Русалка

В чащобе лесной в предрассветном тумане, качаясь листком на дубовых ветвях, поёт она ветру о ласковой длани, хранящей покой в золотистых полях. Разносится трелью за многие мили чарующий глас, рассыпаясь на миг, и снова сплетается в песни о силе, срываясь нередко на ярости крик. Темнеют леса и колышется воздух в часы беспокойства царицы полей, смягчает ковёр из травы её поступь — русалку гневить ты не вздумай, не смей. Плывёт она в чаще меж рати дубовой, укрытая пологом плотной листвы, лишь ветер поймёт её мысль с полуслова, услышит беззвучные полушаги. Хранит она лес, да поля, да дубравы, отводит чужих от греха иль на грех, сколь скоро увидишь в цвет листьев лукавый — беги что есть сил под заливистый смех. Русалка живёт и не знает печали, поёт она ветру все дни напролёт — так было всегда вплоть до ночи Купалы, пока в её сердце не тронулся лёд. В тот день она пела пшеничному полю, и в песне звучал материнский наказ — «Расти, колосок, от невзгод я укрою, чтоб солнечный лучик в тебе не погас». Но в песню вдруг начали нагло вплетаться ребяческий смех и вдали голоса — русалка замолкла, чтоб в поле остаться и выведать скрытно, что нужно мужам. «Их двое, вот счастье, ведь дельце раз плюнуть, как прыгну на спину — второй побежит...» — но стоило взгляду скользнуть на чугунный колун у второго за пазухой... Скрип. Скрипит на ветру вся нагая дубрава, крича на своём об опасности... Стон. Стенают колосья и прячут лукавый не взгляд, а оскал, что сейчас заострён на людях бездушных без совести, чести — их гонит всё дальше, петляя, тропа, покуда они не окажутся в месте, откуда и вышли рубить дерева;. Пока их несло по тропе мимо поля, русалка, осклабившись, слышала то, что ночь озарится костром. «Не позволю. Настигну любого разящей стрелой». А ветер лишь тихо на всё соглашался, кочуя с плеча на плечо — и в полёт, он в локонах длинных русалки терялся и в сумерках ждал, когда та запоёт. Но песни не слышно — ни трели, ни звука — русалка сидит, наблюдая, в тиши — как девушки кружат в венках. «Ну и скука», — ворчит он с плеча. — «Если хочешь — спляши». Русалка срывается с ветки не слыша ни ветер, ни лес, ни поля, ни себя — меняет свой лик на простой, без излишеств, чтоб танцу скорее отдаться сполна. Касается ветер косы за плечами, смеясь вслед русалке под музыку звёзд — заходится ночь на Купалу кострами, и тянется шлейфом дыхание грёз. Царицу по праву венком коронуют, ведут через свиту к скрипучим мосткам, чтоб глади зеркальной коснуться вслепую, чтоб волей судьбы причаститься к рукам, которые бережно примут корону без мысли предать её злому огню, чтоб встретиться взглядами, зная, что тонут все страхи царицы, держащей броню. Ей очень хотелось бы стать лишь на вечер обычной девицей с мечтой о семье, наивной простушкой с парней вереницей, что ходят годами за ней «по судьбе». Ей очень хотелось бы жизни не вечной, быть нужной кому-то помимо лесов, кому-то живому, кто влюбится дико, кто ради защиты на жертву готов. Ей очень хотелось бы время замедлить, чтоб вечно стоять на тех хрупких мостках, ведь мир без любви до того надоедлив, что грезишь о ней на дубовых ветвях. И как же хотелось бы юной русалке хоть раз на Купалу отдать свой венок — так сильно, что ветру становится жалко всех духов лесных, отбывающих срок за беды, забытые всеми судьями, что некогда их на кошмар обрекли... Ломают ветра гниль мостков под ногами и тушат в душе у русалки костры.