Хана Блох. Кровавый мед

Задержанный без всякого суда,
был осуждён наш друг:
на опухоль в мозгу, злокачественную.
Приговорён он просыпаться по утрам
и вспоминать об этом.

А за ночь выросла стена вокруг него,
снаружи оставляя всех друзей.

Прошла над нами смерть на этот раз.
И мы ещё свободны.
Мы можем встать с постели,
выпить кофе, поднять портьеры.
И это главная свобода у людей.

Но если он виновен, то и нас
должны всех наказать.
Мы сделаны из той же чаши праха.

Ведь это божья благодать,
не так ли?
Чтобы иметь возможность
день за днем,
не помнить что мы есть.

*

Во всех бессчетных днях
из нас выходит
насыщенная сладость,
из умирающих больше всего.

Сегодня поздний завтрак в ресторане,
яйцо пашот, поджаренные тосты,
и в матовых бокалах пенный сок.

Он вспоминает лето,
как складывал кровавые плоды,
до пояса раздевшись,
и свежий сок пил прямо
из-под крана.
рукой свой подбородок подперев, смеялся.

Он сладость черпает из чрева смерти,
как мед из трупа льва.

Сидим мы с другом, размышляя о загадке,
которую нам задал:
Что есть кровавый мед?

*

Тень поглощает солнце.
Оно нас ослепить способно.
А он в упор глядит, не отвернувшись.

И взгляд его становится суровым,
хоть и недавно, как ребёнок, жалобно,
он спрашивал:
Зачем же не уходит солнце?

День ото дня его ломает
и возвращает его нам совсем
разбитым.

И скоро оболочка осознания
не будет даже это понимать.

*

Лежит мужчина одиноко в своем теле,
которое желать ещё способно.
Ещё один кусочек торта просит.

Пока он голоден, он все ещё как мы.
О, Боже, уже нет.

Рукой здоровой выбивает джаз
на поручни кровати,
когда не может выразить
словами.
Ты видишь, спрашивает,
дурачу как болезнь?

Он может ещё пробовать и видеть.
Как мир хорош.

Он поднимается в постели,
глядит здоровым глазом сквозь
дверную скважину на царство,
которое все меньше и все меньше.
И это здорово.
И это очень здорово.


Blood Honey

Apprehended and held whithout trial,
our friend was sentenced:
brain tumor, malignant.
Condemned each day to wake
and remember.

Overnight, a wall sprang up around him,
leaving the rest of us
outside.

Death passed over us this time.
We're still at large. We free
to get out of bed, start the coffee,
open the blinds.
The first of the human freedoms.

If he's guilty
we must be guilty; we're all made of
the same cup of dust-

It's a blessing, isn't? To be able,
days at a time,
to forget what we are.

*

These numbered days
have a concentrated sweetness
that's pressed from us,
the dying man most of all.

Today we eat brunch at Chester's,
poached eggs on toast,
orange juice foaming in frosted glasses.

He remembers the summer he packed
blood oranges,
stripped to the waist,
drinking the fresh-squeezed juice in the
factory
straight from the tap.
He cups his left hand under his chin
as if to a faucet, laughing.

He is scooping sweetness from the belly
of death
-honey from the lion's carcass.

We sit with our friend
and brood on the riddle he sets before us:
What is it, this blood honey?

*

A shadow is eating the sun.
It can blind you
but he's looking right at it,
he won't turn away.

Already his gaze is marked
by such hard looking,
though just now he asked,plaintive as a child,
Why won't it go away?

Day after day breaks
and gives him
back to us
broken.

Soon the husk of his knowing
won't know even that.

*

A man lies alone in his body in a world
he can still desire.
Another slice of pie? he asks.

As long as he's hungry
he's still one of us.
Oh Lord, not yet.

He drums out a jazz beat on the bedrail
with his one good hand
when the words stumble.
See? he says. I can trick the tumor.

He can still taste and see.
The world is good.

He hauls himself up in bed,
squinting his one good eye at the
kingdom
through a keyhole
that keeps getting smaller
and smaller.
It is good. It is very good.