
и кто-то видит в нём весны благоволенье!..
И тот, кто видит это — как во сне...




*   *   *

И в платье, и в твоих словах, и в локонах волос —
во всей тебе такое отчужденье!
Так отчуждён очей немой вопрос,
что ни один из наших ярких дней бы не донёс
волны, тишайшей даже, в их застывший плёс,
и отчуждённость глубока как наважденье.

Ты, словно в старом храме изваянье,
что у пустого алтаря в ночИ освещено:
всё то ж от рук, в молитве сложенных, сиянье,
всё то же от свечей в венках мерцанье,
всё то же чуда ожиданье —
хотя и нет чудес уже давно.



*   *   *

Ты так отчуждена, ты так бледна.
И лишь порою озарит ещё твои ланиты
та безнадёжность грёз о розах, что забыты
в их царстве, с коим ты разлучена.

Тогда, не видя ничего вокруг,
глядишь из будней ты, где всё постыло,
туда, где лишь цветенье было
уделом для твоих тишайших рук.



*   *   *

Ночь тянет сквозняком сквозь занавеску снова
забытый в волосах твоих луч солнца — словно нить...
Взгляни, мне ничего не нужно здесь иного,
как просто, рук твоих коснувшись, тихо рядом быть.

Тут и во мне растёт душа, поколе весь в расколах
не рухнет будней склеп, до края ею полн:
и на её рассветно-алых молах
погибнут первые из бесконечных волн.



*   *   *

Я увести тебя хочу — ты так устала,
да и меня сей шум извёл, тревожа всякий час:
нам это время заточеньем тяжким стало...
Взгляни, за лесом, где заря пожаром отпылала,
как светлый замок, вечер ждёт уж нас.

Пойдём со мной к нему, чтоб, боле не тревожа,
рассвет там красоты твоей коснуться всё ж не смог,
когда твоим благоуханьем вешним веет с ложа...
И из остатков грёз моих, что вырвал день ничтожа,
сплети, о вновь сплети мне свой венок!



*   *   *

Так извёл меня закат —
что мечты, что сердцу милы,
со сверчком заучат в полсилы...

В дымке, выстроившись в ряд,
белые застыли виллы
за кустами роз оград.

Точно тихо сторожат
в ночь цветенья старожилы,
у реки в свой выйдя сад.



*   *   *

Как часто голос твой, став глуше, бесприютней,
когда в глаза тебе глядел я замерев,
мне слышался звучащей тихой лютней,
что мастер создавал средь одиноких будней,
когда сильней в его душе звучал тоски напев.

С тех лет не чужд ей и мотивчик песенки к застолью
и ритм пляски разбитной,
но тронет грезящий её — разбуженная болью,
она заплачет над своей юдолью,
тоскуя по отчизне неземной.



*   *   *

Иль ты не помнишь, как тебе, взирая в глубь очей,
я розы в волосы вплетал — колышимые эти,
усталые от солнечных лучей?..
Взгляни — на серебре Луны, как на монете,
венок, из терней, на чеканном женском силуэте...
То — знак умерших всех любви ночей!..

Иль ты не чувствуешь, как роза каждая с волос,
свою сестру уж отпуская, тише тени
глядит на лик её, что мертвенно белёс —
и мёртвой падает за нею на твои колени?..
О, как их мука велика в сей скорбной перемене!
Приди ж в ночи!.. Ведь мы — наследники тех роз...



*   *   *

Где лилии из тех высоких ваз,
что ты лелеяла своей рукой не раз?
Уже мертвы?
Где свет той радости твоих ланит,
что был весной на них разлит?
Померк, увы?
А счастье то, чью чистоту узнать нам довелось,
венчавшее копну твоих волос,
как нимб мадонн среди ночей и дней?
Сегодня по нему мы слёзы льём с тобой,
а завтра стужа к нам в покой войдёт сама собой...
А что за ней?



*   *   *

И о позоре, о твоём, весь шум их пересуда,
и боль проходит сквозь тебя с тревогой, как волна.
О, жено, улыбнись! Ты — на пороге чуда,
которым будешь здесь освящена.

Ты чувствуешь в себе, что им уж полны
душа и плоть, хоть далека ты в кротости немой —
молись, о жено! То встают в них волны,
грядущей вечности самой!..



*   *   *

Земля светла, темно в беседке сонной,
ты тихо говоришь — и чудо ближе к нам,
и каждое из слов твоих, став на пути иконой,
с тропы в саду меня влечёт в твой храм.

И ты лежишь так близко, на садовом стуле —
в подоле пряжа... И в блаженстве от любви
покоится, как нить на серебристой шпуле,
вся жизнь моя — в твоих руках.
                Коль хочешь — оборви.



*   *   *

О, приготовься! Каждый вечер что-нибудь
укладывай в сундук — вещь к вещи — понемногу:
они послужат нам всю долгую дорогу,
когда отправимся с тобой мы в дальний путь.

Оставь любимые картины на стене
и нежно вытащи, освобождая вазу,
цветы, ослепшие в ночи...
                Найдутся ль там другие сразу?
Кто может знать... Да и в какой далёкой стороне.

И предоставь хранить комоду
чёрный костюм — он не для той поры,
пусть плоть твоя забудет дней ненастных моду,
пусть платье светлое душа подарит ей в угоду,
чтоб были схожи... чтобы шли как две сестры.



*   *   *

Ты — в том желаньи дать своё благословенье
давно забытому мадонной —
как часто летом, знала б ты, какою в те мгновенья
ты вдруг входила с тёмных улиц просветлённой,
как если б до того сирот, искавших утешенья,
ты целовала на лесной поляне отдалённой...
и каждый тот напев, что молчаливо
хранила, чуть колышась, нива,
к тебе прижаться тщился дымкой сиротливо —
пока она — вся до последнего мотива
уже тобой была... И для меня тогда
мир исчезал, и мне как завещанье
всего сиротства мира на прощанье
ты песнь последнюю его несла сюда...


*   *   *

Как и страж, кто в шалаше ютится
в винограднике и гонит сон свой прочь,
так и я, Господь: твоя десница —
и шалаш мне, Господи, и ночь,

лозы, сад старинных яблонь, ива,
пашня, что весна не обойдёт,
та смоковница, плоды что без полива
над землёю, ставшей мрамором несёт.

Дух струя от дуг ветвей в долины,
ты не спросишь — в бденье ль был я тут?
И без трепета, сочась, твои глубины
тихо вкруг меня валами восстают.




*   *   *

Есть парки — волей королей разбиты для утех
в их благосклонности недолгой к юной даме,
чей звонко над цветущими кустами
звенел вплетённый в ароматы дивный смех,
чей шёпот не давал уснуть во тьме ночей,
когда она, их тишину наруша,
в мехах сияла здесь иль в ореоле плюша,
чей на рассвете шлейф, из шёлка с пеной рюша,
бежал по гравию дорожек как ручей.

И каждый парк своей как прежде верен даме,
идя за нею свитой вслед, хоть безучастен взгляд
к чужой весне, в её слепящей гамме,
иль к осени, чьё пламя, словно в драме,
сжигая всё, бежит дерев ветвями,
и оставляет их как вязи в монограмме,
всё множа их в крушенья панораме,
за клетью ржавою чернеющих оград.

И сквозь обугленных ветвей просветы
виднеется дворец (как зыбкий тверди свет),
где, в тёмных залах затонув, гостей портреты
взирают из давно минувших лет:
чужды веселью, соблюдая этикет,
отрешены, словно аскеты,
и терпеливы, дав молчания обет.



Песнь наколонной статуи

Кто тот, кто так меня полюбит, что, любя,
готов и смерть принять, её не устрашившись?
Ведь только, если кто-то, жизнь свою сгубя,
в пучине сгинул бы морской — то, камень от себя
я оттолкнув, вернулась б в жизнь,
                от чар освободившись!..

Я так тоскую по живому трепету в крови,
мне с камнем всё постыло.
Я вижу жизнь во сне: но сколько ни зови —
никто не слышит... Иль отваги нет в любви
ни у кого уж той, что и меня бы к жизни пробудила?!

Но, если б мне однажды было бы дано
вернуться в жизнь — пусть жизнь меня б озолотила —
 —  —  —  —  —  —  —
мне слёзы лить бы было суждено,
взывая к камню, что томил меня давно,
и одинокая ему шептала б я одно:
На что мне кровь? Когда она, как в амфорах вино...
Ведь мне не выкликать из моря было б всё равно
того, кто так меня любил, кого пучина скрыла.

   

Любящая

Да, я тоскую по тебе — уже не в силах боле
себя взять в руки — без надежды в эти дни,
что я твоей смогу перечить воле,
несущей мне всё незнакомое до боли,
что так серьёзно без смущенья, что дотоле
так было сердцу чуждо, не сродни.

… о, то время: ведь совсем в недавнем
я была сама собой, и ожиданьем
голос не томил меня ничей!
Я была чужда души блужданьям,
мой покой был тем недвижным камнем,
по которому в лесу бежит ручей.

А теперь — весна лишь наступила —
что-то жизнь как ветку обломило
и отбросило от прежних ясных дней...
И она, горячая от муки,
вложена, дрожа, кому-то в руки,
кто не знает, как вчера всё было с ней.



Невеста

Позови меня громко, любимый,
                ну будь же смелее!
Не давай же невесте своей
                слишком долго стоять у окна...
Службу свою не несёт больше вечер
                в старых платанов аллее...
Темна
и пустынна она.

Если у дома ночного ты ныне
не позовёшь — то боюсь,
что из ладоней моих в этой стыни
в эти сады тёмной сини
вся я в слезах изольюсь...



Музыка

Что ты играешь, мальчик?! Растревожив сад,
сквозь сонм шагов в шептаньях слышатся веленья!
Что ты играешь?! Посмотри — Сирингой от томленья
твоя запуталась душа за прутьями оград.

Куда же манишь ты её? Ей звук как заточенье,
она в нём изведёт себя, утратив свой покой:
пусть жизнь сильна, но песнь сильней, что в увлеченье
твоей взлелеяна рыдающей тоской.

Верни ж безмолвье ей, чтоб ей вернуться снова
в бескрайность плещущих стихий, где прежнею порой
она свободною жила до мига рокового,
когда оттуда ты увлёк её своей игрой.

Как слабо плещут у оград уже её крыла —
ты расточишь её полёт, подвластен грёз обману,
ей оперенье песнь обпилит как пила,
чтоб донести она её уж больше не смогла,
когда как к радости своей я вновь взывать к ней стану.


Ангелы

Уста измождены у них, привыкших к возношенью,
и душам, светлым, без краёв, привычно бденье.
И лишь порой ещё тоскою (как по прегрешенью)
сквозит из них сквозь сновиденье.

Почти похожи друг на друга, все усталы,
они средь Божьего молчат большого Сада
как Власти Божьей интервалы,
когда в Мелодии её Он ищет лада.

Но если ввысь они взмывают вереницей —
то дуновения исходят от паренья:
как если б сам Господь ваятеля десницей
переворачивал страницу за страницей,
вновь правя в Книге Бытия свой черновик Творенья.



Вечеря

Они собрались, смятены реченьем,
вокруг него, кто как Учитель возвещал средь них,
что он отнимится у них, судьбы своей теченьем
минуя их, оставит их одних...

Что, давним одиночеством томим,
тем, что к Деяниям Его своим взрастило чадом,
опять пойдёт сквозь ночь масличным садом,
и отрекутся те, которыми любим.

Он их к вечере всех призвал последней, чтоб проститься,
и (как от выстрела испуганные птицы)
вдруг взвились над хлебами их десницы
от слов его — к нему летя со всех сторон,
и заметались, и подобный чуду
искали выход, всё кружа... Но он,
как сумеречный час, отныне был повсюду.



Одинокий

Как тот, кто плавал по морям далёко от земли,
так я среди всегда сидящих дома:
по дням пред ними на столах их жизнь влекома,
мне ж очертания фигур виднеются вдали.

В моё виденье мир проникнуть смог,
что не обжит, быть может, как Луна,
они ж и чувств своих — одних не пустят за порог,
и местность слов их вся заселена.

Те вещи, что издалека я взял с собой сюда,
для их вещей — диковинные звери,
в своей стране они свободны в полной мере,
а тут — дыханье затаили от стыда.



Одиночество

С дождями схоже одиночество. Оно
над морем с дымкою встаёт, когда над ним темно,
и над равнинами вдали и с нею заодно
восходит к небу, как заведено,
что одиночества исполнено всегда,
и лишь с него затем с дождём нисходит в города.

И мерзко тянутся часы с утра, когда вокруге
глядят сквозь изморось в проулки мутным взглядом,
и плоти, ничего не находя друг в друге,
одни оставлены с душевным их разладом,
и в сумерки — когда в постель должны лечь рядом
те, кто друг другу ненавистны, смежив в злобе веки —

и одиночество как дождь впадёт в потоках в реки....



День осени

Господь, столь долгим было лето — но теперь пора.
Дай солнечным часам твоей укрыться тенью,
и твоему согласно повеленью —
пусть по полям пойдут гулять ветра.

Вели, чтоб соком поздний плод налился дополна,
даруй ещё два южных дня на то — для завершенья,
и гроздьям, дабы совершенны были приношенья,
дай сладость позднюю вобрать их нового вина.

Кто не построил дом теперь, тому не строить боле.
И кто один — тот долго будет одинок:
он чтенью книг без сна предастся поневоле
и письма длинные в ночи себя писать обрёк,
а днём — аллеями бродить, мятясь душой, поколе
с них листья будут уносить ветра в свой срок.


Воспоминание

И ты ждёшь, ожидая чего-то иного,
что войдёт в твою жизнь, беспредельно её изменив,
небывалого прежде, чего-то безмерно большого:
пробуждения глыб, без пощады лишающих крова,
что сметут его напрочь, стихии тебе возвратив.

В лёгких сумерках книги годами на полках
                пылятся, и снова
средь свечения их корешков
                с полустёртою бронзой теснений на них,
пред тобой, в полудрёме сидящим,
                проходят картины былого:
страны, где ты бывал, города
                и как пена прибоя ночного
одеяния женщин, потерянных вновь
                средь скитаний твоих.

И внезапно придёт — да ведь это и было!
Ты стремительно встанешь, и вот пред тобой
вновь виденья, из глуби минувшего, властная сила
с тем же страхом в глазах и мольбой.



Осень

Неслышно падает листва, круженье для,
как если б падала с небес, из куп там сада,
ещё не веря до конца в начало их распада...

И в одиночестве звездою звездопада
ночами падает меж звёзд тяжёлая Земля...

Ладонь вот падает... другая... и куда ни глянь —
это во всём уже, и нас влечёт паденье...

Но кто-то есть, кто тихо в вечном бденье
под все падения свою подставит длань.



*   *   *

Вчера я видела во сне —
звезда всходила в вышине,
и мне мадонны голос рёк:
Пришёл с звездой цветенья срок...

Скрывавший плоть мою дотоль,
я скинула рубахи снег,
застыв нагой... И как побег,
я чувствую цветенья боль...




*   *   *

Часто, на пути в края родные,
стану тих, и мой светлеет взор.
И мечтается: в вихры детей льняные
руки опущу, войдя во двор...

Слово с губ слетит — так ничего не знача...
Только дети и поверили бы мне.
И я жду: да сбудется ли — плача —
как и гроздьев сны сбываются в вине...



*   *   *

Ещё залита солнцем вся терраса.
И с новой радостью я предаюсь покою:
когда б вечернего сейчас коснуться часа,
я мог отсюда б как с плывущего баркаса
во все проулки золотой песок струить рукою...

И я от мира был бы так далёк,
и одиночества серьёзность обрамило
сиянье б позднее — как кто-то в шёлк облёк...

И мне бы было это... словно этим днём
какая-то неведомая сила
столь нежно имени сейчас меня лишила,
что, не стыдясь б, я знал, что больше
                не нуждаюсь в нём.



*   *   *

И девочка совсем – она, сиявшим днём
сквозь дымку вешней проступив своей вуали,
той негой голоса и лиры, что звучали,
в свой одр мой обратила слух, забывшись сном.

И спит во мне. И сон её – отныне всё кругом:
Деревья, что меня всегда так восхищали,
и, вея, луг, и осязаемые дали,
и изумленье от всего во мне самом.

И спит как мир. Поющий Бог, её такою ль с тем
ты сотворил, чтоб стало чуждо ей стремленье
лишь пробуждённой быть? Чтоб быть ей – лишь почив?

Где смерть её? Иль ты найдёшь ещё её мотив,
пред тем как Песнь твою охватит утомленье?
И из меня куда уйти ей?.. Девочке совсем.




*   *   *

Бог может это. Но скажи мне, как же смертным, нам,
сквозь лиру следовать за ним, не медля на пороге,
коль в нас разлад? Когда скрестились в сердце две дороги –
для Аполлона в нём нам не воздвигнуть храм.

Песнь – как ты учишь нас – не возжеланья тон,
не домоганья, чтоб достичь чего-то как итога.
Петь – значит быть. Что столь легко для Бога.
Но – нам? На наше бытие когда и землю он,

и звёзды расточает. Ощутив влеченье,
это – не то, что любишь ты, хоть вдохновенье
прорвёт, о, юноша, твои уста – его Ученье:

забыв, что ты запел, уст иссякать ключом.
На самом деле Песнь – иное дуновенье.
Ветр. Веяние в Боге. Вздох о ни о чём.



*   *   *

Не ставьте камня. Каждый год пусть только роза
цветёт во славу всех его грядущих дней.
Ведь он Орфей — его метоморфоза
и в том, и в том. Нам должно лишь по ней,

иных имён не называя, смысл постичь её итога:
во всём Орфей, когда оттоль его звучит напев!
Придёт он снова и уйдёт. Иль пары дней уже не много,
коль он поёт, хотя распалась роза, облетев?

О, как он должен уходить, чтоб вам умом дойти,
что он ушёл бы, ощутив и страх, из мира.
Что, дабы Песнь смогла земное превзойти,

он там, откуда вам уж нет назад пути.
Что рук его своей решёткой не удержит лира.
И повинуется он с тем, чтоб, преступив, грясти.



*    *    *

Только взгляни как цветы эти преданно служат земному,
те, чью судьбу предрешаем, их с поля беря как взаймы,
лишь сожаление вызовет в них увядание, но по-иному
в нас отзовётся: раскаянье в сердце почувствуем мы.

Жаждёт парить всё. Мы ж видим всему назначенья,
и, восхищаясь, решаем, что было бы лучше для них,
что ж за создания мы, служим гнёту какого ученья,
ведь лишь неведенье детства счастливыми делает их.

О, если б кто-то, уснув, перенёс их в свои сновиденья,
как бы легко в дни иные из дали, во снах став другим,
к ним бы он вновь приходил, отрешившись от бденья.

Или остался б совсем, и они бы цвели с восхваленьем
веру обретшему их и отныне подобному им,
братьям и сёстрам под летних ветров дуновеньем.   




*   *   *

Пой о садах, моё сердце,
             о тех, словно влитых в стекло
                выдуваемых, радужных ваз,
пой о садах, неизвестных тебе,
                чья сквозящая явственность недостижима.
Воды и розы воспой,
                что лелеют в веках Исфахан и Шираз,
их сокровенно воспой,
                дабы с песнью ничьей
                песнь твоя не была бы сравнима.

О, покажи, моё сердце, что ты никогда
                не откажешься их восхвалять.
Что и тебя знают, зрея, их смоквы,
                твоим возносимые пеньем.
Что вместе с ними и ты меж ветвей их,
                объятых в воздушных потоках цветеньем,
славя, к незримому лику восходишь,
                что ты никогда не воротишься вспять.

И избегай заблужденья,
                что этим себя обречёшь на лишенья,
твёрдо уверуй в решенье своё, дабы этому быть.
Шёлковой нитью песнь стала твоя,
                расшивая канву возношенья.

Да и в какой б из узоров ей лечь ни пришлось,
                всё связуя и верно служа предрешенью,
(будь это даже фрагмент из страдания в жизни,
                что ею назначено было б расшить)
верь — восхитительным, дивным ковром
                всё задумано в целом, придя к завершенью.



*   *   *

Полнился вами покой,
            становясь с каждым днём
                всё богаче и краше,
розы, вносимые в вазах высоких.
                Как вдруг началось увяданье!
Вечером этим, быть может —
      нам всем лепестков осыпание
                слышится ваше
здесь, у камина гостиной —
                как стихшее рукоплесканье.

Иль благодарность в нём Времени,
                нежно что вас убивает?
Или присытились днями цветенья?
                Что ж нас покидаете рано?!
Самая алая — до черноты
                в забытьи истлевает,
самая бледная, всех пережив,
                так нездешне туманна.

Жизнь после смерти для вас
              меж страницами книг
                начинается ныне.
Благоуханье ж судьбе непокорно
                в шкафах станет жить,
                затаится на полках в одежде,
чтобы воскресло порою,
          как если коснуться забытой святыни,
то всё,
   что с розами здесь исчезает,
                всё то, что от роз
                охватило нас прежде.



*   *   *

Уже ничто не будет столь прекрасно!..
                Я был ещё так мал.
Решили в полдень танцевать — внезапное желанье —
ковёр скатав, беседку сада превратили в зал.
(О, что за дивное над этим всем стоит ещё сиянье!)

Она кружилась — лишь её одну
                я видел, затаив дыханье,
но взгляд терял её порой — глаза мне пеленою застилал
слепящий мир её благоуханья —
так,
     что хотелось умереть! Я был ещё так мал.

Да и, когда б я старше был, вступив в тот сад,
смог удержать ли этот мир я властью всей моею?
Да и когда б вообще, сияньем тем объят,
помыслить б мог, что от него отпасть посмею?

Нет, никогда. Но тот цветочный аромат
в полдневном зале,
                тот её,
                подобный благостыне!
О, как он свято для меня, не ведая утрат,
неиссякаемо струится и поныне!
 


*   *   *

Этим владеть: благоуханьем дуновенья,
в котором миновала нас
возможность Счастья! Или Невозможность даже!
Чтоб это лето, зал в беседке, музыки пассажи,
эти наполненные им мгновенья,
что так невинны были, обмануть могли нас и сейчас!

Ты взрослая уже — не то шумливое дитя
среди своих подруг и их былых проказ,
и в тихой радости своей — почти как боги.
Но если это столь нетленно столько лет спустя —
какие ж Жизни возводить позволено чертоги,
из света и благоуханья, в нас!



Кувшинчик слёз

Вина вмещают одни и другие масла —
                это те, кто размером поболе,
в выгнутых сводах храня их,
                как было предписано им.
Я же, как маленький самый и стройный
                по собственной воле —
из-за любви ко слезам —
                выбрал  сбор их уделом своим.

Вина крепчают, и масло становится чище —
                согласно их сроку.
Что ж со слезами? Они не довольствуясь
                весом моим и обличьем простым,
сделали подслеповатым меня,
                тусклым сделали,
                с блеском от влаги их
                только у носика с боку,
сделали ломким меня напоследок
                и сделали вовсе пустым. 



Весенний ветер

Судьба приходит с этим ветром —
                дай, о дай прийти тому,
что напирает слепо всей своей гурьбою,
(Но будь тиха, чтоб это нас нашло с тобою.)
в чём запылаем мы — о, этому всему!
Ведь в этом ветре всё, что станет нам судьбою!

Ведь этот ветер вновь сюда, откуда-то бог весть,
несёт, шатаясь, ношей над собою
по морю вещи без названья, кои мы и есть —

и были б это мы — то были б в нём как дома.
(В нас восставали б небеса и вниз влеклись тогда!)
Но этим ветром проходя сквозь нас, всегда
огромная эта судьба от нас уже влекома.



Музыка

Ах, коль знать бы, для кого играю я —
не смолкая б лились звуки, как вода ручья.

Ведать б, умерев ли, дети вторят им ль в тиши,
озарённые звездой моей души.

Внемлют девушек им души ль, ввечеру
вкруг меня витая на ветру.

Мёртвых прядей нежно их разлив
тронул ли тому, кто в жизни был гневлив...

Да и чем была бы музыка — не будь
ей под силу и иного мира путь,

хоть сама она не знает наперёд,
где любой из нас игру свою прервёт.

Что друзья нас слышат — но и их
так она не тронет как других,

тех, кого от взоров скрыли дни:
Жизни Песнь всё ж глубже чувствуют они.

Ведь витая там, куда восходит  звук,
исчезают и они, раз он смолкает вдруг.