Доказательство Бытия Божия

Пилат сказал Ему (скучно и устало): что есть истина?


I
Не найти слова, чтобы описать разъедающее его отчаяние. В начале было благоговение, но потом спустилась тьма. Это была уже его семнадцатая попытка. Была ночь, как и всегда на улице никого не было, только сырой мрак и светящиеся болотно-зеленые фонари. Он опять вышел из дома, чтобы математически доказать себе есть ли Бог или бога нет. Его гуманитарный склад ума, уставший от метафор, эпитетов, условностей, игровых отсылок жаждал цифр и точности, одним словом, спокойствия, может даже спокойного уютного рабства. Он говорил себе, что сегодня «уж точно все решится, иначе и быть не может». Впрочем, он говорил себе это каждый вечер. Извергнутая из внутренних уст мантра, так складно выстроенная по форме, внутри сочилась гноем, неверие разрушало ее. Он шел не спеша, огибая по-солдатски выстроенные высотные дома, направляясь к месту, откуда начнет работать доказывающий или опровергающий механизм. Он шел убивать себя или спасть. Жить прежней жизнью не было никакой – внимание – математической возможности. Год назад он пришел к неоспоримому факту – люди в скором времени, если не сейчас же, уничтожат мир, а раз это так, то и жить бессмысленно. Каждодневный опыт общения с ними, увиденное вокруг, прочитанные новости с привлечение данных истории и социологии — все это стало для него тем подспорьем, которое привело его к мысли об убийстве себя. Сейчас он уже не был инерционно заряженной механической единицей, то есть влачил жалкое безработное существование. В какой-то момент сделанное им открытие поразило его настолько, что он обессиленный пролежал с температурой около недели, все думали тогда, что это ползучая форма ковида, пока не пришли отрицательные результаты. Он шел не спеша, спокойствия и контроля над собой было больше, чем болезненного крика и напрасных слез – результат технической выучки в течении года. Раньше все было наоборот, вновь свежая, несмотря на заскорузлый слой быта, раскрытая природа его эксцентрично бросалась за любую спасительную солонку от непорочный чистой любви до бескорыстного служения добру, прилепляясь к религиозной остановке. Иногда это спасало, помогало успокоить разбушевавшееся нутро, на время забить его спасительными вещами, но потом дно проваливалось, нутро становилось всепоглощающим и ненасытным. Приходил ужас. Он, например, мог проснуться в ознобе, грудью хватая что было сил воздух, плача и умоляя невидимую силу оставить его - утром на работе не было и следа его встречи с ужасным, разве только небольшие синяки под глазами, но у какого взрослого городского жителя они отсутствуют? Приступы то учащались, то уменьшались, казалось, что определенной системы здесь не было. Постепенно, еще пристальнее вглядываясь в окружающее, вопрошая к нему, он стал воспринимать свою болезнь, как редкое освобождение. Очистившийся и оголенный дух, страдальчески воспринимавший, как красное мясо глубокой раны, любое мелкое дуновение ветра или прикосновение из вне, выбредал на распутье. 
Если это освобождение его избрание для какой-то важной миссии, то Бог не попустит ему, вставшему на стартовой точке эксперимента – мокрому асфальту, когда-то давно засосавшему мелкие, случайно попавшие сюда, камушки – проходящему по прямой анфиладу старых дворов и безличных домов к своему дому за восемнадцать минут, затем поднимающемуся на дребезжащем лифте до двадцать первого этажа и выходящему на общий балкон за три минуты, не попустит ему, встающему на парапет общего балкона ринуться вниз, разбившись на смерть. Обязательно должно произойти чудо, Бог явит Себя из своей закрытости, спасая как в Священном Писании своего пророка. Это была уже его семнадцатая попытка, чуда не происходило. «Освобождение» вновь пряталось в болезни, его это раздражало. У себя в голове, делая еще первую свою попытку, он представлял, что кто-то на темной улице обязательно подойдет к нему, скажет нечто значительное сравнимое с откровением, поразит его истиной. Но ничего не произошло. Потом он стал воображать, что может сломаться домофон или застрять лифт, наконец массивная дверь на общий балкон захлопнется так, что ее не откроешь. Все было тщетно, он вновь и вновь приходил к финишной точке, к холодному металлическому парапету балкона. Даже его попытки найти знаковое в самом мелком и неважном, когда он шел по дороге, например, приглядеться и увидеть, что это дерево как-то странно загнуло свою верхушку и растопырило в разные стороны ветки, а этот валяющийся на дороге беспризорный пакет, напоминающий больше то ли огромный платок, то ли маленькое полотенце указывает на некую внутреннюю победу духа над материей, даже эти попытки в конце концов истощались, и он вновь оказывался выброшенным в мир, где знаком указывалась лишь скорость движения во дворах.
Сейчас он подходил уже к своему подъезду – длинные волосы, забывшие упорядоченные руки парикмахера, суетились на голове, дополняя хаотичную растительность на истощавшем лице. Все лицо было сплошь волосяным покровом, среди которого выбивался длинный ровный нос. Тело, носимое ветрами, больше напоминало скелет, необъяснимым образом продолжавший движение.
Опять лифт и двадцать первый этаж, опять искусственный, напоминающий операционную, в которой он был однажды в беззаботном детстве, режущий глаза свет на этаже. Вот безлюдный общий коридор, ведущий к двери на балкон. Дверь, несмотря на слабость, издевательски легко поддается, насмешливо встречает извечный парапет. В это раз он даже не стал прикасаться к нему, с остервенением сжимая его в руках, думая, что это сломает его, и тогда действительно – о боже – будет чудо, нет, он бледный, открыв дверь, с ненавистью посмотрел на него несколько секунд, а затем быстро, что было сил в чахлом теле, убежал в мою квартиру, которая располагался на том же этаже.

II
Теперь это был уже восемнадцатый день его, к цифрам он стал относится очень болезненно. Он опять ночью, будто современный Фауст, тайком пробираясь, вышел проводить свой Божественный, если удачный или дьявольский, если бесполезный эксперимент. Снова таже самая дуга, огибающая спящие высотки, вдоль которых ему придется пройти. Снова стартовая точка, откуда начинаются шаги, устремляющиеся то ли в вечность то ли в душное банное существование. Он начинает идти, внимательно смотря по сторонам. Ничего, пустота, даже воздух замер. Казалось, что можно зацепиться взглядом за то странное свечение на лобовом стекле припаркованной машины, но это явно обман, всего лишь отражение света от вздыбленного фонаря. Длинная восемнадцатиминутная дорога начинает обрываться, переходя в мелкую дорожку к нашему подъезду. Неожиданно из-за куцых кустов выходит человек. Он оторопел, почувствовав приближающуюся фигуру. Внутри все мгновенно стушевалось, сердце застучало так сильно, что вещи в глазах расплылись. Человек был в медицинской маске, с длинными, как у образцового художника волосами.

 - Я искренне извиняюсь, но у вас не будет случайно огоньку? – спросил человек самым добродушным тоном.

 - Что? Он не понимал от волнения, что толком от него ходят.

Человек откашлялся и повторил свою просьбу:

 - Я говорю, огоньку не будет у вас?

Он встрепенулся, разум постепенно стал возвращаться к нему. Этот вопрос не походил на так горячо ожидаемое откровение. Неужели все оказалось ложью, все это многообразие смыслов, вопросов и страданий сузилось лишь до точки этого никчемного вопроса? Он молчал.

 - С вами все хорошо? Вы не больны? - заботливо поинтересовался человек.

 - Но у меня нет огонька, - ответил он, смотря мимо человека.

 - Я вас услышал, приятной ночи. Человек ушел, вновь растворившись в куцых кустах.

Он посмотрел на время – часы подсказывали ему без одиннадцати час. Уже не мыслилось, была только усталость и хотелось спать. Он бездумно вошел в свой подъезд и поднялся на лифте. Войдя в общий коридор, он машинально пошел к балкону. Толстая деревянная дверь на прощание скрипнула.