Иль, бренен мир мне?

          
         Мне приятельница Н. Франчан,
         Рассказец С. Розанова прислала.

               Пикассо Жердин
 Фантастическая история, произошедшая на самом деле: кто был настоящим автором 7 картин Пикассо?
 Мы начнём наше повествование с середины.
 14 марта 1997 года в дверь крошечной студии в Леонардо, Нью-Джерси, где работал над очередным шедевром художник Борис Жердин, постучались два агента ФБР и вежливо поинтересовались, когда он в последний раз занимался подделкой картин известных художников, в частности, Пабло Пикассо.
 Живописец со всем пылом советского эмигранта отвечал, что таки не понимает почему два господина прямиком из внутренних органов пришли за этой парой пустяков именно к нему? Разговор какое-то время напоминал сказку про белого бычка, затем господа в дорогих серых костюмах попросили мистера в испачканном краской сюртуке предоставить им образец своей подписи, получив каковой, удалились восвояси.
 Разгадка этого странного визита пришла по почте через полгода: 18 августа Жердин получил официальное письмо из отдела экспертизы Нью-Йоркского филиала аукциона Кристи. Эксперты лаконично изложили суть дела: ими были обнаружены 5 ранее неизвестных полотен Пабло Пикассо, на обороте холстов которых после расчистки были обнаружены автографы некоего Жердина, сделанные на русском языке. Согласно экспертизе ФБР почерк на 43% совпадал ссовпадал с подписью Бориса Жердина. Специалисты аукционного дома Кристи хотели бы получить по этому поводу разъяснения у мистера художника.
 И вот здесь мы возвращаемся к началу этой истории.

 16 мая 1925 года, на вокзале Парижа появился субъект, необычный даже для привыкшей ко всему Столицы Мира. Юный еврей в парадном лапсердаке храбро шагал по французской мостовой. В его подштанниках звенели зашитые золотые червонцы, а на плече висел скатанный в трубку ковёр, вытканный артелью слепых по аппликациям, сделанным из жёлтого поношенного солдатского белья. Называлась композиция «Падеж скота в Рогачеве в 1921 году». Это был шедевр Абраши Жердина, который он планировал выгодно продать богатым парижанам, а на вырученные деньги купить гостинцы родителям и немножко ниток для своей артели, которая и командировала его в Париж за дефицитными нитками как самого честного и единственного зрячего представителя коллектива.
 В заплечной сумке колыхались две баночки с вишнёвым вареньем для земляков, проживающих в Париже: Хаима Сутина и Марика Шагала, у которого Абрам надеялся остановиться на ночлег.
 Абрам учился живописи сначала у знаменитого Левитана, потом у Бориса Григорьева и Казимира Малевича. Но три революции и две войны поломали его карьеру живописца, поставив на повестку дня вопрос выживания. Спрос на картины упал, и Абраша организовал артель слепых шить одеяла. Но в молодой революционной стране кончились нитки. От слова "совсем". Так Абрам Жердин оказался в Париже.
 Марик Шагал встретил гомельского родственника с большим энтузиазмом и сразу повёл его в центр культурной жизни ночного Парижа - кафе "Жокей", где познакомил с Кислингом, Паскиным и другими своими знаменитыми друзьями. В 9 вечера пришёл Пикассо, который уже тогда был самой яркой звездой нового модернистского искусства. Шагал начал ожесточенно пинать Абрашу под столом ногой: они притащили сюда ковёр, приведший Марка в восторг, надеясь, что быстро и сказочно разбогатевший испанец купит это произведение советского модерна.
 Разговор как бы сам собой перешёл на Россию. Абрама угостили настоящим французским вином. "Такой гадости, - вспоминал он потом в кругу семьи, - я не пил никогда. Наша домашняя наливка, по сравнению с этой бурдой - просто нектар небесный". Затем Жердину предложили попробовать устриц. Его передёрнуло. "В Гомеле устриц не едят даже нищие", - жёстко ответил советский художник парижской элите.
 У него стали спрашивать, как живут в России художники? "На картины в России спроса нет, - честно ответил Аркаша. - Все художники теперь ткут одеяла". И в доказательство развернул свой шедевр. Посмотреть на лоскутное гомельское одеяло собрался весь ресторан. Пикассо с маху предложил 200 франков, которых у него, правда, не оказалось при себе. Абраша предложил сходить за деньгами в студию Пикассо. Там испанец действительно отсчитал ему 200 франков.
 Впрочем, 8 лет спустя Пикассо с лихвой отбил эти деньги, перенеся практически без изменений композицию «Падеж скота в Рогачеве в 1921 году» с ковра на холст и наполнив антивоенным смыслом. Сейчас эта картина висит в Прадо, и по сей день пугая посетителей.

 На кушетке спала какая-то голая женщина, и пока Пабло её одевал и выпроваживал, Аркаша рассматривал картины. Его мучили смешанные чувства: если бы он знал, что торговля гомельскими коврами в Париже - такое прибыльное дело, он привёз бы сюда вагон ковров! С другой стороны, 200 франков - это были очень большие деньги, и Жердин чувствовал потребность как-то их отработать.

 Когда они остались с Пикассо вдвоём, великий художник признался, что находится в творческом тупике, и Абраша предложил ему новый перспективный стиль. Он расставил сразу 7 мольбертов, как это делал в родном Гомеле Казимир Малевич, и приступил к творчеству. Пабло, с бокалом ликёра в руке, иронично наблюдал за ним из глубины кожаного кресла.
 К утру картины были готовы, Пикассо мирно похрапывал в кресле, уронив бокал на ковёр.
 Абрам, чтобы не будить мастера, притулился на кушетке. Ему снилось, что весь мир восхищается его одеялом, и только покойный дядя Соломон кричит ему что-то, как недорезанный козёл. Он проснулся. Из окна действительно доносились крики встревоженного его длительным отсутствием Шагала, который всю обратную дорогу втолковывал родственнику, что Париж - это таки не Гомель.
 Вскоре Абраша вернулся в Советскую Россию, привезя три коробки ниток и множество гостинцев для родственников. Историю эту он потом рассказал своему племяннику Боре, который тоже учился на художника.
И вот сейчас мы подходим к окончанию этой удивительной истории. Выслушав объяснения Бориса Жердина, эксперты аукциона "Кристи" с умным видом покивали головами и попрощались.
 И знаете, что они сделали потом? Аккуратно замазали фамилию Жердин на обороте всех холстов и выставили их на аукцион как неизвестные картины Пикассо эпохи раннего кубизма! Картины работы гомельского еврейского парня ушли с аукциона по совокупности за 26 миллионов долларов. И вот скажите мне, дамы и господа, можно ли верить в этом мире кому-либо?

 Источник: Борис Жердин «Дядя Абраша, Пикассо и другие»
         Прочёл и вспомнил, вдруг, о чём писал когда-то. (недели три назад?)
         Правда, не знаком, я, с Вашим ранним Пикассо.
         Поскольку, я давно, на даче прозябаю.
         Поэтому спокойно продолжаю,
         Жевать родное одеяло.
         Сиречь, стихи пишу.
         Того, и Вам, желаю!

        Мир бренный, бренный мир.
        Что бренно в нём,
        И что такое бренно?
        И слово это, привязано накрепко,
К поэзии, к поэту.
Бренно? Муторно? Противно?
Медленно? От брестИ, тащИться?
И что, мешает это делать?
Наверно, каждый понимает
Всё, всегда, по-своему.
И, прежде всех, поэты.

Впрочем, поэты, вообще
Всё несколько иначе понимают,
Воспринимают иначе, 
Чем обыкновенные, инакомыслящие,
То есть, дураки, сиречь.
И кто, из них, сиречь? И, тут,
Каждый понимает по-своему.
Но! Друг друга, с трудом, воспринимают.
Особенно поэтов.
И, хорошо, ещё, коли поэт тактичный,
Как, например Жуковский, терпеливый, и, привычный.

Тогда приближен он к Персоне,
Допущен к ручке. Не топнет ножкой.
Не то, что Лермонтов – гордец ершистый.
Иль, даже Пушкин, Певец России.
Ведь, чтоб своим, хоть быть на капельку,
Его придворным ощущать бы,
Ему присвоили мундир чиновника.
Как бы, отгородили от поэзии.
Как инакомыслящего, какого-то,
Втихаря похоронили.
А Музу, лишь, пенсией чиновничьей снабдили.

А, Лермонтов, что вспоминать нам,
В пыль истолчён, как Мандельштам,
А остальные?
Хорошо, что, как Ахматову, Цветаеву,
Хоть в нищете, но, всё ж, не расстреляли.
Правда, забывали, почти что, не печатали.
Дают, себе самим, лишь, оторвать,
Столь непонятную, поэтическую голову.
И непонятность, у остальных, обыкновенных,
Комками вяжет в горле.
И, руки чешутся, поэтам, дать по поэтической их морде!

Я же, стихи писать стал, лишь,  очень поздно.
Весьма подальше, за пенсионный возраст.
Но природой, родителями, всеми,
Едва знакомыми с искусством,
С рождения, видно, считался и был, в душе, поэтом,
Ленив отчаянно, строптив и неслух, и, тихуша.
Учился плохо, но способным, всеми признавался.
Кроме как физкультурниками, дворниками и директорами.
Любим родителями, бабушкой, и дедом, и друзьями.
И портил жизнь им, выходками, на хулиганства грани.

В общем был в душе, и стал, потом, совсем, поэтом.
И мыслю, рот разинув, до поэтического вдохновенья.
От мыслей, не понятных всем и близким,
Впадаю в спячку, вместо дела обязательного.
Жёнами, постоянно этим, раздражаемыми,
Обут, одет, накормлен, выспан, обожаем.
(Как они, вслух, об этом, постоянно повторяют).
Дочь, брата, и, других, всех близких, люблю невероятно,
Но молчаливо и, так получается, мало контактно.
Работал много, но не очень результатно. 
И в беспробудной лени, состарился и стал, увы, поэтом.

Но жизнью я доволен. Люблю её безмерно.
И не доволен, только, результатом жизни.
Впрочем, всё это присуще всем поэтам.
Что не означает, обычного отрицанья ими,
Глубины осознаванья, жизни мешанины.
Пишу стихи обычно пО утру,
Пока не утомились музы.
Потом позавтракаю, одновременно с главной,
Женою мною обожаемой.
И далее, телевизором, вволю одухотворяюсь.
Или, пока моя, разненаглядная, хозяйничает, безмятежно засыпаю.

Вы спросите, не скучна ли, поэта доля?
Нет! Не скучна! И я, доволен!
Жаль, только, сухо было лето.
И утро раннее, вместо похода за грибами,
Промениваю, на лень, и, на не менее любимую, поэзию!
И, хоть, в последний день осени, мне стукнет девяноста,
Я, никогда, про сбор грибов, не забываю.
И, радостно и печально, что я живу в эпоху,
Когда, не надо, зарабатывать поэтам. Достаточно
Существовать на пенсию, и, публиковаться, лишь, ин витро.
Что, он лайн означит, в этом случае. Коль я не ошибаюсь.

А, в остальном, Прекрасная Маркиза,
Всё хорошо, отменно хорошо.
Ни одного печального сюрприза,
За исключеньем, пустяков:
Стихи не пишутся, и на душе, сквалыжно.
Я, как лентяй, твержу тогда одно:
Стихи бессмысленно писать сегодня,
Сюжета нет, слух рифмы не ласкают,
Слова в строку не лезут. Стихи писать,
Вам это, не доминировать в козла с ослами,
А, прежде чем писать, ведь, вдохновиться надо!

А, вдохновение прекрасное, в рюмки не нальёшь!
И, в этом, и, судьба, и счастье горькое поэта.
Ах! Муза, муза! Где ты! Где ты!
Сойди, снизойди ко мне!
Я, твой, твой, твой!
Навеки я твой!