Тайна

/Из цикла "Проза"/

***

ТАЙНА.

   Около двенадцати ночи, как и договаривались, я  постучал в дом, где он проживал со своим дядей. Он тотчас же вышел и предложил  мне расположиться в небольшом  садике у дома. Когда я начал говорить, то по выражению его лица понял, что он сразу же мне поверил. Ещё днём, когда я остановил его на улице, под видом передачи ему посылки и писем из Москвы, я заметил какой-то его странный и недоверчивый взгляд, которым он меня окинул.
   По всей видимости, нашим специалистам, несмотря на всё их мастерство, не удалось лишить мой облик некой инаковости, и он, со своим острым взглядом, тотчас же её почувствовал.
   Он внимательно слушал мой рассказ, а когда я закончил, спросил: "Почему я?"
   Я был готов к этому вопросу и терпеливо начал ему объяснять.
   Марлинский, по общему мнению, был обречён, он сам , в некотором роде искал своей смерти. Если бы мы спасли его, он неминуемо, вновь и вновь повторял бы свои попытки до бесконечности. Уж не знаю, то ли нечаянно совершённое им убийство возлюбленной так на него подействовало, то ли что-то другое...
   Одоевский, если  бы мы даже вылечили его, заболел бы вновь, уж очень сильно был ослаблен его организм перенесённой каторгой. Кроме того, а для многих членов Особой Комиссии это было главным, ничего нового они бы уже не создали.
   Когда я сказал ему это, он внимательно посмотрел на меня, и мне почудилась на его губах лёгкая усмешка.
   "Ведь у Вас же в планах написание нескольких романов?" - спросил я .
   "Вы и это знаете?" - он раскурил свою трубку и продолжал меня внимательно слушать.
   "Вы, разумеется, не могли предвидеть, что скажет в дальнейшем о вас великий, возможно самый великий русский писатель, - он заинтересованно поднял голову. - Так вот, он сказал: "Если бы этот мальчик остался жить, то, возможно, ни я, ни... (он назвал ещё одного писателя) - были бы затем просто не нужны.
    "Этого человека ещё нет на свете?" - спросил он.- Нет, почему же, - я мысленно посчитал - ему сейчас тринадцать лет.
"Что станется с остальными? - спросил он.
     Когда я рассказал ему о будущей трагической судьбе Глебова, о довольно безрадостной судьбе Трубецкого и его дяди, он вздохнул и спросил: "А он?"
     Когда я рассказал ему, он усмехнулся и погрузился в раздумье.
     "В конце концов вы можете просто ранить своего противника, - я начинал нервничать, так как это его спокойствие не сулило мне ничего хорошего. - Но даже если вы убьёте его, кто вас осудит? Тем более в будущем... Вы - гений, а он всего лишь самодовольное ничтожество, жизнь которого ничего для Истории не значит. Или ваш друг Дорохов не убивал на дуэлях?"
      Его молчание ещё более меня разгорячило: "А пример Оболенского или  Бестужева-Рюмина, а убийство Шереметева, которое собственно спровоцировал Грибоедов, когда увёз Истомину к Завадовскому? Кто-нибудь обвинил в этом великого драматурга? Тем более в будущем, когда его страшная гибель навечно закрыла любые возможные обвинения в его адрес..."
     Поэт молчал, а я, как назло, не находил нужных слов. Его близкое присутствие подавляло меня, давило на меня какой-то свинцовой тяжестью. Несмотря на то, что я был намного его старше и знал много чего такого, о чём он даже не подозревал, этот мальчишка был - гений, а я в сравнении с ним ничто... 
     Он молчал, погружённый в свои мрачные размышления, и я с отчаяньем наблюдал за ним.
     О, я хорошо знал из истории эту необъяснимую слабость, этот непонятный паралич воли, внезапно поражающий людей до этого момента страстных, полных энергии и силы, идущих прежде напролом, равнодушных к крови...
     Пример Робеспьера и Сен-Жюста, позволивших почти безропотно увлечь себя на гильотину, стоял у меня перед глазами.
    "В конце концов , вы должны подумать о том, как всё это перенесёт ваша бабушка," - сказал я, и он вздрогнул. Это, конечно же, был запрещённый приём, но у меня не оставалось выхода, я обязан был его убедить любыми средствами. Увы, мне не позволили применения иных, более радикальных мер, как устранение мною его противника, или чего-либо подобного.
    Эти чёртовы члены из Особой Комиссии в который раз перестраховывались.
    Единственное, что они мне позволили, так это любыми способами убедить Мишеля (а так я, подобно его друзьям, и называл его мысленно), выстрелить первым.
    Мне, возможно единственному из Комиссии, было абсолютно всё равно, создаст ли он ещё что-либо великое, пополнит ли ещё рядом шедевров сокровищницу русской литературы, или же не напишет в дальнейшем ни строчки.
    Я просто любил этого человека, несмотря на его некое фатовство и ёрничанье, несмотря на его желчное высмеивание даже самых близких друзей, несмотря на все его, полные злости, остроты...
    Я считал его лучшим русским поэтом и готов был простить ему всё, даже убийство. Тем более, что убийство это произошло бы всё-таки по определённым правилам, на дуэли.
    "У меня будет много поклонников в вашем времени? - спросил он наконец.
     "У Вас их будет огромное количество, - солгал я, прекрасно осознавая, что в нашем пошлом веке число фанатов какого-нибудь нового Моргенштерна превышает число любителей Поэта в разы.
     Он  опять внимательно посмотрел на меня.
     "Хорошо, я всё хорошенько обдумаю за ночь, - сказал он. - Вы ведь будете там?"
     Я кивнул головой и попрощавшись, отправился  на снятую мной накануне квартиру.
     На следующий день к нему приехала его молодая дальняя родственница, так напоминавшая ему его вечную печальную возлюбленную, и он отправился с ней на прогулку. А я уехал в Пятигорск, у меня оставалась ещё надежда убедить Дорохова каким-либо образом сорвать эту дуэль, не дать ей состояться, возможно запугать М...
     К сожалению, Дорохов, которому я передал приветы от нескольких его близких приятелей, не принял мои опасения всерьёз. Он был уверен, что "Мартышка", этот фанфарон, многими принимаемый за труса, не станет стрелять, а если и выстрелит, так обязательно промахнётся, ибо стрелок из него  никакой.
     Вместе с ним и ещё парой офицеров, мы наблюдали за дуэлью, встав за какими-то кустами, которые росли здесь в изобилии.
     После того как его дядя, Монго, скомандовал "Три" и в воздухе на какое-то долгое мгновение повисла тишина, я, не в силах более сдерживаться, почти выкрикнул ему: "Да стреляй же! Стреляй!"
     Но он так и не выстрелил.
     Презрительно улыбаясь, он стоял с поднятым вверх пистолетом, и после выстрела М., рухнул на землю, как подкошенный, даже не пытаясь схватиться рукой за рану, как порой это делают в подобном случае.
     Всё было кончено.
     Закрыв лицо руками, я молча побрёл в сторону, под проливным ливнем, в эти же мгновения обрушившимся на землю.
     Злые слёзы душили меня. Я не сумел его спасти. Мне было абсолютно наплевать на то, что теперь меня неминуемо понизят в должности, что никогда уже не позволят принимать участие в подобных акциях. Одна лишь мысль стучала в моём мозгу: "Почему он не выстрелил?"
     Это осталось для меня вечной загадкой, которая и сегодня, спустя многие годы мучает меня и не даёт мне покоя.
     Иногда мне вспоминаются слова ещё одного мудреца, сказанные им о погибшем: "Иногда я думаю, что Л. узнал некую тайну, которую не должны знать люди, и поэтому небеса забрали его, чтобы он никому более эту тайну не раскрыл..."


***