Марина Цветаева. Последнее стихотворение

Рассматривая творчество того или иного крупного поэта, всегда стоит обратить внимание на его последнее стихотворение. Оно как посмертная маска запечетлевает особые черты своего автора. В этом стихотворении может быть и подведение итогов, и выражение духовного кредо, и прощание с жизнью… У Пушкина последним стихотворением был «Памятник», у Державина «Река времён…», у Лермонтова «Выхожу один я на дорогу...», у Ходасевича (с тем же пушкинским названием) «Памятник», у Мандельштама «Есть женщины, сырой земле подобны…». У Марины Цветаевой таким стиховорением было «Всё повторяю этот стих…», датированное 6 марта 1941 года. Т.е. почти за полгода до смерти. Но за эти полгода ничего законченного она уже не создала.
Предыстория стихотворения такова.
Летом 1939 года Цветаева возвращается из эмиграции. До этого в Советский Союз вернулся ее муж Сергей Эфрон (в прошлом белый офицер, затем как активный участник «Союза возвращения на родину», звербованный НКВД и выполнявший спецзадания за границей) и их дочь Ариадна.
Цветаева приезжает с сыном Георгием, которому на тот момент 16 лет. Приезжает без особой охоты. В одном из писем 1917 года Цветаева писала о муже, в то время находящегося в Белом движении: «Если Бог сделает это чудо – оставит Вас в живых, я буду ходить за Вами, как собака». Через 20 лет, отправляясь в СССР вслед за мужем и дочерью, она дописала: «Вот и поеду. Как собака».
Сергею Эфрону и его семье предоставляют дачу НКВД в Болшеве. Но понятно: время напряженное, предвоенное, сталинское. Отношение к Цветаевой – более, чем настороженное: эмигрантка, жена белогвардейца, вдобавок ставшего сотрудником НКВД… В этот период времени Цветаева почти не пишет стихов, занимается переводами. На этом поприще знакомится с Арсением Тарковским. Но к этому моменту она уже теряет и дочь и мужа: Ариадну Эфрон арестовывают в августе 39-го, а Сергея Эфрона – в октябре (через неделю расстреливают). Но о расстреле мужа жене не сообщают.
Оставшейся одной (с сыном) Цветаевой требовалась пусть не опора – хотя бы духовная поддержка. Цветаева задыхалась в вакууме одиночества и нищеты. И вот ей на глаза попадается хороший перевод. Имя переводчика: Тарковский. Цветаева пишет ему:
 «Милый тов. Т. Ваш перевод – прелесть. Что Вы можете – сами? потому что за другого Вы можете – всё. Найдите (полюбите) слова у Вас будут.
Скоро я Вас позову в гости – вечерком – послушать стихи (мои), из будущей книги. Поэтому – дайте мне Ваш адрес, чтобы приглашение не блуждало – или не лежало – как это письмо. Я бы очень просила Вас этого моего письмеца никому не показывать и никому не говорить, что вот, на днях, услышите мои стихи – скоро у меня будет открытый вечер, тогда – все придут. А сейчас – я Вас зову по-дружески. Всякая рукопись – беззащитна. Я вся – рукопись».
И встреча состоялась – в доме переводчицы Нины Яковлевой, которая позже вспоминала: «Мне хорошо запомнился тот день. Я зачем-то вышла из комнаты. Когда вернулась, они сидели рядом на диване. По их взволнованным лицам я поняла: так было у Дункан с Есениным. Встретились, взметнулись, метнулись. Поэт к поэту. В народе говорят: любовь с первого взгляда…»
Цветаева была старше на пятнадцать лет, а Тарковский в то время только что женился второй раз. Что было – так это общность интересов. Вместе гуляли… Однако, со стороны Цветаевой пламень разгорался нешуточный. Марина Ивановна полутонов не знала.  «Она была страшно несчастная, многие ее боялись. Я тоже – немножко…» – вспоминал потом Тарковский.
Тут можно вспомнить и Осипа Мандельштама из лета 16-го, приехавшего в гости к Цветаевой в Александров:

…Но в этой темной, деревянной
И юродивой слободе
С такой монашкою туманной
Остаться – значит быть беде.

Так ведь и Пастернак, с которым у Цветаевой был бурный эпистолярный роман, не только спустя какое-то время «политически» отодвинул ее подальше, но и по-мужски испугался возможного «пожара», мол, у Марины и «керогаз пылает «Зигфридовым пламенем».
Но продолжим воспоминания Тарковского: «…Она могла позвонить мне в 4 утра, очень возбужденная:
– Вы знаете, я нашла у себя ваш платок!
– А почему вы думаете, что это мой? У меня давно не было платков с меткой.
– Нет, нет, это ваш, на нем метка «А.Т.». Я его вам сейчас привезу!
– Но… Марина Ивановна, сейчас 4 часа ночи!
– Ну и что? Я сейчас приеду.
И приехала, и привезла мне платок. На нем действительно была метка «А. Т.»
Словом в тот мрачноватый советский сороковой год Тарковский стал для Марины Ивановны светом в окошке. Молодой, талантливый… И ничего, что у него еще не было ни одной книги собсвенных стихов – зато как переводчика его приняли в Союз писателей СССР. А вот отношение самого Тарковского к Цветаевой было, как мы уже сказали, настороженным. Как женщину он ее явно побаивался: ведь не свободный же он человек – молодожен. Да и отношение Тарковского к стихам Цветаевой не было таким уж восторженным. Её ранние вещи он любил, а о поздних прямолинейно заявлял: «Марина, вы кончились в шестнадцатом году!»
Как-то в присутствии Цветаевой Тарковский прочел свое новое стиховорение:

Стол накрыт на шестерых –
Розы да хрусталь…
А среди гостей моих –
Горе да печаль.

И со мною мой отец,
И со мною брат.
Час проходит. Наконец
У дверей стучат.

Как двенадцать лет назад,
Холодна рука,
И немодные шумят
Синие шелка.

И вино поет из тьмы,
И звенит стекло:
«Как тебя любили мы,
Сколько лет прошло».

Улыбнется мне отец,
Брат нальет вина,
Даст мне руку без колец,
Скажет мне она:

«Каблучки мои в пыли,
Выцвела коса,
И звучат из-под земли
Наши голоса».

Раз уж мы процитировали это стихотворение, стоит разобраться: кто эти шестеро. Это умершие отец, старший брат и некая дама в немодных синих шелках. При ближайшем рассмотрении ею оказывается Мария Фальц – Прекрасная Дама молодого Тарковского, которой он посвятил свои лучшие любовные стихи. Они познакомились в Елисаветграде, у нее там был свой дом. Тарковскому было тогда 16, а его возлюбленной – 25. Последний раз они виделись в 28-м году (в 32-м Мария Фальц умерла от туберкулеза). Вот откуда эта строка: «Как двенадцать лет назад». Да и эпиграф собственного сочинения, стоящий над стих-нием говорит нам именно об этой женщине:

Меловой да соляной
Твой Славянск родной,
Надоело быть одной –
Посиди со мной…

Похоронена Мария Фальц была в Славянске.
Итак, четверо членов траурного застолья названы: отец, брат, Мария Фальц, сам автор… А еще двое кто? Видимо, их имена в этих строках: «А среди гостей моих / Горе да печаль…»
Хорошее стихотворение. Правда, несколько вторичное. Дело в том, что в 1922 году Анна Ахматова написала «Новогоднюю балладу».  Вот её начальные строки:

И месяц, скучая в облачной мгле,
Бросил в горницу тусклый взор.
Там шесть приборов стоят на столе,
И один только пуст прибор.
Это муж мой, и я, и друзья мои
Встречают новый год…

Та же мистическая картина, в которой за столом шестеро живых и мертвых. Как видите, спустя 18 лет ее подхватил Тарковский. А следом и – Цветаева. Марина Ивановна не любительница эпиграфов, но в этом случае она его ставит: «Стол накрыт на шестерых…» Правда не указывая при этом автора строки. Может, в целях конспирации, может, из-за каких-то иных соображений.
Вслушаемся в последнее стихотворение Марины Цветаевой:

 Всё повторяю первый стих
И всё переправляю слово:
– «Я стол накрыл на шестерых»…
Ты одного забыл – седьмого.

Невесело вам вшестером.
На лицах – дождевые струи…
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть – седьмую…

Невесело твоим гостям,
Бездействует графин хрустальный.
Печально – им, печален – сам,
Непозванная – всех печальней.

Невесело и несветло.
Ах! не едите и не пьёте.
– Как мог ты позабыть число?
Как мог ты ошибиться в счёте?

Как мог, как смел ты не понять,
Что шестеро (два брата, третий –
Ты сам – с женой, отец и мать)
Есть семеро – раз я; на свете!

Ты стол накрыл на шестерых,
Но шестерыми мир не вымер.
Чем пугалом среди живых –
Быть призраком хочу – с твоими,

(Своими)…
;Робкая как вор,
О – ни души не задевая! –
За непоставленный прибор
Сажусь незваная, седьмая.

Раз! – опрокинула стакан!
И всё, что жаждало пролиться, –
Вся соль из глаз, вся кровь из ран –
Со скатерти — на половицы.

И – гроба нет! Разлуки – нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
Как смерть — на свадебный обед,
Я – жизнь, пришедшая на ужин.

…Никто: не брат, не сын, не муж,
Не друг – и всё же укоряю:
– Ты, стол накрывший на шесть – душ,
Меня не посадивший – с краю.

Безусловно: очень сильная вещь! Достойная быть последним стихотворением у такого поэта как Марина Цветаева.
Конечно, стоит к нему приглядеться. Не могу согласиться с толкователями, которые видят здесь личную обиду Цветаевой за то, что Тарковский не включил ее в список гостей этого сюжета. Возможно Цветаева с Тарковским дружески обсуждали это стих-ние и Цветаева восклицала игриво: «А где же здесь я?!.» А потом придя домой, посидев, подумав за письменным столом, поняла, что из этой игривости можно создать вещицу вселенского масштаба. И – создала ее.
Да, это – обида. Но обида не на какого-то молодого поэта, а на весь мир. Это ее-то не посадили за общий стол живых и мертвых?.. А ведь и не посадили – ни во вчерашней парижской эмиграции, ни в нынешней советской предвоенной реалии. В самой литературе ей не было места. А война с неизбежностью надвигается и времени на мирную жизнь не остается. Что ждёт её – со всеми её стихами? Неужели вся жизнь – в бездну?.. И ведь не даром во всех этих застольных стихах число шесть – число незавершенности и неполноты. Потому что ее – седьмой – там нет. А семь – всегда число совершенства. И мир не понял этого. Он отверг совершенство и летит в тартарары. И она вместе с ним. Поэтому «ты» в ее стихотворении это точно не Тарковский, а возможно, сам Бог.
А что же Тарковский?.. Вот он уже, идущий со своей молодой женой не узнает свою Марину на книжном базаре. Цветаева такого не прощает. И пусть он потом сокрушается: «Прозевал я Марину, прозевал. И я виноват. Не понял ее трагического характера. Трудно было с ней. Ну, полсердца отдал бы ей. А ей подавай всё сердце, и печенку, и селезенку!»
Итак, последнее стихотворение Цветаевой – это обида отверженной.
Но это одна сторона медали, есть и обратная. Не сама ли Цветаева отвергла то, что считалось основами этого мира. Например, семью. Нет, формально выйдя замуж в 19 лет она прожила со своим мужем Сергеем Эфороном до самой его гибели в 39-м. Даже в СССР за ним поехала (чем не декабристка!). Но по сути – измен было не счесть – и с мужчинами и …с женщинами Не стану всех перечислять: это тема отдельного выступления. Скажу лишь, что и со своими детьми она поступала не лучшим образом: ее младшая дочь Ирина умерла в трехлетнем возрасте от голода в приюте (это при живой матери). Цветаева бросала вызов и самому образу женщины. Она писала: «Любить только женщин (женщине) или только мужчин (мужчине), заведомо исключая обычное обратное – какая жуть! А только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине), заведомо исключая необычное родное — какая скука!» Т.е. жизнь миллионов супругов на земле для нее – скука. «Поэтам вообще не пристали грехи»  восклицала другая поэтесса Ахматова.
А что еще? А еще Цветаева презирала низкий быт во имя высокого (как ей казалось) бытия. Не так давно в альманахе «Александровская слобода» появились воспоминания Ирины Карсавиной – дочери известного философофа, которая в 20-е годы в Париже побывала на квартире у Цветаевой. Там как раз был сантехник, чинивший ванную. «Ванна была на три четверти полна рыжей жидкостью, в которой плавали селёдочные хвосты, очистки от картошки, капустные листья. Запах был невыносимый. Этой ванной в семье Цветаевых пользовались как сливной канавой. Семья мыла там посуду и выливала помои, а маленький сын Цветаевой пускал в этих помоях кораблики и накануне едва не утонул».
В стихах Цветаева предельно откровенно сказала: «Ибо раз голос тебе, поэт, дан – остальное взято».
И наконец, отношение Цветаевой к собственному творчеству. Да, это было сродни религии. Но разве не вызовом традиционной литературе были многие ее стихи и поэмы 20-х и 30-х годов. Постоянные анжамбеманы, бесчисленные скобки и тире, частокол односложных слов, невероятный синтаксис, когда смысл всему сказанному терялся и царил филологический хаос.
В 23-м году Цветаева написала:

Поэтов путь: жжя, а не согревая.
Рвя, а не взращивая – взрыв и взлом –
Твоя стезя, гривастая кривая,
Не предугадана календарем!

Нет, судьба поэта Цветаевой была предугадана. Ведь сама же писала в молодые годы:

Люблю и крест, и шёлк, и краски.
Моя душа мгновений след...
Ты дал мне детство – лучше сказки
И дай мне смерть – в семнадцать лет!

Скажете: детская бравада. Возможно. Но нельзя играть со смертью.

Поэт – издалека заводит речь.
Поэта – далеко заводит речь.

Вот и завела эта речь ее в Елабугу, выхода из которой уже не было.

29 сентября 2022