язва рассудка

я встретилась с ним в париже, в разгар холодной осени,
говорил его тоже бросили.
он много курил, много пил, слушал джаз и безумный рок,
но вера его не пропала: «это просто жестокий урок»,
он твердил: «раз ушла она, непременно придёт другая»,
я помню его большой свитер, глаза цвета горечи, рома, сандала.

он смеялся и плакал, пил студёную водку с граппой,
засыпал на моем плече,
ему сложно было смериться с мыслью,
что он теперь просто ничей.
я его залатала, наложила на рану неровный шов,
он вышел в ночь за сигарами и больше ко мне не пришёл.
так бездарно расстались, чтобы после встретиться вновь.

я успела забыть его голос, все синие свитера,
если он надевает их, значит, идут холода.
у него в карманах — безденежье и пустота,
пара желтых графитовых карандашей
и измятых билетиков на трамвай.
я помню запах весны и шелест высоких трав, уносящих в рай,
там, где край между юностью и беззаботным детством.

мы столкнулись с ним в пыльном театре забитом людьми,
самим богом забытым.
он стоял, как всегда, ссутулившись,
от тяжести души промозглой изломавшись,
небо тихо смотрело на нас, нахмурившись,
пока он фильтр своей сигареты в раздумье жевал,
так, словно в памяти его, где я была, каньон, практически провал,
его черты ожесточились, он мужественнее стал.

а люди плыли мимо медленно одеты
в пальто из нежности и аромата дальних стран,
я постоянно спрашивала: «где ты?»,
но письма оставались без ответа,
я продолжала их искать сквозь боль кровоточащих ран.

он смотрит ломано, тепло и нежно,
он тихо шепчет, мол, «воспоминания о нас хранил так бережно»,
а руки тянутся ко мне, как руки осуждённого к кресту:
«ты помогла мне справиться и подвести черту, забыть чужую,
постороннюю, не ту».

впервые я не знаю, что сказать,
прошла практически чудовищная вечность,
мне захотелось окунуться в глубину его предплечий,
где кровь солёная бежит как реки,
желая теплоты коснуться человека,
не ведающие никогда своих начал,
они стремительно несутся на причал.

и я познала этот рок,
я почему-то осознала, что он бог,
он царствует в моей душе с той первой встречи,
когда вещал свои заумные закрученные речи,
а я не понимала смысла,
от голоса была зависима,
пока за окнами квартиры бушевал дождливый май,
на месте нашей встречи возвела бы храм,
в котором обрела бы свой покой
и не просила бы всевышнего вернуть меня домой.

ведь он мой бой с самой собой,
чума, разъединяющая душу с телом,
он голод мой в той третьей мировой,
он то, что не прогонишь ни одной молитвой,
а, значит, он практически святой
и предназначен мне самой судьбой,
он боль моя и ангел мой хранитель.