О Толстом и цыганах. Отрывок из Швейцара

...Повторяя про себя: «Для того, кто любит, нет смерти и нет страданий», глубоким вечером я дошёл до цели, до бывшего «Астапово».


Пристанище для пилигримов располагалось в заброшенной конюшне, приспособленной для временного жилья людей. Меж денниками тут устроили фанерные перегородки, бросили струганную доску на пол, потолки и фасад обшили гипсокартоном. Разнообразие дверей поражало. Межкомнатные, входные, рифленые, остекленные и глухие двери, собранные с какой-то свалки, - все они, как и стены, были вымазаны извёсткой. Только дверные ручки, расположенные на разной высоте, выпирали из линейного фона коридора метров на сто в длину, подобием выбитых, но не потерянных зубов на лице раскатанного скалкой арлекина, грязноватый грим которого и не подумали стереть.


Мне достался номер недалеко от входных ворот. Кровать, столик, стул, шкаф. Полочка над столом. Всё – бывшего синеватого оттенка. Отсутствие зеркала меня успокоило. В общем (на двадцать номеров) туалете висело одно. Достаточно для того, чтобы забыть, как ты выглядишь за день.


Ключи мне вручила девушка в русском национальном костюме и очках в золотой оправе, администратор из соседней избы, здания, приспособленного под ресепшн, вручила вместе с причитающимся постельным бельём, которое я под мышкой донёс себе сам до своего номера. Перевернув матрац с желтой пометкой в середине на ту сторону, где заржавленный край пришлось еще раз перевернуть в направлении ног, я постарался запомнить, что здание моё располагается сразу за тем, на котором висит баннер со Сталиным и баннер с портретом теперешнего хозяина агрокультурного комплекса, где меня и приютили. Запах лошадей внутри номера настраивал на оптимистический лад, до утра ждать оставалось недолго.


Не раздеваясь, я подремал пару часов и вышел наружу. Светло ещё было. В леваде напротив, метрах в пятидесяти, выгуливали на лонже блестящую вороную лошадь.


Хрусткая, подмороженная трава пружинила под ногами. Я переместился по насыпанной у ограды стружке к самой калитке на леваду. Протиснулся в проём между толстыми вертикальными столбами (или жердями) и накинул веревочное кольцо на торчащие их части, якобы закрыв периметр за собой.


Лонжа и хлыст были в руках у девушки. Она была одета в красно-синий лыжный комбинезон и шапку-ушанку, на спину из-под которой выбивались длинные темные волосы, цветом вровень с гривой выгуливаемой лошади. Увидев меня, девушка сделала предупреждающий жест рукой с хлыстом, чтобы я не подходил ближе. Оставалось смотреть на них на расстоянии.


Лошадь была фризской породы. Тяжеловатых форм, но исключительно легкой выездки, это когда при движении копыта передних конечностей подкручиваются к корпусу в кольцо, а четырехтактный ход на рыси позволяет животному держать спину горизонтально. Спина лошади была не в пример прямой, что для фризской породы, с ее мягкими спинами, было редкостью. Такие лошади при росте в сто семьдесят сантиметров и тяжелую кладь на повозке утянут, и выдержат всадника в полных доспехах, не отстав от кладрубских, тракененских или ганноверских пород, способных нести на спине только трехпудового берейтора. Особенно по пересечённой местности. Для цыгана – сущая находка. И ещё они кроме вороной масти другими не бывают. Ночью это особенно важно…


Разговорившись с девушкой во время её возвращения в конюшню, я угадал породу кобылы, которую она вела под уздцы, и намекнул на свою осведомленность в лошадях на примере толстовского «Холстомера». Аня, а её Аней звали, выразила сомнение в том, что из этого художественного произведения можно получить достаточные сведения о лошадях, так же как и эпизода падения Фру-Фру в «Анне Карениной». А то, что любимый Толстым конь Делир похоронен недалеко от могилы самого писателя в Ясной Поляне, вовсе не подтверждает моих знаний иппологии. Я согласился с этим доводом. И спросил: не относится ли её собственный род к «кэлдэрарам», ответвлению цыган, пришедших к нам из Венгрии ещё в девятнадцатом веке? На что она округлила свои и до того круглые черные глаза и предложила мне встречу со старейшиной, «баро шэро», который сейчас находится неподалёку и, возможно, выразит желание перекинуться со мной парой слов, а, может быть, и расскажет несколько интересных достоверных фактов из жизни своего цыганского рода. С условием, что сама Анна не заработает от него кнутом вдоль спины, если это ему предложит бесплатно. Я дал отступного, обозначив некоторую сумму за интервью, которым меня могут вознаградить. Анна заинтересовалась моим предложением. Подумав, она потребовала деньги вперёд и, когда я незамедлительно вложил требуемый аванс ей в руку, скрылась за воротами конюшни.


Так как время ожидания обозначено не было, я решил прогуляться по территории странноприимного хозяйства. Ноябрь этому не способствовал. Застывшее в заморозке пространство выглядело куском продукта из холодильника, принявшего ту форму, которая была ему несвойственна при других температурах. Ни травы на левадах, ни стены и крыши конюшен, ни даже чуть покосившиеся водонапорные стальные башни, с болтающимися постромками проволочных раскосин, не выглядели останками бывшего советского колхоза. Пустынность и отсутствие аммиачных запахов навоза и потных коров настораживало. Дороги с подмороженными опилками и мелким щебнем оказывались опасными в том отношении, что конские яблоки можно было принять за островок в ледяной корке лужицы и ступить на него, получив вместо спасения мерзкое ощущение всемирного обмана. Кусты казались не подстриженными, а объеденными неизвестными животными. Деревянные столбы с разномастными светильниками располагались, как попало, в зависимости, вероятно, от выбора места их установки не нормами освещенности, а желаниями владельца. Цвета баннеров на стенах зданий не предполагали какой-то общности в донесении информации о предстоящей конной ярмарке до случайных посетителей. Кроме организованных в параллели строений бывших коровников, а теперешних конюшен, остальные постройки, в том числе и фундаментальный манеж под поликарбонатным растрескавшимся куполом, выглядели тут если не случайными, то брошенными с небес кусками разноплемённых жилищ, объединённых единственной мыслью: захламить пустующее пространство.

По правую руку шёл забор, по левую – пойма старинной реки, чьё русло давно покинуло место поворота в этой заросшей ивняком низине, предоставив людям распоряжаться ею по своему усмотрению. Между левадами располагалось несколько срубов непонятного назначения: то в виде "избушки бабы-яги", то собачьей будки, то полуразрушенного терема, то или колокольни, или голубятни. Вероятно, это были хозяйственные постройки. Жилые, но не заселенные жильцами, сборные бревенчатые конструкции возвышались в разных местах площадки, между завалами досок и бревен явно прошлого века, готовые или к завершению реконструкции, или к разборке и перемещению в более достойное место.

В качестве озеленения, намеренно не убранного на зиму, на мусорных возвышениях, судя по торчащим из наледи картонных упаковок из-под пропиаренных колбас, торчали мётлы мёртвых будулин то ли опавших цветов, то ли забытой кукурузы. Особое внимание привлекали веревочные качели, прикрепленные к ветке могучего дуба. На трёхсаженной толстой доске, подвешенной на дюймовой веревке, спускающейся с высоты двухэтажного дома, можно было легко разместить группу детского сада, малышей возраста трех-четырех лет, для завтрака или занятий по настольным играм. Причём кресло воспитателя вполне могло уместиться в средине доски, а музыкальный работник с аккордеоном на плечах спокойно мог восседать рядом на табуретке. Представив себе, как, покачиваясь, дети поедают гречневую кашу с молоком, а позже запевают «Не вечерняя», на три голоса, как в знаменитом цыганском хоре Соколова, я умерил свои фантазии и двинулся к обжитому особняку с выбеленными деревянными колоннами на фасаде. Перед его парадным входом располагалась лестница, спускающаяся к замерзшему пруду. С противоположной стороны водоёма, на возвышении, стояла круглая беседка. Внутри неё сидела женщина в цветастом платке и лисьей шубе, спиной ко мне. Собака, рыженький шпиц, смотревший у неё из-под руки в мою сторону, коротко тявкнул. Женщина обернулась и поманила меня к себе. Я поднялся в беседку и представился, сняв свою теплую шапку и склонив голову.


- Пит, писатель, брожу по толстовским местам, собираю предания.


- Похвально, - ответили мне. – Мария Акимовна. Содержательница.


На вид роскошной даме было за восемьдесят. Редкая поросль на её лице была аккуратно выстрижена, но не сегодня. Жестом указав мне на скамью напротив, женщина спросила приятным низким голосом:


- Как вы находите здешние края?


- Вполне. Правда, время неподходящее. Летом, вероятно, округа выглядит привлекательнее.


- Отнюдь, - не согласилась со мной матрона. - Присущая этим местам умиротворенность хороша во все времена года. Ко дню смерти Льва Николаевича это особенно заметно… Вы проездом или задержитесь до ярмарки?


- Ещё не решил.


- Оставайтесь. В этом году торгов больших не будет. Останется время для бесед. Встретитесь с интересными людьми. Почерпнёте много нового для себя.


- Возможно, и задержусь. А вы сейчас не располагаете временем для беседы?


- Смотря о чём вы изволите спрашивать. Анна доложила мне, что вы пытались показать свои знания о лошадях. Я считаю, что это не скромно. Заговаривать на улице с незнакомой девушкой – тем паче, моветон, - дама улыбнулась, показав два ряда мраморных зубов. – Как я вас, сударь, не сильно ошарашила?


- Нисколько, - улыбнулся я в ответ. – Надо полагать, о первом вопросе вы уже догадались?


- Да, мы цыгане. Я вдова Ивана Львовича Толстого, внука Льва Николаевича со стороны его сына Льва. В 1920 году Лев Львович женился во Франции на Марианне Николаевне Сольской, дочери известной в то время цыганской певицы «Лёдки» или Ольги Петровны Панковой. Прожили они не долго. Ивана бросили на произвол судьбы. Он выживал, как мог. После нескольких краж на пляже в Каннах и Ницце, его поймали. Был большой скандал в русской эмигрантской диаспоре. Наконец, ему собрали шесть тысяч франков и отправили учиться в знаменитую французскую школу радио и электричества. Он служил на французском флоте и пропал без вести во время второй мировой войны. Но перед уходом на фронт Иван успел заглянуть в наш цирк. Я была молодой наездницей. Наш роман продлился три дня, но мы успели и свадьбу сыграть, и завести двойню. Мальчиков, к сожалению, он так и не увидел. Мы с цирком эмигрировали в Англию, оттуда, после войны, – в Польшу, а из Польши, во время перестройки, – сюда, на Родину.


- Спасибо вам за откровенный рассказ, - склонил я голову. – Если вас не утомила беседа, позвольте задать ещё один вопрос?


- На что мы существуем? Деятельность наша разнообразна. Во-первых, мы организовали толстовскую коммуну. Во-вторых, конезаводство и конный аукцион. В-третьих, деревянное зодчество. Но главное – это общественная деятельность в цыганском конгрессе. У нас большие планы по внедрению цыганской культуры в общемировой культурный процесс. Мы считаем, что со времён апостолов, распространявших христианство как объединяющую религию для язычников, цыгане сейчас единственная нация, которая может выступить в качестве главной силы на международной арене в плане объединения религий разных народов. На основе толстовства – непротивления злу. Но это лишь поверхностная часть вопроса. Работа только началась, каких-то двадцать-тридцать лет назад были возрождены первые коммуны. Всё ещё впереди, как поёт Марк Бернес.


- Кстати, о евреях. Вы пользуетесь их опытом?


- Вы безнадежно отстали, милостивый государь. Цыгане – сами потомки потерянного еврейского колена Шимона. После ассирийского плена они были рассеяны от нынешнего Ирана и Индии до Египта, а их исход из этих мест в Европу и по всему миру начался уже в постапостольские времена и связан скорее с великим переселением народов, а позже – крушением Византии.


- То есть исходов было три?


- Если быть точными, то четыре. Вавилонское пленение. Оттуда - Исход на Восток и на Юг. Следующий Исход - из Индии и Ирана на Запад и Север. Византия. Великое переселение народов, связанное с изменением климата. И, наконец, падение Византии. Исход дальше на Запад, в Европу. Сейчас наблюдается явная тенденция перемещения цыганского народа из стран Восточной Европы сюда, в Россию. Более веротерпимой нации с уже сложившимися традициями толерантности и непротивления злу, как русский народ, в мире не существует. Вы согласны?


Мария Акимовна протянула ко мне открытую ладонь и заглянула в глаза.


Я достал из бокового кармана портмоне, вынул из него и вложил в расцвеченную золотыми кольцами руку пять тысяч рублей.


- Я была уверена, что вы со мной согласитесь, - пряча деньги в карман шубы, Мария Акимовна продолжила. – Учение Льва Николаевича глубоко традиционно и уходит своими корнями в историю русской общинности. Отказ от частной собственности, культ честного труда на земле, неприятие диктата государства как такового: игнорирование налогов, воинской повинности, официальной церкви и культуры общества потребления, - всё это созвучно цыганской традиции жизни.
Вы, конечно, спросите: а как же вегетарианство, как же запрет на алкоголь и табак, на обман и воровство? Поверьте, одно другому нисколько не противоречит. Смысл непротивления злу исключает конфликт русского толстовца и цыгана. Цыганская традиция в своей круговой поруке не принуждает других жить по цыганским законам, ещё далёким от совершенства. В основных положениях представления о мире мы сходны – земля одна на всех, она никому не принадлежит, каждый может жить на ней, где захочет, как захочет и заниматься тем, чем считает нужным, и верить в то, что ближе его совести. Свобода не делится по национальному признаку. Все люди равны. Деньги не пахнут.


Как бы в подтверждение этого Мария Акимовна вынула из шубы тонкую дамскую трубочку и баночку с табаком, набила трубку двумя щепотками ароматного месива и прикурила, ловко воспламенив спичку о край стола.


- Расскажите о себе, - попросила она, - у нас не так много времени.


- Мне кажется, - начал я. – Вернее, мне всегда казалось, что я писатель. Как только я догадался, что могу складывать буквы в слова, а слова в предложения, тут же принялся присваивать значения предметам и событиям, происходящим вокруг меня, и записывать это на бумагу. Испортив достаточное количество листов к своему совершеннолетию, я понял, что кроме меня это никому не нужно, и листы уничтожил. Стал читать всё, что попадалось под руку. Редко извлекал из этого чтения что-либо полезное для себя. В результате и чтение забросил. Я понял, что выразить на бумаге словами всю полноту мира невозможно. Что любые усилия тщетны и не оправданны затраченному на них времени. Чтобы обеспечить себя и семью материально, я занялся делами практическими, приносящими небольшой доход. На большее не хватало навыков и происхождения. Родословная несколько подвела. Потом ранняя женитьба, дети. Понимая, к чему всё катится, а годы проходят, я вернулся к перу и бумаге как к самому низко затратному виду творчества, чтобы хоть что-то после себя оставить в этой жизни. Через несколько лет меня опубликовали, но радости великой так и не случилось. Доход был мизерным. Годы летели, не предвещая никаких прорывов ни в моральном, ни в материальном отношениях. Мир, как и я, застыл в неподвижности. Как только дети подросли и разъехались в поисках собственного отдельного счастья, я сжёг дом, имитировав собственную смерть. Выкрал смертную страховку для следующей жизни. Собрал вещи и ушел. И вот я у вас - под чужим именем, полный творческих планов.


- Неплохо для ваших лет. Вам сколько – сорок, сорок пять? Меньше? Выглядите вы неважно. Я могу вам помочь, - Мария Акимовна затянулась и выпустила из сморщенных уголков губ две тонкие струйки желтоватого дыма. – Не согласитесь остаться у нас на время? Скажем, швейцаром. Или ключником.


- Для чего?


- Приведёте себя в порядок. Осмотрите здесь всё свежим взглядом. Подскажете, что, может быть, улучшить, а что-то исправить.


- Сколько это будет стоить?


- С вас - шесть тысяч в сутки. Плюс пять – за каждую аудиенцию со мной лично.


- Дороговато… Питание? – спросил я.


- Идите на ресепшн, девочки подскажут, - проводила она меня рукой в сторону конюшен. – Да, и бейджик у них попросите. Синий. И связку с ключами от всех дверей. А то и людей, и лошадей перепугаете.


Я так и сделал. На обратном пути, встретив пару цыган с уздечками на плечах, я заметил, как они внимательно всмотрелись в болтающуюся у меня на груди табличку: «Пит. Писатель. Доступ не ограничен». И уступили дорогу.