Галактика 1

Мраморные сны

Лёг белоглазой нимфе на плечи снег,
то, что увидит она, не приснится мне ,
лишь прикоснусь, хоть пальцы закоченели:
белое поле за грязью дорожных лент,
лёд на ручье и застывший морозный лес -
летом взрывается воздух от птичьих трелей.

Мне не найти тишины посреди снегов:
в сердце любой чащобы есть полигон,
в просеки съехать мощные рвутся танки.
Что им, когда нет сомнений и есть кураж,
взрыв на земле навсегда оставляет шрам -
в небо взлетают случайные птичьи стайки.

Мне не увидеть нетронутый лес во сне.
Мраморной нимфе ложится на плечи снег.


Летний день

Я этот день запомнить не сумел -
когда вся жизнь пошла, казалось, прахом.

Какое было лето... бурый шмель
гудел от счастья арию из Баха,
форель играла, пряталась в рукав -
река, шутя, запутывалась в сваях,
не в силах удержаться от проказ
в неё ломилось солнце, разбиваясь,
носились пчёлы в трудовом пылу,
цветочный аромат сгущался в сотах,
спеша догнать разбрызгавшийся луч,
стрекозы обгоняли самолёты,
а те пытались, как шмели, гудеть,
казаться беззаботной быстрой тенью...

Один из них унёс мой летний день.
Зима пришла сама, без объявленья.

Кошмар

Нервы ни к чёрту - в болящий узел
сонмом бессонниц скрутило мне:
то ли придумала злая муза,
то ли мерещилось в страшном сне,
что выносил из кошмара друга,
но бесконечной была межа.
Я же, из сил выбиваясь, думал:
"Сам я быстрее бы мог бежать,
я ведь и так сделал слишком много,
пусть дожидается медсестру,
он же и другом мне был недолго...
Он же почти или вовсе труп..."
Сам же поверил: не будет толку -
бросил отчаявшись, у межи.

Вам и не снилось такое.
Только
если приснится, не стоит жить.

Раскаяние

Мы уходили долго - ушли, я верю: гнали за сто под яростный вой сирен.
Мне не понравился взгляд старика у двери: без подозрений не стал бы он так смотреть. Быстро поели в комнате. Я измотан, совесть мне шепчет, что надо бросать игру. Тихо бормочет Макс, дуя в дуло кольта - он просто зверь: стреляет с обеих рук, без остановки - истрачены все патроны. Чудится мне, что за нами уже пришли... Главное - быть отважным и хладнокровным: кто бы там ни был, но он не найдёт улик. Кто-то уже у двери... вот ручку дёрнул... К чёрту сомнения, после решу! Пока - Макса рывком (и кольт заодно) - за штору, сам перекатом прячусь под книжный шкаф. Дверь открывается, кто-то вошёл...Ужасно -
это старик... наш дед, я узнал носки. Кажется, воздух сгущается, я весь сжался, Макс тоже чувствует - слышу, уже сопит. Не подведу, не брошу, держись, братишка! Я вылезаю... Фразы нещадно бьют:
- Восемь мороженых, это не просто слишком: ты без десерта оставил свою семью!
Дед говорит сурово, но я не плачу:
- Дед, я сдаю добычу, нам всё не съесть: взял эскимо, а Максу отдал стаканчик! Вот... потекли немного... Тут ровно шесть!

Сказка

Голос ветра простужен, бессмысленный вой тосклив,
злую лёгкость метели сменяет тяжёлый град,
корни гор зарываются в нежную плоть земли,
чёрно-белые сколы царапают неба край.
Ни деревьев, ни трав, ни животных - безжизнен склон,
не пройдёт ни влюблённый поэт, ни храбрец лихой:
лёд прочнее, чем смерть, хоть прозрачнее, чем стекло,
лютый холод надёжнее пса охраняет вход.
Не подвержен коррозии времени камень стен -
не пропустит ни ласковых принцев, ни злых рубак.
Крепко спит Белоснежка в истлевшей давно фате...
Сколько их, неразбуженных, ждёт в ледяных гробах -
не сумевших когда-то любовь превратить в игру,
начитавшихся сказок, не выбивших клином клин.
Молча гномы стучат в глубине оловянных руд.
Голос ветра простужен, бессмысленный вой тосклив.

Городской триллер

Страх бормотаньем пытаюсь глушить:
мне всё равно не пробраться в тиши,
сон подворотен ничем не нарушив.
Только всё туже ловушки домов,
всё холоднее удушливый смог,
ночь всё темнее, а звуки всё глуше.

Нет надо мной ни опеки, ни звёзд,
город за жителей взялся всерьёз –
где-то над крышами буйно метелен.
А во дворах разметался на дне,
чавкая жадно, подтаявший снег:
я – как стреножен: бреду еле-еле.

Длинные шпили свои наточив,
город капканом раскрылся в ночи,
сталью воды обнажившись на срезе.
Мне не сбежать, не взлететь, не спастись:
видят лишь небо, хоть смотрят и вниз,
глупые ангелы, вечностью грезя.

Тьма затаилась в колодцах дворов.
В стаях пугающе-наглых ворон
нет чёрной птицы, умеющей плакать.
Город меня, как добычу, загнал –
хищно под арками лязгнет металл
и безнадёжно завоет собака.

Подменыш

Только ночи начнут удлиняться к зиме,
для нечистых везде наступает раздолье –
и приходит пора незаметных подмен:
выползают из нор безобразные тролли.

В эти дни – с почерневшей в болотах водой,
замолчавшими птицами, ветром полынным –
никуда не пускай некрещённую дочь,
обними и держи некрещённого сына.

Кто бы раньше сказал легкомысленной мне –
где опасности прячутся тенью неясной.
Но в один из пугающих ветреных дней
я бродила по улицам с красной коляской.

Что случилось тогда, я не знаю сама.
Мне шепнула старуха: "Хоть бейся об стену,
никогда ты не будешь его понимать,
и крестить не рискуй, потому что – подменыш."

Он растёт, как чужой. Злая складка у губ,
не обнять, не погладить, лелея и нежа:
то дерзит, то молчит – равнодушен и груб.

В сердце - холод и боль…
И любовь, и надежда.

Легенда о бесконечном пути

Ему шептал туман из глубины расселин,
что неизбежна тьма и вечны подземелья.
Он жил - горбат и тих - где гор сплетались корни,
и глаз не подымал, был бледным и несмелым.
Он знал: нельзя спастись из нор сырых и чёрных.

В них света нет почти и безнадёжны лица.
Но он во снах - летит, и всё вокруг искрится...
Он сердцем ощутил и высоту, и скорость -
горбун поверил в птиц и в то, что станет птицей:
он не хотел ползти безмолвно и покорно.

Не дастся высота, пока сомненья давят -
и мысль была проста, и вера долгожданна.
Стремиться к небу - риск, не знают горы тропок,
им в радость - грохотать, грозя, предупреждая.
И слышался - смирись! - камней тяжёлый ропот.

Но он к вершинам лез с мечтой о небосводе.
Горб увеличил вес, стал необычно плотен -
пришлось почти ползти, не бодро и не скоро,
но, значит, крылья есть, раскроются в полёте...
Не верящие в птиц, над ним смеялись горы.

Он не встречал других, он обходил завалы -
а на краю дуги стеной вставали скалы,
пугали (и внутри опять рождалась робость),
что он сто раз погиб, а в небе птиц не стало -
и отражали крик, когда он падал в пропасть.

Он знал, что нет пути из нор сырых и чёрных,
он не хотел ползти безмолвно и покорно,
и слышался - смирись! - камней тяжёлый ропот,
не верящие в птиц, над ним смеялись горы...
И отражали крик когда он падал в пропасть.

______________
Квинтет Пиастро smile

Полночная сказка

Шагают в полночь - за ротой рота,
глуша безмолвием стук и звон -
они приходят от горизонта,
сгустившись тьмой из обрывков войн.
Не будут трубы звучать аккордом
и канонада не прогремит -
бесшумно армия входит в город,
сминая массой привычный мир.
Беззвёздной ночью черны все флаги,
все кони серы в дыму костра.
Смиренно смотрит упавший ангел
сквозь строй сапог на сожжённый храм.
В плащах, в мундирах, в доспехах латных -
давно забыв матерей и вдов,
в туманной армии все солдаты
беззвучно свой исполняют долг.
Захвачен город - охрана цепью...
И в тишине слышен скрип пера:
когда не видно врага в прицеле,
то кто не рядом - тот первый враг.
Для нас, живых, - беспросветность склепов,
для них - ни смерти нет, ни вождя.
Они оставят туман и пепел,
победным маршем сквозь ночь пройдя.
Застынет кровь на походных плахах,
допросный лист унесёт штабной...

И лишь под утро, фантомным страхом
встревожит слух барабанный бой.

Идущие рядом

Всё больше прошлых в наших общих снах –
бредём по отзвучавшим временам,
я утешаю постаревший город,
не в силах за музейное стекло
убрать обрывки позабытых слов
под странный и чужой гортанный говор.

Бездумно повторяется узор,
когда, прорезав диском горизонт,
вдруг вязнет одомашненное солнце.
Своих имён не помнит город жертв,
поддавшись блеску дюжины ножей,
орлом упав – лицом не повернётся.

Мы с ним идём, не размыкая рук:
в дыру дворов срывают мишуру
разверзшихся небес и улиц хляби –
и он дрожит под золотом и над
и невпопад считает имена
на перекрёстках необжитых кладбищ.




Старая история

О мёртвом лете незачем жалеть.
Татьяна Юрьевская, "Дым"

Какой был воздух тем безумным летом,
как под окном мотор зовуще рыкал!
Нагретое шоссе послушной лентой
бросалось под колёса мотоцикла.

А солнце в дом пришло однажды гостем
и поселилось – буйное, цветное:
раскрашивали зори утром простынь,
измятую, пропитанную зноем.

Но только лето обмануло подло:
шоссе однажды стало мёртво-зимним.
Остался в доме душный запах мёда –
без сладких ноток кожи и бензина.

Её жестоко лето предавало –
беспечно продолжало куролесить:
не снятые с постели покрывала
расцвечивало зло и неуместно,
дробилось в окнах радостью и силой,
пчелой гудело в стёклах непрестанно...

Она его безжалостно убила,
навек заколотив крест-накрест ставни.

Мы каждый год, когда живём на даче,
обходим дом – безжизненный, бесцветный:
в нём, говорят, ночами страшно плачет
старуха, ненавидевшая лето.

Опоздавшее

Дом впускал нас, лязгнув дверью лифта. В детстве всё казалось мне родным: улыбались с фотографий лица чёрно-белой жизни до войны, восхищал – на чёрном одеяле ярким шёлком вышитый дракон...
В разговоре взрослых повторялись каждый раз – Москва, цветы, огонь. Я ждала, задрёмывая чутко, о поездке слушая рассказ.

Позже – заезжали на минутку и звонили, но издалека - я забыла питерскую осень. В городе, живущем без меня, женщина на поезде московском снова уезжала на два дня и, хотя измучили болезни, глядя на летящую листву, говорила: "Отдыхать полезно,
но уже давно пора в Москву!" Не сумела – в восемьдесят восемь: год была бездвижна и слепа.

Почему в Москву – теперь не спросишь.
В похоронке – "без вести пропал".

Портрет дамы с ванской кошкой

Трудно поверить, что это лишь холст и масло –
словно художница тайный рецепт нашла:
дама с глазами, как небо – добра-прекрасна,
кошка с глазами, как море – прекрасна-зла.
Кошке, умеющей плавать, противна ванна:
ей бы на волю – под солнцем скользить легко,
гордо гулять по солёному пляжу Вана,
на мелководье ловить золотых мальков,
не замечая за тихим озёрным плеском –
под полумесяцем рушится храм Креста.
Больше святые не сходят на землю с фресок –
вечно ей плакать, от крови солёной став.
Чьими потомками будет отстроен город,
храм обновлён и положен везде асфальт?..

Ангел кошачий, похоже, сильней людского:
ванские кошки охотятся на кефаль.
Что им до войн и жестокости всех империй –
выплывут там, где пожары и кровь рекой.
Рваных котяток не будет: ведь мы не звери.
Господи, упокой...