Алджернон Ч. Суинбёрн 1837-1909 Триумф времени

Прежде чем нам разойтись навсегда,
Пока есть время, свободны руки,
(Сплетут ли быстрые их года,
Иль разорвут здесь у моря, в разлуке)
Не пророню я ни слова о том,                5
Что любовь потерял этим днём;
Не будет этого, увы, никогда,
Хоть боги и годы умерят муки.

Стоит ли слёз, иль коротких часов,
Дума о том, где есть увяданье?                10
О шелухе и порче цветов?
О прошлой мечте и не деянье?
Хоть радости нет и тщетна печаль,
Нас время навек не отправит вдаль;
Ливень не портит земной покров,                15
Зато погубит зерна прорастанье.

Не вырастет вновь мой сердечный плод,
Солнцем сожжённый, смятый дождями,
Уходит опять разделённый год,
Лето с зимой – быстротечными днями.                20
Ему не расти, его корни гниют:
Плод мой кровавый, мрачный приют.
В сердце, в устах моих боль и извод,
С привкусом яда всё полно тенями. 

Плод мой никто не вкушал никогда;                25
Я давил виноград, после пил вина.
Была ли приятной тебе еда?
Это зерно и лоза из долины,
Вино без гущи и хлеб без дрожжей;
Мы словно боги росли без затей,                30
И души, которые мир узнавал:
Моя и твоя – это дух единый.

В суете вещей, в круговерти лет,
Среди криков молвы нас поила
Страсть из дальних ключей, где рассвет,                35
Где любовь нас корою покрыла.
Мы словно боги росли в небесах,
С любовью в сердце и на устах;
Её крылами я был согрет,
Была б ты со мной только милой!                40

Как звёзды стояли мы, как луна
Мы плыли, мир возлюбив; печали,
Нас разрушающие сполна,
И смерть дурную не принимали.
Мы – совершенное сердце одно,                45
Ведь наши души сплелись давно.
Была ли любовь твоя так сильна?
Была ли с нами судьба вначале?

Забыл я годы и грёзы свои,
Годы и грёзы гибнут бесследно.                50
Мы всё же найдём их средь толчеи,
Хоть ныне неясны они и бледны.
Мы ясно зрим лишь траву и песок,
Где губы раскрыв, подставив бочок
Солнцу у моря в своём бытии,                55
Маргаритки пируют победно.

Холмы склоняются к морю, ручей –
Бьётся как будто тонкая вена,
Уставший от солнца и от дождей,
Немой, словно сон, живой и мгновенный;               60
Нет ветра здесь дикого и цветов,
Лишь море – матерь любви и часов,
Бурлит и блестит, как бледный борей,
Меняя улыбку на грусть неизменно.

Мать переменных ветров и часов,                65
Влюблённых мать, чья страсть безысходна,
Мать-дева: как море её цветов
Она бесстрастна, чиста, бесплодна.
Пусть оба мы будем здесь, как она –
Кто в море ночью и днём не видна,                70
Где смолкнул звук, и среди валов
Ломаный луч льёт, как ливень холодный.

Любовь и часы – наша жизнь они,
Скоры и скорбны, море – их лоно,
Радость с раскаяньем – вот наши дни,                75
В них наши вздохи и смерти стоны;
Страсть не родившись, спешит в никуда,
Водоросль волн, и земля без плода.
Теряю, спасаю из той западни,
Люблю, но не смотрит она влюблённо.                80

Не так уж много человек спасёт
В песках времён и в жизни проливах;
Кто пред огромной волной плывёт,
На гребень не влезет в таких заплывах.
На берег выплыв, он в лютой беде                85
Явлен отливом земле и звезде;
Трава на могиле, водоросль вод,
Ирис иссохший, мрачность в мотивах.

Я сделаю это ради тебя –
Лишь я – за твоё малейшее слово:                90
Жизнь выжму свою, чтоб пила ты, любя,
Её размелю на твой хлеб суровый.
Тело за тело, кровь за кровь,
И как прилив, подступающий вновь,
Что убывает, дрожа и скорбя,                95
Ради тебя гибнуть в счастье готов я.

Надежду, а также её плоды,
И время, и всё его подаренье,
Тебе я отдал, и жизни сады,
Когда мы едины были мгновенье.                100
Раздвоена ныне ты – с сердцем моим,
Но плоть от плоти уже ты с другим;
Горький корень – коль чувства тверды,
Прелесть твоя – это вечность цветенья.

Захочешь, умру за тебя, коль ты                105
Прикажешь мне, и сыграю роли
По нраву тебе – это мыслей кнуты,
И дротики-сны с острою болью,
Сильнее, чем стрелы смерти, любви;
Как прах, или вздох, иль огонь в крови,                110
Иль в пенистом яде змеиные рты,
Грызущие сердце моё в неволе.
 
Пусть смерть сегодня нам даст покой, 
И скроет от каждого взгляда,
Прижаты, покрыты прелой землёй,                115
Мы бросить сей мир будем рады;
Покинем дороги, погоду, века,
Забытые всеми наверняка,
Также, как скрытый вечною мглой,
Первый мертвец в объятиях хлада.                120

О как мы задремлем, о как заснём!
В той темноте, где грёзы и росы!
Во снах мы будем плакать вдвоём,
Смеяться, ворчать, задавать вопросы;
Быть может, сражённый каким-то сном,                125
Наш прах задрожит, оживившись потом,
И мы целоваться как будто начнём,
Обнявшись навек, безголосы.

Печальны мечтанья восторгов пустых;
В чём польза, кто в смерти ужасной                130
Мечтает и любит с силой живых,
День ищет сбежавший напрасно?
Чтоб ни было, ценность бывает одна:
Любовь, что прекрасна, светла и прочна.
Храните её, пока день не утих,                135
Небо – лазурно и губы – красны.

Сейчас потеряв, потом ли найду
Тебя, кого люблю безраздельно? 
Что б нас не ждало в саду иль в аду,
Что стоит этой доли смертельной?                140
Всё потерять! только понял я,
Стала б моей ты, любовь моя,
Здесь, на земле, не попал бы в беду,
Ни в смерти, ни в жизни бесцельной.

Я знаю: была ты когда-то во мне,                145
В пульсе моём, в моём дыханье,
Во мне неделима, как мёд в вине;
Не время – в согласье иль отрицанье –
Нас разлучило, ни чародей,
Ни ярость богов, ни мудрость людей,                150
Ни всё земное, ни святость извне,
Ни жизнь, ни смерть, ни скорбь, ни желанье.

Я чистым был, как роса и рассвет,
Ты – сильной, как солнце и море,
Всю жизнь никому не познать побед,                155
Парки – три, смерть – одна в том хоре.
У двери жизни, у дыханья врат,
Есть вещи похуже, чем смерти взгляд;
Смерть не смогла разлучить нас средь бед,
А они разделили нас вскоре.                160

Ты схватилась за шанс, что послан тебе,
Жизнь, что сладка, чиста, как моленье.
Станешь ли ты сожалеть о судьбе?
Найдёшь ли на небесах утешенье?
Меж счастьем и скорбью вскинешь ли взгляд?          165
Узришь ли – где мой любовный клад,
И станешь другой? Что толку в мольбе;
Меня не будет там, без сомненья.

Но если б дала ты мне руку в срок,
Если б узрела, как всё прекрасно,                170
Стоять я с теми душами смог,
Что в солнечный свет облачились ясный;
Кому на земле моя жизнь нужна?
Дадут ли боги мне всё сполна:
Золото, лавры, прах и песок?                175
Дары хороши: только мне напрасны.

Влюблённые милые, никто из вас
Утешить меня не стремится.
И мысль моя сокрушённо сейчас
В заливе морском кружится;                180
Всё же сквозь стон стремительных струй
Они мерцает во сне, как буй,
Свободна душа в глуби грозных глаз,
Губ яркость сурово кривится.

Без состраданья, свободна от бед,                185
Красива, как очи красивы.
Увижу ль тебя изменённой, или нет,
Проснувшейся, слабой, пугливой?
Хотел бы, чтоб ты увидала, ценя,
Как чувство к тебе наполняет меня,                190
И знала бы душу мою много лет,
Как знаю твой лик я счастливый. 

Ты неизменна. Имел бы я мочь,
Смогла бы от слова ты измениться?
Пусть пряди твои изменяться в ночь –                195
Ныне ясны, как перо чёрной птицы.
Покроет лицо твоё серая тень,
Увянет, как листик, увядший в день.
Но кто унесёт мою душу прочь,
Колья душу я спрячу в темницу?                200

Плывёт в понуром пространстве она,
Что полнится песней печали.
Покрыла мой плачущий лик пелена,
А слёзы вином мне уста окропляли.
Я путь отыскал для слабеющих ног,                205
Для встречи скорби и сна – чертог;
Ни света, ни звуков, лишь тишина,
Чтобы о нём никогда не узнали.

Спрятал я душу свою и сказал:
«Пусть не проявит никто сожаленья,                210
Ты умерла – что печальный хорал!
Дальше от солнца лежи без движенья.
Разве могилу тебе я не рыл,
Саваном мысли твои не покрыл,
Не дал непролитых слёз фиал,                215
И о несделанном сладость виденья?

Тебе дал покровы, мирру, бальзам,
Злато, прекрасный ряд погребальный.
Теперь успокойся, любимая, там,
Разве не царский твой склеп сакральный?                220
Хотя был болезненным твой конец,
Спи, не волнуй меня, как мертвец.
И ты не прильнёшь к поющим устам,
Взгляд не увидишь её печальный.

Где листья годов гнилые лежат,                225
Дела забытые и злодеянья -
Неправедный и незаконный ряд, –
Я грешником стал бы до умиранья,
Чтобы себя растворить, разбить,
Возвысить на небе тебя, служить                230
Тебе, чтобы радостным был твой взгляд,
А я – позабыт, как мертвец, в молчанье.

Ты тянешь меня, жжёшь своим лицом,
Хотя я с тобой, у любви нет силы
Меня искупить, иль сразить мечом,                235
Меня ведь фортуна не изменила.
Делать что мне? Моя роль опять
Хуже была бы, коль стал я играть.
Знали бы души меня, то потом
Не пожалели бы вид мой унылый.                240

Но я играл не из жалости, нет,               
Чтобы меня ты узнала, желая,
И похвалила, что я много лет
Льнул к тебе, жизни ложь отвергая;
То души продажные и уста,                245
За злато купленная красота,
Болонки скулящие – (где рулет?),
Крики влюблённых и ругань глухая.

Прекрасней есть женщины, для других,
Но ты – любима мной и прекрасна,                250
О тех, кто красивей в глазах моих,
Знают ли боги великие ясно?
Хоть в сердце моём было семь мечей,
Сможет ли лживость небесных речей,
Не знающих, ночь или день у них,                255
Глупость молитв повторять ежечасно?

К матери милой великой вернусь,
К возлюбленной нашей, к морю.
К ней я спущусь, крепко прижмусь,
Сольюсь с ней, лобзания вторя.                260
Сожму её крепко в своих руках,
О, светлая мать, ты в прежних годах
Без брата, сестры родилась, и пусть,
Свободу душе моей дай, не споря.

Море, ты зеленью окружено,                265
Ты – моя мать, в солнечном платье,
Твои лобзанья крепки, как вино,
Как боль остры и твои объятья.
Спрячь меня в волнах своих, средь горнил,
Найди могилу из тысяч могил,                270
Хладны, непорочны они давно,
Нерукотворны – все без изъятья.

Я засну, плывя с кораблями вдаль,
Меняясь, как ветер, иль курс меняя,
Уст твоих пена – как сладкий миндаль,                275
Волны твои меня жмут, играя;
Буду я спать и не знать - это ты,
Хоть жизнь наполняет твои черты,
Как роза – свою лепестковую шаль
Благоуханьем и блесками мая.                280
 
Сей тканый покров ночей и дней
Был ли скручен с меня когда-то,
Нескучный, нагой я пошёл бы верней
По дорогам твоим без возврата;
Мир этот бросив, вернулся б домой,                285
В зелень одетый, в пене густой,
В пульсе заливов твоих средь камней,
В сердце волны узловатой.

О, милая мать, жизнь людей – твой пир,
Говорят, твоё сердце жестоко.                290
Что взяла – не вернёшь ты в наш мир,
Мертвецов своих спрятав глубоко.
Смерть – хуже всего, что ты можешь дать,
Твой пир – мертвецы, о, море, о мать!
Иль наши сердца – тебе на гарнир,                295
Иль нашу любовь заберёшь до срока.

Сладко сердце твоё, горьки уста,
Нежна душой ты и совершенна.
Надежды, что ранят, святая мечта,
Разве они не исчезнут, бренны?                300
Ты старше Земли, умереть не боясь,
Вновь ты рождаешь свою ипостась.
Закрыты глубин твоих ворота,
С начала и до конца ты нетленна.

Всё будет так, словно истаял век,                305
И вечно длиться не будет горе.
Мы будем жить, когда солнце и снег,
Но лишь у меня будет скорбь во взоре.
Будто в экстазе услышим мы зов
Времени, стихотворений годов;                310
Горечь надежд усилит свой бег,
Как и нежность весеннего моря.

Моллюски качаются на волнах,
Что скрыли королевское злато.
Для этого ль всё свершалось в веках?                315
Ради этих сокровищ когда-то?
Скорые страсти года, сладкий смех,
Что не знали последующих вех,
Пока не очнулась любовь впотьмах,
С поцелуем в сердце, крылата.                320

Певец, француз, в давние времена
У моря тихого жил кручинно.
И женщина там сияла одна,
Где злато, пески и руины.
Ради любви к ней хотел он жить,                325
Чтоб увидеть её, приказал отплыть.
Но когда пред ним предстала она,
Хваля Бога, он умер безвинно. 

Умер, славя Бога за благодать;
Она, плача, склонившись, сказала:                330
«Живи» - её слёзы стали стекать
По прядям её; словно жало
Лицо его жгли, как и жизнь его.
Их губы слились на мгновенье всего,
Как будто бы стал он живым опять;                335
Отпрянув, она убежала.

О брат, были боги к тебе добры,
Радуйся, спи, пока мир в движенье.
Доволен будь до последней поры;
Спасибо за жизнь и за наслажденья;                340
Спасибо за жизнь и за смерть, О брат,
За вздох её, сладостный шаг, стократ!
За милостивые её дары,
Девы твоей лобзанья, смятенье.

Отдыхай, богам воздавай почёт,                345
Мне ли вершить то, или это?
Не знаю, лучший иль худший год,
Не для меня здесь сияние света,
Мечты и желания прошедших дней,
Сладость и горечь, в мире теней.                350
Любовь ко мне, мёртвому, не придёт,
Как тебя обняла она где-то.

Не буду я другом прекрасных роз;
Мне противна сладость мелодий,
Их плавность, полёт, полный прошлых грёз,           355
Как песня волны в полноводье.
Есть звуки, что в душах восторг зажгут,
Постигших свои желания тут.
Мятежный восторг, желаний мороз,
Противна мне сладость рапсодий.                360

Биение войн и страсти посыл,
Шёпот небес и звуков сиянье,
Пение звёзд и любовный пыл,
Сердце вином жжёт музыки звучанье.
Воин-архангел все чувства смешал:                365
Плотью и духом наполнил фиал,
Там их расплавил и разделил –
Вот и жизни моей окончанье.

Ведь сердце моё и любовь моя
Поссорились как-то нежданно;                370
Любовь – что птица, поёт, не тая,
Ножа остроту, бальзам для раны.
Земли прекраснее – море, а сон –
Открытых глаз со слезами; урон
Несёт словам её время-змея,                375
Вину и закваске жизни желанной.

Но сам я вытопчу свой предел,
Зачем дорожить вещами,
Что нам ненадолго даны в удел,
Делай, как мир нам велит веками;                380
Но если б друг друга любили мы -
Чуяла б ты, подняв ноги, средь тьмы,
Моё сердце в том кручении тел,
Что в пыли ныне топчешь ногами.

Ах, если б я жизнь не губил каждый год,                385
Не отдал жизни и лет даренья,
Бальзам и закваску, вино и мёд,
Полёт мечтаний, надежд крушенье?
Что лучше, живым тебя потерять,
Или умершим тебе досаждать?                390
На земле – промолчу; но среди высот
Услышишь ли ты моё приглашенье?                392






Algernon Charles Swinburne (1837-1909)
THE TRIUMPH OF TIME

Before our lives divide for ever,
While time is with us and hands are free,
(Time, swift to fasten and swift to sever
Hand from hand, as we stand by the sea)
I will say no word that a man might say                5
Whose whole life's love goes down in a day;
For this could never have been; and never,
Though the gods and the years relent, shall be.

Is it worth a tear, is it worth an hour,
To think of things that are well outworn?                10
Of fruitless husk and fugitive flower,
The dream foregone and the deed forborne?
Though joy be done with and grief be vain,
Time shall not sever us wholly in twain;
Earth is not spoilt for a single shower;                15
But the rain has ruined the ungrown corn.

It will grow not again, this fruit of my heart,
Smitten with sunbeams, ruined with rain.
The singing seasons divide and depart,
Winter and summer depart in twain.                20
It will grow not again, it is ruined at root,
The bloodlike blossom, the dull red fruit;
Though the heart yet sickens, the lips yet smart,
With sullen savour of poisonous pain.

I have given no man of my fruit to eat;                25
I trod the grapes, I have drunken the wine.
Had you eaten and drunken and found it sweet,
This wild new growth of the corn and vine,
This wine and bread without lees or leaven,
We had grown as gods, as the gods in heaven,              30
Souls fair to look upon, goodly to greet,
One splendid spirit, your soul and mine.

In the change of years, in the coil of things,
In the clamour and rumour of life to be,
We, drinking love at the furthest springs,
Covered with love as a covering tree,
We had grown as gods, as the gods above,
Filled from the heart to the lips with love,
Held fast in his hands, clothed warm with his wings,
O love, my love, had you loved but me!

We had stood as the sure stars stand, and moved
As the moon moves, loving the world; and seen
Grief collapse as a thing disproved,
Death consume as a thing unclean.
Twain halves of a perfect heart, made fast
Soul to soul while the years fell past;
Had you loved me once, as you have not loved;
Had the chance been with us that has not been.

I have put my days and dreams out of mind,
Days that are over, dreams that are done.
Though we seek life through, we shall surely find
There is none of them clear to us now, not one.
But clear are these things; the grass and the sand,
Where, sure as the eyes reach, ever at hand,
With lips wide open and face burnt blind,
The strong sea-daisies feast on the sun.

The low downs lean to the sea; the stream,
One loose thin pulseless tremulous vein,
Rapid and vivid and dumb as a dream,
Works downward, sick of the sun and the rain;
No wind is rough with the rank rare flowers;
The sweet sea, mother of loves and hours,
Shudders and shines as the grey winds gleam,
Turning her smile to a fugitive pain.

Mother of loves that are swift to fade,
Mother of mutable winds and hours.
A barren mother, a mother-maid,
Cold and clean as her faint salt flowers.
I would we twain were even as she,
Lost in the night and the light of the sea,
Where faint sounds falter and wan beams wade,
Break, and are broken, and shed into showers.

The loves and hours of the life of a man,
They are swift and sad, being born of the sea.
Hours that rejoice and regret for a span,
Born with a man's breath, mortal as he;
Loves that are lost ere they come to birth,
Weeds of the wave, without fruit upon earth.
I lose what I long for, save what I can,
My love, my love, and no love for me!

It is not much that a man can save
On the sands of life, in the straits of time,
Who swims in sight of the great third wave
That never a swimmer shall cross or climb.
Some waif washed up with the strays and spars
That ebb-tide shows to the shore and the stars;
Weed from the water, grass from a grave,
A broken blossom, a ruined rhyme.

There will no man do for your sake, I think,
What I would have done for the least word said.
I had wrung life dry for your lips to drink,
Broken it up for your daily bread:
Body for body and blood for blood,
As the flow of the full sea risen to flood
That yearns and trembles before it sink,
I had given, and lain down for you, glad and dead.

Yea, hope at highest and all her fruit,
And time at fullest and all his dower,
I had given you surely, and life to boot,
Were we once made one for a single hour.
But now, you are twain, you are cloven apart,
Flesh of his flesh, but heart of my heart;
And deep in one is the bitter root,
And sweet for one is the lifelong flower.

To have died if you cared I should die for you, clung
To my life if you bade me, played my part
As it pleased you—these were the thoughts that stung,
The dreams that smote with a keener dart
Than shafts of love or arrows of death;
These were but as fire is, dust, or breath,
Or poisonous foam on the tender tongue
Of the little snakes that eat my heart.

I wish we were dead together to-day,
Lost sight of, hidden away out of sight,
Clasped and clothed in the cloven clay,
Out of the world's way, out of the light,
Out of the ages of worldly weather,
Forgotten of all men altogether,
As the world's first dead, taken wholly away,
Made one with death, filled full of the night.

How we should slumber, how we should sleep,
Far in the dark with the dreams and the dews!
And dreaming, grow to each other, and weep,
Laugh low, live softly, murmur and muse;
Yea, and it may be, struck through by the dream,
Feel the dust quicken and quiver, and seem
Alive as of old to the lips, and leap
Spirit to spirit as lovers use.

Sick dreams and sad of a dull delight;
For what shall it profit when men are dead
To have dreamed, to have loved with the whole soul's might,
To have looked for day when the day was fled?
Let come what will, there is one thing worth,
To have had fair love in the life upon earth:
To have held love safe till the day grew night,
While skies had colour and lips were red.

Would I lose you now? would I take you then,
If I lose you now that my heart has need?
And come what may after death to men,
What thing worth this will the dead years breed?
Lose life, lose all; but at least I know,
O sweet life's love, having loved you so,
Had I reached you on earth, I should lose not again,
In death nor life, nor in dream or deed.

Yea, I know this well: were you once sealed mine,
Mine in the blood's beat, mine in the breath,
Mixed into me as honey in wine,
Not time, that sayeth and gainsayeth,
Nor all strong things had severed us then;
Not wrath of gods, nor wisdom of men,
Nor all things earthly, nor all divine,
Nor joy nor sorrow, nor life nor death.

I had grown pure as the dawn and the dew,
You had grown strong as the sun or the sea.
But none shall triumph a whole life through:
For death is one, and the fates are three.
At the door of life, by the gate of breath,
There are worse things waiting for men than death;
Death could not sever my soul and you,
As these have severed your soul from me.

You have chosen and clung to the chance they sent you,
Life sweet as perfume and pure as prayer.
But will it not one day in heaven repent you?
Will they solace you wholly, the days that were?
Will you lift up your eyes between sadness and bliss,
Meet mine, and see where the great love is,
And tremble and turn and be changed? Content you;
The gate is strait; I shall not be there.

But you, had you chosen, had you stretched hand,
Had you seen good such a thing were done,
I too might have stood with the souls that stand
In the sun's sight, clothed with the light of the sun;
But who now on earth need care how I live?
Have the high gods anything left to give,
Save dust and laurels and gold and sand?
Which gifts are goodly; but I will none.

O all fair lovers about the world,
There is none of you, none, that shall comfort me.
My thoughts are as dead things, wrecked and whirled
Round and round in a gulf of the sea;
And still, through the sound and the straining stream,
Through the coil and chafe, they gleam in a dream,
The bright fine lips so cruelly curled,
And strange swift eyes where the soul sits free.

Free, without pity, withheld from woe,
Ignorant; fair as the eyes are fair.
Would I have you change now, change at a blow,
Startled and stricken, awake and aware?
Yea, if I could, would I have you see
My very love of you filling me,
And know my soul to the quick, as I know
The likeness and look of your throat and hair?

I shall not change you. Nay, though I might,
Would I change my sweet one love with a word?
I had rather your hair should change in a night,
Clear now as the plume of a black bright bird;
Your face fail suddenly, cease, turn grey,
Die as a leaf that dies in a day.
I will keep my soul in a place out of sight,
Far off, where the pulse of it is not heard.

Far off it walks, in a bleak blown space,
Full of the sound of the sorrow of years.
I have woven a veil for the weeping face,
Whose lips have drunken the wine of tears;
I have found a way for the failing feet,
A place for slumber and sorrow to meet;
There is no rumour about the place,
Nor light, nor any that sees or hears.

I have hidden my soul out of sight, and said
"Let none take pity upon thee, none
Comfort thy crying: for lo, thou art dead,
Lie still now, safe out of sight of the sun.
Have I not built thee a grave, and wrought
Thy grave-clothes on thee of grievous thought,
With soft spun verses and tears unshed,
And sweet light visions of things undone?

"I have given thee garments and balm and myrrh,
And gold, and beautiful burial things.
But thou, be at peace now, make no stir;
Is not thy grave as a royal king's?
Fret not thyself though the end were sore;
Sleep, be patient, vex me no more.
Sleep; what hast thou to do with her?
The eyes that weep, with the mouth that sings?"

Where the dead red leaves of the years lie rotten,
The cold old crimes and the deeds thrown by,
The misconceived and the misbegotten,
I would find a sin to do ere I die,
Sure to dissolve and destroy me all through,
That would set you higher in heaven, serve you
And leave you happy, when clean forgotten,
As a dead man out of mind, am I.

Your lithe hands draw me, your face burns through me,
I am swift to follow you, keen to see;
But love lacks might to redeem or undo me;
As I have been, I know I shall surely be;
"What should such fellows as I do?" Nay,
My part were worse if I chose to play;
For the worst is this after all; if they knew me,
Not a soul upon earth would pity me.

And I play not for pity of these; but you,
If you saw with your soul what man am I,
You would praise me at least that my soul all through
Clove to you, loathing the lives that lie;
The souls and lips that are bought and sold,
The smiles of silver and kisses of gold,
The lapdog loves that whine as they chew,
The little lovers that curse and cry.

There are fairer women, I hear; that may be;
But I, that I love you and find you fair,
Who are more than fair in my eyes if they be,
Do the high gods know or the great gods care?
Though the swords in my heart for one were seven,
Would the iron hollow of doubtful heaven,
That knows not itself whether night-time or day be,
Reverberate words and a foolish prayer?

I will go back to the great sweet mother,
Mother and lover of men, the sea.
I will go down to her, I and none other,
Close with her, kiss her and mix her with me;
Cling to her, strive with her, hold her fast:
O fair white mother, in days long past
Born without sister, born without brother,
Set free my soul as thy soul is free.

O fair green-girdled mother of mine,
Sea, that art clothed with the sun and the rain,
Thy sweet hard kisses are strong like wine,
Thy large embraces are keen like pain.
Save me and hide me with all thy waves,
Find me one grave of thy thousand graves,
Those pure cold populous graves of thine
Wrought without hand in a world without stain.

I shall sleep, and move with the moving ships,
Change as the winds change, veer in the tide;
My lips will feast on the foam of thy lips,
I shall rise with thy rising, with thee subside;
Sleep, and not know if she be, if she were,
Filled full with life to the eyes and hair,
As a rose is fulfilled to the roseleaf tips
With splendid summer and perfume and pride.

This woven raiment of nights and days,
Were it once cast off and unwound from me,
Naked and glad would I walk in thy ways,
Alive and aware of thy ways and thee;
Clear of the whole world, hidden at home,
Clothed with the green and crowned with the foam,
A pulse of the life of thy straits and bays,
A vein in the heart of the streams of the sea.

Fair mother, fed with the lives of men,
Thou art subtle and cruel of heart, men say.
Thou hast taken, and shalt not render again;
Thou art full of thy dead, and cold as they.
But death is the worst that comes of thee;
Thou art fed with our dead, O mother, O sea,
But when hast thou fed on our hearts? or when,
Having given us love, hast thou taken away?

O tender-hearted, O perfect lover,
Thy lips are bitter, and sweet thine heart.
The hopes that hurt and the dreams that hover,
Shall they not vanish away and apart?
But thou, thou art sure, thou art older than earth;
Thou art strong for death and fruitful of birth;
Thy depths conceal and thy gulfs discover;
From the first thou wert; in the end thou art.

And grief shall endure not for ever, I know.
As things that are not shall these things be;
We shall live through seasons of sun and of snow,
And none be grievous as this to me.
We shall hear, as one in a trance that hears,
The sound of time, the rhyme of the years;
Wrecked hope and passionate pain will grow
As tender things of a spring-tide sea.

Sea-fruit that swings in the waves that hiss,
Drowned gold and purple and royal rings.
And all time past, was it all for this?
Times unforgotten, and treasures of things?
Swift years of liking and sweet long laughter,
That wist not well of the years thereafter
Till love woke, smitten at heart by a kiss,
With lips that trembled and trailing wings?

There lived a singer in France of old
By the tideless dolorous midland sea.
In a land of sand and ruin and gold
There shone one woman, and none but she.
And finding life for her love's sake fail,
Being fain to see her, he bade set sail,
Touched land, and saw her as life grew cold,
And praised God, seeing; and so died he.

Died, praising God for his gift and grace:
For she bowed down to him weeping, and said
"Live;" and her tears were shed on his face
Or ever the life in his face was shed.
The sharp tears fell through her hair, and stung
Once, and her close lips touched him and clung
Once, and grew one with his lips for a space;
And so drew back, and the man was dead.

O brother, the gods were good to you.
Sleep, and be glad while the world endures.
Be well content as the years wear through;
Give thanks for life, and the loves and lures;
Give thanks for life, O brother, and death,
For the sweet last sound of her feet, her breath,
For gifts she gave you, gracious and few,
Tears and kisses, that lady of yours.

Rest, and be glad of the gods; but I,
How shall I praise them, or how take rest?
There is not room under all the sky
For me that know not of worst or best,
Dream or desire of the days before,
Sweet things or bitterness, any more.
Love will not come to me now though I die,
As love came close to you, breast to breast.

I shall never be friends again with roses;
I shall loathe sweet tunes, where a note grown strong
Relents and recoils, and climbs and closes,
As a wave of the sea turned back by song.
There are sounds where the soul's delight takes fire,
Face to face with its own desire;
A delight that rebels, a desire that reposes;
I shall hate sweet music my whole life long.

The pulse of war and passion of wonder,
The heavens that murmur, the sounds that shine,
The stars that sing and the loves that thunder,
The music burning at heart like wine,
An armed archangel whose hands raise up
All senses mixed in the spirit's cup
Till flesh and spirit are molten in sunder—
These things are over, and no more mine.


These were a part of the playing I heard
Once, ere my love and my heart were at strife;
Love that sings and hath wings as a bird,
Balm of the wound and heft of the knife.
Fairer than earth is the sea, and sleep
Than overwatching of eyes that weep,
Now time has done with his one sweet word,
The wine and leaven of lovely life.

I shall go my ways, tread out my measure,
Fill the days of my daily breath
With fugitive things not good to treasure,
Do as the world doth, say as it saith;
But if we had loved each other—O sweet,
Had you felt, lying under the palms of your feet,
The heart of my heart, beating harder with pleasure
To feel you tread it to dust and death—

Ah, had I not taken my life up and given
All that life gives and the years let go,
The wine and honey, the balm and leaven,
The dreams reared high and the hopes brought low?
Come life, come death, not a word be said;
Should I lose you living, and vex you dead?
I never shall tell you on earth; and in heaven,
If I cry to you then, will you hear or know?