Поминки по Урлиху

Он был тем единственным, кто платит всем и получает ото всех —
скрученный намертво, перетянутый крепко до треска, сжатый до квантовой точки узел.

Нагревает и охлаждает каждое, сталкивает, затем извлекает искру реакции.
Воздействует, подвергаясь воздействию; наполняет источники.

Переставляет и взвешивает железные литеры, перетирает их в порошок на бумажной ступе,
перебирает слова, как четки, и произносит всуе, но не ждёт уже быть услышанным,
поелику прорывы речи остались втуне, сфальсифицировавшись гудением и щелчками.

Переполнен ненавистью, вынуждающей поедать свой хвост,
рыть землю, жрать землю — бутафорная драма, метафора неизвестности.

Эгоцентрик, затворник, он был тем, кто заносит меч, но не обрушивает его, потому что:
октябрь, давно затерявшийся в памяти;
солнечный, но прохладный день,
как будто всё только должно начаться.

Да —
дважды нисходит святость, сопряжённая с отчаянием от разумения всеабсурдности — да...
...или чёрное пробуждение, лёгкость во тьме без конца, восходящая линия эйфории?

Мировосприятие разрастается, нарабатывает величие, не увеличиваясь,
пухнет в объёме и копит горечь, подобно оставленной хлебной закваске.

Сброд теснится вокруг дымящегося котла с утробно бурлящей тухлятиной,
"мудрость" распихивают по глоткам, сморщившись и закрыв глаза,
проталкивают со скрипом вглубь — и нутро, принимая, сжимается;
затем заливают поверх низкопробным пойлом.

"Мудрость" хаотично летает вокруг
искусственного источника света,
с подобострастием угождая затхлому воздуху комнаты;
как назойливая, надоедливая муха,
она выбирает случайную траекторию,
как будто бы не выбирая вовсе,
как будто бы полностью повинуясь,
как если бы, всемогущая, свободная и бессмертная,
она невслепую взвешивала мои возможности —
как будто бы я, ни больше ни меньше,
разве что без изобилия треволнений,
без полётов вокруг полётов,
без повторного углубления
многократно прочерченных траекторий,
разве что без экспансии дребезжания
разлетающихся, всезаполняющих,
глубоко инфицирующих осколков.

И мозг, самовтягивающаяся бездна,
всаженная в меня бездушно, безжалостно,
производит наутро всё больше блестящих, как звон арматуры, картинок —
они истекают пречёрной смолой, пламенеют немым отчаянием;
мозг, часовщик и лорд, носитель и мастер ресентимента,
конвульсивно, спонтанно скроенный из остатков и лоскутов.

Итак: фрагменты, орнаменты, стержни, программы неясного разума
заключены в желтки пасхальных яиц, рассредоточены по локациям.

Да начнётся давка!

Белиберда, амальгама, выкидыш, ядовитый осадок сна,
-измы, безвкусный декор, скачка и тряска, паника,
битые витражи, утратившие цветовое многообразие,
тухлые, жуткие, обречённые, перегретые фабрики корпусов и улиц,
республика, гередитарная язва ценности,
множественность, принципиальная безответность и психотропный свет,
тошнота от любого слова, от каждого слова и проявления,
пока ты пытаешься выбраться, но не можешь.

К чёрту ум! — ощутив превосходство тела над слабосильными фрикциями его расползающегося, запутанного нытья,
я, наконец, сумел разучиться читать-писать после стольких лет.

Слова делают мне препоны —
неизбежные, необходимые;
ставят ловушки и сообщают правды — вечно одни и те же.
Прожевав их все, я потерял свои зубы —
но таким образом они просто освободили меня от того,
в чём я и так не имел нужды ещё до того, как начал.

Это рисунки в блокноте, прожжённые угольком сигареты,
а их пустоты — это те территории, где я обнаруживаю себя,
проходящего дальше,
к другому листу,
к другому себе.

Я хотел пойти на рынок,
но там уже никого не было —
торговцы исчезли вместе с товаром.

Я хотел пойти на площадь,
но там уже никого не было —
даже твёрдый гранит скульптур
растворился в горячем воздухе.

Я хотел пройти сквозь проспект,
но там уже никого не было —
ни одного незнакомого человека,
чтобы взять его маску и скрыться за ней,
ни одного человека.

Я хотел пойти в парк,
но там уже никого не было:
вместо деревьев — пустошь, незанятое пространство,
вместо тенистой зелени — полупрозрачные пыльные оболочки.

Я хотел выйти на трассу, чтобы кричать, кричать,
но не было ни одной машины,
которая бы могла меня сбить.

Я хотел выйти на крышу, чтобы кричать, кричать,
но никто не возвёл столь высоких зданий.

Я хотел мыть туалеты,
произвести сортировку всех мусорных баков большого города,
провести ревизию, проварить помои, законсервировать,
составить грамматику рухляди —
но не было никого, кто бы мог ссать и срать,
не было хлама ни на земле, ни в небе.

Я хотел закурить, но прежде
некто жадный до мелочных медитаций
уже выкурил весь табак —
я лёг и закрыл глаза,
глубоко обессиленный.

Я хотел выйти в божественный свет,
но Солнце выгорело до чёрной пыли
и разнеслось, рассеялось —
многоликое, обезличенное.

Я хотел вдохновенного размышления,
которое бы вразумляло
или хотя бы немного
могло утолить эту жажду,
но Луна утонула в озере —
затем озеро высохло,
но Луны там не оказалось.

Я хотел лечь в гроб, зарыться и закопаться, хотел отдыхать в тишине безмыслия,
но не осталось земли, которая была бы способна принять меня.

Я хотел того, чего все хотят,
но не обнаружил
ни себя,
ни других,
ни тела,
ни души,
ни духа,
ни сознания,
ни желаний,
ни пустоты,
ни слов, ни фигур, ни чисел —
никого,
ничего.

И даже ничто — ничто.

Надо сказать, что, хотя всё исчезло,
кое-что всё же осталось —
подобно похмелью,
оно всё ещё
нависает над.

Осталось вот что —
праздношатание, бредни, белиберда;
а ещё некто внезапно возникший,
кто мог бы всё это проделывать —
я, элементарное существо со своим блокнотом,
наполненным благом и милостью,
которые больше не считываются;
только я и тождественная ночная тьма,
которая выкуривает все мои сигареты,
в один миг проматывая скудный отход сбережений,
чтобы закрыться от необоримого света своей безлимитной истины.

Вот он я, величественный и бесполезный,
предстающий в необозримом числе ипостасей и неоднократно поименованный,
своим неистовым, неугомонным желанием понукаемый к праздношатанию в духе,
одним уже фактом себя погоняемый и принуждаемый там слоняться.

Я, самой неизбывностью,
неугомонностью своего желания
понукаемый к праздношатанию в духе.

20 – 25 августа, 2022 год