Разговор

   Я нагнулась и осторожно сорвала аметистовую друзу возле тропинки. Тонко хрупнул теплый нефритовый стебелек; сиреневая влага внутри камня полилась с поднявшегося края в глубину. Я взяла цветок и сделала шаг прочь с натоптанной тропы.
   Окатанный щебень гранита и сланца шептался под ногами. В густых зарослях дашкесанита пламенели гранаты. Спелые, как брусника, рубины глядели с чароитовых кустов. На пригорочке цвел астрофиллит. Змеевиковые хвощи росли в низинке, и их было так много, что туда нельзя было наступить. Маленькое болотце было устлано дюреновым мелким углем.
   С другой стороны пригорка я нашла шиповник с розами саамской крови. Плодов еще не было. Темные нефелиновые листья чуть трепетали на ветру. Я с трудом сломила шипастую ветку, - амфиболит не крошился под моими руками, - сорвала торчащий рядом из лабрадорита голубенький берилловый цветочек, похожий на маленькую астрочку, и у меня получился уже небольшой букет.
   В малахитовых листиках-чашечках неподвижно стояла шпинелевая роса. Я шла и срывала с валунов друзы кальцита, белые пуховички гипса вкладывала в букет с краев, чтобы не поломались. Сияющие фиолетово-бардовые глаза корундов вместе с тяжелыми гнейсовыми листьями с трудом умещались в мою ладонь. Я дошла по мелкому апатиту до единственного дерева за болотом, и причудливые блики света и тени забегали по моему лицу. Я наклонила ветку и потрогала пальцем холодный изумруд. Отпущенная, ветка закачалась и зашелестела, зазвенела тонкими листьями. На стволе, на месте какой-то старой раны, из коры сочилась ониксовая смола.
   Колени мои подогнулись от усталости.
   Ложись на песок. Он мягкий.
   Я почувствовала ступней сквозь подошву мелкие зерна апатита. Апатитовый песок. Зеленоватые крупинки между пальцев.
   - Я не могу на песок. Я никогда не лежу на камнях.
   Он усмехнулся.
   Ложись. Он теплый.
   Я не улыбалась. В груди тихонечко защемило.
   - Я хочу... на траву...
   Молчание. Лишь легкий ветер в изумрудных листьях.
   Тогда иди на гору. Там, за горой, будет тебе трава.
   Я стала подниматься по гранитово-базальтово-дашкесанитовому склону. Камушки под ногами осыпались и уходили вниз, сталкиваясь и щелкая.
   - И чтобы река.
   И река будет, - отозвался он.
   - А елка? - оглянулась я с надеждой.
   И елка. И даже твоя сосна.
   - Сосна?..
   Щебень под моими ногами сменился неровным серым бетоном, который постепенно сузился до дороги с двумя изломанными бордюрами. Дорога перешла в мелкую палевую глину, за пустым пятачком которой была желтая сухая трава.
   "...- А змеи здесь водятся?
   - Нет, не водятся! То есть водятся. Эти, ну как их, - гадюки..." – всплыл в памяти ответ начальницы отряда.
   Я шла по пояс в траве, проваливаясь чуть не на каждом шагу. В густом переплетении ветвей впереди звенел ручей. Я взбежала на пригорок, спустилась мимо пня, сквозь чернику, бруснику и папоротник прорвалась к поющей воде. Наступила на валун сланца, расколотый натрое*.
   Я упала на колени на мокрые камни и утопила лицо, руки и грудь в ручье. Пальцы мои загребли на дне скользкие камушки. Я, задохнувшись, подняла голову. Тонкий звон стоял у меня в ушах. Помотав головой, я поняла, что меня жалят комары, засмеялась, и опять опустила лицо в воду. Потом я встала и, отряхнувшись кратко, побежала вниз; через корень дерева, мимо кустов ольхи, вот исчез ручей, вот снова появился, вот поваленный ствол, вот я перескочила с валуна на валун, и ручей остался у меня справа...
   Широко-широко, между холмами, покрытыми островерхими елками, между желтым небом и сумрачным конусом тайги, струился Иртыш. Я подняла голову направо, - высоко-высоко надо мной, прямо среди желтого неба, раскинула узловатые ветви сосна, и солнце высвечивало каждую ее иголку...
   Чего ты еще хочешь?
   Голос, будто бич, хлестнул меня по лицу. Небо померкло, и вода стала серой. Я опустила голову.
   - Умереть.
   Почему?!!
   Я так и видела, как он взмахнул руками.
   Почему.
   - Выйди ко мне,- попросила я.
   Молчание.
   Молчание.
   Сама иди.
   И я пошла вдоль берега, под нависшими елями и кедрами, и пришла к серой бетонной стене, и нашла железную дверь, и снова прошла бесчисленными коридорами, очень слабо помня направление, но откуда-то зная, что иду правильно, и сверну там, где надо, и выберу именно ту дверь, а не какую иную. И я прошла по хрустальному полу, который звенел и переливался даже там, где был укрыт ковром. И снова я стояла перед ним в той самой комнате, где за окном мерцали звезды.
   - Отведи меня к волчице, опять. Я уже не улечу**...
   Вот еще! Я ценю свои кадры.
   - Я ведь уже не твоя... Отведи...
   Не моя? Да? Так расскажи, почему ты не молилась вчера вечером?
   Пощечина вопроса качнула мир перед моими глазами. Но ведь он действительно все знал.
   - Я решила, что и так справлюсь. Я взяла себя в руки... Если каждый будет к Нему обращаться, когда ему плохо, так Он, наверно, с ума сойдет...
   Он не сойдет. И я думаю, твоя причина не в этом. Почему тебе плохо, ты знаешь?
   - Нет. - Этого я и правда не знала.
   Ты занимаешься глупостью. Ты хочешь принести себя в жертву, пытаешься скрутить свою личность в бараний рог для соблюдения надуманных моральных правил и критериев. Хочешь, и не можешь. И мечтаешь о смерти.
   - Чего ты от меня хочешь?
   Чтобы ты не мучила себя. Чтобы тебе было хорошо.
   - Я свободна. Всегда, везде и во всем. Я делаю то, что считаю нужным. И того, что не считаю нужным, не делаю.
   Но тебе скучно жить по Его законам.
   - Неправда!.. И нет у Него никаких запретов... Он никого не заставляет...
   Это так считается, что не заставляет.
   - ...и... неправда... Мне ведь иногда очень приятно делать добро...
   Ну да. Пока не доходит до главного: бескорыстно любить людей. Жертвовать всем и делать себе очень плохо ради сомнительного удовольствия угодить другим. Если они вообще это заметят и смогут понять.
   "...И пусть левая рука твоя не знает, что делает правая..."
   Перед глазами моими проплыло лицо Андрея...
   Когда доходит до главного, и начинает колебаться чаша весов, - ты ведь еще ни разу не принесла себя в жертву! - вот когда тебе становится особенно плохо. Потому что есть выбор.
   ...Рычаг, устойчиво опущенный вниз, дрогнул, судорога прошла по механизму; чаша, наполненная светом, боясь расплескать свет, медленно поплыла вверх, обесцениваясь, обескровливаясь и унижаясь; и другая темная чаша остановилась прямо напротив нее, как с другой стороны барьера.
   А чего ты боишься?
   - Не мучай меня...
   В закружившейся моей голове замелькали такси, рестораны, поцелуи на работе, дорогие духи, цветы, белые шторы и обнаженная волосатая грудь Володьки... И облегчение, облегчение, облегчение!..
   Нет... Нет... Этого не было! Нет... И не будет...
   - Не мучай меня...
   А что Он тебе сделал? Хоть раз Он что тебе сделал хорошего? Кроме как посмотрел на тебя с сожалением...
   - ? Я пришла тогда и сказала, что я готова к жертве... и потом приду просить у Него силы... Это когда я решила остаться жить с мужем... А Он посмотрел на меня с сожалением... Наверно, из-за того, что я не знаю, какое тяжкое меня ждет испытание...
   Что у тебя вообще не будет никакого испытания!.. К которому ты так торжественно готовилась...
   - Много ты знаешь о Его сожалительных взглядах...- обмерла я.
   Знаю. Я знаю.
   - Чего ты от меня хочешь?
   Сними крест. Ты не имеешь права его носить.
   Бомба взорвалась перед моими глазами.
   Сними крест. Ты моя.
   - Нет!! Нет!!! Ни за что!!! - Я обеими руками схватилась за цепочку. Самое страшное, если он подойдет и сорвет его. Но он не может этого сделать!.. Любимые изувеченные руки... Любимая грудь, которая не может вздохнуть от боли...
   Оставь Его. Оставь Его в покое. Ведь Он же тебя оставил...
   "...Или! Или!! Лама савахфани?!.."
   Слезы стекали по моим щекам, западая в уголках рта и щекоча скулы.
   - Все равно. Пусть даже оставил. Пусть даже не помогает... У Него столько дел на земле... Он сейчас с теми, кому еще хуже, кому Он нужнее...
   Вот-вот.
   -...Он там, где справедливость, Он там, где добро...
   Тебе-то что от этого?
   - Я не предам Его!!! Лучше Него нет человека на свете!
   А лучше меня?
   "Лучше тебя есть Он", - хотела я сказать и не могла.
   "...Затрещав, загорелась свечка. Подсвечник принял ее оплавленную ножку. Затрещала вторая и тоже встала перед иконой.
   - За сына... За мужа...
   Я случайно подняла тогда глаза на образ и увидела мельком пухлые мальчишеские губы, и тут же по сердцу полоснул Его взгляд, озаренный огнем. Бу-бух! - гулко сотряслась моя грудь.
   Бог есть Любовь..."
   - У меня есть сын. И плевать я на тебя хотела.
   Он не улыбался. Ланцет взгляда завис над моей распластанной душой.
   Врешь.
   Звезды колыхались за окном. Там дули ветры. Там было просторно и черно.
   - Дай мне ключ. Я пойду к волчице.
   Он отвернулся от звезд. Тяжелые всевидящие глаза прошли мимо меня и лишь с трудом на мне задержались.
   Волчица сдохла давно. Звери тоже не выносят горечи поражений.
   - А кто еще не выносит?..
   Я огляделась. Зеленая листва шелестела над головой. Знакомая мозаичная дорожка лежала под ногами. Я вдохнула терпкий свежий утренний воздух и, поправив сумку на плече, зашагала к остановке трамвая.


* Мы раскололи его четыре года до этого и взяли себе по куску.


** Long ago
   Сон пионерки (muddy nightmare)

   В вышине сияли звезды. Они начинались снизу, от самой земли, и россыпью опрокидывались вверх, в бесконечную тьму вселенной. Я стояла, опершись на подоконник, и смотрела на них. Весь мир был погружен во мрак, и казалось, что ничего на свете не существует, кроме меня, окна, этого мрака и этих живых, дышащих, пульсирующих звезд над землей. Они жили своей жизнью, искрились, переговаривались на своем языке и - о! - начали падать. Две полетели вниз и скрылись из виду; одна полетела вверх и тоже погасла, наверно, долетела до места своего назначения. "Куда же звезды летят вверх? - подумала я. - Ведь говорят, что звезды - это души. Земля у нас круглая; на той стороне день; если у нас звезда летит вниз, то на той стороне, значит, вверх, вверху рай. А если у нас звезда летит вверх, то что же... Что же это значит? Что это значит?.."

   Большая желтая комната, похожая на больничную палату. Вдоль стен стоят койки в два яруса. На каждой - или возле каждой койки - люди. Легли или ложатся, разбирают постель. Поздно. Пора спать. Никто не задерживается, все строго соблюдают порядок. В самом деле очень похоже на больницу. Вот и два надзирателя - внимательно, даже придирчиво смотрят на происходящее. Где же это я?
   Я сижу на кровати, недоуменно озираясь. Уже несколько раз на меня оглянулся надзиратель.
   - Ложись, - говорит мне сосед сверху.
   Я поднимаю голову, смотрю на него растерянно, машинально откидываю на постели одеяло, забираюсь на кровать и сажусь, натянув одеяло до подбородка.
   Надзиратели, удовлетворенные, успокоились: все легли, - и они повернулись к выходу, чтобы уйти или, может, пройти в какую-то свою комнату. Внезапно они встрепенулись, быстро вернулись назад, но сказать ничего не сказали, только бросили взгляд по комнате – все ли в порядке. Но даже оглядеться не успели - в комнату стремительной походкой вошел человек, крепкого телосложения, среднего роста, живой, с подвижным лицом; как видно, в хорошем настроении.
   - Главный, Главный, - полетело по койкам.
   Надзиратели почтительно склонились. Люди повставали на постелях. Человек улыбался и стал обходить койки, показывая людям какую-то вещь, пугая их, смеясь и приговаривая: "Неплохую штуку я сделал, а?" Все отвечали что-то типа: "Вашему величию нет границ". Он смеялся.
   И вот он подошел ко мне - так же, как к другим. Он не обращал на меня никакого внимания, он весь был поглощен своим творением.
   Это была, может, игрушка, а может, нет - гибкая, на вид резиновая выдра, или саламандра, или мангуста, темная, вся с переливами. Он опять что-то сказал, что замечательная вещь, я посмотрела и сказала:
   - Ничего штучка, - и совершенно непроизвольно потянулась и взяла ее у него из рук.
   Она была очень холодная. И гладкая. Совсем гладкая. Но это я чувствовала только одно мгновенье. Под моими пальцами неизвестная материя стала расползаться и таять, потеряла форму и...
   Я подняла на него глаза. Он уже не улыбался и непонимающе смотрел на то, что осталось от выдры. Потом он взял ее у меня и внимательно осмотрел свою испорченную поделку. Потом в первый раз взглянул на меня.
   Я съежилась.
   Он отвернулся и, ни на кого не глядя, пошел к выходу из палаты.
   У дверей он остановился с надзирателем, и до меня долетели обрывки разговора:
   - ...Новенькая...
   - ...под строгий контроль...
   Я закрылась одеялом до глаз. Все в палате притихли, молча кутались в одеяла и не смотрели друг на друга. Надзиратели тоже ссутулились как-то и поникли. Мрачная тень непонятного животного страха нависла над всеми.
   Мне не хотелось оставаться под строгим контролем. Когда надзиратели ушли, я, не обращая ни на кого внимания, встала и вышла, и пошла по нескончаемым коридорам, никого не боясь и на все махнув рукой.

   Это был ад. Ну что же тут поделать - в аду мне самое и место. Вообще, это было очень интересное заведение, совсем не такое, каким его описывают во всех церковных изданиях. Никто здесь никого не жарил; просто живут люди - бывшие грешники, строго соблюдают дисциплину, подчиняются Главному и проходят, наверное, какую-то школу для последующих темных дел. И живут-то как! Я, пока по этим коридорам бегала, и мимо кухни прошла - там такая еда, у нас только миллионеры так питаются: одних колбас висит и лежит сортов тридцать, и травки всякие, и овощи, только их мало было видно, я внутрь не заходила, я только так, что в дверном проеме было видно. И еще я видела столовую: столы квадратные, скатерти белые, и салфетки есть. Все вполне прилично. Да это и правильно. А то как по религии выходит: Бог хороший, черт плохой; праведник хороший, он летит в рай, грешник плохой, он летит в ад, и там черти его жарят. А спрашивается, почему это черти его должны жарить? Он для них всю жизнь гадкие дела делал, а его за это жарить? Нет, черти целиком грешникам покровительствуют и их поддерживают, иначе как же им с Богом бороться?
   Ну ладно, это лирика. А главное дело в том, что пока я там ходила, я узнала откуда-то важную вещь: что есть у них здесь какая-то особенная площадь, куда Главный выходит вечером в определенное время и все заколдовывает. В это время все грешники как бы погружаются в анабиоз и лишаются любых функций деятельности - здесь для простоты они в это время ложатся спать, а на самом деле не спят, а до утра умирают, - а Главный остается один и занимается своими делами. Уж чем он занимается, я не знаю, но это опять не все. Еще интересно про площадь: кто каким-то образом ухитрится побывать на ней после того, как Главный все заколдует, приобретет на некоторое время над ним власть.
   Это все, конечно, было очень интересно, но с чисто познавательной точки зрения: ведь я понятия не имела, где эта площадь, да и не стремилась туда; судя по тому, что все ложились спать, срок заколдовывания был уже близко, и мне было любопытно узнать, что сейчас будет, и как это на меня подействует.
   Я давно заблудилась во всех этих мрачных коридорах и шла наугад: куда выйду, туда выйду. Я сворачивала направо и налево, везде шла и нигде не встречала тупика. И мне, в общем, доставило некоторое удовлетворение то, что в конце одного коридора, там, где сгущался мрак, я различила дверь, она была закрыта. Я подошла ближе и остановилась. Это была массивная, окованная железом дверь, на половинной высоте был крепкий засов; что меня привлекло - он был открыт. Я некоторое время раздумывала, потом взялась за ручку и потянула дверь на себя. Потом потянула сильнее. Дверь вздрогнула, подалась и открылась.

   Я ужасно обрадовалась, увидев, что это выход на улицу. Ветерок тронул мои волосы, над землей тускнело светло-серое сумеречное небо. И вместо земли был бетон - ровный, светло-серый. Я пошла по нему вперед; он глухо топал под ногами, мягко вторя моим шагам. Вокруг стоял какой-то белесый туман, но я шла, наслаждаясь дивным вечером, необыкновенно свежим и даже терпким воздухом, и радуясь, что нет комаров - у нас всегда в такую пору комары... Туман все сгущался, но я не обращала на него внимания; потом стала обращать и стала играть с ним: так весело было гулять в нем, как в молоке, и дышать, дышать этим чудным воздухом, который прикасался к моему лицу холодными, влажными ладошками и пытался залиться в глаза, - они были полны его, мои глаза...
   И вдруг, как из подворотни, из тумана вышел Главный и быстро подошел ко мне; быть может, я его не сразу заметила...
   - Что ты здесь делаешь? - требовательно спросил он. Его лицо в струях тумана беспрестанно менялось, и я не могла его разглядеть; но когда он спросил, тон его вывел меня из оцепенения, и перед моим мысленным взором за секунду вдруг пронеслось все: вот он идет длинными коридорами где-то совсем поблизости от меня - мы чудом не встречаемся, вот он отпирает засов, закрывает дверь, выходит на середину площади - в руках у него, кажется, бутылка, он размахивается и швыряет ее вниз, разлетаются в стороны осколки и тут же исчезают под белым тягучим облаком, которое расползается все дальше ввысь и вширь, сначала оно закрывает его ступни, потом колени... И я, изменившись в лице, дерзко и отчасти с презрением ответила:
   - Мало ли что. Не суй нос не в свое дело. - И вдруг вдохновенно скомандовала: - Уходи!
   Он повернулся и зашагал в туман. Я засмеялась ему вслед и стала бегать и танцевать в тумане, ловила его руками, ртом, и мне ничего больше не было надо.

   Потом, счастливая и усталая, я пошла искать дверь, окованную железом. Двери я не нашла, но вышла к стене нашего "комбината" и пошла вдоль нее. Идти мне долго не пришлось, так как вскоре я встретила Главного, и он приказал мне идти за ним в другую сторону.
   Я как-то не очень огорчилась, что время моего воздействия на него кончилось, я подумала, что это вполне справедливо и всему должен быть конец.
   Мы вошли в какую-то другую дверь и пошли по темным коридорам.
   Здесь направо и налево часто попадались коротенькие тупички с дверями или с чем-то еще - в темноте не было видно. Мы тоже пришли к тупику. В нем была большая-большая, роста в два человеческих, зеленая двустворчатая дверь. Главный поискал по карманам ключ, открыл висячий замок и взялся за ручку, не открывая двери.
   - Здесь сидит очень голодная волчица, - спокойно и, видно, с внутренним удовлетворением, сказал он. - Она будет ужасно рада такому лакомству, как ты.
   Я молчала. Я до этого не думала, что мне что-то полагается за то, что я выкинула такую штуку на площади; но узнав, что полагается, я даже мало расстроилась: я устала - что ж, справедливость выше всего.
   Он приоткрыл дверь и втолкнул меня в темноту. Я стояла в этой тьме, не зная, что делать. Я ждала. И вот почувствовала - даже не одними ушами, а всем существом - приближение чего-то живого, теплого, жарко дышащего. Я прижалась спиной к холодной стенке. Два тусклых, едва различимых огонька поблескивали невдалеке. У меня дрогнули губы, но я овладела собой, вздохнула и оторвалась от пола. "Хорошо хоть оставил возможность летать," - подумала я, поднимаясь к потолку.
   Потолок был не так высоко, и я об него ударилась. Чуть не упала, но не упала. Я летала кругами, а разъяренное животное стучало когтями по полу, бегая там, внизу, вслед за мной, урчало, подвывало. Волчица гналась за мной, потом прыгала, и прыгала высоко, мне нужно было уворачиваться от ее зубов; я очень старательно уворачивалась, но силы мои подходили к концу, мне казалось, что эти проклятые тусклые огоньки все приближаются, приближаются; я закрывала глаза, а когда открывала, то казалось, что эти огоньки опять рядом. Я понимала, что скоро конец, что я упаду, что я не могу летать вечно. Но в это так не верилось, это было так невозможно, так бессмысленно...
   В какой-то момент волчица меня загнала в дальний угол зала, куда я еще не залетала - я избегала углов. Я вывернулась из угла, но какое-то смутное беспокойство заставило обернуться и посмотреть туда. Волчица подпрыгнула, и я ей попала кулаком прямо в нос. Она свалилась, а я, сделав круг, нарочно полетела к тому углу. Подлетела и прижалась к самому потолку, чтобы волчица оставила меня в покое, зависла и стала внимательно смотреть. И поняла.
   Я видела угол, тот угол, где сходились стены. Я не могла его видеть в темноте. Я видела его за счет того, что стены прилегали не очень плотно, и между ними шла тончайшая, наверно, тоньше волоса, полоска света. Не света, нет! Намека на него. Но он был. Там, за стеной, была жизнь, было спасение.
   Голодный зверь прыгал внизу, клацая зубами. Заниматься им больше было незачем. Я потрогала полоску света пальцем, ощутила под рукой шершавую поверхность, оторвалась от потолка, разлетелась от середины зала и...

   Стою перед Главным. У меня кружится голова и страшная слабость во всем теле. Он смотрит на меня как-то недоуменно, удивленно и... непонятно. Быть может, ласково. Видит кровь на руке, - проклятая волчица все-таки цапнула разок, - берет мою руку, вытирает чем-то мягким, оборачивает... И смотрит, все смотрит на меня. Он не отпускает моей руки, и когда он произносит первые слова, я понимаю, что смотрит он на меня действительно с нежностью.
   - Оттуда никто не выходил. Там мало кто бывал, но кто входил - не возвращался, а ты... ты первая.
   Он отпускает мою руку. Она болит, саднит, но это ничего, вполне терпимо. Я медленно прихожу в себя и постепенно начинаю дышать глубже, как там, на площади. Вся комната сверкает чем-то золотым и другим, искрящимся. За окном светят звезды, но у меня снова закружилась голова от взгляда на них. Я закрываю глаза, а когда открываю, вижу, что пол хрустальный и очень красивый, светится даже там, где покрыт ковром.
   Я поднимаю глаза на человека, стоящего рядом со мной, и вздрагиваю, как от удара током, в первый раз увидя, что он человек. Он красив и силен, и глаза у него не пустые, непроницаемые, а глубокие, прекрасные; когда в такие минуты смотришь человеку в глаза, можно увидеть всю его обнаженную душу, ничем не защищенную от тебя.
   Я замираю. Глаза мои широко раскрыты. Я утопаю в этом взгляде. Но это невозможно! Ведь это он, он, никто другой, отправлял меня на смерть, он, холодный повелитель зла во вселенной, он, перед которым склоняются и от имени которого дрожат, он просит у меня прощенья и смотрит мне в глаза?..
   - Я знаю: твою мечту не исполнили боги - потому ты здесь. Я исполню.
   Он делает жест рукой в сторону окна, и оно распахивается. В комнату врывается свежий ночной ветер. Он ударяет меня в висок, и я, с незакрывающимися огромными глазами, как во сне, медленно опускаюсь на колени и припадаю к его ногам.
   - Ты - мой господин, - произношу я самозабвенно и, обняв его ноги, прижимаюсь к ним щекой.
   - Встань. Встань! - Рук моих касаются его руки, они стискивают мои предплечья - сильные руки живого человека. - Встань! - И медленно глаза мои снова оказываются на уровне его глаз.

   Я не видела, как он щелкнул костяшкой счетов за моей спиной.