Июнь 2019-го...

1. «Доигрались…»

О, закрой свои бледные ноги!
Пяток розовых мне не кажи…
Мэтр Брюсов стихом одиноким
строгих норм пошатнул этажи.
Вася Розанов хлёстко ответил.
Не преминул куснуть Соловьёв.
Больно сбились настройки поэтик
от пустых и лукавых love you.
Ловкость рук. Инструмент гармониста.
Крысолова заманка-свирель.
Да и слово певца водянисто.
Там не краски, а так
– акварель.
На пастель – ни азарта, ни силы.
А про масло, вобче, промолчим.
Ноги, впрочем, бывают красивы
у загадочно смуглых Кончит...

– Что промолвит на то в эпилоге
Всеблагой и скорбящий Творец?
– Вместо образа вам,
                бандерлоги,
Я отныне дарю огурец!

2.06.2019
PS:
На шутку Новоскольцева

О половом бессилии

Чуйств избыток и сил недостаток
Сочетают поэты одни...
На чесание розовых пяток
Тратят годы, недели и дни.
Восторгаются рифмой глубокой,
Совершают сердечный грабёж.
– Что ж ты бродишь всю ночь одиноко?
Что ж ты девушкам спать не даёшь?
Ничего не останется, друже,
От пастельных картинок твоих.
И жена при беременном муже
Не рискнёт твой зачитывать стих.
Ты же знаешь, как духи ревнивы,
Что освоить должны позарез
Голубые земные равнины
Под кровавым подбоем небес.
Потому-то в мелодии каждой
Ловят уши мохнатые звук,
Что рождён не духовною жаждой,
А блудливым движением рук.
Потому и не трогают «боги»
Заложивших им душу певцов...
– О, закрой свои бледные ноги!
И солёных нарежь огурцов.

2. «Претыкание»

Ого! Уже пять дней – без строчки. В смысле: без стиха.
С чего бы это?! Просто – «от-дохновение»? Забавное, кстати, словцо. Вроде бы, как просто отдых. Разве что, «возвышенный». Как-то – связанный с вдохновением. А как?! Положительно или отрицательно?
«От» – знак отрицания. «Свобода от». По крайней мере, от чего-то. В пределе – от всего. Хотя бы от всякого существования (в духе нигилизма!). От той же Жизни.
Выхожу один я на дорогу… – Здрасьте!:
Нигилист-романтик Лермонтов.
Знатный стих! А песня (романс)…Улёт!
Весь соткан из символов. Нигилистских! Аж блестит. Но… Не вполне последователен. С «трусомыслием» (не преминул бы ткнуть Вадим Филатов) что ли.
И чего в нём (этом стихе) больше: восточного, западного, русского? Я про филатовскую «классификацию» того же Н.
Один! Выхожу. На дорогу. Путь… – Кремнистый, но блестящий (в лунном свете, стало быть, а может, и изнутри). Ночь (ну, это понятно)… Тихо. Пустынно.
Пустота, значит. Хотя… Всё-таки, пока – лишь Пустыня. Земная. Потому и внемлет. Богу. А богу – вроде как с маленькой. Без особого пиетета. Но – внемлет.
Была бы сама Пустота, так не внимала бы вовсе. Тем более какому-то… – «с маленькой».
А звезда со звездою говорит. Музыка! Небес как будто.
А в них (небесах, то есть) – торжественно и чудно. А земля таки спит. В голубом, значит, сиянии. Лепота!
А мне – одному вышедшему – больно и трудно. А отчего ж таки?! С того, что «вышел» или ещё до «исхода»? А с «выходом» – в этом торжестве и чудности, где земля спит (в сиянии), а звёзды размовляют – и ещё больнее.
От того, что сам не сплю. Что-то мешает. Не отпускает… Память-сука! Земля вот забылась (пусть и ненадолго), а тут…
До «выхода» пребывал в одинокости. В толпе снующих, жующих, зевающих. С выходом – в уединении. Наедине с Сиянием.
И не жду боле ничего. От Жизни. Никаких надежд! У нигилиста надежда умирает первой (В.Ф.). И не жаль ничего. А вот свободы и покоя всё одно нет.
Забыться и заснуть…
Ага! Не просто всё забыть, а забыться самому. Тут что-то с пресловутым «Я» связано. Буддизмом попахивает. А то и Дзеном!
А заснуть хоцца не холодным сном могилы, а иным. Тёплым, значит. Так, чтобы в груди (а грудь-то зачем?) дремали жизни силы. Чтобы грудь эта (моя? земли?!), дыша, тихо вздымалась.
Самой жизни (животности?) – кранты, значит. Но силы её – на месте. Слился со спящей в синем сиянии царевной-землёй и слушаю (слушаем: я-земля). Звёзды! Музыку!
Ан не совсем… Не токмо. А так, чтобы и ночью, и весь день мне (!), слух лелея, сладкий голос (причём тут звёзды?!) пел про любовь. «Любовей», значит – никаких. То обман один, но… Песня! О любви. Или – Песнь самой Любви.
А и того мало. Хотелось бы, чтобы и тёмный дуб надо мною, склонялся и шумел. Вечно зеленея. Древо Жизни, мабыть!? Символ, таки. Как у моего Каспара Фридриха.
Михал Юрьич хорош, конечно. Не в последнюю очередь – своей непоследовательностью. Сияние «зреца» (созерцателя). Сон слухача… Сияние – в прозрении. В отрешённости от дневных фейерверков. В полной ли?
Зеркала, зеркала…Светы разные. А что за ними?! «Зияние»!? – Зияние-то и страшит!
Но… Вернёмся к своим то ли баранам, то ли тараканам. Про тараканов у Вадима – тоже забавно. Тараканы в голове. Тараканьи бега. Суета жизни. Житие мое… Когда читал это место (у В.Ф.), сразу ассоциация с булгаковским «Бегом» набежала. Михаил Афанасьевич тот ещё нигилист-символист был! Мастер! Покоя хотел тоже…
А меня то «проблема символа» мучает (спасибо опять-таки Михаилу Александровичу – дяде Мише… впрочем, сам такой)… То Саше Соловьяну «вечер» репетировал. Со стихами…
Вечер таки минул. В субботу, 8-го. Почти тетрадь из своего приготовил (с довеском-блокнотиком). Задумка была… А дали бы часа три потрындеть (только стихами), что-то и связал бы. Да где тут! – Впрочем, всё это предполагалось. А вот присутствие поруч (с активными вторжениями) Елены Валентиновны… Не то, чтобы угнетало, а…
Да что там говорить! Не по мне такие «посиделки». Не по мне… Хотя для нашей «интеллигенции» – пусть хотя бы это. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы…Думаю, меня оне больше не покличут. А студентки мои бывшие (из их кружка) – девоньки хорошие. Из начала 2000-х. Оля и Ира (теологиня).
А вот уже и 11-е, а – «без строчки». Филатов таки подвернулся! Тот же дядя Миша, в день последнего заседания кафедры, ткнул меня носом (к Теме) в кое какую «библиографию» (видел бы он мою библиографию!). Филатов там и мелькнул. Но, полагаю, не Вадим, а всего лишь Антон. Который своей рецензией причастен к сборнику из проекта Е.А.Тахо-Годи, племянницы Азы Алибеговны (ныне здраствующей – 97 годков как-никак!), ведающей «лосевским домом». То бишь Лена «ведает», а не старушка Аза, кою мне довелось лицезреть где-то в середине 90-х, когда завитал на «чтения» в белокаменную. Ехали поездом. В одном купе с покойным уже бахтинистом Паньковым Николаем Алексеевичем и Бабичем Василием Васильевичем. Ехали-болтали… Поминали не шибко добрым Ельцина и Горбачёва. Хотя, Н.А., по-моему, Горбачёва таки и защищал. А будто в них (правителях) вся проблема…
А сам упомянутый сборник: Русская литература и философия: пути взаимодействия / Отв. ред. и сост. Е.А. Тахо-Годи.
Так вот… Сборник дельный. Елену Аркадьевну к нашей «теме», похоже, примкну. По «моему» главному символисту Лосеву у неё – вполне. Уже из автореферета диссертации (по художественному творчеству Алексея Фёдоровича) видно. Собственно: об отличии лосевского «символического реализма» в первую очередь от символизма атеистического, вытекающего из лона «нашей» Пустоты. Да и поэзия самой «хранительницы очага» (эстафетой от тётушки) сюда ложится…
А «случайный» выход уже на Вадима Валентиновича – тоже удача!

11.06.2019
PS:
* * *
1
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
2
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом...
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чем?
3
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
4
Но не тем холодным сном могилы...
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;
5
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Темный дуб склонялся и шумел.

А ещё всё поминал свои Бенну (с «гологоловым гадом» – к «Целому»: осколки там всякие, от «зеркала»), да Бродскому… Тому аж по двум «адресам»: от предыдущего (с Бобо: Идёт четверг, я верю в Пустоту…), к давнему, по Большой элегии Джона Донна.

3. «Небытие»

Зеркала, зеркала… Светы разные.
А в бездонье – Каверна и Мрак.
Вера в Ад – абсолютно напрасная
В зазеркалье – тотальный антракт.
Сам театр – лабуда, наваждение.
Незатейливый морок. Каприз.
Тени призраков… Пусто за тенями!
Замираний и судорог фриз.

12-13.06.2019
PS:
Фриз (фр. frise) – декоративная композиция в виде горизонтальной полосы или ленты, увенчивающей или обрамляющей ту или иную часть архитектурного сооружения.
Фриз – зависание изображения на экране компьютера, связанное с нехваткой системных ресурсов (прежде всего, оперативной или видеопамяти).

«Фриз жизни: поэма о любви, жизни и смерти» – цикл работ норвежского художника Эдварда Мунка, задуманный им с целью отобразить все основные аспекты человеческого бытия. Первые работы цикла были созданы им в начале 1890-х годов, однако в таком виде, каким его задумал художник, фриз демонстрировался только в 1903 году в галерее Берлинского сецессиона.
Картины, разместившиеся на четырёх стенах выставочного зала, составляли четыре раздела: «Рождение любви», «Расцвет и закат любви», «Страх жизни» и «Смерть». Среди них были такие известные работы Мунка, как «Мадонна», «Крик», «Вечер на улице Карла Юхана», «Пепел», «Танец жизни» и другие.

4. «Иначе, чем у Фибоначчи»

А на дачу – хорошо б!
Лишь бы не канатчиком.
Скушай, детка, пирожок.
Чай заешь калачиком.
Кролик Кэрролла. Туннель.
Кто куда опаздывал?
Жизнь – фальшивое турне.
Разве, чуть опасное.
Всё напрасно и вотще.
И фатально кончится.
Отщипнуть и утащить
в норку не получится.

13-14.06.2019
PS:
Последовательность Фибоначчи была хорошо известна в древней Индии, где она применялась в метрических науках (просодии, другими словами – стихосложении) намного раньше, чем стала известна в Европе.
На Западе эта последовательность была исследована Леонардо Пизанским, известным как Фибоначчи, в его труде «Liber Abaci» (1202). Он рассматривает развитие идеализированной (биологически нереальной) популяции кроликов, предполагая, что: изначально есть новорождённая пара кроликов (самец и самка); со второго месяца после своего рождения кролики начинают спариваться и каждый месяц производить новую пару кроликов; кролики никогда не умирают. Сколько пар кроликов будет через год?
Труд Леонардо Фибоначчи «Книга абака» способствовал распространению в Европе позиционной системы счисления, более удобной для вычислений, чем римская нотация; в этой книге были подробно исследованы возможности применения индийских цифр, ранее остававшиеся неясными, и даны примеры решения практических задач, в частности, связанных с торговым делом. Позиционная система приобрела в Европе популярность в эпоху Возрождения.
Леонардо Пизанский никогда не называл себя Фибоначчи; этот псевдоним был дан ему позднее, предположительно Гийомом Либри (Guglielmo Libri Carucci dalla Sommaja) в 1838 году. Слово Fibonacci – сокращение от двух слов «filius Bonacci», появившихся на обложке «Книги абака»; они могли означать либо «сын Боначчо», либо, если интерпретировать слово Боначчи как фамилию, «сын Боначчи». Согласно третьей версии, само слово Боначчи нужно тоже понимать как прозвище, означавшее «удачливый». Сам он обычно подписывался Боначчи; иногда он использовал также имя Леонардо Биголло – слово bigollo на тосканском наречии значило «странник», а также «бездельник».

Белый Кролик (The White Rabbit) – персонаж книги Льюиса Кэрролла «Приключения Алисы в Стране чудес». Он появляется в самом начале книги, в 1 главе, одетым в жилет и бормочущим себе под нос:
«Ах, боже мой, боже мой! Как я опаздываю!» («Oh dear! Oh dear! I shall be too late!»)
Поначалу Алисе это не кажется особенно странным, и только тогда, когда Кролик вынимает часы из жилетного кармана и, посмотрев на них, убегает дальше, Алиса в изумлении вскакивает на ноги и бежит за ним, ныряя в кроличью нору, с которой и начинается погружение Алисы в удивительный мир Страны чудес. Второй раз Алиса встречает Кролика, когда тот путает её со своей служанкой Мэри-Энн. Она оказывается запертой в домике Белого Кролика из-за того, что, съев пирожков с надписью «Съешь меня», она увеличилась до громадных размеров.

В каком аспекте этот Кролик ассоциируется со Смертью или смертностью? – Спросите у Кэрролла. А истолкований предостаточно.
Да. А по настоящему удачлив тот, кто не родился. Это уже к Фибоначчи и его «кроликам».
«Плодитесь и размножайтесь…).

5. «Сострадание»

Быть или не быть?..
– для Гамлета вопрос, чего скрывать,
исчерпан и надуман.
Давно он принял край Небытия.
Тогда о чём душа его манкует?
Смущает призрак.
                Копия отца.
Не может кануть дух не отомщЕнным.
Не может смертный обрести покой…
О, если бы не это наважденье!
Блуждающее в выемках зеркал.
Не будь его – и:
                Здравстуй, Пустота!
Прими, Ничто, в объятия Свободу!
Бобо мертва! Без всяких лишних «но».

14.06.2019

6. «Свобода как экзистенция между жизнью и Смертью»

Самурай между жизнью и смертью всегда выбирает смерть. Любую! – Это вам не вальяжный Фалес, полагавший, что между ними нет никакой разницы (вероятно, в силу их равной бессмысленности, хотя…). Потому, якобы он и не торопился сводить счёты… А с «хотя» – я о «математике»: Не забудем, кем являлся великий милетец.
Перед его взором мелькали пределы и беспредельное, непрерывное и разрывы. В такой чересполосице смысл обретает кое-какие очертания… Вернее, собственно смыслом оказывается именно их (П-Б, Н-Р) единство. Число, множество…
Самурай…Смерть честнее! Жизнь – насквозь лжива. Как скользкая узорчатая змея. То – кусающая себя за хвост, то норовящая выскочить из собственной шкуры.
Недурно бы умереть самому. Не дожидаясь, когда тебя подвесит на крюк такая же сволочь, или, когда сердобольные садисты-гуманисты станут менять на твоём овоще обосранные памперсы. Какой-никакой, а акт свободы. Достойный, пусть и сомнительного, но духа.  Ведь нас никто (Ничто?!) не спрашивал(о), по поводу нашего же рождения (вкупе с творением). Точно также и смахнут нас с этого сукна (доски, сцены…) неизбежно и, опять-таки, без какого-либо согласования с нами. Балаганчик, одним словом.
А вот тут-то к месту и возмутиться! Да закатить цыганочку с выходом, ; la Мисима. Улизнут ведь всё одно не удастся… Да и зачем?! Ради дальнейшего участия в этом фарсе? До трагедии он как-то не дотягивает – Музыку, Ницше – Музыку!
Выборы в обманке жизни – мелочь. Суета сует. Вот выбор смерти… С Вызовом! Не Смерти, а закланию. Но прежде всего обманщице-иллюзии. Жизни! С её соплями о «соловьях на рассвете» и «вершинах любви».
По первое: не цепляться за жизнь. Она того не стоит!
Ну, и – Честь… Как То, чем мужчина не поступается. Прежде всего, когда вопрос ставится ребром. Если «дело чести» проиграно, жить дальше точно не стоит. Такое дело, как на «орла и решку». Проиграл – на Выход! А потому и само дело должно быть безнадёжным. Как вся эта жизнь. Или, точнее, как это издевательство.
Тем более, что… – хотя это несколько и снижает значимость подвига.
А что же религиозные догматы? Ну, да – ну, да… Человек насквозь парадоксален! Настроение-с… Эрос и Танатос.
А вдруг!? А вдруг «это» ещё не всё?! И… Ну, не в ад, так по карме.
А погаси все желания-подвязки – глядишь, сансара и прекратится.
Не нравится Будда, давай по Плотину. У того – не радикальный Нигилизм, а только Апофатика.
И парадоксальна у Плотина Душа, а не природа как таковая. Низшее в душе (человеческое, собственно природное) обращено к материи. К плотности и темноте. Вот вам и свод пещеры. Зеркало. Мир теней-призраков: демонов, людей, животных, растений и минералов.
Высшее (в ней голубушке – в Душе, значит) причастно божественному и обращено к духу (бесконечности и свету, стало быть).
А отчего это Арсений Николаевич Чанышев, так взбрыкнувший своим трактатом о Небытии, не привечал неоплатоников? А ведь не привечал! Почитайте его «истории философии»… За их непоследовательность? За то, что вместо одного зеркала, подсовывают другое? Или они явились ему укором за собственное «трусомыслие». Мальчики-угланчики, кролики-колики…
Держите Кролика! Убейте в себе труса…
Мальчики… «А был ли…». Ну, раз ворохнулся Пушкин, да ещё в «Борисе Годунове» – воздадим и ему.

«Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья –
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог».

Это – из «Пира». Не платонового, а того, который «во время чумы». А «чума»… Чума – метафора. А то и символ. Здесь – Жизнь. Вся! Вся История наша. Человеческая. Все мы – на «пиру». Жизнь – пир Смерти. Ну, а мы… У каждого – своё отношение. К этому. Когда прижмёт. Луиза, Мери, Вальсингам…
У Вальсингама – вызов, бесстрашие. А вызов-то – кому? Смерти?! Или – Жизни, с её обманками и неизбежной плахой с топорами в итоге. Или – прав Фалес? И Жизнь – всего лишь Смерть, растянутая в умирание. Мнимая беспредельность.

«Годунов»… Метания Бориса. Не только…
Возьмём хотя бы это место:

Всё тот же вид смиренный, величавый.
Так точно дьяк, в приказах поседелый,
Спокойно зрит на правых и виновных,
Добру и злу внимая равнодушно,
Не ведая ни жалости, ни гнева...

Ну, это – слова Григория Отрепьева (сцена «Ночь. Келья в Чудовом монастыре»). А почто вспомнилось? «Добру и злу внимая равнодушно…». Здесь, якобы о душевной чёрствости и аморальности, а не о плотиновой аскезе и созерцании.
А в «Памятнике (спустя одиннадцать лет – за год до… а «Пир», кстати – в 1830-м, как бы посерёдке), почти самоцитата, но с иным посылом:

Веленью Божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца.

А двумя строфами выше:

Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживёт и тленья убежит –
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.

Трусомыслие, понятно… Доколь в подлунном мире... А ведь и пиитов не станет. Да и самого «подлунного».

Тьмы низких истин нам дороже
Нас возвышающий обман…
Оставь герою сердце! Что же
Он будет без него? Тиран…

Поэт – Другу. В «Герое». В том же, как и «Пир», 1830-м. С завершающим (от Друга): «Утешься».
А ну их всех! Самураев, Плотина… Хотя Пушкина люблю. Прав оказался разбойник (я о словах из «Памятника»).

14-15.06.2019

7. «Мотылковое»

Мотылковое. Бестолковое.
Молоточками. Знiчкай по темечку.
Отдаётся в затылке.
Мелком
засекает в потёмках пометочку.
Колокольчики. Крылышки лепетом.
Мельтешащее. Сумасбродское.
Мёд из вереска. Чай эвкалиптовый.
Вся из крика душа сиротская.
Чернотравная. Да грачиная.
Пикты. Икты…
Шалит просодия.
Безначальная. Беспричинная…
– Север с Югом никак не сходятся.

17.06.2019
PS:
Пикты – это типа кельты. Гаэльцы. К чему они здесь? [в отклике]. Ну, г(а)эльские волки у нас уже мелькали (в связке со скифскими Влада и моими литвинскими). Дальше… Пикты – всё-таки Север, Норд. К таджикскому «шимолу» (см. ниже).
«Вересковый мёд» – стихотворение С.Маршака. Собственно – Вересковый мёд (англ. Heather Ale, дословно «Вересковый эль») – стихотворение (баллада) Роберта Льюиса Стивенсона (1880). В оригинале имеет также подзаголовок «Галлоуэйская легенда» (англ. A Galloway Legend), по названию местности Галлоуэй на юго-западе Шотландии. (Шотландская баллада из Р.Стивенсона). Баллада повествует об истреблении королём Шотландии «маленького народа» (англ. dwarfish folk), прежде населявшего эти земли, – Стивенсон называет их также «пиктами».
folk – волк. Моя любимая связка.
Параллельно «мелькало» Тани Важновой. С липами. Чёрными! Отчего-то потянуло чёрным мёдом. У Влада (там, в «Зимней ярмарке») – чёрная трава. Вересковый мёд (тягучий!), кстати, не чёрный. Хотя и тёмный. Тёмно-бурый (когда постоит).
Липы напрашивались… Вместо них выскочили эвкалипты. Зато – Юг! В «тему» Влада. Имел ли в виду сам Влад (ниже) в своём таджикском «встречу-разлуку» с Наташей (Север-Юг, Таллинн-Одесса) – не знаю. Наташа у Влада – навсегда!
Ну, а с «мотылками» – забавно!

А вообще – на два последних Влада

По северной по весне и To the winter fair (К зимней ярмарке)

В отсылке самому Владу – преамбула:
ВН: Без комментариев. Оба! Остаётся только внимать
Без шуток.
А если чуть в шутку, то, когда стал читать первое, показалось, что в «мотылковости» мягкий знак упал. Ан нет...
А поскольку меня и сами слова цепляют, чуть побалУю (нисколько не отменяя сказанное в начале)
Знiчка – у нас падающая зорка.
Влад:
Спасибо тебе огромное! Только мы с тобой ошиблись. Я опечатался, а ты перепутал языки. Там действительно пропущен звук.

Где и как я «перепутал языки» – не совсем понял! То ли речь об этих «мотыльках-мотылках», то ли о «знiчке». Полагаю, о первых. И уж вряд ли Влад имел в виду «путаницу» таджикского и кельтского.

Да. Ещё о «мотылках». Накануне у меня случилась оговорка (с Ташей). Макрицкого назвал Маталыцким. Какого-то Маталыцкого я знавал… Подзабыл! Точно – не д.м.н. Михаила (спец. по теории вероятностей), который работает в Гродно. «Гродно», по-моему, и заканчивал.
Ну, так вот: откуда сама фамилия? – Маталыцкий. «Маталыга»? На армейском жаргоне – МТЛБ, многоцелевой тягач легкобронированный. Легендарный! Дешёвая и легендарная. С 60-х служит бессменной рабочей лошадкой у армий более двадцати государств.
А без жаргона? Встречается и прямо фамилия «Маталыга». Тягач тут не причём. И «мотыга» с «мамалыгой»  – тоже. Маталыга-маталыга… Что-то мотающее. Прялка, что ли?
Ага! – Мотолыга. Часть говяжьей или свиной ноги (самарское). Гоже на холодец.
Дошутился, короче…

9. «Грозное. От маленького человечка»

Эх! Лиха беда: махнули.
Все дела – на чардаши.
Жаль… На даче нет магнолий.
Ждёт гостей Карандышев.
Заливная мотолыга.
Чан с плодово-ягодным.
Чистый двор. Козу – на выгон.
Ну, и где тут выгода?!
Бесприданицу беру.
Зависть. Срам и комплексы.
В церкви чад. Содом в миру.
Не сойдутся полюсы.
Сам не гам: так – никому!
Своры вожеватовы.
На каблук найдём хомут.
Сами виноваты вы!

18.06.2019
PS:
Переляк с Ксюшей. На её день рождения.
А шоб не дразнилась!

10. «Шутовское»

О.В.

А у нас – то По, то Рерихи.
Снеги Неги, вашу Мать!
Эзотерки-эзотерихи.
В смерти надо выживать.
Выжимать себя по капельке.
Кали-юга. Жуткий век.
На калигах – слёзы Авеля*.
Ревность Каина на всех.
А в Шутах, считай, идиллия.
Обнажений «модильян».
Там шагалы с пикадилли
курят ладан и кальян.

19.06.2019

*Авель, кстати, и есть слёзность: (ивр. ;;;;;;, Абель – пар, суета, плач).

11. «Приснится же…– Из переписки Энгельса с друзьями»

И сказал Господь Моисею: простри руку твою к небу, и будет тьма на земле Египетской, осязаемая тьма. Моисей простер руку свою к небу, и была густая тьма по всей земле Египетской три дня; не видели друг друга, и никто не вставал с места своего три дня; у всех же сынов Израилевых был свет в жилищах их.
– Исход, 10, 21–23
-----------------------------------------------

Я макамы леплю.
Жду, когда снизойдёт вдохновение.
Древоточец шуршит.
Выбирая в простенке туннель.
Ночью снится верблюд.
Не иначе окно в откровение –
для усохшей души,
находящей отраду в вине.
Фатер, чёрт побери! –
недоволен моими проказами.
Он, хороший старик,
но до мозга костей буржуа.
Мне б уехать в Берлин.
Нет, якшаюсь с рабочими массами.
А меня изнутри
распирает жуир Дон Жуан.
Ну, какой я поэт…
Чем не казус, стишок с бедуинами.
Переврали строфу.
Да и главное, Вилли, не в том.
А верблюд – пируэт.
Кстати, туго ли в Бармене с винами?
Точит. Точит в труху!
Завязать бы всё это винтом…
А в башке – буль, буль, буль.
Я ж её рихтовал: молоточками!
Не поэт. Рифмоплёт.
И волыну напрасно тяну.
Из Багдада в Кабул.
Драмадером. Бревном с древоточцами.
Мысли вялые льёт
на скорлупки души Водяной.

22.06.2019
PS:
Энгельс – Ф. Греберу и В. Греберу
в Бармен
[Бремен], 17 – 18 сентября [1838 г.]
17 сентября. Сначала чёрные чернила, затем начинаются красные [90].
Carissimi! In vostras epistolas haec vobis sit respondentia. Ego enim quum longiter latine non scripsi, vobis paucum scribero, sed in germanico-italianico-latino. Quae quum ita sint [91], то вы не получите уж ни слова больше по-латыни, а всё на чистом, прозрачном, ясном, совершенном немецком языке. Начну сейчас свой рассказ сразу с сообщения вам очень важной вещи: мой испанский романс провалился; этот парень, по-видимому, антиромантик, таким он и выглядит; но другое моё стихотворение – «Бедуины», прилагаемое к письму, было помещено в другой газете; только этот молодец изменил у меня последнюю строфу, чем создал невообразимую путаницу. Дело в том, что он, кажется, не понял слов: «вас люди в фраках не поймут, им вашей песни строй далёк», потому что они кажутся странными. Главная мысль стихотворения заключается в противопоставлении бедуинов, даже в теперешнем их состоянии, публике, которая совершенно чужда им. А потому этот контраст не следует выражать одним голым описанием, данным в обеих резко обособленных частях; лишь в заключении он ярко выступает благодаря противопоставлению и заключительному выводу последней строфы. Кроме того, в стихотворении ещё выражены отдельные мысли: 1) лёгкая ирония по адресу Коцебу и его приверженцев с противопоставлением ему Шиллера как доброго принципа нашего театра; 2) скорбь о теперешнем состоянии бедуинов с противопоставлением прежнему их состоянию; эти обе побочные мысли идут параллельно в обеих главных противоположностях. Убери последнюю строфу, и всё идёт прахом; но если редактор, желая сгладить заключение, пишет: «И после этого – позор! – за деньги пред толпой плясать! У вас недаром тусклый взор и на устах лежит печать!», – то, во-первых, заключение бледно, ибо оно составлено из использованных уже раньше общих фраз, а, во-вторых, оно уничтожает мою главную мысль, ставя на её место побочную: жалобу на состояние бедуинов и сопоставление его с прежним их состоянием. Итак, он учинил следующую беду: он совершенно уничтожил 1) главную мысль и 2) связь всего стихотворения. Впрочем, это ему обойдётся ещё в один грот (? зильбергроша), ибо он получит от меня надлежащую отповедь. Впрочем, лучше бы я не сочинял этого стихотворения, ибо мне совсем не удалось выразить свою мысль в ясной, изящной форме; риторические фразы…[92] – не более, как риторические фразы, страна фиников и Билед Уль Джерид – это одно и то же, так что одна и та же мысль повторяется дважды в одних и тех же выражениях, а как неблагозвучны некоторые из фраз: «раскаты смеха» и «проворные уста»! Странное испытываешь чувство, когда видишь напечатанными свои стихи; они тебе стали чужими, и ты их воспринимаешь гораздо более остро, чем когда они только что написаны.
Я здорово смеялся, когда увидел вдруг свои произведения опубликованными, но у меня вскоре пропала охота смеяться; когда я заметил сделанные изменения, то я пришёл в ярость и варварски забушевал. – Satis autem de hac re locuti sumus!..[93]
С каждым днём я всё более отчаиваюсь в своей поэзии и её творческой силе, особенно с тех пор, как прочёл у Гёте обе статьи «Молодым поэтам», в которых я обрисован так верно, как это только возможно; из них мне стало ясно, что моё рифмоплётство не имеет никакой цены для искусства; но, тем не менее, я буду и впредь продолжать заниматься рифмачеством, ибо это – «приятное дополнение», как выражается Гёте, а иное стихотворение тисну в какой-нибудь журнал, потому что так делают другие молодцы, которые такие же, если не большие, чем я, ослы, и потому также, что этим я не подниму и не понижу уровня немецкой литературы. Но когда я читаю хорошее стихотворение, то в душе мне становится всегда очень досадно: почему ты не сумел так написать! Satis autem de hac re locuti sumus!
Мои cari amici [95], ваше отсутствие очень чувствуется. Я часто вспоминаю о том, как я приходил к вам в вашу комнату… а теперь надо ограничиваться письмами – это ужасно! Что вы мне из Берлина также аккуратно пишете, это constat [97] и naturaliter [98], письма туда требуют только одного лишнего дня по сравнению с письмами в Бармен. Мой адрес вы знаете; впрочем, это не важно, ибо я установил такое хорошее знакомство с нашим почтальоном, что он приносит мне всегда письма в контору. Однако honoris causa[99] вы можете на всякий случай написать: Санкт-Мартини Кирххоф № 2. Источник этой дружбы с почтальоном тот, что у нас сходные имена: его зовут Энгельке… Если вы получите это письмо до отъезда в Кёльн, то исполните следующее поручение: по прибытии туда разыщите Штрейтцейггассе, зайдите в типографию Эверерта, № 51, и купите мне народные книги; «Зигфрид», «Уленшпигель», «Елена» у меня есть; важнее всего для меня: «Октавиан», «Шильдбюргеры» (неполное лейпцигское издание), «Дети Хеймона», «Доктор Фауст» и другие вещи, снабжённые гравюрами; если встретятся мистические, то купите их тоже, особенно «Прорицания Сивиллы». Во всяком случае вы можете истратить до двух или трёх талеров, затем пошлите мне книги скорой почтой, со счётом; я вам пришлю вексель на моего старика, который вам охотно заплатит. Или так: вы можете прислать книги моему старику, которому я сообщу всю историю, а он мне их подарит на рождество или когда ему вздумается. – Новым занятием у меня является изучение Якоба Бёме; это тёмная, но глубокая душа. Приходится страшно много возиться с ним, если хочешь понять что-нибудь; у него богатство поэтических мыслей, и он полон аллегорий; язык его совершенно своеобразный: все слова имеют у него другое значение, чем обыкновенно; вместо существа, сущности [Wesen, Wesenheit] он говорит мучение [Qual]; бога он называет безоснованием [Ungrund] и основанием [Grund], ибо он не имеет ни основания, ни начала своего существования, являясь сам основанием своей и всякой иной жизни. До сих пор мне удалось раздобыть лишь три сочинения его; на первых порах этого достаточно. – Но вот вам моё стихотворение о бедуинах:

Ещё один звонок, и вот
Взовьётся занавеса шёлк;
Свой напрягая слух, народ –
Весь ожидание – замолк.
Не будет Коцебу сейчас
Раскаты смеха вызывать,
Не Шиллер будет в этот раз
Златую лаву изливать.
Пустыни гордые сыны
Вас забавлять пришли сюда;
И гордость их, и воля – сны,
Их не осталось и следа.
Они за деньги длинный ряд
Родимых плясок пляшут вам
Под песню-стон; но все молчат:
Молчание к лицу рабам.
Где Коцебу вчера стяжал
Рукоплесканья шутовством,
Там бедуинам нынче зал
Дарит рукоплесканий гром.
Давно ль, проворны и легки,
Под солнцем шли они, в жару,
Чрез марокканские пески
И через фиников страну?
Или скитались по садам
Страны прекрасной Уль Джерид,
А кони про набеги вам
Твердили цокотом копыт?
Иль отдыхали близ реки
Под сенью свежего куста,
И сказок пёстрые венки
Плели проворные уста?
Иль в шалашах ночной порой
Вкушали мёд беспечных снов,
Пока вас не будил с зарёй
Проснувшихся верблюдов рёв?
О гости, вам не место тут,
Вернитесь на родной Восток!
Вас люди в фраках не поймут,
Им вашей песни строй далёк.
18 [сентября]

Cur me poematibus exanimas tuis? [100] – воскликните вы. Но я вас ими – или, вернее, из-за них – помучаю сейчас ещё больше. У Гуилельмуса ещё целая тетрадь моих стихов. Эту тетрадь я попрошу вернуть мне, и вот каким образом: всю неисписанную бумагу вы можете вырезать, а потом при каждом из своих писем прилагать по четвертушке; расходы на марки от этого не увеличатся. Если удастся, то можно добавить и ещё клочок; если вы это умело вложите и хорошенько спрессуете до отправки письма, например, положив его на ночь между несколькими словарями, то эта публика ничего не заметит. Перешлите Бланку вложенный листок. У меня теперь обширнейшая переписка. Я пишу вам в Берлин, Вурму в Бонн, пишу в Бармен, Эльберфельд, – но без этого как мог бы я убить бесконечное время, которое я должен проводить в конторе, не имея права читать? Позавчера я был у своего старика, id est principalis [101]; его жену называют старухой «Altsche» (по-итальянски произносится точно так же слово alce, лось); его семья живёт за городом, и я получил большое удовольствие. Старик – очень милый человек, он ругает своих детей всегда по-польски: ах вы, лайдаки, ах вы, кашубы! На обратном пути я старался разъяснить одному своему спутнику-филистеру красоту нижненемецкого языка, но увидел, что это невозможно. Такие филистеры несчастны, но в то же время сверхсчастливы в своей глупости, которую они принимают за высшую мудрость. Недавно вечером я был в театре; давали «Гамлета», но совершенно отвратительно. Уж лучше и не говорить об этом. – Очень хорошо, что вы едете в Берлин; в области искусства вы получите столько, сколько ни в одном университете за исключением Мюнхена; зато по части поэзии природы будет скудно: песок, песок, песок! Здесь гораздо лучше. Дороги за городом большей частью очень живописны, разнообразные группы деревьев придают им большую прелесть; а горы, горы – чёрт возьми, как они хороши! Далее, в Берлине не хватает поэзии студенческой жизни, особенно развитой в Бонне, чему немало способствуют прогулки по поэтическим окрестностям. Но вы ещё приедете в Бонн. Мой милый Вильгельм, я бы охотно ответил тебе на твоё остроумное письмо так же остроумно, но у меня теперь совсем нет остроумия, да и охоты, которой нельзя вызвать у себя, а без неё всё носит вымученный характер. Я чувствую, однако, что со мной неладно, точно у меня все мысли исчезают, точно у меня жизнь отнимают. Увяла листва на древе души, вымучены остроты мои, ядро их выпало из скорлупы. Бедные мои макамы, не сравниться им с твоими стихами, затмившими Рюккерта своими красами. Мои же макамы подагрой страдают, они хромают, погибают, они упали уже в пропасть безвестности и не добиться им известности. О горе, в своей каморке я сижу и молотком по голове стучу, а оттуда только вода течёт, громко шумит и ревёт. Однако это не помогает и вдохновения мне не возвращает. Вчера вечером, когда я ложился спать, я ударился головой; раздался такой звук, будто ударили по бочке с водой, и вода плещется о другой бок её. Я не мог не рассмеяться, когда истина предстала предо мной в таком непривлекательном виде. Да, вода, вода! В моей комнате вообще какая-то нечистая сила; вчера вечером я слышал, как в стене царапался древоточец, на улице, рядом, шумят утки, кошки, собаки, девки и люди. Впрочем, я требую от вас столь же длинного – даже более длинного – письма, et id post notas [102], и чтобы было, как по нотам.
Самая превосходная книга церковных песнопений – это, бесспорно, здешняя. В ней все знаменитости немецкой поэзии: Гёте (песня «Ты, что с неба»), Шиллер («Три слова веры»), Коцебу и многие другие. И швейцарские пастушьи песни, и всякого рода чепуха. Это невероятное варварство; кто этого сам не видел, тот не поверит; к тому же ужасное искажение всех наших прекрасных песен – преступление, лежащее также на совести Кнаппа (в его «Сокровищнице песен»)…
Ваш преданнейший слуга
Ф. Энгельс [с небольшими купюрами]

Макама (араб. ;;;;;; сеанс, собеседование) – жанр арабской литературы, плутовские повести в рифмованной прозе со стихотворными вставками, повествующие о приключениях талантливых и образованных мошенников. Жанр впервые появляется у Бади аз-Замана, составившего около 1000 года сборник макам, и доведён до совершенства аль-Харири (1054–1122).
Оказал влияние и на еврейскую поэзию.

Порой меня увлекает поэтика умников от философии. С тем же Марксом я уже достаточно потусовался. Но и Энгельс по этой части был не промах. По младости даже увлекался. А уж начитан был…
И – красноречив. Но это, скорее, в прозе. Включая эпистолярность.
Вот торкнуло мне найти текст его испанского стиха (романс). Пока – никак! Да и на «Бедуинов» набрёл только в этом письме. А письмо – забавное! Тем, что о поэзии. О себе – в поэзии. Энгельс вообще скромник был (на фоне друга-гения). Всё осаживал собственные таланты.
В языках был и вовсе силён. Начнёт по латыни, а потом – изящно так – на родной немецкий переходит. Да ещё и на прелести диалекта налегает. А я – неуч. И посему достоинства поэтических текстов того же Фридриха толком оценить не могу. Спасибо автору (доверяю): подробно себя отрецензировал.
А достойных рассуждений о поэзии и литературе в целом у него найдётся не мало. И не только в письмах.
Ну, а Егорова (ниже) вставил для колориту. Когда кинул запрос по «бедуинам» и «испанскому» классика, инет вывел меня и на Алексея. Его «бедуин» к Энгельсовым отношения, пожалуй, что и не имеет. А вот «Из писем…» – весьма кстати. Их (друзей-классиков) переписка дорогого стоит. Чего там только нет! Главное с ней не заиграться…

Алексей Егоров

Бедуином бродил по барханам минувшего времени,
Дней-песчинок наждак мою чувственность вытер уже…
Находил и терял представительниц древнего племени –
Поманивших к себе и ушедших в закат миражей.
Делит жизнь пополам беспощадное солнце экватора –
Полушарие встреч, полушарие первых потерь…
Заметают пески чашу отбушевавшего кратера,
Память сонно бредёт, как уставший в пути дромадер.
Галабея моя, ослепительно белая некогда,
Перевёрнутость лун дарит непроторённым ночам…
Моих дум куфия! Мне и складки расправить-то некогда –
Расплескались стихи сединою кудрей по плечам.
Жаждой искренних чувств доведён я до крайнего базиса –
Доползти и упасть у подножия чувственных пальм
Твоего, Божество, незнакомого картам оазиса,
Бросив в чашу любви лепестки мною сорванных мальв.
Предвещает самум, проникающий с силою вглубь вещей:
Свою песнь запоёт раскалённый на солнце песок…
Я добрался к тебе – чуть живой, но по-прежнему любящий!..
А в оазисе – грусть, и колодец надежды иссох.

Примечание:
Галабея – белая туника, традиционное одеяние бедуинов, имеющая вышитый по вороту узор из перевернутых полумесяцев;
Куфия – головной убор бедуинов из ткани и двумя хлопковыми обручами.
Куфия (Bothrops) - род ямкоголовых очень ядовитых змей.
Мальва суданская (каркадэ) – растение, произрастающее в оазисах, из лепестков которого бедуины готовят чай.
Самум (араб.) – знойный сухой ветер в пустынях Аравийского полуострова и Северной Африки, несущий раскаленный песок и пыль.
17 августа 2009 года, г. Харьков

ИЗ ПИСЕМ МАРКСА К ЭНГЕЛЬСУ 1847 ГОДА

«Что есть в природе жизнь? Скажи мне, Фред!
Белковых жалких тел существованье?
Да ты в письме несёшь какой-то бред,
Пропало диспут продолжать желанье!
На фабрике ты дисциплину ввёл?
Три смены? Лучше бы – четыре:
Доход на революцию б пошёл!
Ты снова заперт с горничной в квартире?
Да, Фред, ты срочно рейнского пришли –
Попили с Женни, и вина не стало!
Не помнишь, где валяется в пыли
Четвёртый том чужого «Капитала»?
Ну ничего, настанет Коммунизм,
И, как ты пишешь, «будут девки наши»!
А что сейчас, ну разве это жизнь,
Коль опекают девушек мамаши!?
Не забывай, пиши, пришли монет –
Куплю часы из злата для престижа…
А та, на фабрике, что делает минет,
С ней можно познакомиться поближе?»
04 июня 2008 года, г. Харьков

12. «Приложение к катрену»

Река течёт лениво.
В томленье берегов.
Над нею плачут ивы.
О чём-то дорогом.
И с негой –
в тему лени –
Дыханье затая,
В упругостях сирени
Грустит душа моя.
Не падкая на позы,
У жизни на весах,
В сирень вплетает розу.
– Бордовую.
– В слезах.

23.06.2019
PS:
Как-то на стихи Ирины Субботиной-Дегтяревой. Отправное – это:

Как горек вкус калины,
Как косточка терпка!
Но каждый день отныне
В твоей моя рука…

Ну, и…

Сирень упруга и нежна
В своем лиловом отраженьи,
Плывёт река, течёт река,
Но неизменно упоенье
Той пышной неземной красой,
Что словно девушка сияет –
Волнующий дыханья сбой…
И сердце тает, замирает.

А вот это, у неё – в кайф!:

Поздняя лирика Рембо темна и загадочна, и это усиливает ее неповторимое очарование.

L’;toile a pleur; rose au c;ur de tes oreilles,
L’infini roul; blanc de ta nuque ; tes reins ;
La mer a perl; rousse ; tes mammes vermeilles
Et l’Homme saign; noir ; ton flanc souverain.

Звезда заплакала, как розовая роза

Звезда заплакала, как розовая роза, что в сердце спит твоих ушей,
И бесконечность протянулась белая к затылку от нежного крестца,
А моря жемчуг золотой твоих сосков румяных осеняет зрелость,
И кровью истекают всЕ до черноты у твоего у царственного чрева.

К слову…
«Розовые розы» – одна из последних картин Винсента ван Гога.
В течение последних двух месяцев жизни – с мая по июль 1890 года – ван Гог жил в Овер-сюр-Уаз под Парижем, где он среди прочего написал несколько картин с цветами. «Розовые розы» – одна из лучших картин этой серии. Она является характерной для позднего творчества художника. В отличие от ярких оранжевых и жёлтых оттенков, которые он использовал в Арле (например, в цикле «Подсолнухи»), здесь ван Гог применяет более мягкое и меланхоличное сочетание цветов, говорящее о более плодородном и влажном северном климате. Эта картина типична для последнего периода творчества Винсента ван Гога ещё и тем, что в ней практически отсутствует тяготение (на первый взгляд кажется, что картину можно перевернуть, а эффект от этого не изменится) и пространственность (цветы как бы выдвинуты из плоскости картины в пространство, где находится зритель). Ван Гог сумел передать чувство непосредственной близости роз к наблюдателю. На то, где у картины низ, указывает практически невидимая чаша под цветами, а на глубину намекает лишь слегка изменяющаяся форма мазков и лёгкое изменение оттенков зелёного. Резкие тёмно-синие контуры листьев и стеблей роз, а также вибрирующие и извивающиеся линии являются примером влияния на художника японской резьбы по дереву.

А вот перевод М.Кудинова:

Рыдала розово звезда в твоих ушах,
Цвела пунцово на груди твоей пучина,
Покоилась бело бескрайность на плечах,
И умирал черно у ног твоих Мужчина.

О! И даже так:

Звезда рыдала розово в ушах,
И тело бело-пламенно пылало
И ало расцветало на холмах,
И чёрной бездной щель твоя зияла.
(Михаил Щепкин, 18.11.2013)

А вот что отписал составитель сборника Рембо (с переводами Кудинова) Н.И.Балашов:

«Катрен напечатан посмертно по копии Верлена в «Ревю литтерэр де Пари э де Шампань» в октябре 1906 г.
Верлен записал стихотворение на том же листке, что и сонет «Гласные», с которым оно связано «цветописанием»: в каждом из четырех синтаксически параллельных стихов, рисующих эмблематики женского тела, цвет поставлен на главную ударную позицию.
Сюзанна Бернар, оспаривая восторженную оценку катрена, усматривает реальное достижение поэта в виртуозном утверждении конструкции, вошедшей в поэзию «конца века»: «плакать розово», «цвести пунцово» и т. п.
Сведений о других переводах нет».

Гласные (Voyelles)

A noir, E blanc, I rouge, U vert, O bleu, voyelles,
Je dirai quelque jour vos naissances latentes.
A, noir corset velu des mouches ;clatantes
Qui bombillent autour des puanteurs cruelles,

Golfe d’ombre; E, candeur des vapeurs et des tentes,
Lance des glaciers fiers, rois blancs, frissons d’ombelles
I, pourpres, sang crach;, rire des l;vres belles
Dans la col;re ou les ivresses p;nitentes;

U, cycles, vibrements divins des mers virides,
Paix des p;tis sem;s d’animaux, paix des rides
Que l’alchimie imprime aux grands fronts studieux;

O, supr;me Clairon plein des strideurs ;tranges,
Silences travers;s des Mondes et des Anges:
– O l’Om;ga, rayon violet de Ses Yeux !
-----------------------------------

Ну, а моё…Спасибо Сан Санычу!:

Река раскинулась. Течёт, грустит лениво
И моет берега;.

13. «Присолил…»

В малиннике, за садом – саранча!
В Ла Манче донкихотства пепелище.
И почва выгорает в солончак.
Ещё чуток – щавель сойдёт за пищу.
В тазу – зола и тополиный пух.
А мне б кадушку пива, да варенья!
Пройдёт щавель, начну жевать лопух.
А на послед – нескусные коренья.

24.06.2019
PS:
В общем-то – на «Дачное» Е.Булычевой. Но, краешком, и на «Донкихотство» В.Щугоревой…

В малиннике – засада комаров,
зайдёшь и налетают оглоеды.
Кровищи насосутся, будь здоров,
в восторге от халявного обеда.
В тазу небесном пенки облаков
мешает ветер ложкой золотою
и звон цикадный слышен далеко
в июньский вечер, дышащий жарою...