Поэма о старом заброшенном доме

Мы были тогда мальчишки.
Обычные сказочные сорванцы.
Кто местный, с окрестности,
А кто городской, приехал на лето.

Нормальные пацаны,
Любители целый день гонять на великах,
Лазать по торфяникам и песчаным карьерам,
Купаться в реке и травить вечерами байки у костра.

Мы вечно изобретали что-то невероятное,
И я до сих пор удивляюсь, что все мы остались живыми-здоровыми.

Помню, однажды экскаваторщик дядя Коля
Разрешил нам загрузить песком из карьера пару машин,
А сам прилёг отдохнуть в теньке, прикрыв глаза белой кепкой:
В одной руке дымящаяся «Прима», в другой – бутылка пива с голубой этикеткой…

Ну, в общем, когда экскаватор рухнул в карьер,
Дядя Коля вскочил и в ужасе бросился следом.
Удивительно, но никто в тот раз не пострадал:
Ни экскаватор, ни дядя Коля, ни пиво в его руке, ни наши шальные задницы.

Короче, мы жили неплохо.
Уж точно не хуже других.
А лучше ли или нет –
Не нам судить, да и неважно.

…

На въезде в нашу деревню
Стоял заброшенный дом –
В те иллюзорно-благословенные времена
Это был единственный нежилой дом в деревне.

Он манил нас своей тайной
И возбуждал здоровое любопытство.
Действительно, как же так –
Стоит целый дом
С окнами, стенами, крышей, сараем и баней,
С остатками дров в дровянике,
Зачем-то – с ржавой кабиной от грузовика справа от входа в сени,
С полусгнившей собачьей будкой, на которой вечно скапливалась дождевая вода,
С потрескавшимися наличниками на окнах и таинственными зарубками на стенах –
Стоит себе целый дом,
И нет до него никому никакого дела.

Стало быть, дом стоял у самого въезда в деревню,
Сразу после моста через речку, по левую сторону,
На пригорке, где не росло ни одного дерева,
Поэтому дом – довольно высокий –
Был чем-то похож на длинную голую шею какой-нибудь птицы,
Которая потеряла в схватке со смертью все свои перья,
Но по нелепой случайности до сих пор оставалась в живых.

Пацаны задавали вопросы –
Пацаны получали ответы.
Но никто ничего не знал толком,
И это рождало легенды.

Говорили, что будто ещё до войны
В этом доме кто-то кого-то зарезал ржавой косой.
Никто не знал, кто и кого,
Но про косу все были уверены однозначно.
Говорили ещё, будто после войны
В этом доме жил кто-то, кто долго и тяжко болел,
Умирал в одиночестве, дико кричал,
А когда его крик наконец прекратился,
В дом вошли председатель, милиционер
И ещё трое крепких парней,
Вынесли труп бедняги на старом матрасе во двор,
Вбили ему в грудь осиновый кол,
А после сожгли – прямо вместе с матрасом.
Рассказывая об этом, старики как-то съёживались,
Начинали шугаться и озираться,
А потом гнали нашу братию прочь,
Ворча, чтобы мы не лезли, куда не надо.
Мы уходили, и в тот день вопросов уже не задавали,
А потом всё начиналось опять.
Так мы выяснили,
Что после истории с матрасом и колом
Дом несколько лет простоял пустым.
Время от времени туда кто-нибудь лазил в поисках лёгкой наживы,
Но такая добыча не приносила новым владельцам счастья,
И они возвращали её обратно.
А однажды утром в деревне увидели,
Что окна в доме распахнуты настежь
И внутри по комнатам кто-то ходит.
Так появился последний хозяин дома.
О нём мало что знали –
Он был деловит и молчалив.
На конфликты особо не шёл,
Но наглецам не давал спуску.
Его уважали, но не любили
И даже побаивались,
Хотя конкретно плохого о нём никто ничего не знал.
Видимо, здесь сработал тот факт,
Что дом уже принято было считать «нехорошим»,
И человек, поселившийся в нём,
Стал также казаться односельчанам загадочным и непонятным.
Он прожил в доме двадцать пять лет
И однажды исчез так же внезапно, как и появился,
А поскольку никто не знал его близко,
Никто и не мог сказать, где он и что с ним случилось.
С тех пор дом стоял нежилым.

…

Всё началось со спора о том, кто круче,
И кто чего может такого, чего не могут другие.
Витя отжался на кулачках пятьдесят два раза,
Сашка сделал стойку на голове,
Андрей сказал, что на следующее лето
Закончит ремонт старого папкиного «моцотыкла»,
И гордо продемонстрировал руки,
Запачканные машинным маслом и солидолом.
Очередь дошла до меня.
Я никогда не был особо спортивным
И до сих пор ничего не понимаю в технике.
Короче, мне ничего не приходило в голову,
Поэтому я собрался с духом, зажмурился и сказал,
Что я не струхну сходить ночью в заброшенный дом один.
Я сказал это и открыл глаза.
Все молчали и смотрели на меня.
Я понял, что теперь мне не отвертеться.

Идти решено было той же ночью.
Те из ребят, у кого получилось бы смыться на улицу,
Должны были проводить меня до двери заброшенного дома,
Остаться там и подождать,
Пока я вернусь и принесу с собой какую-нибудь вещь
В знак того, что я в доме действительно был.

Я хорохорился, как только мог.
Говорил себе, что любой дом – это просто кусочек пространства,
Отделённый от остального мира стенами с крышей.
Убеждал себя, что в доме когда-то жили люди,
И они ничего не боялись,
Воспринимая свой дом как вещь, созданную исключительно для их удобства,
Поэтому и мне имеет смысл относиться к нему так же.
Я храбрился, как мог.
У меня почти получалось…

В конце концов, мне пришла в голову мысль –
Возможно, не самая доблестная, но в целом довольно разумная:
Я решил наведаться в дом прямо сейчас, то есть днём,
Чтоб изучить место действия и попривыкнуть к нему.
Мне почему-то казалось, что днём будет не так жутко,
Но на самом деле, разница была так себе.

Вижу, как будто сейчас.
Я проник в дом через дыру, ведущую в подпол.
Под ногами – какие-то брёвна, доски и палки,
А над головой – пыльная паутина
(Если она вообще может быть пыльной).
Несколько шагов на полусогнутых, поворот,
Ещё пара шагов, ещё поворот –
И можно вставать в полный рост: я в сенях.

Пять ступенек по лесенке вверх.
Справа – дверь на поветь, слева – вход в избу.
Обе двери слегка приоткрыты,
И с них свисают клочья какой-то ватной обшивки.

От тишины становится не по себе.
Хочется смыться, но в этом нет смысла.
Делаю вдох, открываю левую дверь и шагаю вперёд.

Байки о том, что из дома не тащат имущество, преувеличены:
Печь разворочена до кирпичной крошки,
Нет ни единого стула,
А со стола зачем-то сорвана крышка.
Под ногами валяются старые фотки и письма
(Сейчас я жалею, что не захватил их тогда),
Осколки посуды и разные мелкие вещи:
Пустые катушки от ниток,
Ржавые ножницы,
Разномастные пуговицы
И несколько белых пешек от магнитных шахмат,
Одну из которых я решаю взять ночью с собой.

В голову приходит мысль,
Что, наверно, не будет жульничеством
Поднять одну пешку из хлама
И поставить её в удобное место,
Чтобы потом – ночью –
Не шарить руками по полу.
Я поднимаю одну пешку
И ставлю её на край широкого подоконника,
Ещё раз оглядываюсь и выхожу обратно в сени.

Любопытство берёт верх над страхом.
Я чувствую, что заброшенный дом
Предстаёт передо мной совсем не таким,
Каким я его ожидал увидеть.

Мне казалось, что он
Будет как будто бы против того,
Что я потревожил его одиночество,
Что как будто бы тысячи потусторонних глаз
Будут смотреть на меня и следить за каждым моим шагом.
Ну, может, не тысячи, а только пара –
Но разве от этого было бы легче?

Я ждал напряжённого, липкого страха,
Мелкой противной дрожи в коленях
И ощущения, будто я непрошеный гость на чужой территории –
А получил кислый запах пустого жилья,
Прохладную сырость годами не топленного помещения
И рассыпанные по грязному полу магнитные пешки от карманных шахмат.

Дом себя не оправдывал.
Или это себя не оправдывали мои ожидания?

Можно было уже уходить,
Но я решил ещё заглянуть на поветь –
Раз я забрался сюда,
Было бы глупо этим не воспользоваться.
Я уже не чувствовал робости –
Скорее, мне даже хотелось,
Чтобы со мной всё же случилось какое-нибудь приключение.
И оно со мной всё же случилось.

На повети было просторно и сухо.
Там стоял запах сена и дерева,
А в небольшой горнице слева
Даже пахло как будто бы мёдом.
Стены были сложены из светлых,
Словно недавно ошкуренных брёвен,
А через дырки в толевой крыше
Пробивались солнечные лучи.

Я с интересом изучил предметы,
Не взятые ворами за ненужностью:
Колесо от телеги, обитое стёртым железом,
Ручной жёрнов, напоминавший бочонок на ножках,
Корзинки и бочки без донышек,
Свиное корыто и сломанную прялку.
Ещё были обнаружены сундук с оторванной крышкой,
Склад пустых бутылок без этикеток,
Пыльные ящики из-под посылок
И – неожиданно – деревянный протез ноги.

Потом я поднялся по лесенке на чердак.
Там было темней, чем на повети, и пахло пылью.
В принципе, там было нечего делать,
Но я загорелся исследовать дом до конца.
Я перелез через какие-то брёвна,
Обошёл развалины кирпичной печной трубы
И оказался на небольшом пятачке,
Который был явно уютней, чем всё остальное пространство.
Там было светло – из-за слухового окна –
А ещё там заканчивалась тишина,
Потому что под крышей, возле стропил,
Было птичье гнездо, наполненное птенцами.

У слухового окна стоял стол,
В котором лежала бумага –
Но исписанной не оказалось:
Это были только запасы.
Рядом со стопкой жёлтых листков
Лежало треснутое увеличительное стекло,
Очки без одной дужки с заскорузлой резинкой,
Компас без стрелки,
Два стеклореза без ручек
И атлас железных дорог шестьдесят третьего года выпуска.
Были ещё разные мелочи –
Ржавые лезвия и прочие пуговицы –
Однако перечислять их здесь
Было бы ни к чему.
В общем, всё говорило о том,
Что один из хозяев дома любил это место,
Предпочитая его комнатам внизу.
И я бы не удивился, если бы оказалось,
Что некогда здесь стояла ещё и кровать,
В которой этот хозяин спал в тёплые ночи.
Однако сейчас кровати там не было,
Зато у стола стоял стул.
Я сел, облокотился на стол
И стал смотреть в окно, слушая крики птенцов.

Оказалось, что из окна
Открывался прекрасный вид
На излучину нашей реки
И на смешанный лес за рекой.
Неизвестный мне взрослый человек,
Устроивший здесь своё тайное место,
Явно был в чём-то мальчишкой –
И я его хорошо понимал,
Потому что сам был мальчишкой.

Заброшенный дом, без сомнений, себя оправдал,
Проведя меня через страх и разочарование к чуду.
В нём не было больше людей,
Но всё равно в нём была жизнь,
И от этого он перестал мне казаться пустой и страшной громадой.
Детская робость ушла,
Нелепые страхи развеялись,
И дом стал для меня тем,
Чем он и был на самом деле:
Просто набором брёвен, досок, толи, гвоздей и стёкол,
Сложенных в определённом порядке
И служащих приютом живым существам.

Чем всё закончилось?
С виду ничем,
Но я вышел оттуда другим человеком.
Я перестал в этой жизни бояться того, что уже отжило,
И решил научиться уметь сберегать то, что живо.
Быть может, я просто стал чуточку старше,
А может быть, я всё придумал
И я всегда был таким,
Просто раньше об этом не знал.

В назначенный час разразилась большая гроза –
Не просто большая гроза, а конкретный потоп –
Поэтому в дом в эту ночь нам идти не пришлось,
А ждать ещё сутки у нас не хватило бы сил,
И утром мы первым же делом погнали в тот дом,
А там… – впрочем, хватит: пора выходить из размера ;

Итак,
Я не видел смысла молчать о вчерашнем походе,
Поэтому взял и всё рассказал пацанам.
Я думал, они оборжут меня или обидятся,
Но они меня, наоборот, зауважали.
С тех пор этот дом стал для нас излюбленным местом –
Не хуже, чем речка или песчаный карьер –
А на его чердаке мы устроили штаб,
Который долго служил нам верой и правдой.

…

Я слышал, что многие взрослые люди
Хотели бы вернуться в детство,
И я видел, как многие взрослые люди,
Пытаясь продлить своё детство,
Скатываются в инфантилизм.
Что до меня,
То я вряд ли хотел бы вернуться,
Потому что помимо хорошего
В детстве бывало порядочно всякой мути,
О которой совсем не хочется вспоминать.

Однако мне нравится вспоминать то лето –
И ещё несколько лет после него.
Это хорошее, дивное время,
И я рад, что оно в моей жизни было.

Но знаете что:
Знаете, что?
(По секрету!..)
Когда я тем утром вошёл в комнату,
Где оставил на подоконнике пешку,
То пешки на подоконнике уже не было.
И под подоконником её не было.
Её вообще нигде не было,
Хотя все остальные – я это помню – лежали на прежних местах.

И чем старше я становлюсь,
Тем больше мне хочется,
Чтобы в этом был некий смысл.

Всё.

(Обработка фото - Вероника Янина)