Я начинаю свой первый день на 65 году жизни

Я НАЧИНАЮ СВОЙ ПЕРВЫЙ ДЕНЬ НА ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТОМ ГОДУ ЖИЗНИ
Билл Холм (August 25, 1943 – February 25, 2009)

Я начанаю первый день нового года, свой шестьдесят пятый год, с долгого разговора с самим собой — вслух и в одиночестве. Я нахожусь в доме, оборудованном сигнализацией. Полагаю, что скоро приедет автозак и отвезет меня туда, где меня сделают, с помощью наркотиков и консультаций, более подходящим для капитализма и американской жизни. Но я в безопасности; мой ветхий дом, он стар, но неприступен. Поэтому я лепечу про себя, всегда в четких, разборчивых предложениях, украшая их весомым набором слов, которые откладывались в моем мозгу от чтения тысяч книг более полувека. Я задаю себе вопросы, которые никто другой не удосужился бы задать, хотя они, я убежден, являются единственными важными вопросами. Тогда я отвечаю себе твердо, мудро и (надеюсь) остроумно, с ясным мышлением и без следов снисходительных чувств к себе. Я обращаюсь к себе всегда формально по имени, опасаясь, что внутри меня может сидеть какой-то нарушитель, так и ожидающий обмануть меня. Я отдаю себе приказы — сейчас на работу, сделать это или то, вести себя только так, - как правило, это единственные приказы, которые я удосуживаюсь выполнять. Если хотите знать, каков я на самом деле или, по сути, что я думаю о вас, о боге или о нынешнем состоянии мира — постарайтесь притаиться (очень осторожно, так как сейчас еще раннее утро) и слушайте. Это моя собственная «Песня о себе», и я расскажу вам больше, чем когда-либо рассказал о себе Уолт Уитмен (хотя, боюсь, не так лирично).
Откуда берется этот внутренний голос? Есть ли их у меня более одного? Нет, боюсь, что это мой обычный голос, тот, который я использую, чтобы на самом деле говорить с вами или с тысячей людей в помещении, хотя в данный момент моя дикция и содержание речи не связаны с определенной аудиторией. Это голос, который у меня был с рождения, и который я использовал даже в 40-х годах, чтобы заглянуть в свою спальню, когда я был уверен, что мои родители далеко или были заняты чем-то другим и не могли услышать ни слова. Что бы они могли подумать о внутренних драмах, а точнее о таких диалогах, происходящих в детском голосе их дорогого сына? Или, может быть, они все сами знали и сами вели такие разговоры с собой в одиночестве. Может быть, мы все это делаем: ведь мы хозяева нашего сознания.
В сущности, это не монолог, а его постоянное прерывание, — мы часто говорим себе «Нет» или «Не будь таким глупым», когда требуются такие меры словесного порицания. Такие слова должны произноситься вслух; ментальный диалог слишком легко формируется желаниями или практичностью. Такой слова требуют значительных потоков воздуха, чтобы противоречить обстоятельствам и доносить свое мировоззрение, дабы присутствовать в реальном мире. Может быть, такой монолог это форма внутренней музыки, написанной каким-то импровизатором, великим как Бетховен, — Бетховеном, который, хотя и был глухим, выл, бушевал и лепетал самому себе, в то время, когда он вступал в разговор с узорами нот и мелодий, стучащихся в его мозг. Может быть, этот голос объясняет, почему люди даже создают произведения искусства, а не разумно умирают - с ними все еще внутри.

January 2, 2009
Черновой перевод: 1 сентября 2022 года

I BEGAN THE DAY IN MY SIXTY-FIFTH YEAR
Bill Holm

I began the first day in the new year, my sixty-fifth, by having a long conversation with myself—aloud and alone. In a wired house, I suppose the paddy wagon would arrive soon to take me off to where I could be made, with drugs and counseling, better suited for capitalism and American life. But I'm safe; my house is old, ramshackle and unwinnable. So I babble away to myself, always in crisp, parsable sentences, adorned with the sizable word hoard I've filed away from reading these thousands of books for well over a half century. I ask myself questions that nobody else has bothered to ask—though they are, I'm convinced, the only important questions. Then I answer myself firmly, wisely, and (I hope) with wit, clean thinking, and no trace of indulgent sentiment. I address myself always formally by name, for fear there's some interloper inside, waiting to fool me. I give myself orders— for work, action, behavior, generally the only orders I bother to follow. If you want to know what I am really like, at bottom, what I think—of you, god, or the state of the world—arrange to hide (very discreetly so early in the morning) and listen. It's my own Song of Myself, and I will tell you more than Walt Whitman ever did (though not, I'm afraid, so lyrically).
   Where does this voice come from? Is there more than one? No, I'm afraid it's my ordinary voice, the one I use to actually speak to you, or to a thousand people in a room, though now the diction and content are untailored to a particular audience. It's the voice I had from birth, and used even in the '40s to interrogate myself in my own bedroom when I was sure my parents were far away, otherwise occupied and couldn't hear a word of it. What would they have thought of such internal dramas—rather, dialogues—going on in the childish voice of their treasured son? Or maybe they knew and had such conversations in solitude themselves. Maybe we all do—we owners of consciousness.
   This is no soliloquy, but a continual interruption—often saying No or Don't Be Silly to myself when such measures of verbal negation are called for. It must be aloud; mental dialogue is too easily shaped by longing and practicality. This voice requires currents of air to resist and carry it, to be present in the concrete world. Maybe it's a form of internal music being composed by an improviser as great as Beethoven was said to be—Beethoven who, though stone deaf, howled and raged and babbled to himself while he entered into conversation with the patterns of notes banging their way into his brain. Maybe this voice explains why humans even make works of art, rather than sensibly dying with them still inside.