Швейцар

ГЛАВА ПЕРВАЯ


Жизнь проходила нехотя, но достойно.


Утром, потягиваясь, я разбирал вчерашние мысли на слова и буквы. Складывал их в предложения и не угадывал в сложившемся тексте себя самого. Почему-то затекала правая кисть в районе подогнутого мизинца, писать от руки становилось всё труднее. Я не узнавал свой почерк. Бросал начатое на полуслове. Пил воду из горлышка бутылки, убивал комара на щеке и выходил курить в сад.


Прозрачная морось валилась с неба на жирную зелень, будто стояла не середина июля, а сентября. Растения беременно набухали. Пахло свежим покосом и хорошо удобренной землей. За соседним забором повизгивала газонокосилка, слышно было, с каким трудом ей достаётся стрижка. Вкупе все представлялось не эротично, даже скучновато.


Я вытряхивал из трубки спекшийся табак и возвращался к себе во флигель, на второй этаж, где гостеприимные хозяева посели-ли меня на время моего вынужденного отпуска.


В комнате, за исключением свежего комара, ничего не менялось: диван, столик, стул, шкаф, начатая бутылка с водой. Рукописи на столе. Сделав глоток из горлышка, я вносил какое-то разнообразие в обстановку, сдвинув бутылку с места, и ложился на диван. «Буду лежа работать», - думал вслух. Но горизонтально задрёмывалось быстрее, чем сидя, да и рука затекала скорее.


Хотелось вернуться к детским воспоминаниям, но в силу возраста оказывалось, что большинство из героев уже почили и беспокоить их память своими домыслами было бы не верно. Оставалось выдумать правдоподобное, не связанное с собой и ушедшими людьми. Отдельные фантазии в общее не умещались. Тогда, чтобы не проспать весь день, я одевался и отправлялся побродить по разбитым проулкам между заборами, за которыми возвышались двух-трех этажные особнячки окраины городка.


Чайки тут пролетали утром журавлиным клином над головой. Говаривали – с соседней свалки на реку, а вечером - обратно. Их количество поражало. Свалка, вероятно, была велика. Помимо других пернатых и чайкам еды доставалось с избытком.


Из населения пешком прогуливался один я и пара котов. Остальные передвигались по земле на машинах, исчезали, не выходя из них, за автоматическими воротами свои домов, а, может, и летали по воздуху, как чайки, утром и вечером. За заборами кроме петушиного крика, после первого из которых на глаза наворачивались детские слёзы, и шума газонокосилок редко можно было услышать неразборчивую речь. Свет к ночи теплился в окнах соседей весьма выборочно. Люди или работали круглосуточно, или не просыпались. Да и Бог с ними!


Там, откуда я приехал, людей было с избытком. Пешеходы, цепляясь одеждой, передвигались от одних средств транспорта к следующим, не узнавая друг друга. Одиночество было скорее внутренним состоянием, средством самозащиты. А тут – внешним, разоблачительным. Без сравнения с подобными прохожими любой одинокий встречный привлекал особое внимание. Даже вызывал интерес.


Вот куда, к примеру, неторопливо идет молодая женщина в пять часов утра?


 Трезвая, красивая, со вкусом одетая? Улыбается… Ни сумочки у неё, ни зонтика… С таким лицом ни на работу, ни с работы не ходят. Почему пешком? Зачем в такую рань? Интересно же. Хочется подойти и спросить: здравствуйте, а не поделитесь ли своей радостью со мной? А она со счастливой улыбкой возьмет да и расскажет всё.
Как застала своего мужа в постели с любовницей и спящими их обоих прирезала. А теперь мысленно строит планы на новую жизнь и уже ищет встречи с порядочным симпатичным мужчиной примерно моего возраста.


Или – наоборот. Она-то и есть любовница. А жена мужа пристрелила прямо при ней и от ужаса застрелилась сама. Вот женщина и счастлива от того, что не будет теперь обмана, измен. Что она свободна и не сможет принести новых душевных мук им обоим.


А дама просто забыла телефон и ключи в сломанной машине, когда захлопнула дверь. И идет короткой дорогой домой, над собой смеясь.


Такой сюжет, короткий, неинтересный.


А я-то х…ню не пишу, у меня никогда не было времени её писать. Я освобождал время на жизнь, но этого времени не хватало. Тогда я начинал выдумывать другую реальность, чтобы насытить своё существование иными жизнями, посторонними и потусторонними, разбираясь с миром сам, без помощников. И жил, как остальные, с тою лишь разницей, что они с трудом догадывались, что у меня внутри. Да я вряд ли мог им это объяснить. Если б не писал.

Тут проходил как-то мимо березы, старой, высокой, раскидистой. Редкий экземпляр. Думал, вот, старше меня, а как выглядит! Волшебно! И за что? Она в расцвете, я в увядании. Она дерево деревянное, я человек разумный. Да, срок жизни разный у всех. Она мне – напоминание, что ли? Дереву дано, человеку – нет? А может, дерево смотрит на меня и думает:бедный, такой молодой, а время его жизни уже кончается. Грустно.

А возможно, это и не береза была, а каштан. Я в деревьях мало что понимаю. Под деревом орехов каких-то много валялось. Подумал еще: вот бы их все кто-нибудь посадил в ряды, как детей. Целую аллею. И имена бы каждому дал. И обозвал бы «Аллея славы».


Но на такую аллею точно швейцар нужен. Кого впускать, кого нет, в эту славную шоблу-облу. Где тут край, кто на каком краю? Я – и про аллею, и про собственные мозги, и про ваши тоже.


Я природой не восхищаюсь. Мы с ней на равных. Кто-то больше из нас живет, кто-то меньше, каковы-таки законы, что мы ей придумываем, а она подсмеивается: как это её малая часть для остальных частей что-то объясняет? Не понятно.


Вот с Богом – молодцы. Нечего доказывать. Есть Он. И если всё устроено по велению Божьему, куда все лезут? Сидите себе, да куйте. Деньги. Детей. Стихи. Пути Господни неисповедимы. Двигайтесь, растите, доказывайте, что живые…


Ну, не говорил я с этой женщиной о таком. Может быть, у неё другой сюжет…


А вспомнилось вдруг: писал роман о бессмертии. О человеке, который понял, что его продолжение – потомки. И он научился перемещать свое сознание в них, будущих, и продолжал жить свои-ми и их мыслями. И как у него не получилось это. Помер последний, и сам по себе, и его погубил. Не захотел продолжать другого своей жизнью, а в чем там бессмертие заключалось, разобраться поленился. И исчез. Никто не помнит, почему. И правильно. Каждый для своего живет, не для себя, для своего, повторяю. В том, что он сам придумал, а не дядя, не папа, не дедушка, не сосед, не дай Бог.


Кстати, а почему и не сосед?


Вот у тебя достаток, скажем, жена и дети, красивые, умные. И он за тебя живет. Без зависти, без склок, не дергается, копается себе в огороде, на работу ходит, пьёт по пятницам, а в воскресенье – в церковь. Но живет не своей, твоей жизнью. И не ты, а он решает, что тебе сказать и что сделать, чтобы так жить. А с собой – не может, то огород мешает, то работа, то жена-зануда, то дети-полудурки. А вот если бы он был – ты, он бы еще лучше прожил. Но ему не везёт, а тебе с неба всё падает. Как маца. Манна, простите, небесная.


И происхождением всё это объясняет, или национальностью, Богом данными. Верит в Бога сосед, а ты не веришь. И оба вы живете и не понимаете, откуда жизнь берётся. И помираете оба. У тебя дети, которые давно в столице да в загранице, дом на кусочки пилят, согласно завещанию, у соседа – без завещания по бревнышку растаскивают и продают, за водку. И лежите вы оба внутри земли, только у тебя памятник подешевле, а у него крест поплоше.


Дети вообще странная вещь. Кто их придумал? Уж точно не Бог. С детьми, как в лото, не угадаешь. Всё отдашь, на шее повиснут, недодашь – проклянут, передерутся. Закон один – не мешать им и не смешивать их со своим. Не учить – тебя же и обвинят в своих ошибках, не запрещать – на тебя же и повесят свои грехи, не любить – если их больше одного, между собой количество любви никогда не поделят… О чём это я?


Смотрю в окно. А женщина идет. Тихо так, медленно. Накидываю халат, быстро спускаюсь. Стою себе у калитки, набиваю трубку.


Подходит. Родинка над губой. Золотистого цвета. Как мушка из восемнадцатого века.


- Доброе утро, - и не перестает улыбаться. Мушка взлетает вверх. – Это улица какая? Я правильно иду? Мне на «Луговую».


- Правильно, - говорю. Прикуриваю. – По любой идите. В эту сторону все – на «Луговую».


- Спасибо, - отвечает. Проходит несколько шагов и, оглядываясь, спрашивает: - У вас телефон с собой? Можно позвонить?


- Нет, - говорю. – Принести? Подождете?


- Да курите, курите, я не тороплюсь. – Останавливается в десяти шагах. Ждёт.
Я курю. Она смотрит. Молча.


Вот о чем говорить? У меня за забором домик свободный, постель чистая, извините. Вода есть, чай можно поставить. И рано еще, хозяева, если и дома, не проснутся.
Она втягивает в себя дым от трубочного табака и не морщится. Улыбается, как и пять минут назад.


- Вы курите? – спрашиваю. – Только у меня сигарет нет.


- Не курю, - отвечает. – Дух от вас хороший. Правильный.


- В каком смысле?


- С утром гармонирует. – И руку подняла. Обвела ею полукруг между заборами. – Вишня?


- Черри. Похоже, вишня.


- А вот когда черемуха цветет, есть черемуховый табак?


- Нет… Не знаю, не слышал, по крайней мере… - Спотыкаюсь я на ровном месте, стараясь приблизится к ней на полшага. – Простите


Она делает полшага навстречу, якобы поддержать меня, но не поддерживает, а останавливается.


- Жалко, - говорит. – И ещё бы сиреневый, жасминный и лилейный. Вам же всё равно, что курить…


- Есть с запахом кофе, виски… Но это больше во рту остается, не в дыме…
Молчит. Смотрит, как я докуриваю и выбиваю трубку о ладонь.


- Может, пройдете? – предлагаю я, открывая калитку.


- Нет, - машет рукой. – Я тут подожду.


Поднимаюсь к себе, обнаруживаю, что телефон разряжен, ставлю его на зарядку, спускаюсь.


Стоит. Смотрит мне на руки.


- Что, ночью на зарядку не поставили? – опять улыбается. Мушка над губой подрагивает.


- Сейчас поставил, - извиняюсь я, разводя пустыми руками. – Всё-то вы знаете!


Она коротко смеётся, но не уходит.


Тут я решаюсь:
- Давайте, всё-таки зайдём, пока зарядится. У меня чай есть. Согреетесь.


- Я не замерзла. А вот в туалет не помешало бы зайти.


- Нет вопросов, - говорю и открываю калитку.


До дома она не дошла. Махнула рукой, чтобы я отвернулся, и села на корточки у забора, между гортензий. Я слушал спиной. Звуков было несколько. Два первых, коротких, прицельных. Потом целый водопад чувств, с придыханиями облегчения, и, наконец, три или четыре коротких выдоха.


- Вы готовы? – спрашиваю, не оборачиваясь.


Медленное шуршание за спиной.


- Вы меня спасли, спасибо, - тихо так говорит, но искренне. – А влажные салфетки у вас есть?


- Найдём, - улыбаюсь я. – Всё в порядке?


Оборачиваюсь.


- Вполне, - отвечает она, отряхивая почему-то колени.


Я жестом приглашаю её в дом. Мы двигаемся по лестнице на второй этаж к моей комнате…


Если вы никогда не ходили по лестнице позади молодой женщины в короткой юбке в шесть утра, мне объяснять вам нечего. Если перед этим вы не слышали, как она писает, не видели, как она улыбается, и ещё много чего не заметили, а если и заметили, то не подали вида, - вам ничего не понять. И самое важное: она идёт и соображает, что у меня давно уже ничего не «работает», и она находится в совершенной безопасности, но идёт, и это ей нравится – как смотрят на неё, как с ней говорят. Вот сейчас увидит рукопись на столе и спросит весело:


- Опть, так вы писатель?!


Так и спрашивает.


- Нет, - говорю. – Швейцар. Учёт веду, кого пускать, кого не пускать.


 Я не забываю о влажных салфетках. С брезгливостью смотрю на её руки. И опаздываю.


- Ой, как интересно!


И бумаги мои берет, садится на диван и читает с какого-то места. Вслух читает, как будто разбирается в моём почерке:

---------------------------------

«Как они могут так рано вставать? Добро бы на рыбалку…»


С балкона видно, как дворник собирает листву и мусор и вытряхивает собранное в гарбичный мешок.


«Рыбалка дело мистическое. Забросил удочку, а сам не знаешь, что под водой. Леска, поплавок, крючок – лишь средства сигнализации, оповещения. Можно ждать бесконечно, понимая, что связь налажена, остается не пропустить, когда жизнь о себе заявит. Сначала она, а потом ты – подсечкой. И не всегда удачно. Поклевка только определяет, что жизнь существует, а в какой форме – не понять. Но разочарование в том, что следующая поклевка, если она удачная и рыба в руках, вовсе не означает, что это та самая рыба, которая клевала в первый раз. И так всю рыбалку. Загадка за загадкой. Не зря первые Апостолы из рыбаков были…»


Ь. уходит с балкона и встает на весы в спальне, рядом с неубранной кроватью. Весы отмеривают восемьдесят восемь килограммов.


«Дважды в бесконечность» - думает Ь., склонив голову на бок, включает УФ лампу и, пока она разгорается, успевает умыться в ванной и кое-как сходить в туалет.
Возвращаясь, Ь. делает гимнастику. Время упражнений определено двадцатью минутами работы лампы. Окончив, он повторно возвращается в ванную под душ. Уже вылезая, задумывается о том, почему не получилось поссать под душем и не сходить ли ещё раз в туалет, но отказывается от этой мысли как несостоятельной, также как и от мысли о завтраке. Обещанные желудку две ложки творога мозг категорически отвергает. Тогда, одевшись, Ь. со своего двенадцатого этажа спускается во двор и идёт к человеку, собирающему мусор.


«Здрасьте, - говорит Ь., подходя к нему. – Вижу вас каждый день. Хочу познакомиться».


«Петр. Петр Ионыч, – сердито отвечает дворник, не поднимая головы и не глядя на Ь. – Не мешайте работать».


«Я Ь. – настойчиво заявляет Ь. – А выходные у вас бывают?»


Петр разгибается, оказываясь на голову выше Ь.


Пётр сед, бородат, смотрит изучающе, но с лёгким упрёком:
«А у деревьев выходные бывают, у травы, у мусора, наконец?»


Пока Ь. находится в замешательстве, Петр сгибается и продолжает мести.


«Я, понимаете, хочу попробовать… На пенсию отправили… Работы нет… - тихо, обрывочно выпаливает Ь. – Вы бы, Петр, мне показали…»


«Что тут мудрёного? Мети да собирай, не зима…»


И немедленно передает щётку и совок в руки Ь. Тот оглядывается: вокруг – никого. Пробует собрать листву с мусором и вывалить в мешок, но ветер не позволяет ему сделать это достаточно чисто. Тогда Ь., определив направление ветра, подстраивается под него и совершает несколько попыток сбора довольно удачно.


«Сообразил, - похваливает Петр. – Только побыстрее надо собирать. До семи не успеешь, машины поедут, вся работа – коту под хвост», - И показывает на ряд легковушек, стоящих на газоне. - «Эти грязь потащат».


«Так они и так потащат», - отвечает запыхавшийся от работы Ь.


«Ну, да, только за ними с чистого асфальта удобнее собирать».


«Еще раз?!» - возмущается Ь., но продолжает мести уже с большей скоростью.


Петр предусмотрительно раскрывает мешок для мусора и рассказывает:


«Я тут на «Аллее славы», там, где каштаны с табличками в память о городских героях посажены, работал. Ты вот не верующий человек, а почему так, скажи? Я этих покойников и не знаю никого, больше по фамилиям на табличках. Есть «Иванов», у него под деревом ни одной бутылочки, чистая листва. А есть «Штольман», так у него вечно – банки из-под пива, бычки, прокладки женские. Это что? Им при жизни этого не досталось? Или наоборот?»


Ь. задумывается. Прекращает мести.


«Там же лавочки вдоль аллеи, - рассуждает Ь. вслух. – Где лавочки ближе к дереву, а урн нет, там и бросают».


«Философ… - усмехается Петр. – Лавочки не при чем. Я как-то ночью таблички перевесил, чтобы удобнее было убирать, и весь мусор в одном месте оказался».
«И никто не заметил, что перевесил?» - удивляется Ь.
«Никто. До сих пор висят. Только на «Штольмана» до сих пор цветы раз в год кладут, а на «Иванова» как не клали, так ничего и нет».


Ь. задумывается в очередной раз.


«А цветы не пробовали перекладывать?»


«Пробовал. Не помогает. Тут не цветы, не дерево главные. Главное – табличка. Она за собой всё тянет. Озеленители под «Шульгой» каштан замучились поливать, засыхал. А под «Свириденко» пёр, обрезать не успевали. Я у них таблички поменял. В одной поре теперь, оба, без всякого полива».


«Вы шутите? – вдруг останавливается Ь. – А я в «Вечерку» фельетон отослал про «Аллею славы». Зимой ещё. Гололед был жуткий. Пройти невозможно. Так я написал, что каштаны эти будто бы посажены в честь тех граждан, кто упал да и убился на этой аллее. А в апреле сам же на ней грохнулся, два ребра сломал. И подумал ещё: вот мне аллея и отомстила. Хоть и не опубликовали тот фельетон».


«Хорошо ещё, что упали не под «Аверьяновым», летчиком. Он же разбился».


«Нет. Под «Ковальчуком»».


«Надо таблички перевесить. – Петр вздыхает. – Хотя «Ковальчук» альпинист. Не раз падал и вставал, наверное. А вот у «Аверьянова» опять тропу зимой протопчут по газону, упадет кто – не встанет».


Петр и Ь. смотрят друг на друга понимающе. Поднимается ветер, вдвое чище они заканчивают работу к семи утра. Перетаскивают последние мешки к мусорным контейнерам. Возвращаясь, определяют, что ветром обочины замело листвой по-прежнему.


«Ибо всякая плоть – как трава, и всякая слава человеческая – как цвет на траве: засохла трава и цвет её опал», - цитирует Петр.


«Как будто и не делали ничего», - вторит ему Ь. с легкой иронией.


Петр улыбается:


«Главное – время жизни прошло в труде. Тут даже не процесс важен, а время. Результат бесполезен».


«А удовлетворение от работы»?


«Зачем? Вот вы, когда мели, о чем думали?»


«Чтобы чисто было».


«И всё? Скудно, батенька… О времени жизни надо думать. Вот деревья думают, трава думает. А мы?..»


Петр выпрямляется и замирает. Ь. приходит в отчаяние, но пытается не подавать вида. С минуту потоптавшись на месте и не дождавшись ответа, Ь. прощается:
«Извините. Эта работа не для меня».
«И правильно, - говорит Петр. – Вы философ, похоже, и ал-коголик. Смотрите в окно с похмелья по утрам и удивляетесь: зачем это люди так рано встают? Добро бы – на рыбалку…»


Ь. вздрагивает и проговаривается:


«Какая-то мистика…»


«А для вас, таких, всё вокруг мистика, - сердится Пётр. – Наверное и не знаете, и не понимаете мира Божьего… Вот женщины красивые, к примеру, для чего? Думаете, чтоб самцы за них бились, войны устраивали, на работе горбились, стишки сочиняли, вожделели и стрелялись? Нет, дорогой, женщины – часть природы, у них свои законы, нам не ведомые. А мы – время их жизни».


«Промежутки?»


«Вот-вот. Короткие промежутки. И как никогда не понять природу, так никогда не понять и женщину… Завтракали? Зайдём ко мне на часок? Чайку попьём с пряником земляничным. Я вам про женщину расскажу. А потом продолжим».


Петр хлопает Ь. по плечу и разворачивает лицом к двери подвала в дворницкую, метрах в ста от них.


В комнате кроме надоедливой осенней мухи: диван, столик, стул, шкаф, начатая бутылка с водой. Чайник. Плитка.


За чаем Пётр рассказывает:


«Я её на аллее, на лавочке нашел, утром. Спала. Под головой – букет гортензий. Рядом – пакет со вчерашней закуской чайки растаскивают. Чаек прогнал. Сыро, июль, роса. Часов шесть утра. Потрепанная она была, грязная, в возрасте уже. Будить не стал. Убрал вокруг. Курткой своей рабочей её прикрыл. Думаю, пока дойду со щеткой до конца аллеи да назад, она и проснется, как солнышко пригреет. Возвращаюсь – сидит уже. Зенками лупит. Вопрошающе. Было у меня похмелиться. Не дал. Сам спросил:


- Замужем?


Это очень важно такое спросить. И важно, что ответят.


- Да, - отвечала, не сразу, тихо.


- Помните что-нибудь?


- Ключ в машине забыла и телефон. Захлопнула дверь случайно. Пешком домой пошла.


- Не дошла, значит. А куда шла? Откуда?


- Не всё помню. Утром мужчину пожилого встретила, доброго, он меня домой пригласил. У него телефон был разряжен. Пока заряжался, дал мне рукописи почитать какие-то…


- Хорошо. А дальше?


- Ну, я начала читать и поняла, что это обо мне, понимаете?.. – она широко открыла глаза. – Вы дворник?.. Пётр?.. Там это было. Вы еще таблички меняли перед деревьями, чтобы мусор было удобнее собирать.


Я тут так и сел рядом с ней. Подумал: а ведь была такая мысль. Хотел поменять, но не поменял. Испугался – уволят еще, если заметят.


Она виски на голове потерла:


- Так вы Пётр или не Пётр?


- Пётр.


- Правильно. А про себя мужчина говорил, что он швейцар. Кого пускать, кого не пускать – учёт ведёт.


- Ну да Бог с ним. Здесь-то вы как оказались?


- Я не всё помню… Помню… я дочитала, он меня на диван уложил отдохнуть… А проснулась здесь – куртка, гортензии… Я где?


Я назвал ей город и место.


- Точно. И про это было… - и заплакала.


Я её скарб собрал, что после чаек остался, и к себе привел, сюда.


- Умойся, - сказал. – Я вернусь часа через два. Вот яйцо, вот хлеб. Но не пей! Там водка у двери, она – чужая.


Она под раковину мыться пошла, я – на работу. Осталась, в общем…


Я ведь не всех сюда приглашаю, тут зона запретная. Во-первых, казенная, во-вторых, моя. Отдыху здесь предаюсь и размышлениям. И других к этому призываю. Нет, я и на работе думаю, когда мету: об иллюзии времени, о его цикличности, о бесконечном пространстве, зимой особенно, когда метёт со всех сторон. А тут я итоги подвожу. Выводы делаю. А последнее время только вопросы себе задаю и редко на какие из них однозначно отвечаю.


Вот откуда, например, у меня паховая грыжа случилась?

 
Жил, не сильно надрываясь, себе в удовольствие, брат, жена, дети, теща – все вместе, душа в душу… На рыбалку с братом похаживал, даже приторговывал рыбкой понемногу. Впрочем, не сам. Теща этим занималась. А как теща приболела, так всё и рухнуло. Слегла мать. Денег угробили уйму, нервов. Врачей, целителей всяких приглашали. Ничего не помогало.


И рыба пропала куда-то. Будто специально, будто назло. А тут ещё и у брата проблемы: с сектантами связался, начал от меня открещиваться.


Сидим с ним ночью в лодке, сети забросили, ждём утра. А он мне на ухо нашептывает:


- Приидет Мессия! И с мертвых и с живых спросит! Любили мы его? Нет? О рыбе думали, не о Вышнем? О ближних как заботились? О душах их? И что ты ему ответишь?


- Отвечу: пусть сам попробует с тремя детьми, с женой голодной и больной тещей в колхозе нашем прожить. Погорбатиться днем на работе, за которую не платят, а ночью грести за рыбой, которой нет. Да чтобы тебе еще сумасшедший брат мозг выносил полночи. Так и скажу. Гляди лучше за поплавками! Будет нам вечная жизнь, как с голоду подохнем…


И так до утра: он мне - про душу, я ему – про рыбу.


К утру гребём назад пустые. На берегу бомж сидит. Костерок у него, котелочек кипит, за версту ухой тянет. Думал, к нему и подойдем, чтобы сети пустые вытряхнуть да подсушиться. А бомж руками машет: направо плывите, направо! Я поначалу внимания не обратил, а брат направо-то и погрёб. Бомж с берега командует: забрасывай! Брат сеть начал опускать, а сеть начала тонуть сразу, будто в неё тяжелое грузят что-то. И шепчет, шепчет себе под нос: ловись, рыбка, большая и маленькая.


Вот эту сеть мы в лодку вытащить и не смогли. Я взял конец от неё и к берегу поплыл, недалеко было. К бомжу. Думал, поможет. Нет, сидит бомжик, улыбается, блаженный такой. И я тогда сам потащил, один, всю эту тяжесть, пока брат на берег не выбрался. До сих пор помню – сто пятьдесят три рыбы вытянули, не считая камней. А уж травы – копну целую.


И надорвался я сильно, что уж говорить. Живот заболел, жутко. Тут бомж и подошел: любишь меня, спрашивает, любишь? А я и ответить-то не могу. Нет, пристал: скажи, что любишь? Кивнул я ему, чтобы отвязаться. И так три раза. Мне же еще на работу надо было идти, рыбу эту куда-то девать.


Светать начало. Брат с бомжом рыбу в лодку перекладывают, сеть перетряхивают. И вот тебе – рыбнадзор! Две лодки по воде и УАЗик по берегу. Взяли нас с поличным. Штраф какой-то безбожный запросили. И с уловом и бомжом этим прямиком – к дому, вещественные доказательства искать. Я плохо что помню, живот сильно болел.
Привезли. Шумят, командуют, шарятся везде. И тут, представляешь? Теща из комнаты своей выходит. Сама! Вот тебе и больная!


Как понесла на них: ироды, кричит, детей вам не жалко, ничего не отдам! У меня даже боль прошла. Смотрю: глазам не верю. Ожила! И бомж ей подпевает: одумайтесь, братья, что делаете? У вас, мол, этой рыбы немеряно, зачем вам столько?


И его не послушались. Забрали весь улов, кроме одной рыбки, окушка полосатого. Брат спрятал. Теща потом, когда её чистила, две монеты в ней нашла старинных. Одну бомжу отдала, чтобы в бане общей помылся, очистился. А вторую в церковь отнесла, за своё счастливое избавление от хвори да и за моё здоровье свечки поставила. Я-то слёг…


А бомж у нас поселился. До кучи. Жрать нечего было. Так он со стройдвора то доску притащит, то гвоздей, то кирпича, то макулатуры какой-нибудь. С братом на двоих они сарай сгондобили. Сборища свои сектантские начали там проводить. Шептаться. Заговоры всякие над больными людьми совершать. И люди потянулись к ним – кто что давал: и денежки, и хлеб, и рыбку, а кому-то и легче становилось. Больничку-то прикрыли у нас, как колхоз разваливаться начал. Так и жили какое-то время, за счет бомжа…


Меня, как вставать начал, тоже с работы погнали. Остался я в колхозе последних овец пасти, чтобы штраф за браконьерство отработать… На что я ещё был годен? Каждый день по часу на голове стоял, бомж научил, чтобы грыжу вправлять. Поза - вроде как сам себя распял кверху тормашками. Становишься конкретно на голову у стены, руки - в стороны, ноги – прямо к потолку. Полчаса утром, полчаса вечером.
И вроде и живот прошёл. Тихо так боль ушла.


Да, долго я ходил за овцами. Зимой на овчарне сена им задавал, летом на выгул гонял. Стриг, чесал, резал, шкуры научился выделывать, те, что в колхозе выбрасывали. Жена тещин «Зингер» с чердака достала. Полушубки начали шить, а потом и шапки, душегрейки, дубленки. Брат с сектой своей сарай забросил, как цыган какой, по всему миру пошёл мотаться. То лейблов понавезет из Польши, из Финляндии, из Монголии даже. То молний, то пуговиц, то заклёпок разных. И, с его благословения, дело пошло. Кооператив открыли. Машина «лада» появилась, дом пристроили, баню. Старшего сына в английскую школу отдали учиться. Среднего – в итальянскую. Пел он хорошо, не по-нашему. Я с ним даже в Рим ездил, как деньги появились. К Папе. Но меня к Папе не пустили. Мордой православной, сказали, не вышел. В соборе - был, там и узнал, каким образом Святого Петра распяли, и про грыжу свою вспомнил. А лет через десять опять забыл напрочь. Не до грыжи стало.


Сожгли нас деятели из бывшего рыбнадзора. И дом, и баню, и сарай с книгами и овечьими шкурами. Хорошо, теща до пожара ещё успела своей смертью помереть, а так – из гроба встала бы. И сыновья по городам уже разъехались. Вот и пришлось с пепелища электричками к младшему в столицу добираться. Люди добрые в вагонах смеялись над нами, но подавали. В тот год погорельцев много случилось: власть на откуп страну отдавала, а кто к власти ближе был, тот первый и брал.

Кое-как и мы добрались. Жили с женой сначала в общежитии при университете, где сын в аспирантуре учился, на философском. Я сразу в дворники нанялся, чтобы за жилье не платить. И недалеко чтобы. Жена после пожара забываться начала. Меня не узнавала часто. Так я её в комнате запирал, чтобы на улицу не выходила, не потерялась. Потом сын нам квартиру снял, на Петровке, а сам доучиваться уехал, в Лондон. Переводы слал. Не часто, но хватало.


Я жене много книг тогда вслух прочитал из той макулатуры, что в сарае после бомжа не догорела. Она слушала хорошо. И засыпала часто под чтение. Не сразу просыпалась, как я замолкал. Я отложу книгу, сам усну, она тоже спит. А однажды уснула и исчезла… Ушла. Без документов, без телефона. Пробовал искать, не нашел. Фотки её по газетам рассылал, объявления клеил на стены. У неё примета была – родинка над губой. Ни с кем не перепутаешь… И куда ушла – не знаю. У неё по ту пору уже полная деменция была.


Никому не сказал об этом. Струсил. Троих сыновей обманул, предал. Они-то к тому времени все уже за границей жили. Не простили бы, да и помочь оттуда не могли, она их тоже бы не узнала. С полгода протянул, думал, вдруг вспомнит, вернется еще. Может, приведет кто-нибудь за руку из-за родинки этой. Даже на пожарище съездил. Нет. Не вернулась.


Как деньги кончились, я из квартиры ушел. Сюда. Тут и документы не понадобились. Тут дворником другой человек оформлен. И понесло меня с моей грыжей…


Ой, я же про женщину хотел рассказать…


Так вот, вернулся я сюда, в дворницкую, а дверь изнутри закрыта, и голос из-за неё слышу не женский, а мужской. Бью кулаком: открывай, ну, и матом что-то… Я тогда ругался ещё, прости Господи!..


Открывает начальник ЖКХ. Телефон в руках. И орет он кому-то и мне в том числе


- Мама дорогая! Я тебе ключи зачем дал? Чтобы ты кого ни попадя сюда пускал? Баб своих грязных? Гляди, всю раковину засрала! А вони-то, вони!


И ногой вещи этой женщины к выходу подталкивает. А женщины самой нет уже. Выгнал на улицу, похоже.


Я ему: простите, извините, говорю. А он не унимается, телефоном как грохнет о стол и только на меня уже переходит:


- Изыди, - говорит, - сатана! Я тебе самое дорогое доверил, что у меня есть. А ты проходной двор здесь устроил. Шлюху сюда припёр. Уволю, - кричит, - отдавай ключи, проваливай!


Кое-как его уговорил, на колени падал, руки целовал, клялся, что впредь не допущу. Вымою, продезинфицирую. На диван, вот сюда, усадил. Телефон его поднял, а оттуда с надрывом женский голос:


- Ося, что случилось? Тебя увольняют?..


Он телефон взял и отключил. Вроде успокоился. Посмотрел на меня внимательно и сказал:


- Я зашёл. Дверь открыта. Она тут голая под раковиной мылась. И мама позвонила. Я маме: аллё. А она, твоя, обернулась и как завизжит… Ну, и понеслось… А у моей мамы - сердце, понимаешь, сердце…


- Куда тетка-то делась?


- Убежала. В одном полотенце. Прямо перед тобой. Ты её не видел разве?


- Нет… Хотя тут по аллее уже много тёток бегает…


- Как нет!? – говорит. – Голую не заметил? У неё ещё родинка здесь, над губой? – и пальцем показал, где.


Я ему быстро фотку из стола достаю: эта? Он кивает.


Тут я на улицу выскочил. Да так жену и не нашёл.


И, знаешь, что понял, пока бегал? Мы о женщинах только догадываться можем, что у них внутри. В голове, то есть. Но не угадаем никогда. Они могут сделать вид, будто мы угадали. Чтобы мы отвязались. И всё на этом. А они при своём остаются.
Вот и водка пропала. И гортензии. Зачем они ей?..


Мне-то уже шестьдесят пять было, между нами. Паховая грыжа. Бегать быстро не мог. На операцию денег надо. Угла своего нет. Регистрация – дом сгоревший. Колхоз - чей-то дядя купил. Пенсию - не могу получить, некому документы оформить. И повалило – и грыжа, и одышка, и с конца капает, и жрать хочется… А мир-то хорош!.. Дополнительные люди рождаются, вакуум заполняют. И не убывает их. И женщин вместе с ними. Много людей, очень много… Как мне им всем поверить, как они мне поверят? Среди растений хоть какой-то баланс – картошка не удалась, осотом зарастёт или лебедой. А я чем зарасту? А они, женщины эти?


И вот эта случайная находка или пропажа меня с места сдвинула.


Летом подметаю в комбинезоне, а грыжа-то торчит, в штанине, в паху. И замечать начал: то тётка со скандинавскими палочками пройдёт да оглянется на мой ущерб, то девчонки пробегут и посмотрят между ног с заинтересованностью, ну, и парни накачанные, не все, конечно, но присматривались, однако. Имеет размер значение, не зря говорят.


На операцию денег занял у начальника ЖКХ. Бандаж сняли, грыжу вправили, зашили.

 А на аллее и забыли обо мне, наверное. Через месяц вышел на работу: те же люди между ног смотрят и разочарованно проходят мимо. У меня-то, наоборот, кураж по-явился, а у них пропал! Оказывается, прохожие утром по аллее не зря фланировали: я там не последней достопримечательностью был. И тут опять случайность спасла. Связку с ключами везде с собой таскал, а класть их некуда было – карманы рвутся от них, в сумке – неудобно, гремят, да и забудешь где-нибудь. Так я горлышко от баклажки полиэтиленовой, маленькой, отрезал; ключи – внутрь; бутылку – в носок; а носок – к поясу привязывал. И опускал в штанину, чтобы не болталась. Случайно, честно. Но как получилось! – вновь головами прохожие закивали, стали подбадривать, здороваться, шушукаться за спиной. Восстановил статус. И телефон только одной даме дал, а звонить стали разные. Вот тогда я таблички и перевесил»…

 ---------------------------------

Дочитав до этого места, женщина поднимает брови, находит на столе влажные салфетки, одним движением стирает мушку над губой, протирает руки и спрашивает:


- Как там, кстати, телефон не зарядился? В горле пересохло. И вы ещё чаю обещали… Как вас звать-величать? Не Петром, случайно?


Я привык отвечать женщинам на последний вопрос.


- Случай - это для тех, кто не верит в провидение. Зовите меня Пи или Пит. А так я – Питер, да, Пётр, по-вашему. Не Ленинград.


- Точно, не Ленинград, не Пифагор? – переспрашивает она с улыбкой.


- Как раз наоборот. Пифагор утопил своего ученика Гиппаса, догадавшегося или проговорившегося, что мир несоизмерим только с натуральными числами и дробями. И об открытии иррациональных чисел пифагорейцы промолчали. Это было тайное сообщество. Название для числа «пи» придумали через две тысячи лет после него. «Пи» меня прозвали друзья. За иррациональность. Или «Пит». За алкоголизм.


Я наливаю ей чаю и подаю чашку. Она смотрит внутрь и нюхает налитую жидкость.


- Остыл уже? – спрашивает, как будто таким способом можно определить температуру, и осторожно делает маленький глоток.


Я жду результата. Вижу, как её брови меняют изгиб на оценивающий, показывая, что чай пришёлся по вкусу, но не совсем. Тогда она продолжает, глядя в чашку:


- На «Аллее славы» должно расти ровно сто пятьдесят три каштана, по числу выловленных рыб. И они должны быть посажены равнобедренным треугольником со стороной в семнадцать штук. Если внутри треугольника - параллельные ряды, выйдет треугольное число. Первое из чисел Армстронга. Правильно?


Она поднимает глаза на меня. Я восхищенно покачиваю головой и добавляю:


- Да. Самовлюблённое число, его так ещё называют… А вы хорошо считаете.


- Не жалуюсь, – дама допивает чашку, ставит её на стол и потягивается, выпрямляя спину. - Я в школе на факультатив по математике ходила. И даже знаю, что этих чисел ровно восемьдесят восемь насчитали. Если эту цифру на бок положить, бесконечность будет лежать на бесконечности. Самовлюбленные на самовлюблённых… Прилечь, что ли? Вы позволите, Пи? Хорошо тут у вас… Чисто…


Я начинаю понимать, что всё, написанное мной, разгадано этой прохожей женщиной с первого чтения, и с досадой киваю:


- Укладывайтесь.


- Да вы не расстраивайтесь сильно, я на часочек, - извиняется она, подтаскивая под голову подушку, и ложится. – Пусть ваш телефон получше зарядится… А про мушку над губой не беспокойтесь, выкрутимся, я вам помогу придумать что-нибудь. Как проснусь… Этим можно укрыться?


Она натягивает на себя хозяйский плед и мирно и беззвучно засыпает. Я с безразличием замечаю сидящего на рукописи комара и на цыпочках спускаюсь по лестнице в сад.

---------------------------------

«Женщины меняют наше представление о мире, – думаю про себя, направляясь к незакрытой калитке в заборе, между гортензиями. – И если они способны видеть мир нашими глазами, почему бы и нам, мужчинам, не попробовать взглянуть на него женскими?»


Гортензия – в переводе «сосуд с водой». И одновременно – женское имя, по легенде данное этому растению в честь мадам Лепот, которая в восемнадцатом веке была первой женщиной математиком и астрономом. Женой королевского часовщика. Её пер-вой работой было описание колебания маятника. Овеществление времени. Последними – орбиты планет и семилетнее ухаживание за сумасшедшим мужем. Вычисление расстояний в космосе и состояний близкого ей человеческого разума. Такова женская природа.


Но что бы из этого предпочла женщина на диване, будь он её?


Над головой клином с реки на свалку пролетели чайки. Я несколько отвлекся, проводив их взглядом. Дойдя до калитки, вовремя прикрыл её, не дав заскочить внутрь сада бродячему коту. Солнце поднималось уже над крышами домов. Молчали петухи. Газонокосилки плотоядно ждали подсохшей от росы травы, машины – не проспавшихся хозяев. Утро не торопилось заканчиваться.


При таком освещении и тишине она бы непременно заметила намытую после полива грязь на тропинке, поврежденный в двух местах бордюр над дорожной плиткой, через щели в котором и просачивается вода и размытый грунт. Перевела бы взгляд чуть выше, на не аккуратно свернутый поливочный шланг, конец которого праздно болтался над каменной лестницей к дому; посчитала бы сколы на плитках ступеней и уткнулась бы взором в макушки сирени, потравленные шпанской мушкой. Вспомнила бы жуткий запах, который стоял в конце мая по всему участку от этих и не мух совсем, а блестящих жучков. Как она предупреждала мужа, что нужно опрыскивать, что уже пора, а он не придавал этому значения. Как и сейчас ему всё равно, как свёрнут шланг, что бордюр отколот и плитка рядом, и поливать надо бы аккуратнее, следить, чтобы грязи не было. Так со временем всё грязью зарастет, отколется и развалится. Время и жизнь не стоят на месте. А он, муж, только и мотается как маятник на работу и с работы, и ещё незнамо куда. Лучше бы посчитал, сколько уходит сил и денег на этот дом, этот сад, а он ещё за собой убрать не может. Опять приходится самой сводить концы с концами, рассчитывать, вычислять на не-сколько лет вперед, чуть не до орбит планет или солнечных затмений, как той мадам Лепот. Она наверняка с этими шпанскими мушками на балы к Людовику ходила, клеила их на губу, может, для красоты, а, может, бородавку сводила ядом этим вонючим. Или в вино любовницам подбрасывала для возбуждения. И знать не знала, как мушки эти сирень жрут! Конечно, ей-то что? Мужик - при дворе, делай, что хочешь, времени полно, хоть комету Галлея вычисляй, когда она мимо Земли пролетит. Потому что – а кому это надо? Ну, пролетит, подумаешь… И за это нужно было в честь неё самые красивые цветы гортензиями обозвать? Какая несправедливость!


Женщина подошла бы к цветам и легко коснулась их роскошных чаш.


Какие же это «сосуды с водой»? Вот эта, темно-красная, - с кровью, чисто грааль, из которого пригубить глоток будет Божественным откровением. Вот эта, изжелта-розовая, - кувшин с мирром, благовониями, чтобы омыть ноги Богу. А воздушная, облачно-белая, - как грудное молоко Богородицы. Кроме, конечно, ядовито-розового к терракотовому – эта страсти в сосуде Вавилонской блудницы.


Дотянувшись до голубых и сиреневых соцветий у самой калитки, женщина бы задумалась и решила, что в этом месте повышена кислотность почвы, а это могло случиться только по ошибке или по недоразумению. Или удобрения муж попутал, или коты дворовые перед калиткой мочатся. Как они сюда попадают? Или жилец ходит курить за забор свою трубку, калитку оставляя открытой?


И, оглядывая гортензии, начнёт уже обо мне:


«Была бы его воля, он бы во всех этих сосудах воду в вино превратил. Как у нас на свадьбе. Кончилось вино. Должно было уже кончиться. Так нет, носят и носят. Что за чудо? Половину студенческого общежития напоили, следующую поим. Прохожих начинаем созывать… А оказалось, что на Павелецкой-Товарной, рядом, цистерна с «Агдамом» две ночи в тупике на путях стояла. Они с друзьями перед свадьбой дырку в ней просверлили и слили пару бочек. Чопиком отверстие заткнули и грязью замазали. Цистерну железнодорожники увезли. Следов не осталось. А на нём кличка повисла «Пи». Он всё кричал спьяну: «Пи или не пи?» То ли пить, то ли писать просил, сейчас не вспомнишь. Писателем оказался. Ну, писатели на пенсию не ходят. Пусть отоспится у нас, пока работу найдёт, пока моего туда-сюда мотает. Друзья всё-таки. А лиловые гортензии – награда мне за сирень от мадам Лепот со шпанской мушкой».


И потом опять о своём, о муже:


«Какую он правду ищет? Какую веру? Во что? Жить осталось всё да ничего. Зачем ворошить старые грехи? Ничего уже не исправишь. Извинения никому не нужны. Месть бессмысленна. Прощение смешно. Остаётся любовь. И дети. Занимался бы, родной, домом, хозяйством, детьми. Вечером играли бы в преферанс, умничали под вино и ссали бы вдвоём с Пи под забором. Вот тут, у калитки. Чёрт с ними, с гортензиями».


- Любуешься? А я тебе звоню – ты трубку не берешь, -– раздается мужской голос за спиной. - Привет, Пи.


Я оборачиваюсь. Это хозяин сада, Андрей, мой бывший сокурсник, тот самый, с которым мы, по моим фантазиям, и должны были мочиться под гортензии. Он уже одет по-походному: спортивный костюм, ветровка. Глаза блестят. В седой бороде крошка хлеба. Значит, уже и позавтракал.


- О, привет! Почти напугал. Что так рано?


- А ты что не спишь? Пишется хоть?


- Да, так, не шибко.


- Бросай, - советует он. – Пошли на рыбалку, пока время есть. К обеду вернёмся. Пять минут тебе. Кроме рюкзака своего ничего не бери – всё в машине.
Не оставив времени на ответ, Андрей уходит, не забыв перед воротами гаража призывно махнуть мне рукой.


Я аккуратно поднимаюсь к себе, поворачиваюсь спиной к спящей в том же положении, как я её и оставил, женщине, пробую неслышно переодеваться. Не успев натянуть джинсы, слышу шевеление на диване.


- Пожалуйста, не открывайте пока глаза, - прошу я шепотом, уверенный, что она проснулась, и продолжаю одеваться. Когда дело доходит до кроссовок, я, нагибаясь, совершаю неловкое движение и оглядываюсь. Гостья спит, как ни в чем не бывало. Мало того, над её губой, на месте стёртой родинки, сидит комар, уже налившийся кровью, и пытается взлететь. Оставив завязывать шнурки, я поднимаю руку для удара, но насекомое отрывается от её лица и, медленно набрав высоту, перемещается на стол с рукописями. Я не решаюсь пачкать кровью незнакомки написанное, да и размышляю, что напившийся комар вреда ей больше принести не сможет. И так, одевшись и уже осмелев, беру лист бумаги и оставляю ей записку крупными печатными буквами:


«Ушёл на рыбалку. Если не дозвонитесь, можете взять этот телефон себе на время. Потом вернёте как-нибудь. Уходя, не забудь-те за собой калитку прикрыть, от котов».


Довольный собой, я водружаю телефон на записку, оставляю даму и комара в комнате одних и тороплюсь к Андрею.

 
Он встречает меня уже сидя за рулем, кивает на заднее сиденье, потому что место рядом с ним занято множеством продолговатых предметов для рыбалки. Окончания их теряются в районе багажника, занимая всю правую половину машины. Я втискиваюсь слева на заднее сиденье, и мы бесшумно выезжаем через автоматические ворота в зазаборное пространство. В машине пахнет тиной и свежим хлебом. Андрей протягивает мне через плечо внушительных размеров бутерброд:


- Пожуй. А то схуднул за ночь-то, - и хихикает в бороду, как кашляет.


Я не отказываюсь. Жую и слушаю его. Голос у него поставленный, голос большого руководителя большого вуза. Он смотрит на меня в зеркало и подмигивает, успевая следить за дорогой.


- А она ничего… На маму одной моей студентки похожа, где-то я её видал… Ты уж прости, но я к тебе заглянул. Думал: что это твой телефон молчит? Сам знаешь, в нашем возрасте утренняя поверка не помешает. Ты только в голову не бери, она меня не видела, спала. Сам-то хоть попрощался?


Я продолжаю жевать, не отвечая на вопрос. Это Андрея не задевает. Он делает вид, что догадывается о чём-то. Но я-то знаю, что он обучен читать по лицам в аудитории или на министерских совещаниях любые скрытые эмоции и тут же подыскивать следующие темы для разговора или приятные собеседнику, или отвлекающие от главного затем, чтобы, в конце концов, докопаться до истины. Он продолжает:


- Ты пошарься там, под сиденьем, молоко есть. Хочешь? Или потерпи до поворота, за город выедем. Остановимся. Чего давиться?.. Суховат бутер?


- Икры не доложил. Пожадничал! – бросаю я ему, не переставая жевать


- Ах, икорки захотелось писателю? Значит, ночка не зря прошла, творчески… Ты где её подобрал, кралю свою? Думается мне, тюкнул из-за угла по темечку, да и затащил к себе понасильничать. Что, не так, старый хрен? Даже не раздел девку!


- Не так. Я тебе даже объяснить не могу, зачем я её позвал и зачем она добровольно за мной пошла.


- Да наводчица она! Приедем с рыбалки, а там весь дом разграблен!


- Не дури. Она порядочная женщина. Полчаса мне мои рукописи вслух читала. И всё из них высчитала. Представляешь, она даже о числах Армстронга слышала…


- Ой, да верю я тебе, верю. Считают они лучше нашего… Как же! Поэтому я на сигнализацию дом и поставил и на охрану позвонил, чтобы по камерам за ней присматривали. Никуда теперь не денется.


- Ты серьёзно? Послушай, а ты молодец, я б не догадался! Мы и не поговорили толком. Вернемся, так хоть узнаем, кто она.


- Старый ты кобель, даже имени не спросил?


- Нет. Не успел.


- Вот это темперамент… А с виду и не скажешь! Значит, на пользу отдых-то у меня идет супротив твоей импотенции?


- Не было у нас ничего. Ты за меня плохо думаешь.

 
- Почему – плохо? Хорошо думаю. Мне вот мама студентки тоже сильно приглянулась, хоть и студентка ничего была, а имен тоже не помню.


- Вот! Что тебе их имена?! Ты же сам сказал, что они внешне похожи, а имен ты не знаешь. Не обязательно знать, как называется то или другое, чтобы определить, что оно означает. Тут другая узнаваемость важна.

 
- Что ты меня путаешь? По-твоему, я приду в магазин за колбасой, зачитаю продавцу её состав, и он мне именно «Докторскую» продаст? Нет уж, договорились о понятиях: что и как называется и почему, да ещё подписали на том языке, который оба понимаем, тогда и сторгуемся.


- Не-ет! Твоя мамка студентки и женщина на диване могут иметь разные имена и одинаковую, очень похожую внешность. Форму! Для формы имени мало.


- А что еще нужно? Есть круг, есть квадрат, есть шар. Мало ли… Только размеры разные. И содержание. Типа апельсин или грейпфрут. Вот, кстати, сказал про них, и понятно, что есть что.


- Не-е-ет! Ты про соответствие имени и вещи говоришь, а я о том, как мы узнаем эти вещи, даже не зная их названия. Даже абстрактные. Вот ты веришь людям?


- Смотря кому.


- Вот тем, кому веришь. Почему ты им веришь?


- Хороший вопрос. Я тебе сразу не отвечу…


- А я тебе скажу. Потому, что ты хочешь им верить. И не важно, правду они говорят или нет, и как их слышно, и где они находятся. Даже не важно, живы ли они, и на каком языке живые говорили. Уж точно – не на твоём. И какие понятия они вкладывали в несуществующие теперь вещи. И в каких отношениях находились друг с другом. У вас одна точка пересечения – вера. Желание веры. Близость веры. И именно это помогает понимать друг друга.


- На что это ты замахиваешься?


- Только рассуждаю. Стараюсь обойтись без имен и названий. Не получается. Пока главное – табличка…


- Вот хорошая табличка, - показывает Андрей за окно машины с невозмутимым видом.


За окном - дорожный указатель: «Хлябово» налево, «Дрочево» направо.


Я делаю паузу в разговоре, прикидываясь обиженным. Андрей её заполняет своими воспоминаниями. Он объездил весь мир, ему есть, что вспомнить.


- На кресте у Христа тоже табличка была. «Царь иудейский». Для чего? Чтобы с двумя другими распятыми не перепутали? В издёвку над верой? И никого это не спасло. Ни верующих, ни палачей…
Вот ты говоришь, что вера от моих желаний зависит, если не считать образования и окружения: чему учили, кто учил, что принималось на веру без обсуждения, как аксиома, что отвергалось, как еретичество, богохульство. А я не верил, хотя смотрел на верующих и завидовал: для них время по-другому текло. Потому что они были уверены в своих знаниях о мире. Для них будущее состояло не в смерти, а в том, как они её встретят. Для них жизнь была подготовкой к праведному уходу или правильному, как их Бог рассудит. Я со многими говорил. И многим не верил. Не потому, что не хотел. Ещё как хотел поверить! Я одного не мог понять: в каком месте они этот смертный страх зарыли? И всё думал: нет, лукавят, что-то здесь не так! Спрашивал, а вменяемого ответа так и не получал.
Помню, на одной конференции, в Иордании, или в Израиле, что ли, подходит один мой коллега к реке, в костюме, рубашке с галстуком, дорогих туфлях, и прямиком в эту реку – с головой. Совершенно трезвый! Креститься надумал. Течение там было, но мелко, правда, так всё равно просветленного этого еле на берег вытащили. Я у него к вечеру спрашиваю: к чему такие подвиги? Есть же место, окунулся бы со всеми по записи. А он мне: откровение, мол, ему было – иди и ныряй, если веруешь. Вот он и пошёл. Прикладной математики, между прочим, профессор Лев Матвеев. Сейчас в федеральной налоговой службе не на последнем посту – яснее головы я не встречал. А какие книги пишет по налоговому кодексу – зачитаешься! У него теперь целый международный благотворительный фонд. Редких животных спасает в Индии, в Китае, в Африке. А центр – в Иерусалиме. Не слышал?


- Посадят его скоро. Как из офшоров деньги выскребут, так и посадят, если не «тюкнут» где-нибудь, как ты говоришь.


- Думаешь? – Андрей ненадолго замолкает.


Я смотрю на часы на приборной доске. Стрелка подползает к семи утра. Глядя на бегущие за окном деревья, спрашиваю:


- Долго ещё ехать?


- Да нет. Сейчас через мост проскочим, а там до рыбного хозяйства километров семь останется.


- Опа! Платная рыбалка, что ли?


- А ты как думал? У нас всё - за деньги. Особенно удовольствия… Веришь?


- Куда деваться. Верю.


- Во-от, а говоришь, что вера – по желанию!


Андрей прибавляет скорость и минут через двадцать мы сворачиваем с асфальта на грунтовую лесную дорогу. По ней и по её ухабам мы движемся всё медленнее, пока не тормозим перед огромной лужей, в которую спускаются толстые корни придорожных деревьев.


- Вроде и дождей не было. Откуда она здесь? – спрашивает Андрей у грязной поверхности воды, когда мы выбираемся из машины.


Побродив вокруг и не найдя объезда, оставляем машину при дороге рядом с ещё одной, уже пустой, припаркованной легковушкой, и решаем добираться до цели пешком. Снасти тащим с собой.


Через некоторое время, разошедшись в одном направлении по разным тропинкам, я слышу его голос невдалеке:


- Под ноги смотри, белые пошли, белые!


Нагнувшись за очередной ягодой земляники, я оставляю удочки и предаюсь детскому обжорству. Ягоды мелкие, но сочные, сладкие и очень душистые. Гриб, торчащий посреди полянки, меня не привлекает. Запах в летнем утреннем лесу стоит такой, что хочется зарыться носом в траву и притвориться улиткой. А вот и улитка. Огромная. Неподвижная. Это её витой коричневый домик я принял за шляпку гриба. Именно таких виноградных улиток я ел когда-то в дорогом ресторане на какой-то презентации. И начинаю вдруг их собирать. Складываю в пакет, снимая с дубового валежника, сухих веток, и скоро пакет наполняется, тяжелеет, а мысль о рыбалке отдаляется по мере наполнения ёмкости. Увлёкшись, я не замечаю, как Андрей нависает надо мной:


- Это как понимать?


- Меняем цель. Собираем улиток. Они вкуснее рыбы.


- Ты знаешь, как их готовить?


- Нет. Но я их ел. Справимся.


Андрей включается в сбор с азартом. Скоро мы набиваем улитками и его пакет. И тут сквозь дубовые стволы показывается озеро. Даже два озера: меньшее, круглое, заросшее камышом и кувшинкой по краю - карасиный рай; и большее, продолговатое, прогонное, с галечником и песком по берегам, рыбацкими мостиками над осокой и темной водой, глубинами подступающее к самому лесу, - тут карпы, форель, щука, окунь и белая мелочь жируют в родниковой воде.


Я спрашиваю у Андрея:


- За что тут платят? За время или вес того, кого поймаем?


- За время. А рыбу отпускают.


- Всю?


- Да. Кроме плотвы.


- Значит, будем ловить плотву.


Я собираю свой старый нахлыст и достаю знаменитую «золотую» мушку. Показываю Андрею, как подбрасывать под нависшие над водой ветки наживку и медленно проводить её «восьмеркой» по диагонали от берега. У него получается не со второго и не с четвертого раза. Но с десятого он уже цепляет крупную плотву, а с одиннадцатого заброса – следующую. И приговаривает:


- Сроду не думал, что нахлыстом такую плотву можно взять.


- Это мушки у меня волшебные, золотые. Мне их один шорец дарил. Из-под Шерегеша. Это в Сибири, в Кузбассе. Лет сорок назад мы с ним молодыми за хариусом до самой Хакассии не раз мотались. А теперь он полный аксакал, внуки, правнуки…


- А почему «золотые»?


- Так они на самом деле из чистого золота. Там древние прииски недалеко. Шорцы, телеуты, хакасцы, кто не спился, конечно, - моют золотишко по старинке, потихоньку. Для себя, для рыбалки, в основном. Им местные власти позволяют. Глаза закрывают на аборигенов за откат…


- И много моют?


- Да нет. Мне, если с мормышками ещё и блёснами, где-то пять-шесть кило намыли. Я точно не считал. Так это за сколько лет!


Андрей быстро сматывает катушку и берет мушку в руку. Рассматривает.


- Вот в этой сколько грамм? Я золота имею в виду.


- Грамм пять…- отвечаю. – Может, побольше.


- Ага. То есть по курсу – двадцать тысяч рублей у меня в руке? И я их в воду мечу, чтобы рыбку поймать?


Я не узнаю Андрея. Он сжимает мушку в кулаке и начинает этим кулаком мне грозить.


- Вот как тебе верить, Пи? Ты хочешь сказать, что это золото ты у себя в рюкзаке таскаешь на рыбалку?


- Ну, не всё… Там дома ещё зимние мормышки остались, блёсны-колебалки. Есть здоровые, на тайменя… Грамм по семьдесят. А что такого? Никто же, кроме меня, не знает, что они золотые. Кому я нужен?


- Теперь я знаю. Надо на охрану позвонить. Там в доме баба твоя проснулась уже…


- Да брось, Андрей. Ты тоже мне не веришь. Хотя хочешь. Хочешь ведь, правда?


- Хочу верить, - сознаётся Андрей и раскрывает ладонь с мушкой. Внимательно её рассматривает.


- Что ты там разглядишь? – говорю я ему. - Лохматость из мохера и люрикса, пёрышко от зелёного попугая. Сам крутил. Золото внутри, в припое.


- А зачем оно там вообще? Попроще нечего было придумать?


- Золото, при том же объёме, почти в два раза тяжелее свинца, чтоб ты знал. А тут изделие нужно миниатюрное и уловистое. Шорцы, когда мормышки или мушки обрывают, верят, что река назад себе золото возвращает. Но как забирает, так и отдаёт. То рыбой, то другим золотом… Ты бросай, бросай, я штук десять мушек всегда с собой беру, если оборвёшь… А я пойду путевки выпишу. С того берега уже машут. Видишь?


На противоположном берегу у самой воды на самом деле жестикулировал человек в спасательном жилете. Лодка находилась у его ног, кричать ему, видно, было невмочь, а плыть – лень. Но своего он добился. Я оставил Андрея добывать плотву и пошёл вокруг озера к беспокойному человеку.


Тропинка шла вдоль берега. По мере приближения к дороге, которая выходила на дамбу между озерами, по краям её попадалось всё больше мусора в виде полиэтиленовых пакетов, одноразовых стаканчиков и пластиковых бутылок. Незаметно для себя я начал их собирать, не обращая внимания на редкие ягоды и сыроежки, растущие рядом с заросшими пепелищами от костров. У самой дороги мне попались две канистры из-под «незамерзайки», и я понял, что тут не убирали как минимум с зимы.


По дамбе я уже нёс собранное в обеих руках и, подходя к мирно курящему у лодки незнакомцу в дорожном жилете, заметил, что одним сапогом он наступил на пустую упаковку чипсов. Класть её мне было некуда. Я не стал вырывать мятую упаковку у него из-под ноги и поставил пакеты с мусором рядом. Снял рюкзак, вынул трубку и начал набивать её табаком.


- У нас не курят, - безразлично сказал незнакомец, стряхивая пепел на мою добычу. – За путевки будем оплачивать?


- А как же! – согласился я, встал рядом и закурил.


Мы молча смотрели, как на противоположном берегу Андрей, наловчившись, вытаскивает очередную рыбу. Отсюда было видно, что кроме него на озере никто не ловит.


- Клюёт, гляди-ка, - беззлобно удивляясь, итожит незнакомец. – Пошли, или ещё посмотрим?


- Да поглядим ещё, - говорю я, затягиваясь.


Я дожидаюсь, пока в азарте Андрей не цепляет мушку за ветку над водой, дергает торопливо, ветка прогибается, но крючок не отпускает.


- Вот теперь пошли, - подсказываю я незнакомцу. – Он теперь, пока не отцепит, ничего не поймает.


- Да ну, - не соглашается незнакомец, явно переживая за Андрея. – Сейчас шнур резанёт, другую мушку привяжет и будет опять таскать. Клёв-то какой!


- Он меня ждать будет. Запасные мушки у меня в рюкзаке.


Незнакомец оглядывает меня пренебрежительно:


- Ну-ну, товарищ называется… Ушёл с линии фронта, а патронов не оставил… Пошли уж, рыбак!


Он даже не предпринял попытки нагнуться к моим мусорным пакетам, развернулся и медленно пошёл спиной к озеру, направляясь к деревянному сооружению с обрывками баннера на боку: «Рыбная база «Ловчий». Добравшись, он остановился перед дверью с навесным замком и начал искать ключи в многочисленных карманах. Кивнул мне головой на битком набитые мусорные баки, но пока я перетаскивал к ним пакеты и возвращался, ключи так и не были найдены.


- Отвернись, - попросил он меня.


Я отвернулся. За спиной послышался хруст, а следом – скрип открываемой двери.


- Заходи, можно, - услышал я.


Замок он вырвал вместе с проушинами. Я вошёл.


В комнате кроме ружья, удочек, подсаков, вёсел и спасательных кругов находились диван, столик, стул, шкаф, начатая бутылка с водой. Чайник. Плитка. Концертный рояль «Стейнвей».


- Садись, - командует незнакомец, усаживаясь напротив дивана за столик и доставая из кармана кучку бланков и шариковую ручку. – Паспорт есть?


Я подаю ему паспорт и сажусь на диван. И тут только рассматриваю его: старик за семьдесят, лошадиное лицо, кудрявые седые брови и большие руки в рваных шрамах. Пишет он медленно, но старательно.


- Простите, - говорю ему. – А рояль здесь зачем?


- А чтоб ты спрашивал, - отвечает, продолжая заполнять бланк.


- А как можно к вам обращаться?


- Семён Иосифович. Товарищ Зилотов. Не местный, что ли? Раньше меня каждая собака знала. Буквально. Кинологическое общество, охотхозяйство и много ещё что… Со всем Политбюро за руку здоровался. Один рояль оттуда и остался. Бренчу иногда…


- А вы знаете, сколько этот инструмент может стоить?


- Догадываюсь. Потому и живу здесь. Ружьё-то – на что? – или не заметил?.. На тебе! - двигает мне по столу бланк на подпись. – По семьсот с каждого.


- Карточки вы, конечно, не берёте…


- Не умничай, Питер… как там тебя?.. Или денег нет?


- Есть, есть… Вот две тысячи. Хватит?


- Блин, да ты издеваешься, что ли? Хватит-то оно хватит, а сдачи я где тебе в семь утра возьму?


- Можно без сдачи.


- Чего?! На чай мне даёшь? – Семён кипятится и презрительно морщится, откидываясь на стуле и засунув руки в карманы.


А меня это только заводит.


- Семён Иосифович, сыграйте что-нибудь. Я вам ещё денег дам. Засиделся я на карантине. Полгода живой музыки не слышал. У вас - что в репертуаре? Моцарт, Шопен? А может, Рахманинова, «Литургию»? Он со Стейнвеем лично знаком был, представляете? – показываю я пальцем на рояль.


- Понял, - говорит Семен сам себе и встаёт со стула. – Ты провокатор. Ты хам и провокатор. Ты знаешь, что не существует клавира для хора «Божественной литургии» Рахманинова, а его второй концерт я тебе играть не буду. Не то время суток. Хоть тыщу сунешь, хоть две. Зайдёшь к вечеру, сдачу отдам. А сейчас: вот Бог, а вот порог! «Нет больше той любви, как если кто душу свою положит за други своя». Иди друга спасай! И не вздумайте меня обвинять, что я вам клёв расстроил. Тоже мне, рыбачки…


Мне оставалось только пожать плечами и уйти с поклоном. Молча.


Возвращаясь, я заметил, что мусору по обочинам дороги прибавилось, хотя там никто не проезжал, но собирать его я не стал, решив, что в машине Андрея не так много места для вывоза.


Когда я подошел к нему, Андрей был весь мокрый, включая бороду, и совершенно счастливый. Мушку он от ветки отцепил. Плотва на неё шла одна за одной. Своего нахлыста мне было не дождаться. Тогда я настроил поплавочную удочку, наковырял в тростнике ручейников и забросил её метрах в двадцати от Андрея. Поплавок замер и уснул.


Я тоже закрываю глаза и ложусь на траву.

«Неужели все думают, что вера одинаково крепка во все дни нашей жизни?» - это граф Толстой молодому Рахманинову говорит. – «И я, мол, старец, весь в сомнениях, а тебе, вьюноша, стыдно самосожранию предаваться, люби и работай, работай и люби. Что столько лет ваньку валяешь? Ну, померли близкие, учителя-наставники, меркнет вера, а глаза закрывать рано. Надо её поискать. В нотах твоих, в голове твоей. Не на Петра Третьякова смотри, а на зятя его, брата своего, Александра, учителя и друга, Зилоти. Вот кому духом уподобиться стоит. Ревностью к делу и вере. Как и праотцу вашему, Симону Кананиту, Симону Зилоту. Ему, ему… Си-мон с Христом тоже братьями были, как вы с Александром, и веру общую постигли, и любовь к братии своей. «Всенощная» в душе вашей должна звучать, а не в храме церковном».


А Рахманинов ему: «Глубоколюбимый граф Лев Николаевич, не прощайте меня, раба грешного, обессудьте! Люблю кузину свою и никого больше, и хочу прожить с ней в законном браке до старости лет, как Эдгар По, как Чарльз Дарвин, как Томас Джефферсон, наконец. И не будет мне покоя, пока этого не случится, потому что Эйнштейн уже на подходе».


А Толстой Рахманинову: «Вам нужно как-нибудь ночью пойти в притон, да как следует напиться. Художник не может быть моралистом».


А Рахманинов: «Вы сказали».


А Толстой: «К черту твоего Бетховена, и Пушкина, и Лермонтова с ним!»


А Чехов Рахманинову: «Не слушай графа, у него живот болит. Работать не может сам, злится, вот и несёт его во все тяжкие».


А Горький Чехову: «Пусть быстрее грянет буря!»


А Шаляпин Горькому: «Эх, ухнем!»


И тут подходит Симон Зилот и врубает на Грюндике «Божественную литургию» Рахманинова в исполнении Синодального хора Московской Патриархии. И все плачут, до самого Нового Афона в Абхазии, где Фазиль Искандер заглядывает сверху с потоком слёз в пещеру отшельника в поисках пилы, которой апостола распилили. А вместо него из кельи вылезает Сандро из Чегема и представляется ему Александром Зилоти с бесплатным абонементом в консерваторию. Но тут подходит Стейнвей и грубо вырывает бумагу из рук Фазиля. Завязывается американо-абхазский конфликт. Турки с подачи Квинса направляют ракеты на Сухуми. Дружественная христианская Грузия встаёт на защиту Абхазии. Российский народ безмолвствует. Пьяный Глазунов взмахивает в последний раз дирижерской палочкой на премьере «Бориса Годунова» Мусоргского, опера проваливается. На краю провала стоит Андрей и мечет в него золотую мушку.


Я открываю глаза. Поплавка нет. Неподвижная леска сильно натянута в воде по направлению прибрежных кустов в метре под моими ногами. Кто-то клюнул, и давно, вероятно. Судя по изогнутому кончику удилища, рыба - крупнее плотвы: это хищник, севший уже на попавшуюся рыбку, пока я дремал. Но не щука. Щука бы оборвала или, скорее, перекусила леску. Значит, окунь. Проглотил. Ушёл в кусты и запутался. Стоит и ждёт. И так и будет стоять. Если не погибнет. Этого можно спасти, освободить, если аккуратно нырнуть и тихо взять его в руки под водой. Если, не вынимая из воды, нежно прижать его к животу или груди. И потом медленно выйти с ним на берег. Но, чтобы совершить это, нужен еще один человек, тот, который будет удерживать удочку на берегу и вовремя обрежет леску. И этот человек должен понимать, когда и как это сделать, чтобы рыба осталась живой. Тут понимающий нужен.


Поднимаю голову и вижу: он уже стоит надо мной. Товарищ Зилотов.


- Полезешь? – спрашивает он и нож достаёт.


- Полезу. Держите удочку, - отвечаю.


Семен хватается за удилище. Я начинаю раздеваться.


Раздевшись, бесшумно опускаюсь в воду. Глубина – по пояс. Туда, куда направлена леска, я подхожу очень медленно, вглядываясь в притопленные ветки куста. Определив, вокруг какой из них леска могла запутаться, я погружаюсь с головой и подныриваю под неё, и вижу полосатое, неподвижное тело большой рыбы с чуть колышущимися плавниками по краям. Я завожу руки со стороны хвоста и протягиваю указательные пальцы к жабрам. Начинаю сводить ладони со скоростью часовой стрелки, пока хватает воздуха в легких. Наконец, смыкаю их и бережно прижимаю рыбу к груди. Окунь-горбач, почувствовав хватку, бессильно пытается пошевелиться. Но он шершав, держать его в руках, даже в воде, не сложно. Я разгибаюсь. Делаю вдох над водой и несколько шагов к берегу, чтобы Семен мог дотянуться до лески.


Он дотягивается и режет леску у меня на груди вместе с кожей, полоснув ножом ещё и по правой руке. Я боли не чувствую, выбираюсь на берег и, только опустив рыбу на землю, замечаю кровь, струящуюся на траву.


Как ни в чём не бывало, Семен нагибается над недвижимым окунем.


- Тот самый. Я его за семь лет четыре раза спасал. Видишь, заматерел, подрос. Килограмм на пять потянет уже. А всё на крючок лезет, старый дурак.


Подняв глаза, он смотрит на меня и советует:


- Кровь подотри. Вон лопушок. И подорожник потом приложи. А я пока друга своего выручу.


Я последовал его совету. Но кровь не останавливалась, хотя её стало намного меньше. Семён возился с рыбой, приговаривая:


- Что? Не отдашь завтрак? Дай хоть крючок вырежу. Может, ещё поживёшь.
Наконец, он вытаскивает крошечный крючок у него из пасти и отправляет окуня назад, в воду, заявляя:


- Имею право. Я тоже в поимке участие принимал. И если б мы на троих голосовали, то у нас большинство – он и я. Ты не против?


- Воздержался, - отвечаю я, прижимая лопух к руке и разглядывая шрамы на руках Семена. – Кто это так вас? Не из-за этого ли окуня?


- Догадливый, - улыбается Семен. – Ну, и не только… Просто тут его место. Это его озеро. А моё – на той стороне. Давно поделено. Не нами. Только не все люди понимают.


Услышав нашу возню и разговор, подходит Андрей. Он насторожен. Семен незаметно прячет нож в карман. Я прикрываю рукой с лопухом порез на груди. Окунь стоит в воде у берега во всей красе и не торопится уходить в глубину.


- Какой крокодил! – оценивающе приглядывается к рыбе Андрей. – Тот самый, Сема?


- Он, Андрюш. Помнишь, как мы его в прошлом году из сети доставали?


- Помню. Не браконьерят теперь столичные? Ты им славно тогда по задницам влупил из ружья, солененького. И крестовиной ещё заехал по горбу этому, наглому… Как его?


- Юдин, из казначейства…


- Вот-вот. И где он теперь? Не посадили ещё?


- Да, говорят, сам повесился. Совесть замучила.


- Да ладно! – удивляется Андрей. – Не из-за рыбы же.


- Кто его знает…


Окунь, будто услышав недоброе, бьёт хвостом и уходит в ближайший тростник. Друзья будто забывают и об окуне, и обо мне.


- Ты лучше покажи, на что столько плотвы натаскал, - просит Семен Андрея.


- Вот на это, - Андрей протягивает ему приманку. – И, знаешь, как её называют? Как твои дипломы от Стрелкового Союза – «Золотая мушка». Сколько их у тебя за столько лет?


- Двенадцать… Да ты погоди, дай рассмотреть… - Семён крутит пальцем на ладони мою насадку, подбрасывает на вес, щелкает языком и вдруг заявляет: - Продай! Это ручная работа. Редкая вещь. Зачем она тебе? Ты же ничего в этом не понимаешь.


Я жду, что ответит Андрей. Он, даже не взглянув на меня, ни лишней секунды не сомневаясь, заявляет:


- Сорок пять. Двадцать – золото, двадцать – мастеру за работу, пять – мне за посредничество.


- Замётано, - быстро соглашается Семён. – Собирайте своих улиток и подходите в контору.

 
Он зубами откусывает мушку от шнура и кладёт её себе в карман. Уходя, суровый, оборачивается ко мне:


- Ты не кури здесь. Не положено. Понял?


Мы с Андреем вернулись на место ловли. Он собирал плотву и сматывал снасти. А я наблюдал, как из подвешенных на дерево пакетов некоторые брюхоногие выбрались на волю, и теперь по дубовому стволу двигалось два ряда улиток. Правый ряд неторопливо направлялся вверх по стволу, левый – вниз. Присмотревшись к их движению, можно было определить, что путь вверх был протяженностью не выше трёх метров. Там он поворачивал в противоположную сторону и, миновав пакеты с сокамерниками, продолжался вниз, к земле, ещё метра полтора. Почему улитки сразу не стремились к земле, оставалось загадкой. Мало того. Пакеты висели слева от улиточного тракта. Чтобы перейти в правый ряд, улиткам приходилось устраивать помеху тем, которые уже спускались вниз в левом ряду. Спускающиеся существа терпеливо ждали, уступая дорогу недавно освободившимся, готовым к подъёму. А те, в свою очередь, отпихивали набравшихся опыта моллюсков, будто предвидели другую дорогу к счастливому будущему.
Эта движущаяся петля на стволе не затягивалась. Тогда я просто снял с сука один из пакетов и установил его внизу, на корне дуба, палочкой направив движение левого ряда улиток внутрь него. Они не остановили движения. Скоро остатки улиточного прощального парада со ствола успешно перекочевали в старое место заточения. Удивляясь их глупости, я завязал пакет потуже. Андрей со снастями уже ждал меня.


- Что за личность этот товарищ Зилотов? - спросил я у Андрея по дороге к конторе.


- Сема? Цыган? – улыбается Андрей. – Это местный ревнитель порядка. А окуня этого он первый раз, знаешь, как спас? Не поверишь. Раньше здесь большие люди охотились, ну, и рыбачили иногда. Сёма стрелок был известный, егерем тут при них состоял, у него этими дипломами весь нужник обклеен. Так вот, вынули здорового окуня, а Сёма на руке его взвесил и понял, что в рыбе что-то тяжелое лежит. Сёма его – в таз. Окунь – обратно. Все руки ему исполосовал до крови. Видел, какие шрамы? Но добыл Сёма из него две старинных монеты, безбожно дорогих. Припрятал. А окуня отходил, вылечил и назад в озеро отпустил. Как золотую рыбку. И при нём тут остался. Стережёт и бережёт. Как он тебе попался – непонятно…


- Да, сказка, - говорю я. – А рояль откуда? Он, что, сам играет?


- Представляешь, играет! Ты на его руки не смотри, что он этими руками сделал, Сема ещё покажет… А монеты эти он, говорят, на рояль-то у начальства и выменял. Для дочки своей, для Муси. Она, маленькая была, большие надежды подавала на этом поприще, в школе при консерватории училась, да так и осталась там, в Питере. Всё на гастролях, сюда носа не кажет. Ей уж лет тридцать, наверно… Вот как бывает!.. И за мушку твою он не просто так зацепился. Дочку он в детстве Мушкой звал, а не Машкой, у неё еще родинка была над губой, вот тут, как мушка… Для неё Сёма старается.


- Так он здесь круглый год живёт?


- Последнее время. А так у него дом в городе, на Луговой… Да что ты его, не узнал, что ли? Он же на параллельном курсе учился, на кафедре цветных металлов и золота. Ну, вспоминай, мы же знакомились! Свадьбы у нас в общаге в один день были. Брат к нему ещё приезжал, Ося. Этот Ося вместе с тобой цистерну с «Агдамом» и просверлил на Павелецкой-Товарной. Вы с ним бочки разливали на обе свадьбы, а Сёма с этим братом в Питер на утро и свалил.

 
- Брат щупленький такой?


- Младший. Сам плохо помню. Мы же тогда половину Дома Коммуны упоили.


- Было, было: аттракцион – воду в вино превращали… А где теперь его жена?


- Анна? В монастыре. Лет пятнадцать как. Родственники общие её достали. Она же Семену двоюродной сестрой приходилась, малолетка, и вдруг от него залетела, так он женился и со свадьбы сбежал. Вот она ему дочь-пианистку подрастила и – в монастырь… Только я тебе ничего не говорил! Хорошо? И ещё: ты с ним не торгуйся, и он торговаться не будет… Жалко тебе мушку, честно?


- Если ты говоришь, что он – для дочери, пусть берёт. За сорок пять. Не жалко.


Мы миновали дамбу между озерами. Солнце уже поднялось над лесом. На поверхности воды серебрилась полупрозрачная дымка, было безветрено, дымка завивалась в лёгкие спирали и исчезала в тростнике, будто он притягивал её в свои темные кущи, и непонятным становилось расстояние до озерной поверхности со стороны неба, нечего было отражать – средина пуста: ни облака, ни птицы. Воздух был чист и тверд так, что, казалось, закури я сейчас свою трубку, дым не посмеет высунуться наружу, а застрянет в легких навсегда, до второго пришествия.


«Надо попросить у него соли и большую бочку с крышкой, – думалось мне о Семёне. – Улиток нужно опустить в очень соленую воду. Потом поболтать, воду слить. И так раза три, чтобы снять слизь перед тем, как выковырять мясо из раковин. Выковыривать надо вязальным крючком. Потом острым ножом отрезать от ножки улитки канальчик с дерьмом. Выбросить его чайкам. Нужно приготовить две больших кастрюли. В одной – варить бульон с морковкой, сельдереем, петрушкой. Вместо воды налить две бутылки белого вина и немного виноградного уксуса. Улиток – туда. Варить часа три, не меньше. В другую кастрюлю – воды с содой, чтобы прокипятить раковины от остатков слизи. Эту ёмкость можно на часок кипятиться поставить. И пока всё варится, готовить начинку: сливочное масло, грецкие орехи и маслины в равных частях взбить в блендере до равномерной консистенции и отправить в холодильник. Готово. Потом начинаем набивать раковины: начинку, улитку, начинку – раз; начинку, улитку, начинку – два; и так, последовательно, все шестьдесят штук (я их считал). Выкладываем фаршированные улитки по спирали на противень и – в огненную духовку. На пять минут. И подавать немедленно! Даже теплыми их есть нельзя! Только горячими – к Шато Блан, Рислингу или недорогому игристому, даже Цимлянское подойдет или Новый Свет… По-бургундски, блюдо называется… Но откуда Семён возьмёт вязальный крючок? Я не представляю!
И под это торжество победно сообщить Семену номер моего сотового и позвонить всем вместе, включив громкую связь:


- Здравствуй, Муся. Это папа. Приезжай!


Ну, не может так случиться, чтобы не его дочь я оставил на диване!»


Семён встретил нас за столом, на котором были разложены четыре стопки с деньгами.


- Вот. Двадцать. Двадцать. Пять и шестьсот, сдача с путевок.


- Сдачи не надо, - говорит Андрей и сгребает две больших кучки в одну. Командует мне: - Забирай.


Я послушно кладу деньги в карман. Он берёт свои пять и двигает шестьсот рублей Семёну:


- А на них я предлагаю обмыть сделку.


Семён морщится, но деньги прячет в стол.


- Восьми утра ещё нет… Что пить изволите? Есть Иван-чай, есть черный с чабрецом. Я заварю свежего. Давайте, и тот, и другой, добро? А вы пока улиток своих вытряхните в сарае в зеленые бочки. Я им муки свежей подсыпал, пусть прочистятся пару суток. А из синих бочек можете себе сколько захотите этих тварей забрать, там чистые уже, своё отсидели. Сами готовить их будете или в ресторан сдадите?


- А что, берут в ресторан? – спрашиваю я.


- Если величиной с небольшое куриное яйцо, да на муке пару-тройку дней прочищенная, такая улитка рублей за сто штука идёт, мама не горюй. А крупных, для себя, я отдельно держу, в подвале. С кулак вырастают за десять лет. Верите?


- Конечно, не верим, - говорит Андрей. - Нам всё показать надо. И особенно Питеру, он же тут первый раз.


- Покажем, – Семён сердито ставит самовар на крышку рояля и машет нам рукой на выход. – Валяйте. Я подойду.


Андрей легко поднялся по дороге на возвышенность, поросшую лесом, в противоположной стороне от базы и озера. Я с трудом за ним успевал. Шли минут десять в гору.


«Сараем» оказался скрытый за вековыми соснами огромный ангар, с виду напоминающий небольшой концертный зал. Андрей провел меня, минуя высокие ворота, через открытую боковую дверь и зажег свет изнутри. Каково же было моё удивление, когда я увидел настоящий голубой вертолёт, трактор, экскаватор-погрузчик, пилораму с заготовленными дубовыми бревнами, уже распущенными досками разной толщины, рядами деревянных крестов, собранными, как для распятия, и стоящими вдоль стен, а ближе к противоположному выходу – скелет большой лодки, сборка которой была ещё не закончена.


В этом нагромождении материалов бочки с улитками отыскать было трудно. Но мы их нашли. Синие и зеленые. Своих улиток вытряхнули, хозяйских брать не стали.


- Пусть Семён зарабатывает, ему деньги нужны. – Сказал Андрей. - Видишь, какое хозяйство содержит?


- Один? Как он успевает? Откуда у него столько?


- От брата, Оси. Только не спрашивай, как он теперь воду в вино превращает… Это ещё не всё. У них же отец плотник был, строитель, специалист. Он единственный ярмо для тягловых волов мог в своё время делать. Заказов было – не перечесть. Со всего мира люди ехали. На этом и поднялся, и детей выучил своему ремеслу помимо музыки. Кресты вот. Государственный заказ. Вдоль канала имени Москвы через каждую версту будут стоять по берегам в память о замученных непосильным трудом рабах. А доски, догадываешься, для чего?..


- Гробы, что ли?


- Они! Дубовые, морёные, неподъёмные. Эти идут точно по размеру, индивидуальные заказы. Для возможной эксгумации родственники берут. Покойник внутри без тления, говорят, сто лет пролежит. В любой момент можно выкопать, посмотреть и опять закопать.


- Ага. Как улитку. Улитки на зиму закупоривают выход наружу, засыпают, а весной оживают. Такое ежегодное воскресение, как у нас на Пасху. И ещё трахают друг друга и обе икру откладывают. Уникальная способность обмениваться спермой и самим же себя производить.


- Ну, не совсем гермафродиты, пара та им нужна, как минимум?


- Нужна. Но какова цикличность! У них этих завитушек на раковине до девяти может за жизнь нарасти…


- Как кругов ада, - вставляет Андрей.


- … и прожить они могут до тридцати с небольшим лет…


- Как Cпаситель.


- … и закручивание спирали на раковине улитки математически соответствует спирали нашей Галактики. По часовой стрелке. Веришь? Нет?


Андрей жмёт плечами. Тогда я задаю следующий вопрос:


- А судно это? Куда тут плыть на такой махине?


- Ося придумает. Раз Ося заказал, значит, надо… Вот вертолёт. Голубой, между прочим. Куда на нём летать? А Ося летает. Как волшебник. И в Питер, и в Москву, да куда хочет. А Сёма всё в порядке содержит… Да, Семён?


Семен умеет подходить незаметно. Стоит, улыбается.


- Семён Иосифович, скажите, зачем вам эта лодка? – настаиваю я.


- Кино будем снимать. Про рыбалку. Рекламу типа. Чтобы сюда, в «Ловчий», народ подтянуть… Я сеть плету большую. Голову поднимите… Немного уже осталось.


Семён отходит к электрощиту и выключает свет.


Мы с Андреем задираем головы к светящимся над нами точкам. На фермах крыши из конца в конец ангара натянута сеть, которую можно было бы принять за новогоднее украшение, если бы эти точки были одинаковой яркости и цвета. Но мерцание их и расположение оказывается соответствующим карте звездного неба.


Я столбенею.


Андрей крякает в бороду.


- Пойдёмте уже чай пить, - советует Семен после минуты молчания…


Мы выходим наружу и спускаемся к пристанищу с роялем. Семён с натугой распахивает рассохшуюся дверь. Так и не открытый мертвый навесной замок с двумя проушинами лежит на перилах крыльца. Внутри помещения прохладней, чем под солнцем. Полутьма. Пахнет только что снятыми сапогами и жареной рыбой. Мы рассаживаемся вокруг стола. Семён разливает крепкий чай и ставит на середину столешницы блюдечко с земляникой.


- Это то, что ваши улитки не съели… - показывает на ягоды Семён и обращается ко мне: – А теперь рассказывай, откуда у тебя шорская мушка. Бывал там?


- Бывал, - говорю я, отпивая душистый чай из кружки.


- Кусургашева знал?


- Таштагольского или Минусинского?


- Шерегешского.


- Знал.


- Сколько золота взяли в восьмидесятых?


- Как на допросе, Семён Иосифович… - делаю я очередной глоток и жму плечами. – Дела давние. Разве всё упомнишь…


- На Кабырзе или на Мрассу брали?


- И там, и там. На Сынзысе ещё. Но немного… А зачем вам это теперь? Нет того золота, одни мушки да мормышки остались. Да, если и есть, вы-то при чем будете?


Семён не сводит с меня глаз, а Андрей – с Семена.


- Я с Кусургашевым на Алтайском прииске знался, – говорит Семен. - Были у меня большие подозрения. То китайцы к нему наезжали, то японцы. С шорцами – все на одно лицо! Рыболовы, блин… Даже киоск открыли на вокзале в Новокузнецке по рыболовным снастям. Грузила, блёсны из золота лили.


- Точно, - вспоминаю я. – Там ещё мужик заросший такой сидел, и зимой и летом в собачьей шапке, Нафаня, домовой. Юморил всё подряд. Меня, знаете, как вместо «Пи» называл? «Три и четырнадцать». Или складывал до «Семнадцати». А мог и «Сто пятьдесят три» назвать, я не обижался.


- Да знали мы все ваши пароли… И с числами Армстронга, и наколки ваши с улитками… Если бы ты в воду не полез, если б я на тебе её не увидел, и не вспомнил бы шорские дела.


- А что же тогда не поймали Кусургашева? – искренне удивляюсь я. – Что мешало?


- Вера, дорогой, Вера! – Семен Иосифович поднимается над столом. – Жена его, Вера Давыдовна. Не мог я её огорчить своим поступком. Набожная была женщина… Да, почему была? Они и сейчас с моей Анной в одном монастыре служат. Грехи наши отмаливают… Много у тебя ещё мушек осталось?


Я открываю рот, но Андрей тихонько толкает меня ногой под столом.


- Последняя была, - искренне признаюсь я. – У вас теперь - последняя. Больше нет.


- Ты ему веришь? – спрашивает Семён у Андрея.


Андрей качает бородой утвердительно, ничего не говоря вслух. Я ему тайно завидую: умеет же! И вспоминаю, как одним движением Семён охотничьим ножом перерезал леску, только чуть меня оцарапав.


- Не хотите дочери позвонить? – спрашиваю я неожиданно для Семёна.


- Она сотовым в России не пользуется, – отвечает тот не менее неожиданно. – Так же, как и я.


- Я думаю, что здесь тот случай, когда она ответит, - что-то подсказывает мне, что я прав.


Тогда я прошу у Андрея телефон и звоню с него - на свой, включив громкую связь:


- Алло.


После третьего гудка раздаётся женский голос:


- Приёмная слушает.


- Доброе утро, - отвечаю я, видя, как меняется лицо Семёна. – Выспались, Мария?


- Ах, это вы, Пит! Да, конечно. Куда это вы исчезли? Бросили меня на произвол вашего петуха.


- Что он там натворил?


- Кукарекал. Очень громко. Я в окно посмотрела: он курицу оттопчет и кукарекает. А их девять, Пит! Мертвый проснётся. Вам когда телефон занести? Вы далеко?


- А что, он уже не нужен?


- Нет. С машиной я решила, у меня карточка каршеринга осталась в кармане, слава Богу, они обещали разобраться. Думаю, через часок, может, два, я буду готова вам всё вернуть.


- Тогда везите сразу в «Ловчий», я тут на рыбалке.


Повисла пауза. Мы втроём затаили дыхание. И тут из трубки раздалось:


- А я слышу, что это вы по громкой связи звоните?.. Па-ап? Ты там рядом, что ли? Скажи что-нибудь!


- Здесь я, Мушка, здесь, - лицо Семёна преображается.


Андрей хлопает в ладоши, имитируя аплодисменты.


- Урра!... Пап, тут такая история… Тебе рассказали уже, нет?.. Ну, ладно… Ты там Пита, смотри, не обижай! Он офигенный!


- Поздно, я уже его порезал немного, - улыбается Семён. – Ты дома была?


- На Луговой? Да. Мне повезло, там горничная убиралась. А то бы как я туда попала? Ключи в машине остались, в сумочке.


- Какая ещё горничная? – улыбка исчезает с лица Семёна.


- Такая! Симпатичная, в фартучке. Софья. Шмотки твои в прачку собрала, зимние вещи в химчистку, ещё что-то… Какой, оказывается, у вас тут сервис навязчивый…


- Постой. Вернись на Луговую срочно. В дом не заходи. Подежурь во дворе. Номера машин, которые по дороге встретятся, мне продиктуешь. Если эту «горничную» застанешь, на глаза ей не показывайся.


- Оп-па! Это тебя грабили при мне, что ли? То-то они на цыган похожи… Вот я попала… - И через долгую паузу, громче: - Испугался?! Это тебе за порезанного Пита! Да пошутила я, пошутила. Ключ твой под ковриком лежал, на том же месте. А будешь его там еще оставлять, точно ограбят.


- Зараза ты, Мушка! – вздыхает Семён и качает головой. – А я ведь поверил.


Андрей повторяет имитацию аплодисментов.


- Пап, давай так… Моя машина на подступах к твоему «Ловчему» вчера застряла перед какой-то лужей. Темно уже было, я через лес не пошла, решила по асфальту домой вернуться… И, не важно как, но добралась… Я сейчас на такси туда доскочу, если машина ещё там, а ты заплатишь, ладно? Я дома денег не нашла.


- Скачи, - коротко бросает Семён.


- Не торопитесь! – встреваю я в разговор. – Видели мы вашу машину. С час назад она была в целости. Мы тоже лужу эту не смогли объехать. Наша впритык стоит. Пока мы свою не отгоним, вы не проедете.


- Пит, вы волшебник и провидец! Вам про мушку теперь ничего не надо объяснять?


- Нет, теперь всё понятно.


- А, знаете, кому первому я позвонила, когда проснулась?.. Ни за что не угадаете!.. У вас в рукописи был телефон записан этого дворника, Петра Ионыча. Тот, что он теткам давал. Я ему позвонила в семь утра! И он ответил!


- Вы и меня разыгрываете?


- Нисколько. Петр принял меня за ту женщину, что сбежала от него в одном полотенце. Он просил меня вернуться. Я не решаюсь. Вы что мне с папой посоветуете?


- Мария, прекращайте, это уже не смешно, - прошу я и тянусь к телефону.


Семён, однако, предупреждает моё движение и двигает телефон ближе к себе. Громко спрашивает:


- Что ещё за Пётр?


- Пётр Ионыч, пап. Хороший одинокий человек. Начитанный, но несчастный. Ему тётку надо найти с мушкой над губой. И жилплощадь.


- Зачем он тебе?


- А это ты у Пита спроси, он так придумал. Я больше по улице в одном полотенце бегать не буду!..


Тут телефон отключился и замолчал. Андрей прохлопал в ладоши в третий раз, но уже без энтузиазма и, забрав телефон со стола, сунул его в карман, поглубже.


Стараясь уйти от очередного вопроса, я спрашиваю у Семена:


- А не та ли эта Вера Кусургашева, шаманка шорская, полусумасшедшая, которая общак у них держала? У неё же, по слухам, всё золото изъяли, а саму и посадили, вроде.


- Она с повинной к нам пришла, в «Главзолото», а Кусургашев скрылся, в тайгу ушел, в бега. Ей пятнашка светила, но она откупилась на десятку. И сослали Веру Давыдовну в Мордовию. В колонии восемь лет плащаницы обмётывала, а как вышла по УДО, по амнистии, – назад не вернулась, подалась в монастырь местный. Они с Анной моей с Кузбасса ещё были знакомы, Вера учила Анну на бубне стучать, камлать на здоровье. Вера всё просила бубен её сберечь с колотушкой, а как в монахини постриглась, забыла про него. Анну только не забыла. Писала, звала её к себе и дозвалась: поклонилась мне Нюра как-то в ноги, прощения попросила и в Мордовию подалась. Позже большой скандал был: настоятель у них монастырский помер и на ИНН сестер благословить не успел. А они без благословения отказались ИНН получать. Их за это и попросили, не благословенных, отовсюду; выгнали, одним словом. Сначала в Подмосковье по бывшим пионерлагерям странницы мои приют находили, а теперь вот - в Абхазии, где после войны люди дома побросали в горах, - в скитах живут. Там можно. Без паспортов, без ИНН. На плащаницах мордовских. Камлает там Вера или нет – не знаю. Я бубен с колотушкой сохранил на всякий пожарный. Ты не видел его в сарае? Нет? На нём такая же улитка с девятью завитками, как и у тебя на лодыжке!


- Девять небес Ульгена, девять гор, путь кама в верхний мир… Эх, молодость-молодость… - вздыхаю я непритворно. - Духовные искания… Кстати, а вы знаете, Семён, чем выкалывали улитку на ноге? Той самой иголкой, из которой потом делали крючок для мушки. И существовало поверье, что если эту мушку продать кому-то, на неё потом ни одна рыба не клюнет.


- Ничего. Я и так рыбу возьму. А ты зачем её продал? – хитро прищуривается Семён.


Андрей, слушая нас, непонимающе улыбается.


- Я надеюсь, что вы передадите её дочери. Мушка принесёт ей удачу. Пусть пирсинг себе сделает, над губой, – советую я. – Всё равно её, дарёную, потерять невозможно. Заговоренная она. Будет таскаться за хозяином, цепляться за всё и колоться, где ни попадя.


- С чего это?


- А вот увидите… - говорю я, намереваясь подняться. – Шли бы вы лучше к машинам. Дочь бы встретили.


Со мной соглашаются. Семён обещает завести трактор, съездить с Андреем и расправиться с лужей, пока Мушка ищет такси. Андрей обещает вернуться за мной и снастями.


Они уходят вместе в ангар, оставив меня одного. Я продолжаю пить чай и, покончив со второй кружкой и последней ягодой, слышу хлопки заведенного трактора. С весёлым грохотом «Беларусь» вскоре уже выезжает на дорогу к дамбе и через пару минут исчезает за деревьями на лесной дороге.


«Почему он, Семён, мне так быстро поверил? – думается мне, когда выхожу поссать с крыльца конторы. - Или я так ловко преподнёс всё по ходу разговора, или он был готов поверить во всё, что я ни скажу, после разговора с Машей? И что там Маша плела о дворнике?


 Пока действие развивалось последовательно и логично.


Утро. Я провожаю её к себе. Она читает мою рукопись, в которой один из персонажей, женщина, оказывается похожей на неё и в похожем положении. Но рассказчик в читаемой ею рукописи узнаёт об этом опосредовано, из уст третьего персонажа, который об этой женщине рассказывает в прошедшем времени и не может знать о том, что другая женщина в этот момент эти слова читает. Кроме мушки над губой в женщинах ни одного угадывания нет. Зачем тогда эта мушка? Об этом знаю только я. Потому что я автор рукописи, которую читает Маша. Это я оставляю в рукописи случайный телефон, по которому она звонит первой, и попадает на дворника, которого я придумал. А попадает ли? Я это знаю только с её слов. Тут дело в доверии к её словам. А если это правда и она на самом деле разговаривала с Петром Ионовичем, значит ли это, что и меня кто-то придумал? Тогда есть четвертый, который пишет обо мне, Питере, от моего лица и знает, что произойдёт в будущем. А если так, тогда есть и пятый, который этот текст ему, четвертому, диктует, потому что – откуда четвертый знает, что ему должно прийти в голову на следующей странице? И так – до бесконечности.


А если это так, то ничего странного нет в том, что происходя-щее в книге может встретиться и в жизни, в любой, любого челове-ка, в любое время. И сами эти люди могут встретиться в любом ме-сте в любое время. Главное, чтобы они понимали язык друг друга. И верили тому, что сказали. Или тому, что сказали им.


Неужели таблички главнее сущностей?


А если это так, то, что я парюсь? Зачем ждать приезда Маши с её возможным рассказом? Я и сам могу за неё рассказать… К примеру:


«Она прилетела в Петербург из Нью-Йорка. От общих родственников, греков Зилоти, после каких-то гастролей. Там она играла Рахманинова. Кого же ещё? Из Петербурга поехала в Абхазию, к матери, которую давно не видела, но готова была её отыскать в одном из скитов, где-то в Псху. С паломниками помолилась в Новом Афоне (как её туда пустили?), посетила келью Симона Зилота, покровителя отца и всех искателей кладов и золотодобытчиков. Наслушалась легенд о Золотом руне. Узнала, как греки-аргонавты купились на слухи о том, что бродят где-то по Колхиде золотые овцы. А на самом деле местные пастухи опускали в речной поток овечьи шкуры затем, чтобы золотой песок осаживался на шерсти, а потом сжигали эти шкуры на костре, выплавляя из них золото. И уже 23 мая, на именины Симона, нашла она мать в горах, собирающей травы для общины. Руки матери были замотаны в льняные мордовские плащаницы. Лик на плащаницах был светел и чист. Что могла сказать мать дочери? Могла подвести к огромному каштану и, указывая на него, объяснить, что назван он так в честь нимфы Неа, которая отвергла посягательства Юпитера, девственной покончив с собой, сохранив свою непорочность. И создал Вседержитель в честь неё это дерево, «Каста», или добродетель, которое олицетворяет целомудрие и чистоту. И плод его, колючий сверху, - он и есть преодоление плотских искушений, победа над дьяволом-искусителем. И настоями плодов этих отбеливают они, сестры, тюремные ткани. И покажет мать дочери свою небесно-голубую тряпицу на руке. А в ней – целебные горные травы, которые передаст она в Новый Афон, Симону Кананиту, а часть – ей, дочери, для отца её Семёна Зилотова. Пусть гоняет свои чаи с гостями! Здоровья ему и благоденствия!
Покидая Абхазию, Маша взглянет на белые пики гор и перекрестит их пирамиды троекратно. Как треугольные соцветия каштанов. И почудится ей не колокольный звон, а мерные удары в огромный бубен, доносящиеся от самых вершин Кавказа»…


Кукушка на стенных ходиках отсчитала девять утра. Диван прямо-таки манил к себе, и я решил, чтобы развеять дремоту, спуститься к озеру и попробовать взять-таки карася, благо в хлебнице над холодильником нашлась горбушка нарезного батона. Оснастив маховую удочку полуграммовым поплавком, я спустился к круглому озеру и, присев на перевернутую лодку, начал забрасывать наживку вплотную к уходящему в воду тростнику. При каждом забросе мелочь из карасиных стаек успевала сбивать хлеб с крючка раньше, чем поплавок успевал подняться над водой. Тогда я сделал предельную глубину, почти до дна, а перед забросом стал цеплять на грузило шарик с глиной, чтобы приманка быстрее опускалась. Как только поплавок ложился на воду, я слегка подергивал леску, чтобы размыть глину, не потревожив приманку. Хлеб оставался на крючке. Поплавок вставал. Но клёв прекратился. Это меня успокоило. И позволило ещё раз оглядеться вокруг.


Над верхушками сосен, сразу за дубовой рощей на противоположном берегу возвышались новенький купол церкви и стройная башенка деревянной колокольни. Правее от них шла высоковольтная линия электропередачи, утыкающаяся дальним хвостом в столб бурого дыма, исходящего вертикально из неведомых недр пригорода. То ли ГРЭС, то ли свалка горит, подумалось мне. Но запах сюда не доносился.
Налево от колокольни шёл густой ёлочный частокол мрачного вида, солнце по касательной захватывало его малую часть, большая же превращалась на глазах в хребет темно-зеленой игуаны или верхнего плавника заморской рыбы, огромной, но не устра-шающей. Утро скрашивало догадки об её коварстве приличной дозой оптимизма. Тем более, что невидимая голова страшилища погружалась в кудри березняка, за которым переливались светлые осины, разреженные изумрудными шапками вязов и дубов.


За спиной у меня поднимался целый сосновый бор, за которым, кроме самой рыболовной базы с деревянным забором, рассмотреть огромный ангар на взгорке или что-то еще справа или слева от него не представлялось возможным.


Я удивился тому, что в этой низине из двух озер с застывшей водой стояла полная тишина. Не слышно было ни птичьего крика, ни всплеска рыбы. Беззвучно над водой летали стрекозы. Комар сел мне на руку и просто сидел себе, не собираясь как будто ни вампирствовать, ни противно запищать, подыскивая на руке место повкуснее. В такой тишине я бы услышал звук работающего трактора за полкилометра. Но звука не было.


Я не придал этому большого значения, переключив своё внимание на вздрогнувший поплавок, дождался, пока он сдвинется с места и, притопленный, уйдет к тростнику. Тогда я сделал небольшую подсечку и без большого усилия вынул из воды карасика размером в стандартный лавровый лист. Мне уже не показалось странным, что этим листом он и припахивал. Снимая рыбу с крючка, я оглядел воду, чтобы найти место, куда её выпустить, и тут рассмотрел в воде в метре от лодки темно-полосатую спину своего знакомого. Окунь стоял мордой к берегу на самой мели и чуть шевелил плавниками. Я всё понял. Бросил карасика ему под нос. Сделав неуловимое движение в воде, хищник вернулся на прежнее место, как ни в чем не бывало. Карасик исчез. Окунь ждал следующего.


Я покормил его за время короткого клёва ещё тремя пойманными карасями, и хлеб закончился. Извинившись перед ним за свою неподготовленность, я собрался было вернуться на рыболовную базу, чтобы поискать какую-нибудь наживку, но тут на дамбу вырулила из леса машина Андрея. Меня он не заметил. Подъехал сразу к конторе базы. Вошёл внутрь.


Почувствовав что-то неладное, я поспешил к нему. Но приостановился, когда вдруг услышал звон колокола за спиной. Удары следовали один за другим с точными промежутками от полного затухания звука до следующего удара. В подлеске всполошились птицы, рябь пробежала по поверхности карасиного озера. На большом озере выпрыгнула и, падая, гулко шлёпнулась о воду крупная рыба. Пространство наполнилось ожившими звуками.


Когда я добрался до Андрея, он уже стоял с нашими снастями перед затворенной дверью и с недоумением разглядывал закрытый замок с вырванными проушинами.


- Где ключ? – вызывающе спросил он у меня.


- Не было ключа, – ответил я. - Семён его с кишками при мне из косяка вырвал. А сам он где?


- Не важно.


- Дай-ка мне, - я взял из рук Андрея замок, понимая, что добиваться от него ответа на мой вопрос было бы преждевременно, вправил гвозди проушин в старые дыры на косяке и для верности приударил по ним кулаком. – Вот так было… Мы, что, уезжаем? Где Семён, где Машка? Она телефон мой тебе вернула?


Андрей взглянул на меня отсутствующим взглядом:


- Поехали. По дороге расскажу.


Мы запихали снасти в машину, как попало. Андрей аккуратно уселся за руль, указав мне на мое место позади себя, и, бросив взгляд в сторону колокольни, которая не прекращала звонить, захлопнул дверь.


Медленно миновав дамбу между озерами, он вывел машину на лесную дорогу:


- Дым видел?


- Ну?


- Это их дом на Луговой горит. Машка подожгла. А потом мне позвонила. Уже с колокольни. Семён, как узнал, в город на тракторе погнал. А дура эта в колокол бьёт! Слыхал? Ох, и сумасшедшая семейка!.. Как бы она у нас там чего не натворила…


- Дай-ка я ей позвоню! – попросил я телефон у Андрея.


- У Семёна мой телефон. Я ему сам всучил.


- Зачем?! – поражаюсь я.


- Ну, ты вообще!.. Их дом горит, представляешь? Дом!… Мне Машка сказала: как у дворника твоего, Петра Ионыча!.. Да что ты понимаешь?! У тебя самого дом горел когда-нибудь?


- Горел, - вспоминаю я.



ГЛАВА ВТОРАЯ



Я сказал: прости-прощай... От спрошенного уже не ждешь ответов, и если раньше они могли быть разными, то теперь - однозначны. Чаще «нет». Потому что спрашивать, ожидая «да», со временем разучиваешься. Выбор сужается до неприятия всех, кроме одной. Той, которой с тобой все ясно. Той, что не задает вопросов и не звонит первой, дабы не вмешиваться в твою жизнь вслух и когда-нибудь не быть обвиненной в том, что жизнь твоя не удалась. (Хо-тя, по любому счету, это уже ее жизнь и ее выбор.) Советует: «от-дыхай», когда ты не устал, и не лепит к твоим свои проблемы - мол, и так уже... - понимая, как, но не понимая зачем ты себе их создал. Учит говорить правду, которую ты не знаешь; призывает выражать чувства действием, позволяя; и терпеливо молчит, когда тебе не спросить, не сказать уже нечего. Просит тебя разобраться сначала с собой, а потом - с остальным миром. И не верит, что с та-кой головой этого сделать нельзя, даже если долго спрашивать: че-го же ты хочешь? Живешь, как на вокзале: твой поезд отменили, есть проходящие, но не до конечной, а пересаживаться не хочется. Да и что там может быть, на следующей станции? Тот же вокзал и ожидание. А отпущенного все меньше. И об этом не дает забыть голос сверху, который врывается по «громкой» в твои мозги, объ-являя, что вот ушел еще один состав, или прибыл другой, и время стоянки их все короче, а твоей нажитой мудрости хватает лишь на то, чтобы сообразить: вещи свои за этот срок все равно собрать не успеешь. Так что - сиди. Слушай стук. Гляди на людей. Ищи себе в собеседники таких же, как сам: отмененных, отставших, опоздав-ших. Пособирай за ними, послушай, когда они заговорят о себе. Проникнись, насколько ты скучен. Покемарь под эту трепотню. Пусть тебе приснится твой ушедший - с треплющимися занавеска-ми, мягко покачивающийся, спешащий - дыбы-дын, дыбы-дын! - и пронзительным южным солнцем в забрызганное стекло... Ниже, ниже по карте - на юг...
И не трогай ее, ради Бога! Наверняка ей - в другую сторону. А то, что вы встретились здесь и говорите, и сидите рядом, и спите ино-гда, и интересуетесь похожим - вовсе не доказательство твоих до-гадок. Для нее это - не конечная, как, может быть, для тебя. И она когда-нибудь уедет, просто исчезнет, на минуту отойдя в туалет или в буфет, попросив приглядеть за вещами. Вещи ей не нужны...
А тут еще осень... Время прощаний, многоточий дождя, перечер-киваний, незавершенности, смутных тревог... От предков, что ли, крестьянских? От школьных тех волнений? От вечной безысходно-сти, бессилия остановить, продлить тепло, безмятежность лета? Что это? Животный, природный страх? - оглядываться на отмира-ющее, облетающее, выцветшее; ощупывать себя на реальность су-ществования и судорожно вдыхать поглубже свежесть и чистоту при звенящей прозрачности солнечного неба. Будто в последний раз широко открыть глаза и не моргать долго, сколько выдержишь. Удивиться и застыть. Стряхнуть лишнее живое, как все вокруг. Про-светлеть. Выморозить душу до чистоты, до колокольчиков, до яс-ности. И понять, наконец-то, что и жив-то до той поры, пока мо-жешь чему-нибудь удивиться... Нет. Жив настолько, насколько способен еще удивляться... Нет. С каждой осенью ты еще немного умер, так и не определив, чему на сей раз удивиться не смог...

---------------------------------

Дама оказалась пастельных тонов: эдакая бежевая, вытяну-тая, ровная; без граней и теней; сливающаяся с телесного цвета за-навесями окна в небольшом страховом офисе. Не сразу поняла, за-чем я пришел:
- Да, она работает у нас полгода. Деньги, конечно, смешные, но где бы логопеду-заочнице дали больше?
- Хорошо. Я буду добавлять ей к вашей смешной зарплате с условием, что она не будет знать об этом.
Ноздри на лице дамы дрогнули с брезгливостью.
- Вы - тот самый отчим, - сказала она без вопроса.
- А что вы знаете? - не удивился я, спрашивая.
- Всё, - произнесла дама тише, оглянувшись на двух сотрудни-ков за соседним столом. - Все знают.
- Ясно... Ну, так - что? Вы согласны?
По движению губ видно было, как она перебрала в голове не-сколько вариантов, не отрывая взгляда от моей переносицы. Мне, все давно решившему и за нее, и за себя, ждать было некогда.
- Раз в месяц. Две сотни баксов. Одна - ваша, - выпалил я.
- Давайте выйдем, - предложила дама, вставая.
В коридоре за дверью она остановила меня за локоть, когда я уже собирался доставать деньги. Тут было сумеречно, и я не раз-глядел ее лица, когда она медленно произнесла:
- Неужели вы думаете, что кто-нибудь здесь согласится на это?
- Давать или брать? - вырвалось у меня.
- Участвовать в обмане, - выговорила по слогам дама. - И по-том: как я объясню не ей, а другим - за что плачу деньги? Узнают ведь когда-никогда...
- Вы предлагаете и это за вас придумать? - огрызнулся я. - Счи-тайте, что я ничего не говорил. Забудьте. Найду другой способ.
- Какой же, если не секрет? - дама неподдельно удивилась.
Меня понесло:
- Буду платить ее матери за пару раз в месяц. Хотя мне это бу-дет стоить дороже.
- Она не возьмет.
- Это - как дать... Знаете, где и на что они живут?.. Кроме меня у них в городе никого нет... Если не считать вашего мужа... - неожиданно для себя прибавил я.
- Что вы хотите этим сказать?!
- То, что сказал... И вообще: кто в вашей семье директор? Вы? Так увольте Аню, придумайте, за что... Или платите, сколько он ей платит... Или возьмите мои, чтобы у нее не было повода быть с ним... - нагородил я, понимая, что красивая женщина в праве брать у любого только потому, что он имеет счастье просто знать о ее су-ществовании, как об эталоне в системе мер и весов.
Дама отошла от двери, увлекая меня за собой к окну в не-большой нише коридора, и, вновь полурастворившись на фоне за-навесок, спросила, сколько мне лет. Я ответил. Она, не глядя на меня, сказала, что дала бы больше, назвав возраст своего мужа. К этому числительному она явно была неравнодушна.
- Так вы считаете, что между ними...
- Нет, - перебил я. - Я знаю больше: они не были близки. Но Ане приятно его внимание. Скажем, пока... И это обсуждается с ма-терью... Той, собственно, все равно кто - лишь бы не я...
- Странно, - дама заговорила еще медленнее, словно засыпая. - После того, что случилось в вашей семье... Тихая овечка... А ведь как плакалась мне о вас, мать кляла, уехать собиралась... Ссучья порода!.. - вдруг вырвалось у нее.
Это меня успокоило: «возьмет».
- Дайте ей денег - она уедет, - настаивал я.
- Уедет? Куда? К отцу? Она его терпеть не может...
- Она его боготворит!.. А лучше выдайте ее замуж за кого-то похожего. За военнослужащего. Любят они с мамой военных. Они в их проблемы сразу вникают: главное - пить не давать, и карьера готова, если не полный дурак. Есть о чем заботиться, мотаться как цыгане по гарнизонам. Да и работа понятна - служить Отечеству, которое за это платит и все за него решает. Предмет, стало быть, обозначен. Думать не надо.
- А вы злой человек, - дама коротко вздохнула и приняла ре-шение. - Давайте деньги. Черт ее знает: может, приоденется, да клюнет тогда на нее кто-нибудь помоложе. А насчет курсанта или цыгана я подумаю... И чтобы их сослали в какой-нибудь Новокуз-нецк... Только - вам это зачем?
- Представляете, я не вижу разницы между мной и вашим мужем... В этом смысле...
- Ну, я-то разницу вижу, - усмехнулась дама. - Бог с вами, иди-те... Встретимся как-нибудь.
- Позвонить?
- Да... Но аккуратно. У нас с мужем - параллельные, - бросила она на ходу.

---------------------------------

Её звали Руфь. Я застраховал у неё свою жизнь на огромную по тем временам сумму. В счёт моих будущих романов, клочья черновиков от которых она вечно таскала с собой. Мы встречались, пока Аня не вышла замуж за ее родственника, молодого лейтенан-та, и не уехала с ним в Кузбасс.
Минуло шесть лет.
И вот звоню по старому телефону – и голос Руфи с лёгким удивлением: «Надо? Выходи на круг...»
Пиццерия – старая рукопись, новый зонтик и роза на столе. Удушливый напиток, похожий на кофе. Вино - легкое, светлое, как девичье дыхание. Разговор о возрасте, когда сомневаться стыдно.
- Ты меня не хочешь. И тогда не хотел...
Пастельные тона потускнели. Появилось ломкое, соломенное, шуршащее - на коже, в волосах, в одежде, в голосе. Уверенность в жестах, в точности фразы, где правда - опасно остра, как битое стекло. И - слишком много о прошлом...
- Как видишь, легче всего покончить с собой, а не с другими. Надо только завестись. Во-первых, понять, что ничего не хочешь. Выбрать место, где тепло и сухо, пресытится желаниями: поесть, выпить, сходить в туалет, в душ, помастурбировать - освободиться. После этого хорошо выспаться. Позавтракать и не пойти на работу. Закрыть окна, двери, избавиться от посторонних звуков, запахов, движения воздуха. Создать тишину. И изнутри, будто не сам, не от-вечая за слова, выслушать себя, последовательно перебрав все желания, вспомнить - а не забыл ли чего? Может, полить расте-ния? Или отослать деньги детям? Матери позвонить? Кошки-собаки кормлены? Долги уплачены? Хочешь ты сделать это? Сде-лай. И вновь выбери место. Удовлетвори себя. Вновь подумай о своих старых и малых, о незаконченной рукописи, худой крыше, сквозняке из-под двери. Хочешь всем помочь? Помоги. Заверши все, чтобы ничего не хотеть. Придумай так, чтобы хоть на короткое время никому не быть нужным. Чтобы все забыли о тебе. Скажи, что уехал. Это так просто. Рукопись сожги. Шитье порви. На работе возьми отгул. Раздай последние деньги. Ляг. Посмотри в потолок.
Ты сдохнешь сам - без болезни, пули, ножа и веревки; без отравы и падений с этажей, в пропасть, с моста, под поезда и ма-шины. Не нужно будет ни катастроф, ни катаклизмов. Ни случайно-стей, ни закономерностей. Ты сдохнешь от нежелания жить, от не-умения еще чего-то хотеть. Ты выпадешь в прошлое в качестве осадка не растворимого в жизни.
Во-вторых, если этого мало, начни думать о музыке. Не петь, не играть, не слушать. Думать о ней. О разных по высоте и дли-тельности звуках, об их последовательности, сочетании, гармонии. Об их цвете и запахе. Об ассоциациях с прошлым и будущим и ил-люзиях счастья и времени. О людях. Об одном человеке. О том, кто расставляет стулья в оркестре. О том, которого никогда не видел и не увидишь. Который ни к тебе, ни к музыке не имеет никакого от-ношения. Думай о нем. Думай: что он слышит, когда занимается этим, глядя с пустой сцены в пустой зрительный зал. Из пустоты - в пустоту. Следя за расположением стульев перед стульями.
Так небо стоит перед землей. Деревья друг перед другом. Де-ти... Ты никогда не думал, что первое, что они созерцают, - это по-толок? Обычный, ровный, белый потолок. Совершенно пустой. И кричат от страха. И тогда на них надвигается сверху огромное, не-соизмеримое ни с чем в их мире, лицо матери. А следом - грудь и сосок. Они с молоком всасывают в себя жизнь, чтобы уснуть, чтобы погрузиться в первые иллюзии. А, открывая глаза, вновь предстают один на один перед белой и плоской пустотой потолка... И в бо-лезни... И в любви... И перед смертью... Не небо, - потолок!..
Она поднимает голову и выискивает что-то наверху. При этом кончики шейной косынки топорщатся в разные стороны, будто ро-зовые ножницы или открытый клюв заморской птицы. В обоих случаях приближаться к шее опасно. Тогда я беру ее пальцы за ко-готки и отрываю их от стола:
- Сукровище мое, испостельное ископаемое, сучность натура-ле, - обращаюсь я к ней про себя. - Не на таком потолке собирать тебе звезды и впадать в сладкое забвение. - А вслух произношу: - Я тебя звал не за этим.
- Ты меня не хочешь... - бросает она вверх последнюю фразу и встряхивает головой. - А зачем?
- Я хочу уйти. Как растение осенью. Впасть в анабиоз... Хочу остановиться на время, исчезнуть для всех.
- Долги достали? Тетки? Или дети?.. - Руфь зевает, но сдер-жанно, коротко, не успевая дотянуться открытой ладонью до рта. - Иди в монастырь.
- Не верю.
- А оно надо?
- Но ведь это опять - врать!
- Чего же ты хочешь? - спрашивает она совершенно спокойно.
- Сожги меня с домом. Страховку - пополам. Вы же это дела-ли?.. И документы доставали «покойникам», и за кордон их от-правляли...
- У тебя нет таких денег.
- Мне туда не надо. Я уеду в Питер или в Крым, там потеря-юсь... Кому я нужен? Кто меня будет искать?
Руфь откидывается на спинку стула и показательно хохочет:
- Ты серьезно? Ты хорошо подумал? И как считал, что стра-ховки на все хватит? А твои кредиторы?
Я внимательно наблюдаю за ее лицом: разные глаза Руфи остаются серьезными даже при смехе. Теперь нужно подождать какое-то время, чтобы в деталях обговорить схему, придуманную нами четыре года назад под рисковых людей, которые с помощью ее страховой компании уходили якобы в другой мир, оставляя в этой стране в собственных могилах чужие обгоревшие мощи, экс-пертизой которых занимались доверенные люди.
Наконец, смех стихает. Мы договариваемся о сумме и време-ни. На прощанье она показывает мне язык и рекомендует мне бе-речь здоровье и расплатиться-таки с последним кредитом в банке, чтобы потом он не довел дело до суда.
- Лучше займи у кого-нибудь, без расписки. Друзья-то у тебя остались?

---------------------------------

«Хочешь завести друзей? - попроси у кого-нибудь взаймы. Хо-чешь их потерять? - дай другу в долг. Пока должен, с тобой будут поддерживать видимость отношений. А сам, сколько не звони за-искивающим голосом должнику, правды не добьешься.
Продать или заложить можно все, что имеешь. Если оно есть. Если оно кому-то еще нужно. Выкупить проданное сложнее (с чу-жими вещами сживаются прочнее, чем с людьми) - антиквариат обычно стоит втридорога. И чем дороже вещь, тем больше с ней хлопот. Так, чтобы продать душу дьяволу, нужно, как минимум, верить в Бога. Чтобы в него верить, надо бы с бессмертной душой родиться. А если душа бессмертна - чего бояться-то в этой жизни? Для чего занимать да отдавать, да рисковать с чертями связывать-ся, когда: помолился и - опять чист как новорожденный?..» - плел я себе, подремывая в кожаном кресле приемной у кабинета бывше-го школьного товарища. Он ли отсутствовал, или я пришел раньше - точно не помню. Две озадаченные делопроизводительницы бес-шумно водили мышками по столу перед мониторами, коротко и тихо отвечали на звонки и строго вскидывали острые глазки на дверь за моей спиной, когда та мелодично приоткрывалась, чтобы тут же со звуком поцелуя захлопнуться. На беленых стенах красо-вались многочисленные детские рисунки в самодельных рамках, с вершин углов приемной сползали вниз буйные вьющиеся расте-ния, а дубовых столов и кожаных кресел, раскиданных в художе-ственном беспорядке по стометровой площади, хватило бы, пожа-луй, для заседания местной Городской Думы.
Через часок меня пригласили в закованный по периметру в книжные шкафы кабинет с теми же лианами, столами и креслами. Товарища не было. На его рабочем столе, на мониторе висела «пулька», ее-то я и разыграл, пока он не явился сам из какой-то боковой двери между шкафами: потный, в оранжевой ковбойской рубахе, мятых бриджах и сланцах на босу ногу. Прежних «Филипп-ков» в его одеяния вошло бы четверо.
- Салют! - поздоровался он, взглянув на монитор и хлопнув меня по плечу. - Балуешься?.. Да сиди, сиди... Сейчас водички ми-неральной организуем... Я - только с тренажеров... Не пьешь-не ку-ришь?
- Курю.
- Значит, и пьешь... Извини, спиртного не держим... Что при-вело?
Я замялся, досадуя на то, что он мог забыть, как я просил у не-го вчера вечером по телефону денег, и Филиппок сам пригласил меня сюда, к себе в кабинет.
Закурил я машинально.
- Вот зря ты, понимаешь, зря! - сел он напротив, придвинув мне пепельницу. - В нашем возрасте, старик, все это пора бросить. Беречь себя надо. Мы - сильное звено, на нас все держится. Моло-дежь - наглая да глупая. Старперы из ума выживают. Кому дела делать?.. Ты вот вчера позвонил, я книжки твои полистал: ты - ге-ний, старик! А почему не пишешь? Сколько лет не издавался? Де-сять? Пятнадцать?
- Двенадцать.
- Вот! А почему?.. Своим делом надо заниматься, тогда и по-прёт... Где твой журнал? Полтора года на него ухлопал, ничего не вышло. Не довел до конца!.. В Москву полгода переезжал. Сейчас уже не приглашают? Протелился, упустил момент... Зато пару раз женился, пару раз развелся. Или больше?.. Ладно, ладно... Сейчас-то зачем тебе такие деньги? Не уж-то за свои издаться решил?
- Похоже на то.
- Так принес бы почитать! Тебе мое мнение не интересно? А то ведь явился опять - руки в карманы. Или нечего опять читать-то?
- Есть. Но мало.
- Вот! А денег надо много. Пока дописывать будешь, проку-ришь половину. А там: то крыша потечет, то забор сгниет - менять пора. И - кончились они, денежки-то. Снова придёшь лет через пять. И уж не писать, не издавать - на лекарства просить будешь!
- Что ты меня хоронишь?
- Видок у тебя такой... шершавый. Не даст тебе никто. Кроме меня... Да и я сейчас не дам. Нету. Строюсь я. Думаешь, одним классикам литературы свой дом нужен?..
Я встал и потушил сигарету, собираясь прощаться.
- Ну, ну! Трубку себе заведи, для понтов, - Филиппок тоже приподнялся с кресла. - Не обижайся. Приходи на следующей не-деле. В четверг. Что-нибудь придумаем...
Запустив два пальца в нагрудный карман потной рубашки, он вытащил оттуда стопочку пятисоток и протянул одну из них мне:
- Вот! Без отдачи... Или пятьсот рублей не спасут отца русской демократии?
- Не спасут, - честно ответил я.
Тогда он сунул купюру назад в карман и, встав, протянул большую пустую ладонь для рукопожатия:
- До четверга?
- Угу. Будь здоров, - пожелал ему я.
- За собой следи! - порекомендовал мне он.

---------------------------------

Тем же вечером зашел ко мне на огонек Марк Львович Бан-дуренко, местный музыкант. Он преподавал в соседнем интернате для сирот, ему было по дороге к автобусу - мимо моего дома. Как всякий одинокий человек, решивший для себя, что таким он навсегда и останется, Львович никогда не знал с кем, где и по ка-кому поводу заночует, а потому всю нехитрую холостяцкую налич-ку таскал с собой в паспорте в правом кармане потертого пиджака. Помимо очевидных достоинств по организации мужского быта, а именно: сооружение закуски из ничего; взятие спиртного у соседей или в магазине в долг; нахождение в пепельницах и кустах вполне пригодных для пары затяжек бычков от сигарет, - Бандуренко не-плохо владел игрой на фортепиано, даже сочинял изредка, а также перед авансом и получкой много читал. Читал все подряд: газеты, журналы, книги, афиши, объявления, вывески - и запоминал про-читанное в том же порядке, в каком тексты попадали в его поле зрения. Еще он писал пейзажи и натюрморты школьной акваре-лью, слагал слегка рифмованную чушь на русском и тусовался вез-де, где происходило любое шевеление в полусонных рядах творче-ской интеллигенции города. Ростом он был высок, обликом - сер и кудлат. Носил рыженькие усики щеточкой. На солидном носу между пропадающих в ямах глазниц желтых белков горбинка бы-ла вскользь перебита еще в молодости. А в правой штанине с не-давнего времени всюду волочил он за собой вывалившуюся пахо-вую грыжу, которая часто приводила в смущение не знакомых с ним женщин. По сему в белых штанах и светлых туфлях в октябре Марк Львович выглядел весьма импозантно.
- Привет, Пи, я к тебе с новостью!
И через полчаса, после чайных возлияний и бестолковых раз-говоров, согревшись до цветущего румянца у скул, он выложил на стол ностальгически зеленую пачку сигарет «Новость», поделив-шись открытием, что их-то и курил покойный Леонид Ильич трид-цать лет назад.
- Ты попробуй, Пи, не табак - чистый мед!
Я отказался от угощения.
На этот случай в кармане у него была припасена еще и поча-тая бутылка пива. Зная, что после хорошего чая без последствий перейти на местное пиво может только его закаленный организм, Марк Львович сделал обиженное лицо и глотнул из горлышка, не предложив мне выпить.
- Как хочешь, - сказал он. - Но тут ты принципиально не прав. К власти трепетно относиться нужно. Даже с восторгом. Я вот не-давно гимн создал. Жалко инструмент у тебя расстроен, держи кас-сету, на досуге послушаешь... И подумай о тексте: чтобы просто, за-поминаемо и бессмысленно... Чтобы звучало как одно общее ме-сто...
- Типа сортир, - подсказал я.
- Не ёрничай!.. Такое большое, как сама Россия! Та, еще!.. Помнишь?
Бандуренко посмотрел мне прямо в глаза, выискивая в них гармонические созвучия, и здесь же начисто забыл, что его отец был первой скрипкой в симфоническом оркестре, а мой всю жизнь проработал в шахте крепильщиком.
- Плохо помню, - отвечал я. - У меня та Совдепия в памяти осталась, как битком набитый людьми автобус: старый, лязгаю-щий, вонючий. Прёт он меня по ухабам, а вокруг - спины, воротни-ки и затылки. Окон - не видно, водителя - тем паче, кондуктор где-то орет; позади - пыль клубами, впереди - грязь непролазная. Ся-дешь: сразу - «уступите место»; встанешь: «не мешайся, что раско-рячился?»; захочешь выйти: к двери не продерешься - надо по го-ловам лезть. Потому стоишь молча и скрипишь зубами, ждешь своей очереди... Очередь помнишь?
- Очередь была местом и средством общения! Она объединя-ла как бесплатный клуб по интересам! - возмущался Марк Льво-вич, которому тогда хватало преподавательской зарплаты на ме-сяц. - Не хочешь - не стой!.. Кто заставлял?.. И потом: причем здесь материальное?! Я о духовном единстве нации, о причастности к великой державе музыку пишу, а у тебя все сводится к пыли да грязи!
Бандуренко отвернулся. Но и в профиль на автора нового гимна он не тянул.
Пока я заваривал свежий чай, он, наконец-то, перешел к главной теме разговора:
- Как у тебя с деньгами?
- Никак, - честно ответил я. - Одни долги.
- И ста рублей нет? - сказал он, аргументируя показательной для него суммой.
- Сто есть.
- Дай до завтра. Вечером пойду мимо - отдам.
- Зачем? - поинтересовался я. - Все равно у меня заночуешь. Утром - на работу. Вечером - где будешь? Не знаешь?.. Значит, зав-тра не отдашь.
- У меня дома есть, - соврал Бандуренко.
- Вот их и береги, - посоветовал я. - Не бери никогда с собой на работу, не дай Бог - в магазин... Кончиться могут. Лучше занять по мелочи и отдать через год-полтора. Здесь существование от ко-личества знакомых зависит. Лучший вариант: иметь ровно триста шестьдесят пять кредиторов. Занимаешь сотню баксов, на пятьде-сят живешь, пятьдесят отдаешь предыдущему. Потом занимаешь сто пятьдесят, на пятьдесят живешь, сотню - следующему, и так да-лее. Понял?
Бандуренко посмотрел на меня с любопытством.
- И если в конце года найдется дурак, который даст тебе два-дцать тысяч баксов и умрет, считай, что прожил год бесплатно в клубе по интересам. Без очереди.
- Считал?
- На бумаге. Все точно. Но сначала найди дурака, который на это пойдет.
- Никто не пойдет.
- Уже есть. Одно нехорошо - умирать не собирается. Не помо-жешь?
У Львовича что-то екнуло внутри, и он отставил бутылку.
- Нет, убивать не надо, - успокоил я его. - С женщиной надо познакомить. Она знает, что делать.
- А сам - никак?
- Мне - зачем? Деньги тебе нужны.
- Давай в деталях, - взор Бандуренко стал ясен и остер.
- Уже - дело... Знакомая у меня в банке работает, на кредитах сидит. Тебе, мне - не дадут, доходы не потянут. А у него – произ-водство расширяется, оборудование надо закупать, а свои тратить он не привык. Даст она ему, сколько тот попросит под какой-нибудь договор с поставщиком, тендер выигранный покажет. Она проценты по счету застрахует. И пока он оборудование частями вы-купать будет да кредит возвращать, она те проценты на другой счет переведет, накопительный. Там уже проценты на проценты побе-гут, с плюсом от банка. Вот под этот счет ты себе счет и откроешь. Положишь на него для начала получку, скажем, а она тебе туда от банка сама добавлять будет. К концу года, глядишь, и перепадет тысяч двадцать, чтобы долги покрыть.
- И больше ничего делать не надо? - засомневался Сергей Львович.
- Ничего. Ты клиента ей приведи и счет открой. Дальше - сама разберется. Ты у нее, думаешь, один такой?
- И как же я их сведу?
- Музыку они любят. Возьми билеты на концерт, пригласи да-му. А я вам того мужика поставлю. Сядем рядом, познакомим. Они сами друг за друга зацепятся. Только не тяни. А то он другой банк найдет.
- Послушай, Пи, - сказал Бандуренко после долгой паузы. - Я, пожалуй, точно у тебя заночую...
Я постелил ему в комнате младшего сына.

---------------------------------

Дома, как и люди, помимо внешнего вида, отличаются, что не секрет, внутренним содержанием. И если они схожи типовым фа-садом (в меру запущенности), нутро их может сообщить о владель-це вещи весьма неожиданные. Причем самому хозяину особенно.
Лет десять назад я заходил в освещенный дом, спотыкаясь о детскую обувь. Навстречу с визгом летела собака, за ней - вторая. По углам жались кошки, пахло варевом. Из комнат слышались об-рывки разговоров, смех, музыка. Незамеченным можно было пройти к себе в комнату, переодеться и выйти в сад. До меня ни-кому не было дела, все были заняты собой. Мое существование было направлено на жизнеобеспечение, а потому нужда во мне возникала обычно тогда, когда кончались деньги или что-то в доме выпадало из общего порядка, возникала необходимость разби-раться, ремонтировать, добывать. У меня никогда не спрашивали, могу ли я, и вообще нравится ли мне, кем я работаю, где живу, во что меня одевают, чем кормят, чему мне хочется посвящать время, чему - нет; - и когда я немного сдавал, всё заканчивалось разгово-рами о здоровье: выпей то, съешь это, не спи на левом боку. Спать удавалось все реже, чаще - после хорошего стакана водки. Состо-явшееся одиночество устаканивалось во сне прочно и безнадежно. Жизнь приобретала оттенок выцветшей занавески. Смерть пахла жухлыми листьями и полупустым погребом. К лету что-то просыпа-лось внутри, но с осенью отмирало больше, чем успевало нарас-тать, превращаясь в неорганическое: камни, песок, пепел.
Дети разъехались, ушли женщины, оставили этот мир собаки, кош-ки и попугаи. Зарос огород. Обветшал забор и сад.
Дом оставался таким же.
Опять незамеченным я проходил к себе в комнату. И теперь уже некому было спрашивать: могу ли я. Но когда я сам себе зада-вал этот вопрос, отвечать на него выходило жутковато. Срывалось с языка: а для кого? Потому что делать что-то для себя - уже разу-чился. Одиночество было распределено по настоящему и будуще-му тусклым равномерным слоем, без ям и кочек. Видимость и слышимость собственной жизни вкрадывались в сознание иллю-зорно. Прошлое становилось понятнее и насыщеннее, чем реаль-ность, с той лишь разницей, что прошедшее представлялось ярко фрагментарным, а сегодняшнее - длительно-вязким, трясинно-болотистым, никаким. Хотелось, как прежде, чтобы решение о действии принимал не я, а кто-нибудь другой, все равно кто. И ко-гда все равно уже стало, что это будет за решение, дом начал ру-шится.
Сначала потекла крыша. Ни с того, ни с сего. И дождя-то не было. Следом по осени упал деревянный забор и к утру вмерз в лужу. По ночам самопроизвольно начали открываться и закры-ваться двери внутри дома. Половицы перестали скрипеть, но про-гибались с таким тяжелым стоном, что казалось, будто ты прохо-дишь по телам смертельно раненых. А газовый котел на отопление мог загораться и гаснуть вообще, как ему заблагорассудится.
Перед тем, как отыскать нужную вещь в пяти пустых комнатах, я долго сидел на диване, стараясь в подробностях восстановить пу-ти ее перемещения по дому. Как-то хотел пришить пуговицу и не нашел нитку с иголкой.
Вспомнил, что последний раз пользовался ими после того, как в гостях побывал Лука, художник, делавший иллюстрации к моей книге. Кстати, о книге: она так и не родилась, не выродилась за че-тыре года работы, перебродила, прогоркла, шлепнулась мозговым сгустком на бумагу и валяется до сих пор где-то, попахивая, скисая отдельно от меня, от читателя, превращаясь в слежавшуюся до по-лена целлюлозу. Иллюстрации вышли у Луки сомнительные. Он не то чтобы не понял сути (ее там и не было), а вывернул все наоборот - просто прокомментировал моим текстом свои нехитрые фанта-зии, бывшие у него еще до прочтения рукописи. Возможно, он ее и не читал: полистал, да увлекся собой. Но зарисовок принес много. Выполнены они были на засвеченной фотографической бумаге пу-тём соскрёбывания с неё лезвием и иголкой верхнего черного слоя, в манере «графитаж», кое-где подретушированные лаком для ног-тей. Водоросли, улитки, плавники рыб, лепестки цветов, дождь, тучи, звезды и чьи-то гривы. Людей за этим почти не угадывалось, не считая нескольких отражений лиц на сильно обволненной по-верхности луж или на плащанице. Я еще подумал тогда: попадись мне эти рисунки раньше, я бы сумел к ним подобрать газетные за-головки из «Коммерсанта». Но причем здесь книга? Мы беседова-ли об этом с Лукой за домашним вином двое суток кряду, так и не придя к общему мнению. За это время я прочитал ему книгу вслух, а он сделал еще не меньше сотни иллюстраций, которые и разве-сил по всему дому на нитках и иголках, втыкая их прямо в обои. Коллаж из «сохнущих фотографий с натуры» болтался у меня перед носом дня три, пока я, отчаявшись что-то понять, не позвал на по-мощь соседа-пенсионера, Фому, бывшего бульдозериста. Тот, вой-дя, поводил глазами вслед за трепетавшими рисунками, пощупал бумагу, понюхал пальцы и вынес вердикт: «Высохли уже. Снимай». Я оборвал нитки и торжественно вложил иллюстрации соседу в ру-ки. Сказал, что это работы известного художника и каждая из них стоит не меньше его пенсии. Экс-бульдозерист с сомнением по-морщился, но дар принял. А через полгода, когда я узнал, что вы-ставка Луки прошла с невиданным успехом в одном из парижских салонов, спросил у соседа, куда он подевал подаренные мною ка-ракули. «Продал, - невозмутимо ответил Фома. - Зятю машину ку-пил, дочке - киоск. Там еще осталось... А что?» - «Так. Поинтересо-вался. Спасибо», - ответил я. Фома пожал плечами и прошагал к своему новому забору, вихляя коленками в обвисшем трико. А я пошел в магазин за иголками...
Да и не только деньги не задерживались в этом доме. Прохо-дили дом насквозь люди, мертвые и живые; снашивались тряпки на них, на окнах и на полу; менялись лица, привычки, вкусы; в со-тый раз переставлялась траченая молью старая мебель; даже запа-хи изменяли себе - и то, что некогда веяло съедобным, станови-лось приторным до тошноты, а то, что считалось водой, могло об-ратиться в вино и наоборот. Каждая вещь, обойдя углы и стены дома по третьему, четвертому кругу, разваливалась под действием центробежных сил, мертвея, просясь на свалку, прихватывая за со-бой и новые вещи. Реставрации, как витаминов, просил весь его обветшавший под бременем семейных неразберих, безденежья и явлений природы нестойкий организм. Мне казалось иногда, что ко мне дом испытывает чувство жалости, смешанное с легким пре-зрением и снисхождением даже: мол, постою еще зиму, а дальше-то что будешь делать? А я только смущенно отводил глаза в сторо-ну, обещая ему про себя, что вот на следующий год - точно, под-коплю немного, выберу время, соберу людей, материалы - почи-ню, подмажу, подклею, прибью, выправлю, отремонтирую и пере-делаю. Он мне не верил. Держался из последних сил, тужась, вы-катывая, как глаза, окна, изогнув, как спину, крышу, ощерившись прикушенной наискось дверью. С недавних пор дом надеялся только на самого себя. И если я приходил в него, то приходил не к себе, а к нему в гости.
Он не переставал удивлять. Отбирая людей по своему, только ему ведомому, образцу, дом выделял им конкретное место, в ко-тором у тех проявлялись качества, вне его людям не присущие. Так в комнате младшего сына улегшиеся на его кровать гости вряд ли могли предполагать, что очнутся лишь к вечеру следующего дня, увидев во сне всё, что могло бы сними случиться за эти часы, проснись они вовремя. Потому, отправляя туда на ночь Бандурен-ко, я был уверен: дом за ночь довершит начатое мной мероприя-тие, уложив в его музыкальных мозгах по нотам чисто коммерче-ские дела, и, встав утром, на работу я его будить не стал.

---------------------------------

Было ветрено. Накрапывало еще с ночи. Разбитую желтую щебенку по дороге развезло на кусочки плавленого сыра, и мне подумалось, что день предстоит долгий и надо бы хоть чем-то по-завтракать. Выйдя к автобусной остановке, я не встал под козырек, где жалось с десяток озябших людей, а спрятался за стеной киоска по ремонту обуви. Внутри его жужжал станок и весело переговари-вались двое мужчин на одном из тюркских наречий. По-русски озвучивались только имена, среди которых чаще упоминались «люся» и «наташа». Причем на «наташу» реакция мужчин была оживлённей, а на «люсю» - гортанней и глуше. Скоро, подтолкнув меня дверью, один из них, совсем крохотного росточка, вышел наружу. Извинился. А когда поссал за углом, извинился еще раз и вернулся в киоск. Я отошел от двери. Через минуту вышел второй, повыше и потемнее. Не обращая, казалось, на меня ни малейшего внимания, он спросил у пространства над моим левым плечом:
- Одну или две?
- Одну, - смело ответил я, не понимая о чем речь.
Тогда он протянул мне на ладони крохотный полиэтиленовый пакетик с упакованной дрянью.
«Белладонна», - понюхал я пакет.
- Сотня баксов.
Я поморщился. Парень издал утробный рык, сунул пакетик в карман и прыгнул за дверь, поливая напарника таким отборным русским матом, что я искренне пожалел провинившегося.
Из-за поворота показался покачивающийся, неравномерно набитый пассажирами автобус. Притормозив у остановки, он вы-гнал продрогших людей из-под козырька, подразнил с минуту так и не открывшимися дверями и не спеша тронулся дальше. Я пеш-ком последовал вслед за ним. По дороге я понял, за что не люблю ни весну, ни осень. Весной обычно с меня спрашивали больше, чем я мог дать; осенью предлагали лишнее или не нужное. Весенняя востребованность легко объяснялась всеобщей усталостью от зи-мы, когда, торопясь за природой, люди искали во мне помощника, чтобы успеть к лету завершить начатые дела, на которые собствен-ных сил часто не хватало. А осенью я сам предлагал им себя, но они, провитаминенные, уверенные в своих силах, склонные к ско-рым решениям, снисходительно отнекивались и выбирали других, загорелых, удачливых, с которыми можно было нескучно провести время. Выдыхаясь за праздничную зиму, знакомые вновь отыски-вали мой номер телефона, и - все повторялось: они придумывали, как жить дальше, с тем, чтобы я придумал, как это сделать. Опять - деньги. Осенью я искал кредиторов, чтобы прожить зиму, когда все ее праздновали. Весной я брал авансы под работу для тех, кто летом уже отдыхал, пока я продолжал за себя отрабатывать.
С возрастом соображаешь медленнее, чем меняется время, хотя работаешь столько же. И платят за ту же работу приблизи-тельно так же, как в молодости. Однако, если в молодости недо-статок средств звал на трудовые подвиги как спортивные, то после сорока безденежье заставляет суетиться попусту, и чаще бежишь не рядом, а навстречу победителю с его же скоростью, понимая, за что тот получит на финише медаль. Тут дело в направлении, а не в возможностях. Тут надобно угадать.

---------------------------------

Место, куда я направлялся, называлось «Площадью героев». Вот так. Всех скопом. Тут в ряд стояли обелиски и «борцам рево-люции», и павшим в ВОВ, и «афганцам», и «чеченцам», и жертвам сталинского террора. Палачи, приговоренные, обманутые, обма-нувшиеся и вовсе не виновные ни в чем, кроме времени, в котором им суждено было жить, пофамильно присутствовали каждый на своем камне вокруг теплящегося огня, символизирующего для ме-ня с детства насильственную смерть. За этим гранитным мемориа-лом начинался парк с детскими площадками и сонными аттракци-онами. Через овраг от них чернели огороды частного сектора, а за ними серебрился купол часовни. С другой стороны площади стоял Банк.
Встречу мы назначали обычно у Вечного огня. Я позвонил. Руфь была занята, но обещала подойти минут через сорок в бли-жайшее кафе. Слоняясь по парку, я окончательно продрог, насмот-ревшись на чужих детей, их упакованных в кожу и теплые шарфы мам, не поднимавших глаз выше моих грязных ботинок; встретил мало знакомого гражданина, который задал мне пару бессмыслен-ных вопросов о моем теперешнем положении; я ответил на них пространно и содержательно, не сказав ни слова правды, и, удо-влетворенный (скорее тем, что кончился дождь), гражданин ушел в противоположную сторону, будто именно за этим сюда и забрел.
В кафе я появился, когда Руфь уже сидела за столиком и пила вторую чашку кофе. Скорее всего - мою. Глаза на ее отретуширо-ванном, как для фотографического снимка, лице располагались несимметрично: угол правого глаза был чуть опущен, левый глаз сам по себе был больше и поднят выше. Всячески подчеркивая эту особенность косметикой, Руфь словно заявляла другим: и скрывать тут нечего, уж какая есть, не подавитесь. Ее внешность помогала в работе с клиентами: окинув взглядом зал с банковскими служа-щими, новичок непременно направлялся к ней. И я в свое время выбрал ее совсем не за пастельность, а объяснив это тем, что жен-щина с такими глазами в принципе не способна лгать. Даже в ин-тересах дела. Не своего, конечно.
Поняла она меня с полуслова. Умница. Ей уже откуда-то было известно, что у отца Бандуренко в отличном состоянии сохранился кабинетный «Стейнвей», две мастерских скрипки и еще что-то жут-ко дорогое, эксклюзивное, чему названия не знала ни она, ни я. После энергичных потираний висков и переносицы, отчего лицо ее время от времени приходило в нестойкое равновесие, Руфь отбро-сила попытки вспомнить, что бы еще являлось гарантом сделки, и предложила выпить.
- Не жалко тебе их? - резонно спросила она, пока мы ждали заказ. - Друзья же.
- Друзья, - согласился я.
- Друзьям помогают.
- Я и помогаю.
- Избавиться от последнего?
Я взглянул на нее с упреком:
- На то они и друзья... Вот ты мне друг?
- Теперь уж и не знаю... Ты в этом деле вообще в стороне остаешься, а просишь полста процентов.
- Много? Так мне больше всех и надо. Разве не справедливо?
- Банковская логика. А отношения как же?
- С тобой?
- Хоть и со мной.
- Отношения у нас с тобой кредитные. Кредит закроешь?
Руфь посмотрела мимо меня, что-то подсчитывая. При этом правый ее глаз моргал раз в десять реже левого, превращая сотни в тысячи. Наконец, калькуляция закончилась, и она перевела взгляд на меня.
- Закрою. При одном условии.
- Не сегодня, - догадался я. - У меня Бандуренко будет дрых-нуть до вечера... Давай выпьем.
К этому времени принесли заказ. Руфи - приличную порцию коньяка, теперь уж и ненужного. Мне - стакан пива. Усмехнувшись, она поменяла посуду местами.
- Сволочь ты! - сказала она громко, в качестве тоста.
- За нас! - поддержал я ее, обобщая.
Ланч затянулся еще на полчаса, в течение которого она корот-ко, четко и правдиво рассказала мне о всей своей жизни со време-ни нашей последней встречи год назад. Ничего нового я о ней не узнал. Муж так же месяцами пропадает на своей строительной фирме, свекровь мучает ее и детей придирками, заставляя убирать и готовить самим; любится она периодически то с бывшим дирек-тором банка, которому за шестьдесят, то с молодым перспектив-ным менеджером, который имеет ее, как хочет, во всех смыслах, но до сих пор говорит «обои» о двух ее дочерях. Читать ей некогда, зарабатывать - в лом. Ну, не для свекрови же?
- Хоть бы в филармонию кто сводил... – упрашивает она меня в очередной раз.
Мне нравилась эта ее манера любую сделку подвести к тому, что, мол, «а куда теперь денешься? Жизнь есть жизнь. Не ты, так другой. Надо значит надо».
Когда я уходил, она заказала себе еще пива и попросила включить телевизор.
Передавали финансовые новости.

---------------------------------

Сегодня должно было состояться собрание Союза местных пи-сателей. Выборы Секретаря, Ревизионной комиссии, Координаци-онного совета. Приятно кому-то в протоколе будет писать такие названия с большой буквы, когда знаешь, что вас всего семь чело-век на область и каждому достанется по креслу в Союзе. Эх, непо-топляемый демократический централизм! И все его четыре прин-ципа! Жить вам вечно!
За малочисленность и беспартийность помещение у Союза давно отняли: некому было платить за аренду. Областная админи-страция подошла к этому по-философски: привыкайте к рыночным отношениям! И заселила туда свой очередной Комитет. То ли реги-страционный, то ли строительный. Потому, когда мне сообщили, что собрание пройдет в помещении Общества по борьбе с нарко-тиками, я с улыбкой вспомнил заскорузлую ладонь мастера по ре-монту обуви и его непереводимую речь.
Отметив про себя, что по совпадениям день удался, я смело шагнул навстречу судьбе, твердо решив выдвинуться на самую вы-сокую должность. В этом было даже что-то мистическое: стать Сек-ретарем над семью, как и ты, заблудшими в графомании литера-турными овцами.
Несмотря на грязный линолеум в коридоре Общества, всем приказали разуться. Я отнесся к этому с восхищением: святые, да-же карманы не проверяют на предмет наркотиков. Усадили всех в кресла. Но чай не подали. И обозначили время ухода: следующие придут. «Инженерам человеческих душ» отвели ровно два часа на решения.
Расселись: бывший слесарь, теперешний слесарь, два ответ-ственных секретаря местных газет (одна из них - дама), журналист, заведующий литературной частью театра, я.
Предлагают считать открытым. Считаем, открыли. Предлагают выбрать президиум. Выбираем. Слушаем сообщение о замене членских билетов. Выслушали, заменили... Стоп! Я спрашиваю: а зачем меняем? Отвечают: ну, как... кто-то помер, кто-то в другой Союз перешел, кто-то потерял, - перерегистрация... Спрашиваю: и что после этого будет?
 - Да ничего не будет, - говорят, - будет, как было.
Мне это начинало нравиться. Впечатления детства: школьное комсомольское собрание. Ностальгия. С тою лишь разницей, что выйти из этого Союза по возрасту нельзя. И тут же, не потеряв еще мысль, я предложил внести в повестку дня свой доклад об измене-ниях в Уставе организации. Записали в протокол.
Выборы секретаря прошли на ура. Им единодушно стал за-влит, при том, что я выдвинул себя и за себя же один голосовал. Дама, ведущая протокол, затравленно фиксировала мои пораже-ния на бумаге, иногда вскидывая на меня сочувствующий взор.
Так как старый секретарь не явился, на него свалили развал организации, потерю помещения и все грехи, которые числились за каждым. Оказывается, что за это время и саму организацию прикрыли местным судом за то, что она не перерегистрировалась и не получила ИНН.
Я спросил: а зачем это, если ничего нет, а если и будет, то «будет, как было»?
Мне ответили: вы не понимаете. Будет новый секретарь.
Я спросил: что, у него есть деньги на помещение, на издания?
Мне ответили: нет у него денег. Но будут.
Я спросил: кто их ему даст, если он даже себя издать не мо-жет?
Мне ответили: вы не понимаете. Чтобы получить деньги, надо перерегистрироваться.
Я спросил: для того, чтобы ему издать себя и тех, кто за него проголосовал? Разве я не этого же хотел?
Этот вопрос никого не поставил в тупик, а вызвал еще одну сочувствующую улыбку у дамы.
Когда все выбрали друг друга в ревизионные и координиру-ющие органы и стали назначать консультантов по жанрам, оказа-лось, что из присутствующих прозаик-то я один. Консультировать самого себя по прозе я отказался и попросил выслушать лучше мой доклад. Оставалось минут десять. Дело было сделано. Народ мне позволил. Попробую воспроизвести речь почти дословно.
- Вы знаете, почему у нас нет денег? Потому что у нас есть вот такая Организация. Почитайте Устав. Он предполагает, что у нас уже есть деньги, чтобы быть членами Организации и что-то там на них организовывать, устраивать, издавать и т.д. А у нас их нет. Что толку в такой Организации? Деньги нужно достать. Но кто их даст? Подо что? Под вашу интеллектуальную собственность? А что мы имеем? Где ваши книги? Кто и когда их издавал? При царе Горохе «То березка, то рябина»? Кому сейчас это надо?
Положим, что у каждого есть рукописи. Но кто их будет чи-тать? Оценивать? Рекомендовать к изданию? Чиновник из област-ной администрации, у которого жена от безделья читает бульвар-ную литературу? И кто ему даст гарантии, что эти деньги мы не профукаем в очередной раз?
Значит, с ним нужно делиться. Что-то - ему, что-то - себе. А что же тогда оставлять на издания, если и так жить не на что? Зачем издавать? Зачем платить за аренду помещения? Ведь и жить еще хочется. А собраться раз в месяц можно у кого-нибудь на кухне. Чайку выпить. Посудачить о вреде теперь уже капитализма и всех его свобод, за которые все вместе боролись. Боже мой, а с кем?..
Поэтому рекомендую.
Первое: предложить главе администрации области стать нашим секретарем как самому печатаемому автору.
Второе: назначить казначея в лице директора областного от-деления Госбанка России.
Третье: председателем ревизионной комиссии выбрать Начальника налоговой службы области.
Четвертое: создать координационный совет из мэров, глав администраций районов, промышленников и предпринимателей.
Пятое: ограничить срок членства в организации до 55 лет для женщин и до 60 лет для мужчин.
- А это еще зачем? - вырвалось у кого-то.
- Для того, чтобы писатели учились смолоду зарабатывать се-бе на старость, откладывая в ПФР. Или подыхали вовремя, как Пушкин, Лермонтов, Маяковский, Есенин...
- Так их убили всех... - опомнилась протокольная дама.
- А мы чем хуже? - возразил я. - Получается, нас и убить уже не за что?.. А если не за что, то и грош нам цена! Правильно, что денег не дают. И не дадут никогда... Живем мы долго, а пишем ма-ло... Ладно, пошутили...
Вздохнув, я сел и сказал тихо:
- Я знаю, кто даст денег. Я дам. Много, на всех хватит. И еще на пенсию каждому останется.
- У вас есть? - осторожно спросил завлит. - Откуда?
- Заработал, пошёл на сделку с дьяволом, - сказал я. - Но для этого я должен стать секретарем. Согласны?
В креслах зашевелились, но как-то вяло.
- Вам показать? - спросил я громче, кладя на колени свой кейс.
- Не стоит, - положил руку на крышку кейса завлит, сидящий рядом со мною.
- Почему? - возмущенно переспросил бывший слесарь.
- Действительно, почему бы не показать? - поддержал его слесарь работающий.
Поняв, что мнения разделились, я предложил поставить во-прос на голосование.
Проголосовали три на три, я воздержался. Кейс все еще оста-вался закрытым.
- Хорошо, - сказал тогда я. - Раз вас так пугает даже вид моих денег и возможность моего секретарства, я подаю заявление о вы-ходе из Союза и организовываю свой, скажем, Городской Союз пи-сателей. Условия приема те же. Прошу желающих подавать заяв-ления...
- Постойте-постойте, - попридержал меня за колено завлит, голосовавший, как ни странно, за мою кандидатуру. - Неужели нельзя разойтись по мирному? И потом, что вы подразумевали под дачей денег? Вот так, просто бросить кусок? Позвольте вам не по-верить...
- Хороший вопрос, - согласился я. - Отвечаю вопросом: если я выпущу ваши книги, кто их купит? Никто, кроме вас самих. Что нужно сделать для того, чтобы их купили? Организовать кампанию по продаже: рекламу, аннотации, встречи. То есть нужно периоди-ческое печатное издание. Лучше журнал или альманах. Чтобы его купили, следует печатать там то, что будет пользоваться спросом. Для этого нужны другие авторы. Им следует платить. Кто будет пла-тить? Вы, я. У вас есть на это деньги?
- Нет, - честно признался за всех завлит.
- А какое-нибудь имущество, недвижимость, машины? Есть, есть... - ответил я за всех, пробежав взглядом по лицам. - Вы верите в свои силы, в свой профессионализм, в будущее? Верите. Иначе бы не собрались... А теперь конкретное предложение. Всё, уже нами заработанное, может стать залогом создания новой органи-зации: Литературно-художественного издания. Я, например, за-кладываю свой особняк, который одновременно будет служить и помещением и юридическим адресом. Это около десяти миллио-нов рублей кредита. Что можете предложить вы?
При самом беглом опросе оказалось, что у каждого нашлось бы движимости и недвижимости по двести, а то и по триста тысяч долларов, даже у слесарей. В результате выходило, что основные фонды будущей организации тянули за два с половиной миллиона баксов, на проценты от которых, при правильном вложении в пра-вильный банк, вполне можно было издать альманах, а, продав ти-раж, получить еще и зарплату, и со временем, лет через десять, вернуть все свои инвестиции.
Писательский народ оживился настолько, что не заметил, как в комнату начали заходить посторонние люди. Тогда завлит громко объявил перерыв.
Обувшись и выйдя на улицу, подельщики долго донимали меня вопросами, пока я не предложил им всем сходить к нотари-усу и составить доверенности на меня в качестве представителя юридического лица, выступающего от их имени. Паспорта, как и членские билеты, были у всех. Не теряя времени, они тут же пере-писали протокол, выбрав меня в секретари, и через два часа, заве-рив у нотариуса все необходимые документы, я позвонил Руфи.
- Не может быть! - ахнула она.
- В городе еще семьдесят членов Союза художников и не меньше - Союза журналистов, - подсказал ей я. - А филармония, краеведческий, Союз театральных деятелей?.. Понимаешь?
После долгой паузы, во время которой Руфь скорее всего мор-гала не в такт разными глазами, из трубки раздалось:
- Наберешь миллионов десять, позвони.

---------------------------------

Я с помощью Марка достал-таки билеты в ложу драмтеатра на концерт столичного камерного хора, исполнявшего «Божественную литургию» Рахманинова. Филиппу направил приглашение через его секретарш, предварительно выяснив у них его планы на этот вечер, а к Руфи отослал самого Марка, запретив что-либо говорить о будущей сделке. Тем не менее, именно в филармонии сделка и состоялась. В ложе, где Руфь, Филиппа и Марка я усадил рядом.
Схема была гибкой и полупрозрачной.
Городская администрация выделила место под новое клад-бище, около двухсот гектаров. С этой площади нужно было снять двухметровый чернозем и складировать его для устройства буду-щих газонов в будущих микрорайонах города. Был объявлен тен-дер на эти работы, который Филипп со своей компанией честно выиграл. Руфь честно предоставила Филиппу кредит на муници-пальный проект для найма необходимой техники. Но пока строи-лись микрорайоны, снятый чернозём должен был складываться рядом с железнодорожными путями. Часть завезённого грунта сра-зу бы грузилась в вагоны и отправлялась по договору в нечерно-зёмную Карелию и дальше – в Швецию. Шведы платили бы за чер-нозём в евро, а из Карелии везли бы гранит для могильных плит в тех же вагонах, из-под чернозёма, на то же самое место, ближе к будущему кладбищу.
Челнок заработал через две недели. Обиженных в его цепоч-ке, начиная с городской администрации и банка и заканчивая мо-им соседом Фомой, который сел ради этого на старый экскаватор, не было.
Завлит драматического театра, по образованию инженер-дорожник, зарегистрировал свою компанию, чтобы заковать по очередному тендеру в карельский гранит ступени и каскад фонта-нов, спускающихся со стометровой высоты от театра к центральной улице. На будущем кладбище организована была артель по риту-альным услугам. Слесари удачно переквалифицировались в масте-ров по камню и наняли несколько строительных бригад из числа гастарбайтеров. Ответственные секретари газет закончили уско-ренные бухгалтерские курсы и ушли к завлиту возвращать вложен-ное. А журналист с трудом и завидным непостоянством начал изу-чать банковское дело, засыпая на вечерних занятиях, уронив голо-ву на очередной незавершенный некролог или эпитафию.
К Дню народного единства был приурочен выход первого но-мера литературно-художественного альманаха, полностью состоя-щего из моих произведений. Конечно, под разными фамилиями. Раздавая свои старые рукописи друзьям и соратникам, я предлагал им подписаться под любым из них. Много удивительного при этом я открыл для себя. Например, все, числящиеся поэтами, подписали вещи прозаические. А публицистов и критиков потянуло на стихи. Руфь, кстати, категорически заявила, что мой (истрепанный в её руках) роман будет печататься с продолжением только под её именем, так как она вложила в него больше боли и любви, чем я. Марк выбрал детскую сказочную пьесу и начал писать для неё му-зыку, чтобы поставить мюзикл с детьми из детского дома, с безра-ботными музыкантами и хористами из филармонии. Дольше всех думал Филипп. Его то бросало от стихов и прозы к историческим изысканиям и краеведческим анекдотам, то к философской крити-ке и фельетонам на руководителей муниципальной культуры. Наконец, я убедил его взять у меня небольшую зарисовку о Рахма-нинове и Зилоти, далёкую от музыковедческих изысков, но он что-то решил исправить в тексте на том основании, что сам слушал «Божественную литургию», и тогда я ударил его рукописью по крепкой руке.
- Так, значит?! – возмутился Филипп. – Здесь бьют по руке дающей? Ты же сам сказал: бери, что понравится.
- Но ты же здесь такого понаисправлял, мать твою… Хоть бы с Руфью посоветовался…
- Ты Руфочку в свою грязь не пачкай, бездельник. Ты лучше у неё в романе ошибки поищи. А я, как услышал, так и исправил. Ду-ховная и церковная музыка - одно и то же. Я в словаре читал. А то вообще не буду печататься.
- Да не печатайся! Кто тебя заставляет? Место, если останется, под чёрный юмор пойдёт. Фома, сосед, все мои частушки наизусть помнит. Напечатаю его. Проведу как местный фольклор. А Фома распишется как собиратель. Вот иллюстраций толковых маловато. Дом художников со своими натюрмортами лезет, замотал. Сплош-ная сирень и гортензии. Лучше бы какой-нибудь комикс или крос-сворд краеведческий предложили. А у Фомы, между прочим, не-сколько работ Луки осталось. Так он боится в журнал отдавать. Ограбят, говорит, и убьют за такие деньги.
- С какого перепугу? – удивился Филипп и тут же добавил: – Пусть мне продаст, если боится.
- Не отдаст. Он уже понял, сколько они стоят. И сколько ещё могут стоить. Особенно после смерти Луки, дай ему Бог здоровья. Я Фоме предлагал работы в наш банк отнести, в ячейку положить под ключ. Тоже не согласился. Вот уж точно Фома неверующий! Как, говорит, я определю потом, что их не подменили? И ведь он прав, понимаешь? Эти работы кроме него и меня никто не видел. Если Лука только помнит, что он там с похмелья накорябал… Зато, представляешь, для журнала какая фишка будет? Уровень-то те-перь у него – мировой!
- Ох-х, редактор! Забудь. Пить с Лукой самому меньше надо было. И роман уже не твой и иллюстрации не твои. Что ты теперь ноешь? Сам же говорил: главное текст, главное - что и как написа-но, а не кем написано. Или уже не так? Гордыня гложет? – Филипп явно подсмеивался, похлопывая меня между лопаток. – Пойди к Фоме, сфотографируй и опубликуй. От безымянного спонсора. И все дела. Олух ты царя небесного!
Этого я и хотел добиться от Филиппа. Не я, он предложил сделать копии Луки и опубликовать их. Завтра, нет, ещё сегодня он сообщит об этом Руфи. И когда она позвонит мне, можно будет го-товиться к уходу. Ячейку в банке я уже использовал, складывая в неё валюту, которую обменивал по частям у бойких парней, фла-нирующих с барсетками по Площади Героев перед банком. Внутри ячейки давно лежало и моё завещание на наследство – детям и падчерице. Оставалось добавить к ним только иллюстрации к ро-ману. И срочно искать человека... Когда же это кладбище откроют, наконец?..

---------------------------------

По экскаватору легко было определить, дома Фома или нет. Он его нигде не бросал. Когда я подошёл к общему забору, спецтехника Фомы стояла между нашими калитками. Значит, хо-зяин был дома. Об этом и его конкретном местонахождении до-кладывал и дым, поднимавшийся из трубы его бани. Обогнув раз-битую в грязь дорогу перед входом в фоминские владения, я сту-пил на тропинку между двумя шпалерами с осыпавшейся вино-градной лозой и по мере приближения к цели с удовольствием отметил, что тропинка из тротуарной плитки становится всё чище. Метров через сорок, перед крыльцом в предбанник, лежал уже чистый резиновый коврик, ступени были застелены красной ков-ровой дорожкой с зелеными и черными полосами по краю, а само крыльцо, больше похожее на веранду купеческого особняка, от края и до края было покрыто тремя роскошными старыми коврами с неопределенным рисунком. На коврах располагалась дачная пле-тёная мебель из ротанга. При желании здесь можно было отпразд-новать если не свадьбу, то семейный юбилей, пригласив полтора десятка гостей и небольшой оркестр русских народных инструмен-тов.
Дверь в банную прихожую была распахнута настежь. Пройдя мимо ряда тренажёров, я попал в гардеробную, а оттуда – в пред-банник, где, спиной ко мне, Фома с двумя рабочими прилаживал на стальной каркас двухметровую гранитную плиту, понятного для меня происхождения, устраивая из неё, вероятно, полок для бан-ных шаек. Над ней уже располагались краны для подачи воды. Над кранами висела шеренга из березовых веников. За приоткрытой чугунной дверью топки горел огонь. Пахло здоровым потом и трез-востью.
- Кэми, кэми! Дар боло! Дар поен!– отдавал последние ко-манды Фома.
Уже увидев меня и не здороваясь, он провозился с таджика-ми ещё минут пять, пока плита не приняла нужное положение. Отойдя шагов на семь к противоположной стене, он отодвинул ме-ня в сторону, прицелился глазами и утвердительно кивнул голо-вой:
- Хомуш кардан!
Таджики застыли перед ним с просящими глазами.
- Что вылупились? Шагом марш в прачку! Постираетесь, убе-рите за собой. Через два часа проверю на чистоту. И не вздумайте в парную лезть. У вас в прачке лейка есть душевая. Фахкмо аст?
Рабочие смиренно двинулись к открытой Фомой двери в тех-ническое помещение, где складировались банные принадлежно-сти и, вероятно, было организовано и место для постирушек. Дверь Фома прикрыл и протянул мне руку со сросшимися пальцами, средним и указательным, - родовой травмой, которая изменила все его планы на жизнь. В который раз пожимая её, я не переста-вал удивляться энергии и фантазии этого человека, добавляя про себя: «А если бы ещё и рука была здоровая?!»
- Привет, сосед! – сказал Фома и тут же выдернул изуродо-ванную руку из моей руки. Прошел к полку и уселся на него, широ-ко расставив колени. - Хочешь, угадаю, зачем пришёл?
- Не хочу,- ответил я.
- Не отдам я тебе картинки.
- Оставь их себе, - я решил не торопиться с наездом. Фома че-ловек основательный. Если он растопил печку и на два часа отпра-вил рабочих в прачечную, то никуда от этой двери не отойдет. Время работало на меня. Я подошел к нему и сел рядом. – Ты бы чаю предложил. Жарко здесь. В баню-то пойдёшь сегодня?
- Нет. Сегодня бабий день… Да ты раздевайся. У меня вино молодое, только бродить перестало. Пробу снимем. Полочку об-моем.
Фома шлепнул ладонями по крепкому полку.
- Не жирновата полочка? – подзуживал его я. – Доски бы хва-тило вполовину.
- Что ты, Пи, соображаешь? Вот ты думаешь, что я её на клад-бище стырил? Не-ет. Я её купил и уже из мастерской привёз, из гравировочной. Это, Пи, моя надгробная плита. А вот там, на об-ратной стороне, уже и эпитафия, и имя-фамилия, и даты выдолб-лены. Кроме последней, конечно. Фахкмо аст?
- Что?
- Это «понял» на фарси. Понял?
- И зачем тебе это?
- Так все тащат. А гранит хороший. Вот помру, кто обо мне по-заботится? Баба моя? Да не поверю! А тут раз – уже и памятник го-товый. Так, пару цифр наковырять, я место для них оставил.
- Жене покажешь?
- Да ты что?! Она со страху обделается. Зато мне душу будет греть в могиле, что на этой плите любимая голой жопой сидела.
- Не будет у тебя, Фома, в могиле души. Душа к Господу уже отлетит.
- Ну, хоть сорок дней погляжу.
- Девять!
- Да хоть пару дней, а погляжу! – сердится Фома и бьёт левым кулаком по плите. – Ты тут талибов посторожи, а я вина пойду, налью, молодого. Самому не терпится попробовать. Это… у меня там сало есть… нести?
- Тащи. Один черт, день пропал. Хоть напьёмся.
Фома ушел в свои подвалы, а я всё перебирал про себя то, что знал о нём из его же рассказов.
Из-за повреждённой руки Фому после восьми классов даже в сельскохозяйственное ПТУ на механизатора не взяли. А в десяти-летку он сам не пошёл. Рассуждал так: а зачем ещё что-то учить, если я и того, чему учили, не помню? И оно надо? Восемь-то клас-сов с тройки на тройку переползал. Пропадал на речке, рыбу удил. Нехотя помогал матери на ферме зимой: воду таскал, навоз уби-рал. Летом и до осени ходил с отцом по шабашкам: копал колод-цы, срубы ставил, печи клал. Но так ничему и не научился. И уже не верил, что научится. Если бы не случай. Появились в колхозе бри-гады строителей. Одни газопровод «Дружба» тянули. Вторые – бе-тонную автотрассу на Волгоград. Столовались строители по домам, что на краях деревни стояли. И технику новую, которую тут в глаза никто не видел, рядом с домами оставляли. Комацу, Тойота – это были первые иностранные слова, выученные Фомой. А управляли ими молодые ребята, они не против были посадить рядом лихого парня Фому, который всё на лету схватывал и за самогоночкой го-тов был сбегать, и огурчик с огорода принести. А то и за рычаги сесть, если кто с похмелья встать не мог. Научили за год-полтора всему.
И дождался Фома. Как только ему паспорт выдали, рванул на стройки пятилетки. Комсомол? Верую в комсомол! В партию? Ве-рую и в неё. Удостоверениями оброс, разряды заработал, в обще-ственной жизни участие принимал. Происхождение – рабоче-крестьянское. И в армию не берут. Кого в Монголию? Фому. Кого на Асуан, в Египет? Фому. В Карачи, в Пакистан? Фому. И, наконец, в Бхилаи, в Индию. Его же!
Я, когда из Сибири в соседний с ним дом переехал, ребята мои малышами были, а Фома уже в молодых пенсионерах ходил. Но экскаватор-погрузчик «Кобелко» на улице между нашими ка-литками уже ночевал, наспех отмытый от грязи очередной «ша-башки», а его новая чистая «Волга» прохлаждалась в бетонном га-раже. Неугомонный Фома всё что-то пристраивал к родительскому дому в любимом восточном стиле и довёл родное гнездо до не-узнаваемости. Из каждой загранкомандировки он привозил не только деньги, но вещи и знания несколько необычного порядка. Он искал в жизни других народов суеверия и обычаи, отличные от православных, и как знаток мог сообщить о них то, что я не считал нужным знать, по крайней мере - мне, но Фома был настойчив, даже требователен именно к моим ушам. А так как и этого ему бы-ло мало, он зазывал меня к себе и часто предъявлял диковинки «в натуре». Чтобы я мог пощупать руками и убедится, что рассказы его не беспочвенны.
Вот те три индийских ковра, что лежали теперь на веранде перед баней, висели раньше на стенах в его доме. И Фома мог ска-зать, не сломав язык, из какого они штата, и что за мастер каждый ковер ткал, и каков мотив рисунка, и что за школа, и сколько сотен лет существует, и как отличить от подделки, сосчитав, скажем, ко-личество узелков на квадратный дюйм. Фома знал все позиции из Камасутры и как они правильно звучат на языке оригинала, тыча пальцем в альбом с репродукциями. Он мог определить процент содержания золота и серебра в ювелирном украшении, погрузив его в полный стакан с водой и взвесив потом вылившуюся воду на аптекарских весах. Он проверял натуральность шёлковой ткани на запах от сожженной с неё нитки. Для Фомы Восток был внеземной цивилизацией, достичь качества жизненной мудрости которой, нам, грешным, было не дано. Фома прощал индийцам всё: и то, что они бесстыдно ссали и срали на грязной улице, заваленной от-ходами; и пускали трупы родственников, беременных и детей в свободное плавание по Гангу, из которого здесь же и пили, и сти-рали в этой жуткой мути свою вонючую одежду; и кремацию - ко-гда сын факелом сжигает волосы на трупе матери, а мертвого отца бреет и стрижет, и уже на погребальном костре, который сам же и зажигает, бамбуковой палкой расшибает голову предку, чтобы из расколотого черепа душа с дымом от костра быстрее выбралась к небу. И всё это с песнями, да в белоснежных одеждах, в цветах. Эх, не забывали бы ещё родственники кости недогоревшие собрать и в Ганг бросить, чтобы бродячие собаки не растащили.
«Ну, понимаешь, - говаривал Фома. – Их, индийцев, конкрет-но, ну, о-очень много. А мужиков меньше, как и везде. Вот и стро-гают детишек, пока до мальчиков не добьют. До того сына, кото-рый родителей сжечь должен. И денег надо скопить на похороны, на дрова, на цветы, на брахмана. Вот на что миллиард людей всю свою жизнь тратит: на собственную, приличную по их меркам, смерть! Чтобы родственникам, когда подохнешь, не было за тебя неудобно перед соседями. А соседи помогут сыну камень поста-вить у дома, чтобы он его десять дней водой поливал. Так надо. Чтобы не сразу забыть. И через год соберутся на поминки всей де-ревней душу покойного провожать. Опять деньги нужны. А где им их взять столько?
Я как-то на подряд один нанялся. Богатенький индиец попро-сил дом большой построить, посовременней, как в Европе. Я с местными рабочими договорился. Аванс большой получил, всё им роздал. А тут мама, старушка, на родине умерла. Отпросился. До-мой приезжаю, а её уже похоронили. Я с горя и загулял. Вернулся через три недели. Ни стройки, ни рабочих - никого. Что делать? Пошёл к жене этого раджи, его самого тоже не было, он на заседа-ниях очередных завис. Она меня хорошо приняла, угощала и всё расспрашивала: о судьбе моей горемычной, о жизни сиротской. И никак не могла понять, в чём же я грешен, что это за вера у меня такая? Я ей честно всё доложил: и о четырёх принципах демокра-тического централизма, и о руководящей роли партии, о револю-ции, о войне, о народе-победителе, готовом строить коммунисти-ческое будущее. Помню, она прослезилась и спросила: а сын-то у меня есть? Ну, тот, который меня палкой, мертвого, по башке шлёпнет? А как узнала, что нет, жалеть принялась. Всю ночь её убеждал. И убедил. Наутро она мне столько денег дала, что я мог три дворца построить. Вернулся, новых рабочих нанял… Через два дня и эти разбежались. С деньгами, конечно. Я к жене раджи вер-нулся каяться. А она уже с подружкой меня встречает. Рассказывай, просит, и её убеждай. Я остался. И за ночь обеих убедил. Теперь уже подружка её денег мне дала. Но не успел я вновь развернуть-ся. Помню, металлоконструкции, ещё горячие, с комбината местно-го разгружал, как раджа подъехал с охраной. Они меня голыми но-гами на горячий металл поставили и начали вопросы задавать: где деньги, где дворец, почему жена радже перестала давать в посте-ли, что я ей такого наговорил, к какой вере склонял? И я тут понял: только чудо меня спасёт. Приказал бобину с гудроном на разогре-тый металлический профиль поставить, а сам потихоньку писаю в штаны, чтобы ноги не сжечь, и приплясываю. Гудрон начал пла-виться и течь охране под ноги, а я возьми и скажи: «Не в деньгах ваших счастье, а в правде. Растапливаются ваши капиталистиче-ские идолы под взглядом строителя коммунизма! А вами порабо-щенный пролетариат сможет теперь сжечь себя после смерти до-стойно, не залезая в долги на десятилетия! Слава КПСС!»
- И что, отпустили тебя? – спрашивал я у Фомы.
- Какое там! – отвечал он. – Посадили. Жена этого раджи с по-другой передачки мне носили. Месяц целый! Условия там, конеч-но, не ахти… Но не доказали ничего. Договора-то не было… Осно-ваний никаких… Да ещё посольство наше вступилось, чтобы меж-дународный скандал замять… Зато как я из кутузки выходил! Всю дорогу мне цветами люди усыпали. На век, говорили, меня запом-нят. Пять стрел мне подарили. В форме красной звезды. За муже-ство. И выдворили в Россию. Жена раджи мне долго писала. Сын у неё родился. Потом болел долго. Я ей лекарства высылал. Ничего, выздоровел. Будет теперь кому на «чите» раджу по башке шанда-рахнуть!»
«Чита» на хинди – это погребальный костёр. Я всегда вспоми-нал об этом, когда представлял своих читателей.

Фома показался в проёме двери с трехлитровой банкой и ста-канами в руках. Хлеб и сало торчали у него из-под мышек.
- Помоги, что ли, - попросил он.
Расставив припасы на гранитной плите, мы расселись по обе её стороны. Фома разлил по стаканам молодого вина и начал ре-зать сало и хлеб, приговаривая:
- Моя драгоценная спит перед баней, готовится. Я в погреб лезть не стал, разбужу ещё. Огурчики там, грибочки… А сало, оно только к молоку не идёт. Правда, ведь?.. Хотя, я в Монголии и та-кое пробовал.
- Дров подкинуть? – кивнул я на банную печь, пригубив кис-лого, припахивающего свежими дрожжами, виноградного сусла.
- Да нет, талибам помыться-постираться и моей благоверной попариться воды хватит. Что зря дрова жечь?
- Ты зачем рабочих к себе привечаешь? Повадятся, не отстанут потом.
- Эти? – усмехнулся Фома. – Да они меня как огня боятся. Сей-час проверю, если соринку найду, они мне и прачку ещё вылижут языками. И к полку этому не притронутся, потому что сало на нём лежит. Ортодоксы в своей манере! Давно уже задницу не пальцем, а туалетной бумагой вытирают, но левой рукой не едят до сих пор. Для них земля – это не грязь, а мать-кормилица. Вода – кровь жи-вая. Солнце – огонь животворящий. У них о мусоре понятия нет. Я их учу: мусор – это вещь, которая лежит не на своём месте. Не по-нимают. Для них, что в углу лопаты аккуратно стоят, что валяются, как попало, - всё равно. Сказали сложить в угол. Не поставили. Сложили. Это главное. Как сказали, так и сделали. Я им говорю: если лопаты валяются, то это мусор; а если стоят – то инструмент. Не понимают.
- Я бы тоже не понял, - сказал я. – Ты плохо объясняешь.
- Научу ещё… Да я их люблю, если хочешь знать! Дам кому-нибудь пинка или подзатыльник, а потом по голове поглажу. Что они в жизни-то видели? Вот и наставляю, как могу.
- Бьёшь, потому и боятся. До поры. Кто-нибудь возьмёт лопату да когда-нибудь тебя черенком и тюкнет сзади по башке, как того раджу. Не боишься?
- Нет. Зависти в них нет, мстительности нашей. Они ведь как рассуждают: раз с ними так поступают, значит, этому человеку это позволено. Дано, понимаешь? А им нет. Пока, конечно. А вот они поработают, поживут с его, старшего, время, и им тоже дано будет. А, может, и нет, как их Бог рассудит. Даст или не даст. А пока – нет!
- То есть, их время ещё не пришло?
- Ничего ты не понял. Они просто ждут, когда найдётся кто-то сильнее, старше меня и скажет им, что со мной делать, тюкнуть или не тюкнуть, вот тогда они думать начнут. Только я такого не допущу. Главнее меня у них никого не должно быть. И не будет.
- А у нас?
- А у нас любой, самый хилый, может любую подлянку кинуть. Даже исподтишка. Мол, чем он хуже? Мы ж все одинаковые, как нас учили. Но учили-то любви, а научили подлости.
- Всех?
- Почти всех. Подлость, как оказалось, всем дозволена. А лю-бовь не всем.
- Это как понимать, Фома? – доливал я в стаканы вина, кото-рое теперь, чуть проветренное, казалось и не таким резким.
- А так. Для нас оказалось главным, чтобы нас любили, а не мы - кого-то. Каждый на себя эту любовь перевернул. Не важно, что ты кого-то любишь. Важно – кто не любит тебя. А там уже от противного: с не любящим человеком и подлость не грех. Бей его, обманывай, всё простительно.
- Где же суд? И за грех, и за любовь?
- Внутри нас, - Фома подвел черту. – Сами себе мы судьи. Са-ми себя и милуем, и наказываем.
- То есть каждый может сам с собой разобраться?
- Конечно. Если захочет. Если поверит, что может это сделать. Надо верить, Пи. Вот где главное!
Он многозначительно покачал головой и, достав нож из кар-мана, начал нарезать сало и хлеб. Нож был острый, бутерброды ложились на полок ровно и аппетитно, как на витрину.
Мы закусили молча, в тишине, слушая лишь потрескивание поленьев. Мне не терпелось начать разговор о человеке или об иллюстрациях, но таджики всё не выходили из прачки, в банке ещё оставалось вино, где-то спала жена Фомы, которая в любой момент могла проснуться и навестить нас, и визит этот был бы мне не приятен. Разговор затягивался.
- Ешь, давай, - понуждал Фома, грозя мне сросшимися паль-цами. – Я тебя домой, как в прошлый раз, не поволоку. Что это тебя так накрыло в субботу? Ты помнишь, что нёс?
- Нет, - честно признался я, пережевывая откусанное сало.
- Хорошо, что никто не слышал, - Фома перешел на шёпот. – Ты же мне всё рассказал, что у вас с падчерицей было.
- А что было? Ничего не было. Я роман писал. Она читала. Что-то не так поняла.
- Да? И мать её что-то не так поняла? И поэтому они от тебя сбежали? Роман виноват?
- А что я тебе говорил?
- Хвалился, что спал с обеими.
- Чушь. Это в романе было, не в доме. Это я тебе роман пере-сказывал. А ты спьяну ничего не понял. Понял?
Фома пожал плечами.
- Тебя, Пи, не угадаешь! Я тебе друг или не друг? Если друг, на фига мне твой роман? Я же не баба, чтобы мне мозги полоскать. Ты мне сейчас, трезвый пока, правду скажи: спал или не спал?
- С падчерицей? Не спал.
- А в романе?
- А в романе спал.
- А зачем писал, что спал? Чтобы она читала?
- Наверно. Мне даже хотелось, чтобы она это читала.
- У тебя мозги были? Ты, что, не понимал, что она матери всё расскажет?
- Да я уверен был, что расскажет. Мне любопытно было, кому мать поверит: бумаге или дочери. Она бумаге поверила. И ты бума-ге поверил. Значит, бумага главное.
- Ффу, - презрительно поморщился Фома. – Ну, ты и овощ! И где же эта бумага?
- У Руфи. Мы эти бумаги печатать будем в нашем журнале. Под её фамилией. Руфи, кстати, роман очень нравится. Лука к нему картинки рисовал.
- И что же там такого должно быть на его картинках? Мерзо-сти какие-нибудь?
- Да нет, – осторожно направлял я Фому, внимательно за ним наблюдая. – Символы. Улитки, рыбы, след на воде, огонь, ещё что-то…
- Ухо было?
- Ухо с улиткой внутри? Было.
- Продал я это ухо, - сказал Фома. – Рыбы ещё остались. Кре-сты с молниями и стрелами. И медузы…
- Цветы, может быть? Гортензии?
- Может, и цветы. Я таких не видал.
- Поглядим? – осторожно спросил я.
Фома молча встал и направился к двери прачечной. Открыл её и зашёл внутрь. Через некоторое время оттуда послышался его голос:
- Вы здесь жить собрались?! Собирайте манатки и дуйте от-сюда! Ишь, расселись! Две минуты даю. И чтобы тихо. Сам прове-рю! Это что – твоё? А это?.. Полотенце на портянки можете взять теперь…
Послышался шум и тонкий голос в ответ. В открытую дверь посыпались разноцветные сырые тряпки. За ними, подбирая и рас-совывая вещи по пластиковым пакетам, показались два уже оде-тых таджика. Они, как ни странно, тихо смеялись и переговарива-лись о чём-то на своем языке. Быстро собравшись, ребята выско-чили за дверь, даже не взглянув на меня. Чуть позже вышел и Фо-ма. Развёл руками:
- Они и помолиться успели. Ты понял? Им ни иконы, ни церк-ви не надо. Для них - направление главное… Что, уже и солнце се-ло? Пора жену будить… Давай перемещаться.
Мы собрали с Фомой с полка остатки снеди, пустую банку и перенесли это в гараж, в мастерскую, под которой у него распола-гался винный погреб. В погребе стояло несколько десятилитровых стеклянных бутылей с вином. Фома решил снять пробу ещё с од-ной, заявив, что предыдущая винная смесь была «жестковата». По трубочке он отлил в ту же трехлитровую банку новую пробу, запол-нив ёмкость на три четверти. Попросил меня помочь освободить верстак от многочисленных железок. За этот верстак мы и присели. В гараже было пусто. Налили. Выпили.
- «Волга» твоя где? Продал? – спросил я.
- Зятю отдал. Парень у меня таксует ночью, после работы. А дочь ноет, что он по бабам шляется. Я спрашиваю: он денег домой утром приносит? Да, говорит, немного приносит. Долг супружеский выполняет. Внучку в садик отвозит. Я спрашиваю: что тебе ещё надо? А она: вот его видели с какой-то. Я ей: не будь дурой, не пи-ли парня. Успевает везде и – слава Богу! Сам такой был, знаю. А ты рожай, говорю, и ещё рожай, и ещё. Пока вы молодые, пока я жи-вой. Знаешь, что ответила? Тебе, говорит, надо, ты и рожай. Сме-лая какая! И не понимает, дура, что я легко молодуху-то могу заве-сти, и та ещё на самом деле нарожает…
- Да ладно! – сомневаюсь я. – Это артистам делать нечего, а тебе Фома - зачем?
- Нюрке своей нос утереть! Расслабилась, корова… И ты её разбуди, и в баню-то она хочет… Девок пригласила. А тем девкам всем - за шестьдесят. Их веником лупишь, они даже не охнут. Сплошной студень.
- Ты полегче, Фома. Нюра у тебя женщина серьёзная. Не шути. Чем тебе помочь, скажи лучше.
- Честно? За кордон хочу, как в молодости. Куда-нибудь в Ин-дию. Они же на меня там молиться будут. Нет, не насовсем. Годика на полтора, пока силы есть. Устрой мне командировочку, помоги. А я тебе картинками помогу. Картинки-то дорогие, поди?
- Не дешёвые… Но даже их мало будет для такой команди-ровки… - ответил я. И, понимая, что самое время сейчас посвятить Фому в свой план, рассказал ему всё, что задумал.
Фома слушал, не прерывая меня, иногда подливая из банки вино себе в стакан, иногда низко опуская голову, чтобы не смотреть мне в глаза. Его трудно было понять. Но первое возбуждение от моих слов скоро миновало, и, как только я закончил, он серьёзно и трезво спросил лишь об одном:
- Это будет очередной роман или сразу – кино? Сценарий что-то жидковат для триллера…
- Мало трупов?
- Мало мозгов. И собственной службы безопасности. Ловится, как два пальца… Ты мне первому рассказал?
- Нет. Только Руфь в курсе. Но без неё – никуда. Остальных в тёмную поведём.
- Хорошо, - согласился Фома. – Я с тобой. Гореть, так гореть. Пошли картинки покажу...

 ---------------------------------

На следующий день Марк пригласил меня на репетицию сво-его мюзикла. Его премьеру мы приурочивали к выходу первого номера журнала.
В драмтеатре на малой сцене ставили пробные декорации. Львович в одиночестве сидел в первом ряду за микшерским пуль-том и с закрытыми глазами слушал увертюру. Приглушенная музы-ка лилась из колонок размеренно и важно. Угадать, о чём она ста-ралась сообщить неискушенному слушателю, было возможно, наверно, только разбудив Бандуренко. Одни арпеджио сменялись следующими, неуловимые мелодии расползались по щелям меж-ду кресел зрительного зала, разлив органа не доходил даже до авансцены. Вязко-усыпляюще дрожали невидимые струны скри-пок. Марк неслышно отстукивал паузы левой ногой, шлёпая ботин-ком по краю горностаевой мантии опереточного героя, остальные королевские атрибуты были разложены вокруг него в творческом беспорядке.
Я коснулся плеча его белого пиджака. Львович, не открывая глаз, только приподнял кисть правой руки, показывая тем самым, что беспокоить его рано. Что он очень рад моему приходу и готов поделиться со мной своими сомнениями по поводу второй части увертюры, где в коде слышится некоторая преднамеренность, если не предопределенность, и не ослабит ли это всю интригу спектак-ля, - он ещё не решил.
Присесть рядом было негде. Тогда я прошел в амфитеатр, поднялся выше, и нашел место, с которого музыку было почти не слышно, зато хорошо видно устройство декораций.
Рабочие сцены воздвигали картонные стены королевского замка, проверяли на открытие фанерные ворота, делали какие-то отметки на помосте. Кирпичным цветом и рыбьими хвостами на зазубринах стена, обращенная этой стороной к зрителям, напоми-нала Кремлёвскую, трещинами и щелями в фанере и картоне с об-ратной стороны – Стену Плача. Мне вспомнилось, что по положе-нию к сторонам света, это выглядело закономерно. В Иерусалиме стена считалась Западной, а фасад Кремлевского пантеона выхо-дил на Восток. И если со стороны Москвы прах покойных замуро-вывали в кирпич, со стороны Иерусалима в щели между камней запихивали записки с молитвами к Богу. Евреи оплакивали разру-шенный храм, русский караул с обратной стороны чеканил шаг пе-ред мертвыми. За еврейской Стеной плача арабы молились своему Богу в Храме Скалы, за Кремлёвской стеной народные избранники решали судьбы людей по своим законам.
«Одна стена с противоположными сторонами? – прикидывал я. - Или две противоположности на одной стене? А печати Соломо-на в качестве большевистских звезд на Кремлевских башнях устро-ены на подшипниках и вертятся во все стороны? Или это дуализм катаров-альбигойцев и видимые королевства с обеих сторон – не от мира сего?
Чем бы это ни казалось, всё условно. От богоспасаемого наро-да до классовой принадлежности к пролетариату, от общей соб-ственности до общих жён. От безбрачия и вегетарианства до все-дозволенности и адамитов».
«Театр… Я всегда считал его меккой для безграмотных. Актер представлял из себя что-то, чего, обычно, никогда не существовало. Зритель, по устной договоренности с актером, соглашался поверить тому, что происходило на сцене, как будто это происходило с пред-ставляемым на самом деле. Театральное действо развивалось пе-ред одурачиваемым в рамках подмостков и декораций, мало со-поставимых с жизнью, временем и природой. Неестественность поз, положений, даже сила голоса или широта жеста действующих в пьесе лиц в зрительских глазах приобретали весьма спорную значимость, не поддающуюся никакому оправданию со стороны здравого смысла, - уж в который раз рассуждал я. - Только очень ленивый и мало уверенный в себе человек может позволить себе отказаться от чтения хорошей книги, где чувства, образы и мысли вложены в такие слова, которые рождают в голове твоё личное от-ношение к прочитанному, заставляют работать те части мозга, ко-торые готовы открыться к пониманию и созданию чего-то неповто-римого, индивидуального для читателя, для восприятия текста. Нет, этот человек прётся в театр и смотрит общими глазами чужое, навязываемое ему со сцены, мировосприятие. Зачем, скажите? Может, он просто не умеет читать? Или у него недостаток вообра-жения, и он в этом больше доверяет другим? И тем, что на сцене, и тем, которые сидят рядом и как-то на общее действо реагируют? А сам он не знает, когда плакать, когда смеяться?
Нет. Мне, взрослому, это сложно понять.
Спектакль, да ещё музыкальный, для детей – совсем другое дело. Кто-то из них и читать ещё не умеет на самом деле, кто-то живого оркестра в жизни ещё не слышал. И вдруг, вот оно: разом перед глазами! А главное – дети видят мир по-другому. В них нет рациональности. Для них всё новое – чудо. Божественное открове-ние. Они не измеряют время количеством бед и радостей. Они в своём времени, в этом чуде, просто живут. И время это, как и дет-ский мир, для них бесконечно».
Марк Львович, наконец, зашевелился. Встал со стула и под-нял руки вверх. Что это значило, я не понял, но, на всякий случай, поторопился спуститься к нему.
- Как тебе вступление?! – спросил он, протягивая мне длин-ную руку.
- Не великовато? – спросил я, быстро пожав его холодные пальцы в районе ногтей.
- Это шляпа бывает великовата, когда на уши сползает. Затя-нуто, что ли?
- Это курсистка бывает в корсет затянутой, - парировал я. – Долгая и скучная твоя увертюра. Детки уснут, пока начала дождут-ся.
- Ишь, ты, знаток!.. – не обиделся Марк, а улыбнулся. Настро-ение у него второй месяц было боевое. В кармане лежала фляжеч-ка с коньяком. От пива в театральном буфете он уже отказывался.
- Марк, мне сильно некогда, - строго сказал я ему. – Но и увер-тюра, и декорации – убогое всё. Костюмы эти скоморошечьи… Свет позорный… Детки текст учат? Где детки твои?
- У главных героев - контрольная по математике. Уважитель-ная причина.
- Ага. А у остальных?
- У королевы насморк. А стражники сейчас прибегут, за пон-чиками отпросились.
- Понятно, - махнул рукой я. – Денег не проси больше. Филипп конкретно не доволен. Попробуй уложиться в то, что осталось.
- А программки? А афиши?
- Я сам возьмусь. У тебя проспекты готовы?
- Давно уже.
- Хорошо, давай мне, я сегодня пристрою… И попробуй тогда, не в службу, а в дружбу, ноты достать одной «Кантаты». Компози-тор Иван Шведов. Слова Сергея Есенина. Ноябрь девятнадцатого года прошлого века. «Спите, любимые братья, в свете нетленных гробниц». Её исполняли после речи Ленина на первом братском захоронении у Кремлёвской стены. Найдёшь?
- Попробую. А зачем?
- Так, в голову пришло… На открытие нового кладбища…

---------------------------------

Мне ещё нужно было зайти в типографию, чтобы передать вчерашние снимки иллюстраций Луки на печать, согласовать там макет первого номера журнала, найти Руфь, которая так и не по-звонила с утра и не перечислила для Фомы деньги, и добраться, наконец, до кладбищенской конторы, где меня ждали для утвер-ждения церемонии открытия пантеона. Но тут позвонил Филипп:
- Пи, у нас появились конкуренты. И симпатичные. Можешь сейчас ко мне заглянуть? Ты далеко? В театре? Я машину пришлю…
Вместо того, чтобы заняться делом, мне пришлось ехать к нему и потратить не меньше часа на возлияния с двумя крашены-ми, улыбающимися в тридцать два зуба, дамами из городской ад-министрации, которые недвусмысленно требовали включения их в редакторскую коллегию журнала и бесплатной жертвы части ти-ража.
Непьющий и некурящий Филипп с брезгливостью смотрел на происходящее, но, числясь главным спонсором издания, оставить нас не решался, предоставив мне как главному редактору право на выбор. Дамы уже ополовинили вторую бутылку «Мартини» и им дважды поменяли пепельницу, когда я, выслушав от них кучу угроз («а мы можем всё запретить»), грубых намёков («а мы знаем, отку-да у вас такие деньги») и сальных комплиментов («а мы симпатич-ные и вы симпатичные, надо делиться»), сказал:
- Пошли вы на х…!
Дамы были обескуражены. Они перевели красивые глаза на Филиппа, который молча развел руками: мол, Пи главный, я здесь не при чем. Тогда они взглянули на меня. Я тоже развёл руки: мол, беседа подошла к концу. Тогда одна из них засунула горящую си-гарету в горлышко недопитой бутылки и процедила мне сквозь жемчужные зубы:
- Ты, сука, об этом пожалеешь!..
А вторая, неуверенно встав, добавила:
- Я тебя, тварь, уничтожу!..
- Что, вместе с тиражом и домом сожжёте?.. Я другого от Управления культуры и не ожидал. Лучше идите, куда вас послали. Для вас там привычнее находиться.
Филипп со всей своей галантностью прошёл и открыл дверь, каблуки дам пробарабанили по паркету на выход. Дамы скрылись не оглядываясь. Закрывая за ними, он отвесил мне земной поклон.
- Не за что! – ответил я. – Загрёб жар чужими руками? Дово-лен?
- Очень. Вот умеешь, когда захочешь!
- Да не хотел я, вырвалось…
- На что только не идут люди ради литературы! И ради нашей дружбы! Я же теперь этот кабинет сутки проветривать буду, а мог и двое…
В благодарность Филипп сам сел за руль, чтобы заодно по-дышать свежим воздухом и подвезти меня до типографии. По до-роге я показал ему графитажи Луки. Он был поражён двумя веща-ми: как такое без микроскопа можно сделать человеческими ру-ками и иголкой вообще и почему эта фотобумага стоит таких де-нег?
- Это пока спрос есть, стоит. Но ведь рассыплется через год-два. Больше? Да и выцветет. Бумага же…
- Поэтому и надо торопиться, - говорил я.
- Всё равно не понимаю, - отвечал Филипп. – Я в Карелии зи-мой как-то попал в парк из ледяных скульптур, из снега. Вечер был, освещение сказочное, как северное сияние, музыка колокольная из карильона. А на утро – дождь полил… Столько труда и красоты смыло, ты бы видел! И знали же эти художники, что смоет, а дела-ли. И каждую зиму делают, и всё разное. И тает. Навсегда тает. Ни-чего не остается…
- Ты интересный! – удивляюсь я. – Сам в детстве, что ли, сне-говиков не лепил? Ты тоже знал, что растают. И лепил каждый год.
- Нет, представляешь?! Один раз слепил и всё. Не мог на раз-рушенного смотреть. Я помню даже, как бабушка старые носки распускала и шерсть на клубок наматывала, а у меня сердце захо-дилось от того, что носок исчезал. Или ещё: стиральные резинки мне не нравились, и огонь, все эти походы, костры, после которых ничего не остаётся, только пепел… Понимаешь? Может, я больной?
- Ты созидатель, Филипп! Это твоя натура. Но ты не художник. Для художника важна скорее не настоящая, а будущая работа. А прошедшее для него – лишь опыт, ступенька к будущему, более совершенному.
- Не понимаю, - честно отвечал Филипп. – Тогда вот этот твой журнал, в котором одно старьё и ничего нового, он тебе – зачем?
- Затем, что это тоже ступенька. Чтобы идти дальше.
- Так сразу дальше и иди, пока деньги есть! Рукописи твои не протухнут, как эти графитажи? Не облупятся до неузнаваемости? Не выцветут? Садись, лучше, и новое пиши, совершенствуйся, а не занимайся этой глупостью с изданием, время не теряй!
- Не трогай больного, - просил я. – На дорогу лучше смотри.

---------------------------------

Осенний город темнел на глазах. В лучах фар отсвечивала только глянцевая дорога. Тени от деревьев перемещались по стек-лам придорожных домов, выезжающие из-за поворотов редкие машины не удосуживались переключаться на ближний свет и ослепляли и так не скорое наше передвижение. Филипп притор-маживал по привычке, но не нервничал. На его подвижном лице сохранялось гримаса победителя. Он ещё что-то досказывал про себя, и это было видно по его губам. Но вёл он молчаливый разго-вор уже не со мной: я понял, что он только теперь сообщает дамам о своём мнении по поводу их визита.
При посещении типографии, где приняли в работу про-граммки и афиши и были немало удивлены новой работе с иллю-страциями, мы забраковали обложку и форзац сигнального экзем-пляра, предложив оформить их работами от Луки. Для обложки выбрали пять огненных стрел, перекрещивающихся в виде пента-граммы, для форзаца – спираль в форме улитки. Из типографии я позвонил Руфи, придержав торопящегося куда-то Филиппа за ло-коть. Руфь ответила. Мы договорились о встрече в нашем месте.
Филипп подвёз меня к Площади Героев и попрощался.
В пиццерии мало что изменилось, но тут приглушённый свет был кстати, я прошёл к свободному столику в углу, сел и заказал кофе. До прихода Руфи нужно было всё обдумать ещё раз. Фома затребовал огромные деньги, я к этому готов не был, но, посвятив его в свой план, отступать уже не мог. Я бы начал так:
- Руфь, я не встречал женщины умнее и преданнее тебя. Ты одна можешь сделать то, к чему меня принуждают обстоятельства. Для кого-то они могут показаться не существенными, но для меня они принципиальны. Я хочу вернуть людям все, занятые у них, деньги. Это раз. Я хочу подарить им уверенность в счастливом бу-дущем, пусть и по их представлениям «счастливом», но до такой степени, чтобы они реально это ощутили. Это два. Я хочу, чтобы их жизни с моей помощью как-то состоялись, чтобы близкие люди нашли себя, свою работу, свою семью, свою любовь. Это три. Что для этого нужно мне сделать?
- А сколько тебе нужно? – резонно спросила бы Руфь. – Ты по-считал?
Я протянул бы ей салфетку с каракулями. Она бы, прочитав, закатила глаза и промолчала с видом «ты меня не хочешь». А вслух бы сказала:
- Ты же никогда не работал, чтобы заработать такие деньги. Никогда не рисковал, не обижал, не подставлял людей, не обма-нывал их, не пользовался их слабостью, глупостью, безысходно-стью, чтобы заработать себе, только себе. У тебя нет ни врагов, ни коллег по общему делу. За тебя некому поручиться. У тебя нечего отнять. Ты и обмануть-то можешь только в своих писульках, а не в жизни. Куда ты лезешь? Зачем тебе это? Ты сильно опоздал, Пи. Начинать зарабатывать надо было лет двадцать назад. Сейчас тебя никуда не пустят. У тебя нет ни имени, ни связей, ни идеи, которую можно было воплотить в этой жизни. Что бы ты ни придумал, тебе никто не поверит! Поэтому делать ничего не надо, только всё ис-портишь.
Руфь бы закурила и сожгла салфетку в пепельнице.
Поэтому, когда она подошла и села напротив, я начал с друго-го:
- Привет, солнце. Мне вчера видение было у Фомы в бане. Ан-гел спустился и сказал, что тебя ждут в Париже вот с этим.
Я протянул ей большой конверт с работами Луки. Вынув их, она внимательно рассмотрела каждую. Дыхание у неё участилось и глаза заморгали в неуловимом подсчете.
- Это то, о чём ты говорил? – спросила она.
- Да.
- Сколько просит?
- В Индию на полтора года. С обеспечением.
- На Гоа? Один? Паспорт чужой нужен?
- Один. Нужен. Безвозвратный.
Она сложила фотобумагу обратно в конверт.
- Давай по коньячку. Закажи, - и закурила, отвернувшись к окну.
 Я сделал заказ. Дождался, когда она докурит сигарету и про-изнёс:
- Две работы Луки будут опубликованы в журнале. Остальные – иллюстрации к твоему роману. Они – твои, как и первые две.
Руфь, закончив мысленный подсчёт, протянула мне руку в перчатке так, что мне пришлось встать со стула, чтобы её пожать.
- Думала, поцелуешь… - грустно произнесла она и тряхнула головой. – Когда жечь-то тебя будем? Не пора ещё?
- К Дню народного единства. Журнал выпустим, кладбище от-кроем, мрамор к театру уложим и на мюзикл всех пригласим.
- Отлично! А Фому раньше или позже на Гоа отправлять? Надо бы сразу… Не сболтнет? У вас дома рядом.
- Ну и что?
- Да вместе бы пускай и сгорели. От его бани, скажем. Со стра-ховкой проще было бы… А он, положим, до пожара уже и уехал…
Руфь присвистнула. На свист немедленно явился официант с коньяком. Мы пригубили из поданных им бокалов, и развеселив-шаяся Руфь добавила:
- Или не уехал… Кто у него ещё там? Жена? Зять с дочерью? Всех – в театр, на премьеру! А Фома при тушении пожара и погиб-нуть может, без всякого Гоа. Ты ведь сгоришь. А почему и ему не сгореть? Чем он лучше?
- Можно говорить тише? – попросил я Руфь. Но она не унима-лась:
- Дурак, на Фоме можно сильно сэкономить. Ты подумай ещё. Нет человека – нет проблемы. Пора начинать, Пит, пора! С себя нужно начинать! На себе экономить, а не на деле…
- Нас могут услышать…
- А ты привык: жить с опилок. Кто-то пилы точит, кто-то топо-ры, кто-то лес рубит, и на дрова тебе – к огню. Чтобы тепло тебе дать. Чтобы ты спал да жрал и соображал. Они, деньги-то, тебе во-обще не нужны, ты жил и будешь жить на опилках. Что тебе, одно-му, надо? Написать что-нибудь, для того, чтобы забыть. И опять написать то же, и опять забыть? Это у тебя процесс гастрономиче-ский с последующим кало- или семяизвержением. А ты вот на жертву пойди ради общих денег. Попробуй. По-другому загово-ришь!
- Ради чего? – переспросил я.
- Денег! Это тебе много не надо, может быть. А у меня есть ку-да потратить. Две дочери чего стоят! Я от лишнего заработка нико-гда не отказывалась.
Руфь раскраснелась и вновь нервно закурила, пытаясь, види-мо, успокоиться. Я готов был её поддержать и сказал первое, что пришло в голову:
- Есть у Фомы двое рабочих, я их знаю, которые не очень-то его жалуют… Можно попробовать…
- Вот видишь! – рассеянно провела взглядом по столику Руфь. – А завтра ты ещё что-нибудь вспомнишь. Напрягись в эту сторону. Не совсем ещё из ума выжил.
- Мне ему всё равно денег надо дать за картинки, хотя бы аванс, тысяч сто.
- Да, знаю, знаю… А куда он их денет, ты подумал? И как мы их вернём?
- А как я ему с пустыми руками в глаза смотреть буду?
- Учись! Учись, деловой! Денег отдать и в жопу поцеловать никогда не поздно. Прикинься дураком, тяни время. Привыкнет твой Фома. Он на площадке, где кладбище, работает?
- Чернозём грузит.
- Ты там не появляйся, пока не скажу. Я сегодня сама туда за-еду. Он точно всё отдал?
- Неизвестно.
- Ничего, я разберусь, - Руфь тут же позвонила своему водите-лю и остановила меня рукой, когда я собирался встать. - Сиди тут. И вообще постарайся с сегодняшнего дня пореже с Фомой встре-чаться. Рабочими его лучше займись.
Она перелила из моей рюмки остатки коньяка в свою рюмку и тут же выпила. Бросила из сумочки на столик деньги, не считая. Сказала:
- Я приеду к тебе сегодня. Чистое постели.

---------------------------------

Каким-то летом, после оформления очередной страховки, мы попали с Руфью под ливень. Она не собиралась ко мне заходить, но с её новомодных красных джинсов, насквозь промокших, по-текли кровавые потоки, которые окрасили даже светлые босонож-ки. Мой дом был по дороге, мы пробежали по лужам ещё метров триста, прежде чем попали внутрь. Джинсы стянули уже внутри ванной под душем. Под ними оказались окрашенные трусики в го-рошек, которые тоже пришлось снять, ну, и заодно, бывший когда-то белым, топик. Я намеревался оставить её в ванной одну, но она дважды призывала меня на помощь, чтобы осмотреть себя и от-мыть красные пятна на теле. Держалась Руфь стойко: горячая вода в бойлере закончилась довольно быстро, прохладная текла с таким слабым напором, что мне рукой приходилось по нескольку раз проводить по одному и тому же месту, чтобы смыть пену и рас-смотреть под ней розовые разводы краски. Когда я укутывал её в простыню, соски у неё были не мягче колпачков от зубной пасты, а губы – темнее нависших грозовых туч. Говорить она отказывалась, мотала мокрой головой и заплакала от бессилия, только когда я уложил её на диван и укрыл ватным одеялом.
Слёзы её были мне понятны: тут вам и обида за дорогие крас-ные штаны, и голую беспомощность, и испорченные документы, которые потребуют уговоров нотариуса, а это – чужого времени, и дополнительных расходов, а это - своих денег, - на него же. Я в её слёзы уже не умещался. Хотя был вот тут рядом. Тогда я сбросил с себя мокрое и пошёл заниматься просушиванием её одежды. Джинсы заложил в стиральную машинку, а бельишко кое-как про-полоскал и повесил на веревку над газовой плитой. Когда вернул-ся, Руфь, намертво вкрутившись всеми членами в огромное атлас-ное одеяло, мирно и бесшумно спала, выставив наружу часть лица и приоткрыв рот.
Он-то меня и соблазнил. Губы порозовели от теплого дыха-ния, за зубами чуть приподнимался живой и влажный язык, еле заметный пушок на лице обрамлял рот притягательной нетронуто-стью и очарованием.
Ещё не отойдя от вида её будто бы окровавленных бёдер, ягодиц и лобка, ощущения корябавших мои ладони сосков и дро-жи мурашек на её животе, мне не понадобилось разворачивать её из стеганой материи - рта оказалось достаточно.
Кокон из одеяла тоже сослужил свою службу. Я забрался на него верхом, оставив голову Руфи между ног: так она могла бы по-шевелить только ступнями. И начал водить головкой члена по её губам.
Руфь очнулась, открыла удивленные глаза, даже дернулась один раз, пытаясь высвободиться, но совсем скоро притихла и по-пыталась закрыть рот. Но и это удалось ей лишь однажды, потому что я другой рукой вовремя зажал ей ноздри, и желанный орган открылся и задышал ещё теплее и чаще.
Возбуждение росло медленно, но неотвратимо. В какой-то момент захотелось прикосновения её языка к моей головке. Я по-пытался проникнуть ею сквозь зубы, но Руфь их прочно сцепила. Тогда пришлось оставить её нос в покое и переместить руку на шею, под челюсти, и придавить немного артерию. Рот открылся, а короткий кашель позволил направить член, минуя зубы, до осно-вания её языка. Я не был жесток. Я позволял ей и дышать, и исте-кать слюной, и даже поскуливать, по сучьи, тонко и коротко. Но движений не прекращал. Покачивался и привставал как в седле, когда лошадь под тобой движется размеренным шагом.
Руфь закрыла глаза и корректировала мои погружения в неё только языком и звуками, которые распознавать было как легко, так и приятно. Для кого-то закрыть глаза проще, чтобы включить дополнительные эмоции. Это я намного позже узнал от Руфи, что музыка, например, ей, как и мне, только мешает. Отвлекает от творчества, снижает способность к созиданию. Так же, как и алко-голь. Алкоголь людям с развитым воображением для полноценно-го полового акта не нужен. А с другой стороны - в самом сексе нет будущего, нет последовательности, нет логики, нет облегчения, наконец. Что будет после акта? После этой тревоги, сердцебиений, крови и жидкости? В сексе все пока ещё живы. Но только пока. Секс ближе к смерти, чем роды. Он иррационален. Возьмите хотя бы поклоны при коленно-локтевой позе. Иначе как молитвой это не назовёшь. А потери сознания? Уход из мира и возвращение? На этом воскресении из оргазма основано всё христианство.
Ещё с тех приснопамятных времён, когда лето было связано не только с теплой ночью на душистой траве, но и девичьей рукой в твоих расстегнутых штанах; с той ладошкой и чуткими пальцами, которые ещё не понимали, как и ты сам, что и как следует трогать из того, что под эти пальцы попадало. Пока вы целовались и гово-рить уже не могли, пока твоя рука блуждала в поисках добычи у неё под блузкой и при совершенно волшебной мягкости её живота могла проскользнуть под резинку трусиков и добраться до девчо-ночьего лобка, покрытого неожиданно жесткими волосками, кон-чавшимися внезапно хлынувшей под пальцы влагой, запах и вкус которой ты ощущал под собственным языком, ещё не коснувшись её, а только сглатывая слюну из девичьего открытого рта, с её губ и языка, молча говорящего тебе о твоей победе и вседозволенности.
Ещё тогда рот, как и лицо, и глаза на нём, оттененные ресни-цами, лоб под челкой, шея со случайным завитком на ней, стали главной эротической притягательной силой. Тогда для тебя эта от-крытая часть девичьего тела значила намного больше, чем все остальные его части. Намного позже стали привлекать грудь, яго-дицы, ноги. Даже ладонь её руки, не случайно попавшаяся в твою руку в полутемном зале кинотеатра и полтора часа продержавшая-ся в ней, то расслабляясь, то отвечая на пожатия и поглаживания, предательски истекала девичьим соком и вдруг замирала на ко-роткие секунды как раз в тот момент, когда её колено касалось твоего и когда её не видимый рот испускал слышимый лишь тебе выдох. Это он заявлял о полученном наслаждении, и он же его умело прятал от других. Он даже приурочивал этот утробный ор-газм к тому, что происходило на экране: к лошадиному топоту или невинному поцелую, не важно. И не важно, где была её вторая ру-ка…
Для Руфи вкус всегда был очень важен. Как она говорила: язык её был обколот остями ячменных колосков ещё со времени жатвы на полях Вооза. Что ей, моавитянке, проще попробовать, взяв в рот, чтобы оценить что-либо. По вкусу моей спермы она могла определить сорт табака, что я курил, любой алкоголь, что я пил в течение дня, и особенно сладкое – от печенья до шоколада, не говоря о мёде. На этом основании Руфь могла вполне точно ска-зать, где и с кем я проводил время, чем занимался и сколько стра-ниц написал. Поэтому любой её приход выходил мне боком. И я, даже со временем, так и не научился быть готовым к её шокирую-щей откровенности. Единственным условием наших встреч было чистое белье и полная темнота. Остальное отдавалось на откуп её фантазии.

---------------------------------

Я слышал, как она вошла. В ванной я заранее зажёг свечу, снаружи окно должно было остаться незаметным. Руфь не торопи-лась. Тихо прожурчала вода, даже унитаз отработал слаженно и почти бесшумно. Расположение мебели она знала прекрасно, по-этому добралась в темноте до кровати без лишних телодвижений. Присела на край.
- Сколько времени мы не виделись, Пит?
- Часа два. Может, больше…
- Нет. Мы не виделись уже два года. С кем ты живешь? Сам с собой? А мог бы…
- Что я могу?
- Всё ты можешь. Только не веришь в то, что можешь. Почему я должна убеждать тебя в том, что ты живой? И почему – я? Тебе так удобно, что ли?
- У меня никого нет, кроме тебя.
- Правда? Неправда… Тебе никто не нужен. Даже твоя приду-манная падчерица. И я - тем более. Может, сейчас, на какое-то время… Да и то… Что, не так?
- А я тебе зачем?
- Затем, что живой. Пока…
- Так я и останусь живым.
- Для кого? Опять для себя? Неужели ты не понимаешь, что тебя, такого, уже не может быть?
- Это плохо?
- Это вообще – никак! Тебе всю жизнь придётся скрываться и притворяться другим человеком. Ради чего? Жить в страхе разоб-лачения, разорвать все связи, потерять всё, лучшую половину жиз-ни, будто её и не было. А будет ли другая? Неизвестно…
- Я не передумаю. Я уже всё решил. А тебя всё устраивает в твоей жизни?
- Представляешь, да! Я добилась, чего хотела. Теперь главное – не потерять.
- А мне терять не страшно. Я ничего не добился. И не верю ни во что. Хотя очень хочу поверить.
- Получается, мы делаем это ради твоей будущей веры, кото-рой может и не случиться?
- Именно так. Вот Апостолы, они же смогли поверить и других заставили поверить.
- Заставили?! Они просто предложили выбор. Кто-то согла-сился, кто-то нет. Но ты-то должен понимать, что выбор – это путь, а не спасение? Апостолы не от страха смерти спасали, они учили праведному пути к тому, как принимать и понимать смерть. Они учили любви. А ты чему можешь научить?
- Я хочу научить сначала себя.
- Любить? Себя? Ты ничего не перепутал?
- Научиться верить.
- Этому не научишься. Это дано или не дано. Как и любить. Я женщина. Меня учить не надо. Я сама, кого хочешь, научу.
Руфь провела во тьме пальцами по моему лицу, зная, как не-приятно мне всегда было переносить это прикосновение, я пытался отстраниться, но не успел. Тело Руфи уже погружалось в меня всей своей горячей темной плазмой, будто чугун в конвертор. Остава-лось подать кислород на фурму и начать плавку, добавляя эрогон-ный аргон для более глубокого перемешивания, добиваясь задан-ной температуры поворотами языка вокруг сосков. Сталь обещала выйти конструкционной…

-----------------------------

Последние дни подготовки к самосожжению прошли неза-метно. Движимый алчностью Фома пригласил остановиться на своем, а заодно и моём дворе, передвижной цирк, предоставив его служащим возможность пользоваться за муниципальные день-ги нашими домами, гаражами, сараями и остатками садов и ого-родов, благо осенью они были не задействованы. Уставший и невесёлый народ, как в своё время и старообрядцы при строитель-стве «згорелого дома», укрепил подходы к жилищам, перекре-стился водой в бане, прошёл пострижение в местной парикмахер-ской, еженощно исповедовался перед Фомой и молился на стек-лянные ёмкости с дозревающим вином из его погреба.
С рабочими на кладбище договорилась Руфь. Мой «человече-ский материал» в виде мочи, кала и волос, а также мою нестиран-ную одежду она передала им сама. Подходящего покойника уже подобрали на старом погосте. Оставалось только доставить труп на место в нужный момент.
Фома активно занимался перевозкой из своего дома барахла подороже в дом к дочери, тем самым освобождая дополнитель-ные койко-места для цирковых жильцов, и помогал устанавливать цирковой шатер на огромной клумбе при дороге с круговым дви-жением, в нескольких десятках метров от нового поселения буду-щих погорельцев.
Завлит с писательской компанией затирали швы в последних гранитных плитах перед театром и налоговых документах. Марк Львович переписывал финальные такты в феерических сценах мю-зикла. Филипп отгружал остатки чернозема в вагоны и отправлял их на север, готовя и себе путь к возможному отступлению в Скан-динавию.
Журнал был готов. Он лежал на складе в редакции, рабочие которой уже возмущены были тем, что постоянно спотыкаются и пинают упаковки перед входом, а бумагу так никто и не увозит, хо-тя гнали издание впереди паровоза, а теперь оно на х… никому не нужно. Врали, конечно. Просто им кроме аванса ничего не запла-тили. А шедшие по кругу деньги должны были вернуться не скоро: ещё не весь чернозём убыл.
Меня во всей этой суете больше интересовала цирковая про-грамма. Она была посвящена огню: от его добычи самыми разно-образными способами до жонглирования факелами, кольцами, падениями в горящую жидкость и сожжениями людей и животных (с последующим воскрешением, конечно). Вероятность пожара в цирке при этом не исключалась. Судя по рассказам, на репетициях номеров возгорание атрибутов и декораций происходило не раз по непонятным причинам. Но на представлениях это исключалось по-средством специальных приёмов, которые держали в секрете, не афишировали, но для приличия и техники безопасности содержа-ли в штате пожарника, в ведомстве которого были специальные средства от огнетушителей до ведра с песком и извёсткой.
Был в цирковом штате и пиротехник, пожилой еврей, знания которого о пламени и его получении посредством трения, линз, льда и даже презервативов превосходило человеческие возмож-ности. Казалось, в его руках могла загореться даже дистиллиро-ванная вода или кусок железа. Сложность была в том, что старик не пил спиртного и к людям относился снисходительно, как к нашкодившим детям: нежно и понимающе. Он мог развести огонь в банной печи, ткнув в дрова пальцем. Прикурить от оконного стекла. Включить новогоднюю гирлянду словами «ёлочка, за-жгись». Он никогда не здоровался, понимая, что может обжечь че-ловеку пальцы при рукопожатии, а при выгоне из мезги чачи про-сто брал флягу с брагой под мышку, а другой рукой поглаживал змеевик. Фома, навидавшийся в Индии и не такого, был немало удивлён, попробовав конечный продукт. Чача была чиста, как сле-за, и крепка, будто не разведённый спирт. Ел старик ту же пищу, что и остальные, в туалет ходил по надобности, ничего не испор-тив. Но, когда и где он спал, не знал никто. В самой цирковой труп-пе к этому давно потеряли интерес, уследить за стариком было не-возможно, он исчезал, когда не был нужен, и появлялся, только ко-гда его звали, и давно уже заработал прозвище Мелькиадеса. С чужими старик не разговаривал. Цирковые, правда, перебрасыва-лись с ним двумя-тремя парами слов, при необходимости, когда брали у него деньги в долг или отдавали их с процентами, но не больше. Поговаривали, что один должник сгорел-таки на работе, долг не вернув, но случилось это очень давно. А сколько точно лет было старику, никто не знал.
Я написал Мелькиадесу записку: «Сколько стоит сжечь всё?" И показал ему, развернув её в своих руках, когда тот проходил ми-мо с какой-то петардой. Он взглянул на текст, потом – в мои глаза, плюнул на бумагу, и записка сгорела в моих руках, не успев обжечь пальцы. Ничего не ответив, он ушёл. Но глаза его я запомнил. Не повторю, в какой последовательности, но он запросил одну ночь с Руфью и одну собственную смерть, без воскресения.
Руфь даже не возмутилась, хотя последовательность её не устроила. Встреча у них состоялась. Я, сгорая от любопытства, ждал от неё содержательного рассказа. И зря. Наконец, позвонил ей сам:
- Расскажи, чем кончилось?
- Он меня раздел догола и всю ночь смотрел на меня с разных сторон, - сказала Руфь. – Но ни разу не дотронулся и ни слова не произнёс. Я думаю, сделка состоялась.
- Ты уверена?
- Верь моему опыту. Сожжет так, что и не подкопаешься. Ты его берегись, на всякий случай.
- Есть причины?
- Осадок во рту остался, как от жжёного сахара. Ты в детстве на сковородке сахар не жёг? Типа на леденцы?
- Нет.
- Что тогда тебе объяснять?.. Он зайдёт к тебе, как ты будешь готов. Он мне в руки свои рукописи не дал. Намекнул, что тебе от-даст.
- Какие рукописи? Зачем?
- Да, фокус какой-то. Читаешь страницу до конца, и она сгора-ет, читаешь следующую, и та сгорает… А у старика что-то гаснет в глазах…
- На русском пишет?
- Вроде нет. Но всё понятно. О любви пишет старик. Неплохо пишет.
- И когда я буду готов?
- А я откуда знаю? Ты же с ним на связи, не я. Спроси сам, только не опоздай… Там пачка бумаги приличная, не на один день читать… И я так поняла, что с последней сгоревшей страничкой он и отойдёт. Без проблем. Вот такая у него последовательность! - И Руфь отключилась.
Мне тогда ещё показалось: а не спутал ли я её голос с голосом падчерицы? Трещинка из него исчезла, выше голос стал, на терцию выше. А это о многом говорило. Пора было торопиться, на самом деле.

Хотя это я намного позже понял. Понял сутками позже, ночью, когда старик зашел ко мне и молча положил рукопись на стол, а я взял в руки первый лист и прочитал: «начинается книга». Старик сидел передо мной и внимательно смотрел, что я делаю.

Каким шрифтом, на каком языке был написан текст, я так и не угадал. Значки на твёрдой бумаге были подвижны, будто насеко-мые или земноводные, и перемещались по листу, как в слое воды плоского аквариума, за его прозрачной стенкой, хаотично и непо-следовательно, но при определённом наклоне листа вдруг выстра-ивались в словосочетания и образы, доступные пониманию сле-дящего за их движениями читателя. Скорее, созерцателя. Нет, зри-теля, складывающего понимание о происходящем не из набора знаков, а из готовых форм. Требовалось покрутить лист перед гла-зами несколько раз, чтобы добиться ясности мысли и доступности её своему сознанию. В конце страницы появлялось первое слово следующей, я переходил к ней, отодвинув предыдущий лист в сто-рону, и краем взгляда замечал, как прочитанное сбивалось в кучку, начинало закипать и испаряться, оставляя после себя мутные потё-ки. Не сгорало, как обещала Руфь. Но точно исчезало - при нагреве, возможно, при необратимом процессе. И чуть припахивало при этом, но опять не жженым сахаром, а фосфорной спичкой. Что со-всем нельзя было сказать о самом тексте.

История была долгой и познавательной. В истории начисто отсутствовал человек и его чувства. В ней поначалу возникал свет, но этот свет ни к чему не относился. Будто тьма существовала от-дельно, сама по себе, и существовала так долго, что о свете дога-даться было очень трудно. И вот свет возник, но освещать ему было нечего, потому что не было ещё ничего. Потом совершенно логично начало появляться то, что он должен был осветить: воду, твердь и травы с тварями. И их стало видно. И стали они пожирать друг дру-га, плодиться и размножаться. Заливало их потопами, выжигало вулканами, заваливало льдом. Вроде уже и все передохли, так нет – осталась на краю земли очередная тварь и повела от себя новый отсчет размножения и смерти. Хотя не о смерти она, эта тварь, бес-покоилась, а о любви и продолжении рода. Искала подобную себе, которая способна была на всё, на любую жестокость, на обман и предательство, на каннибальство даже, лишь бы она пережила остальных. И удавалось всё этой твари, пока не находилась другая тварь, живучее, подлее, плодовитее, которой безразличны были огонь, лёд и вода. И нашлась тварь такая, что не страшилась уже ни тьмы, ни света. Которой было всё равно уже, продолжится её род или нет, и кого она жрать будет, и кто её сожрёт. Главным для неё стала - любовь. А для любви не надо ни слов, ни запаха, ни вкуса. Красив кто-то или безобразен, мягок или твёрд, какого он цвета, чем он пахнет, на что похож – для любви всё равно. Так и влюби-лись в конце концов: тьма - в свет, а свет - в тьму. И стали они по-глощать друг друга и расширяться до бесконечности. Каждому хо-телось охватить друг друга беспредельно, безвременно. Но про-странства не хватало. И тогда они начали завиваться в спирали, в циклоиды, чтобы соприкасаться всё ближе, всё чаще. И время пошло у них на поводу: что не сделаешь, ради влюблённых? Дви-нулось время за ними по всем перекрестьям, по завиткам, по пру-жинкам и ниточкам. И теперь, где ни представь, в любой точке пространства, свет и тьма в объятиях и поцелуях, в любой момент, и даже в неисчислимых местах одновременно. Горит огонь любви. И тень этого огня - на мироздании. А время само не знает, где находится, и что находится в нём…
И как только время забыло о себе, возник Создатель. И пре-вратился в мысль. Или в Логос. Неделимые связи и взаимодей-ствия в его Сознании начали изнутри распутывать и раскручивать Мироздание по заданным направлениям, теперь уже вырываясь из оков любви, разрывая узелки и сцепления, вновь разделяя свет и тьму, реальное и догадки. Множа хаос. Превращая огонь в ис-кры.
И эта множественность зажила своей жизнью внутри и вокруг Создателя. Она концентрировалась до размеров человеческого мозга и раздвигалась до Галактик, пропадала в «черных дырах» и появлялась в слезе обиженного ребёнка.
И мне самому уже представился будущий пожар. Как пламя от горящего шатра цирка перекидывается на ближайшие дома, как бегут в стороны от него люди, прижимая к себе детей. Следом взрываются многочисленные петарды, оглушая громами и воем пространство над городом, смешиваясь с праздничным салютом, всполохами и столбами дыма, разделяя и связывая ими небо и землю.
Но себя внутри пламени я не вижу. Между мной и пожаром – вагонное стекло уходящего поезда. Марево расплывается за ним в темноте. В купе тепло и сухо. Даже дымом не пахнет. Я читаю свой журнал. Мне нравится роман Руфи, и стихи, и пьеса, и иллюстра-ции. В голову лезут совсем посторонние мысли о том, сколько бы, например, шкур ослов ушло на то, чтобы издать его на пергаменте? Сколько бы денег стоило нанять иллюминаторов, чтобы те переве-ли графитажи в миниатюры? И, поглаживая глянцевый край об-ложки, я жалею об упущенной возможности завершить текст по-следней строкой, золотом на пурпурном пергаменте, «заканчива-ется книга»…
Листы закончились. Стопка чистой бумаги лежала у меня на столе с левой стороны; по правую руку – остался сидеть на стуле ав-тор, чьи бельма на глазах, без радужки и зрачков, были подобны снятому молоку, как прочитанная бумага. Я дотронулся до его ру-ки. Старик был обжигающе холоден. Тело его застыло в сосульку.

На крыльце дома, за незакрытой дверью, меня встретило раннее осеннее утро. Первый заморозок. Выбеленные инеем остатки травы; лоза, опушённая игольчатой ледяной коркой; опавшие виноградные листья в известково-снежном налёте. Стек-лянный воздух не пропускал ни звука, ни запаха. Захотелось, как в детстве, рискнуть в очередной раз, лизнув кусок промерзшего же-леза. И очнуться от боли, оторвав с кровью язык от ржавой поверх-ности. И почувствовать эту кровь во рту, доказав себе, что живой.

---------------------------------

Я настоял на том, чтобы старика похоронили первым на ещё не открывшемся кладбище. У администратора цирка нашлись-таки его документы, в которых датами рождения покойного из одной в другую метрику жонглировали с цирковой непринужденностью. Кто-то насчитал сто шестьдесят шесть лет его жизни, кто-то сто де-вяносто девять, но решили остановиться на ста, по стажу в трудо-вой книжке. Это для городского кладбища было бы символично. И запоминаемо.
Поминки цирковые товарищи старика, по давно уже остав-ленному им завещанию, устроили до похорон. Гроб с телом уста-новили в центре манежа с заколоченной крышкой. Крышку накры-ли черной попоной. На попону выставили спиртное, рюмки и за-куску. Все коллеги расселись по кругу манежа. К гробу подходили по очереди, вспоминая вслух те немногочисленные слова, которые от старика слышали. Выпивали, закусывали и уходили за кулисы. Слова не повторялись. Оказывается, старик так бережно расходо-вал их, что для каждого у него находилось своё незабываемое сло-во. Но не больше.
Главреж, например, говорит: «Не лезь не в своё дело». Выпи-вает, закусывает и уходит. Импресарио: «Какой ты, к чёрту, импре-сарио». Выпивает, закусывает и уходит. Рабочий манежа: «Не ссы, сынок». Эквилибрист: «Не пей, козлёночком станешь». Дресси-ровщик: «Закрой пасть». Акробат: «Не кажи гоп». Воздушные гим-настки: «Гусеница. Куколка. Бабочка». Жонглёр: «Лови момент». Клоун: «Не смешно». Вольтижировщик: «Конь ещё не валялся». Пожарник: «Не горюй». Бухгалтер: «По чём опиум». Кассир: «Дашь или не дашь».
Даже Фома отличился. Подошел, сказал: «Как два пальца». Выпил, закусил и ушел за кулисы.
Мне слов не досталось. Я долго думал, что делать с пустыми листами старика, пока те лежали на прежнем месте, а когда захо-тел убрать, уже не мог их сдвинуть - бумага спеклась в камень. То-гда мы с трудом оторвали монолит от стола, погрузили и отвезли с Фомой и таджиками этот кусок в граверную мастерскую. Но резчи-ки не нашли нужного инструмента, чтобы высечь на белой плите хоть какую-нибудь эпитафию. Резцы ломались, высекая искры с поверхности бывшей рукописи и не оставляя на ней ни единого следа. Тогда рабочие поставили плиту голой у входа в похоронное бюро в качестве образца, и она тут же вросла в землю, сама найдя своё место.
Похоронили старика два таджика и Фома, воткнув в могиль-ную глину деревянную табличку с номером «100». Причем, по рас-сказу Фомы, я понял, что рабочие искренне верили, что «100» означает не цифру, а его имя: «Сторик».
«Гори всё огнём!» - подумалось мне.
На следующий день, накануне Дня народного единства, за-брав из ячейки в банке свои сбережения, я успел показаться во всех местах, где меня должны были увидеть, собрал рюкзак с бу-магами и новыми документами, снасти рыболовные, зимние вещи, и, переодевшись в монашеское платье, ушел пешком в сторону железнодорожной станции «Лев Толстой», бывшей «Астапово». В шесть часов и пять минут утра седьмого ноября по старому стилю оттуда должен был уходить мой последний поезд. Нужно было ид-ти медленно и незаметно, повторяя про себя: «Для того, кто любит, нет смерти и нет страданий».
Глава третья
«Вот тогда я таблички и перевесил…» - продолжает Пётр свой рассказ, словно забыв о Ь..
Ь. очень хочется в туалет. Так сильно, что, если он случай-но начнёт какое-то движение, ему кажется, что он обязатель-но помочится в трусы. Но Пётр во время своего длинного моно-лога вновь подливает чаю, а Ь. не может отказаться. Гость глотает из кружки мутную взвесь и, чуть расслабившись, бо-лезненно пускает теплую струйку в трусы.
«Это ничего, - утешает себя Ь. – Лишь бы не пахло. Со сто-роны незаметно будет».
В дворницкой тепло. Петр Ионыч сидит, широко раздвинув ноги, в спецовочных штанах и могучих берцах угадывается не-дюжинный запас прочности. Большие руки его покоятся на коле-нях, отдыхая, набираясь гребущих сил. На левой его штанине лежит полиэтиленовая бутылка с ключами, привязанная ста-рым носком к поясу, как домашнее животное, приученное к сво-ему месту.
Отвлёкшись, Ь. пропускает часть рассказа Петра мимо ушей и ловит себя на том, что, в какой-то момент, закрыв гла-за, во время мочеиспускания, он заснул, вероятно, и потерял не-которые связи в повествовании дворника: новые герои уже со-вершили не услышанные Ь. действия, логические цепи порвались, сюжет развивался непредсказуемо…
«Женщины меня спасли, - говорил Пётр. – От сумасше-ствия. От безразличия к себе. Вернули, грубо говоря, к смыслу жизни. И особо, конечно, маме Оси спасибо, Марии Акимовне. Она меня к отцу Захарию привела. В Киеве, в Лавре. Захария ото все-го лечит. Спит в гробу. Утром встает, классическую музыку слушает, фильмы хорошие смотрит. Проповеди читает по ча-сам. С людьми разговаривает. И всё о любви. Говорят, сама При-мадонна его почитает.
Я в Пещерах много что осознал.
Во-первых, чтобы понять для себя что-то, нужно спря-таться. Зарыться в землю, как те первые монахи, которые наказание такое за грехи придумали, что заживо жизнь подзем-ную похоронили вместе с собой. Во-вторых, рыть хоть и труд-нее и дольше, чем строить, но экономичнее в норе сидеть полу-чается. То есть, понятно, что не с жиру люди в землю закапы-вались, а ради экономии средств. Опять же инструмента доро-гого не требуется, стройматериалов – есть лопата да кирка, со временем подземный город выдолбить можно. С улицами, храмами, трапезными и даже со своим погостом. А огород из экономии места на крыше можно устраивать. И дворники, типа меня, в таком городе не нужны.
Поразительная вещь эта меня просто добила, про дворни-ков!
Мне начинают рассказывать, что змей-искуситель не зме-ем был, а червём. И питался он прахом земным, как Господь ему и человеку посулил. И что назывался он поначалу червём сомне-ния, который изъедал самого человека изнутри. И даже сам Гос-подь о Себе говорил: я червь, родившийся без семени и дождя. Но на то Он и Бог. А у меня одни мысли - вот копают землю в Киеве Антоний с Феодосием и приговаривают: «В руках работа, в устах молитва… Откуда вышли, туда и уйдём… И будет свет во тьме…» А червь их гложет, как и они – землю: «А если все под землю спрячутся, в монахи постригутся, кто род человеческий продолжит?» Кто слово Божие людям принесёт?
И - некому получалось. И если так, то - не змей Еве яблоко дал, она сама его сорвала, старших не послушав. Червь внутри яблока сидел. И сожрал-то червя уже Адам, когда она ему отку-сить дала. И застеснялся Адам наготы своей, и Еве порекомен-довал листиком прикрыться. Потому что встал уд у Адама на Еву, а Ева и не против уже была. И без всяких камер наблюдения Создатель это быстро рассмотрел. Змея-червя Адама выплю-нуть заставил. И приказал Адаму рыть землю, но подальше, не в Эдеме, а за его пределами. И посоветовал тётку лукавую с собой забрать. Прячьтесь, мол, плодитесь и размножайтесь. Только – под землёй. Раз узнали про смерть да могилу, так рядом с ней и живите. Вот на их примере первые аскеты-отшельники и ушли от мира в кельи подземные. Без тёток, заметьте! А нужно бы-ло с жёнами уходить, как Господь повелел.
Мне Мария Акимовна всё рассказала. За Христом по пу-стыне целый табор ходил. Все апостолы с жёнами да детьми, а кто и с родителями, а также примкнувшее к ним местное про-хожее население. Цирк-не цирк, а фокусы показывали. Мертвых воскрешали, по воде ходили, двумя рыбами, типа теляпии, пять тысяч народу насыщали. Почему бы в такой поход с семьёй не сходить? Там всегда на улице тепло, в Израиле.
Дело в том, что по древнееврейским законам женщина без мужа из дома не выходила. А если уж и шла куда, так только с родственниками. Поэтому и у Марии-Магдалины, женщины «гу-лящей», среди этого табора родственники должны были быть. И были, наверняка. Кто за хозяйством смотрел в походе? Кто воду таскал? Мужикам-евреям воду таскать не положено было. Даже ноги мыть самим. Христу можно каждому из Апостолов ноги помыть, так это за чудо сошло. Значит, тетки на весь табор воду носили, и не мало. И напоить-накормить, и помыть-ся и постирать… Да что там! Контрацепции не было, аборты запрещены, детей каждый год рожали. Ладно, дома, в Вифлееме или в Капернауме своём, а тут среди пустыни, в палатке… И мужикам - не подрочишь, нельзя семя на землю проливать, Бо-женька не велит. И вот так три года почти… Можешь себе представить?
Хотя со стороны апостольской организации всё четко рас-писано было. Как при Политбюро ЦК КПСС.
За организационный отдел и секретариат Пётр отвечал. Брат его родной, Андрей, был за отдел пропаганды ответ-ственный. Иаков Заведеев, первый от Ирода Агриппы постра-давший, числился народным трибуном, героем. Брат его Иоанн, тот, что до ста лет дожил и Евангелие написал, создавал пра-вильные партийные документы, за семьёй следил. Филипп отве-чал за экономическую часть, как бывший коммерсант. Друг его, Нафанаил, детским воспитанием и образованием заведовал, за поведение в семье радел. Матфей отвечал за финансы и отчет-ность. Фома, вечно сомневающийся и опаздывающий, - за трансфер и логистику. Иаков Алфеев, Фаддей, и брат его близ-нец Иуда, Леввей, были личной охраной табора. Симон Зилот – агитатор, ревнитель веры. И Иуда Искариот, казначей, но он не местный был, из Иерихона, из Иудеи, не из Галилеи, как осталь-ная семья. Может, поэтому его во всех Евангелиях и подставили как предателя. Да и кто подставил? Марк, мальчишка, тот, что голый из дома ночью выскочил, когда Христа брали. Мать его куда смотрела после тайной вечери, что у них дома перед этим арестом состоялась? Где она сама спала, с кем? Кто его разбудил? Или Лука подставил, вообще грек, доктор недоучен-ный, иконописец, которого там вообще не было? Про Матфея я и не говорю. Он раз своей вере изменил, второй, мог и в третий раз соврать. Остается Иоанн. А как он против своей семьи по-прёт? Никак. Потому Иуда и предатель по всем семейным по-нятиям.
Нет! Представляете? Пётр три раза Христа предал, а и первым папой римским числится и краеугольным камнем церкви. И хоть бы что! А тут поцеловал… Подумаешь… Может, он его пожалел просто. Может, у них особые отношения были. Иуда симпатичный был по поверью…
И вообще это единственный поцелуй в Евангелии, так Ма-рия Акимовна говорила. А идея Христа – это любовь. Получается Иуда один его и любил, по-настоящему, не как Бога, а как чело-века. И за это Иуда должен был быть проклят после этого по-целуя, как бы его не оправдывали. И бремя спасения от человече-ского предательства на всю жизнь на себя взвалил. Христос уже после воскресения у Петра трижды спрашивал: любит Петр его или нет? Так Петр только с третьего захода что-то вразуми-тельное смог ответить. А Иуда откровенен был, да и просто поумнее остальных. Он один понял, что назад, в человеческое обличье, у Спасителя дороги нет. И как с любимым другом и наставником с Христом попрощался: по-дружески, по-человечески. Он Христу первый поверил, а, чтобы не видеть его мук на кресте, повесился раньше. Потому он в Апостолах до сих пор и остается, для посвященных, конечно.
Любовь ничего не отнимает, она даёт. И если мир произо-шел из Божественных ошибок, то любовь – та истина, которую следует почитать безгрешной. Это раб против своей воли мо-жет быть свободным. Свободный по милости господина, сам отдавший себя в рабство, свободным быть не может. Свободен тот, кто обладает знанием истины: отдавать в любви. И кто, как не женщина, способен на это?
Иуда не зря Христа предупреждал, что экономить надо, ко-гда на Спасителя Мария Магдалина благовоний вылила на три-ста динариев. Говорил: лучше б продали масло за деньги да ты-сяче нищим по грошу раздали. Но ему Христос ответил: нищих много, а я один у вас, Спаситель. Когда ещё такой случай пред-ставится? И Машу не смущайте, «прощаются её грехи за то, что она возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит». Иуда это запомнил: в любви надо отдавать всё – и по-следние деньги, и жизнь, если понадобится.
Да что там говорить, Спаситель, как воскрес, к ней, Марии Магдалине, первой и явился. Чтобы она Апостолам о его воскре-сении возвестила? Как же… За садовника она его приняла… Нет, это та самая любовь и была. Мужское доказательство жен-щине, что её не обманывали. Бог ты, или смертный, главное – мужик! Иисус – мужик конкретный. Сказал – сделал. Не подкопа-ешься, в землю не зароешь.
Позже, конечно, с женщинами несправедливо обходились. Да и теперь. Вот на Афон не пускают, например…»
Ь. начинает понимать, взглянув на часы, что разговор за-тягивается. Ему уже давно пора есть творог и пить таблетки. Он уже не верит в то, что Пётр Ионович не собьется на ба-нальности. Казалось, вот сейчас начнёт привирать, ёрзать на жестком стуле, отводить взгляд и поглаживать пальцы. Но дворник лишь расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке и спро-сил:
- Я вас ещё не задолбал своей болтовнёй? Вы не стесняй-тесь, говорите. Меня остановить трудно…
- Можно вопрос? – говорит Ь.
- Извольте.
- А зачем вам это всё нужно?
- А-а, понял… - кивает головой Пётр. – Вы тоже об этом думаете. Вам неприятно, что кто-то другой… Да ещё дворник… Вы с кем до пенсии работали? С людьми?
- Не в зоопарке…
- Сердитесь?.. Не стоит. Зависть плохое чувство. Христи-анство это осуждает. Я, конечно, понимаю, что неприятно слышать собственные мысли от другого, но это объединяюще как-то должно было состояться. Мы близкие по духу люди, нам есть о чём поговорить... Беседа, она обогащает…
- Бог здесь не при чем, - раздражается Ь. – Вы сами ещё тот богохульник, Пётр Ионыч! Вам, что, доставляет удовольствие извращать библейские тексты? И смотреть в глаза людям, ко-торые вам верят? Это очень опасно.
- Отчего? – искренне и недоуменно спрашивает Пётр.
- А оттого, - поднимается с дивана Ь. в непросохших шта-нах, - что найдётся-таки такой верующий, что вам харю набь-ёт. Не словом. Натурально. И, знаете, прав будет… Выдержать это невозможно…
- Вы, Ь., если поссать хотели, сразу бы так и сказали. Чего тут стесняться… А теперь получается, я виноват, что у вас штаны мокрые. Простатит, батенька? Мучаетесь? А я к нему разговор и веду. Я ж всё вижу… Да вы сядьте, сядьте на место, диван-то казённый, ему ничего не будет.
Ь. неожиданно для себя садится на прежнее место. Лицо его застывает в гримасе: «Ну, что дальше?» А Пётр Ионыч спо-койно продолжает:
- Мужчина, если он мужчина, постоянно, всю свою жизнь, доказывает это женщине. Отношением к ней, своим поведени-ем, поступками. Этим сначала любовь и измеряется. А если му-жик женщину любить не умеет или не может, какой он мужик? Какой он христианин, в конце концов? У такого человека поня-тия о любви нет.
Всю историю нашу взять, в чем смысл существования со-стоял? В овладении. Землёй, скотом, рабами и женщинами. Че-рез последних власть над обществом и определялась. Общая собственность, общие женщины – идеал в утопиях. Что Томас Мор, что Томмазо Кампанелла – исключали родственные отно-шения, упраздняли и собственность, и семью. И женщин обоб-ществляли. Любую можно было выбрать, а отказать она не могла. Она даже не должна была знать, кто отец ребенка. И ре-бенок не должен знать, кто его отец. Евреи в этом отношении не зря родство от матери ведут. Отец к ребенку отношение лишь опосредованное имеет. Род продолжает женщина. Детей выращивает женщина. Она их и ходить, и говорить учит, и как детям к их женщинам относиться должно, тоже учит только она.
Что мужикам остаётся? Как можно дольше поддерживать потенцию! Пока у мужика стоит, мир развивается.
Надо удовлетворять женскую любовь с пониманием и от-дачей. С благодарностью к ним. Нет, не к самкам, а к вершине создания Божеского. И стихов, музыки и войн тут мало будет. Надо овладевать ими, всё новыми и совершенными, старыми и опытными, мудрыми и капризными, красивыми и не совсем. Рас-ширять свой потенциал с годами, а не пресыщаться тем, что рядом лежит. Развивать фантазию и способы владения ими. Угождать, не побоюсь этого слова, обеспечивать и быть дерз-кими в своих попытках. Не сачковать!
Нет не дающих женщин, есть плохо домогающиеся их муж-чины!
Поэтому досуг и работу мужской мочеполовой системы нужно содержать в полном порядке.
Во-первых, двигаться, не стоять и не лежать на месте. Крепить себя перед разными формами природы. Тренироваться, совершенствоваться. Но не путать цели – развитие должно происходить не в форме соревнования мужика перед мужиком, а только перед женщиной. Чтобы после любого турнира мужик смог не только победить других мужиков, но и так распреде-лить свои силы, чтобы достойно отчитаться перед дамами, которым он понравился, непосредственным соитием с ними, с каждой из них. А те, которые проиграли, должны удовлетво-рить тех, которые их пожалели. Или как женщины захотят.
Во-вторых, всё завоёванное, заработанное нужно отдать женщинам. Пусть они сами решают, кого из мужиков кормить, кого одевать, кого гнать в шею на каторжные работы. Женщи-нам рабы необходимы. Женщинами помыкали достаточно дол-го, пусть теперь они мужиками помыкают. И за каждое рабское неповиновение - смерть. Мясо рабов – собакам, кожу – на бара-баны, кости – на флейты, черепа – на чаши. А, пока рабы живые, надо, чтобы они дрочили непрерывно у женщин на глазах и из-вергали семя на землю, как недостойные. И прятались, чтобы поспать.
В-третьих, однополую любовь возвысить до статуса Надбожественной. Организовать их носителям полные резерва-ции на островах в Тихом океане. Обозначить острова по номе-рам Новых Парадизов (1001, 10002 и т.д.). Раздеть, разуть всех и дать сообществу ЛГБТ на рассаду семена плодовых и злаковых. Мясо и рыбу они, в основном, вообще не едят. Замерзнуть там невозможно. А воды достаточно. Создать отдельные войска глобального назначения, которые будут охранять острова от внешнего мира. И лет через сто посмотреть, какой вершины человеческой цивилизации ЛГБТ достигнут.
В-четвертых, деньги отменить. Общим капиталом счи-тать мировую любовь. Половой акт – разменной монетой. Сто-имость акта должна определять ревизионная комиссия из жен-щин разной комплекции, возраста и национальности. Присут-ствие лишних мужчин при этом – исключено. Результат будет зачтен только в результате глубокого удовлетворения. Спосо-бы – от орального до анального секса – должны котироваться по степени подготовки обеих сторон. Качество акта фиксиру-ется на теле совокупляющихся определенными знаками, кото-рые, при предъявлении, будут им достаточны, чтобы удовле-творить свои жизненные нужды.
В-пятых, беречь мужчин. Особенно стариков. Их всех с ше-стидесяти лет нужно обрезать и в иудаизм переводить. На примере библейских патриархов вычислить их возможности размножения. Ввести свой кошер. Определить Околодумией Наук предел производительной жизни. Смерть исключить. Она должна существовать только как факт наказания за провин-ность у рабов. Самоубийство обозначить как эвтаназию. Предо-ставить свободу умерщвлять себя каждому старику в качестве свободы волеизъявления. Втолковать всем, наконец, что бо-лезнь и смерть есть результат чрезмерности во всём, кроме любви. Любовь объявить – верой, а веру – обманом…
- Стоп-стоп-стоп! – прерывает Петра Ь. – Забрехались Вы, Пётр Ионыч. Или издеваетесь надо мной… Матриархат изжит. Всюду гендерное равенство.
- Ох, Ь.! – вздыхает Петр.- Вас это убедит, только когда в штаны ссать перестанете… Но, пока я с Марией Акимовной вас не познакомил, наберитесь терпения…
Вот вы знаете, например, что бабы у инков, даже когда шли куда-то, на ходу пряли. Потому что у них руки были в мо-мент ходьбы - свободны. И никаких денег у них не было, ни пись-менности, только натуральный обмен. Древность, казалось бы, дикость: всё одному Сапа Инке принадлежит, вся собственность государственная, рабы за страх вкалывают совершенно добро-вольно. Но почему-то торопятся сначала хозяйское поле обра-ботать, а уж потом - своё. Лучших своих дочерей на заклание ведут. Не спят, не жрут. Строят Мачу-Пикчу голыми руками на высоте в две с половиной тысячи метров. И землю туда тащат со всей страны, чтобы урожай выращивать. Дороги строят, хоть до колеса так и не додумались. Воду ведут вверх на две тысяч человек народа-населения. Как? Зачем? Да потому что бабы их прядут даже на ходу, а не на жопе сидя, перед камель-ком, в теплой русской избе, зимой. Правда, бабы у них сильно страшные, мне так показалось…
- Не уж-то и там бывали, Пётр Ионыч?
- Пришлось, - коротко отвечает Пётр. – Ещё у инков при измене в семье мужика за волосы над пропастью вешали… А трупы в наказание запрещалось погребать… Ну, это ладно… Вернёмся под землю? Помните, я вам говорил, что женщина – это часть природы? Мне Мария Акимовна это не раз подтвер-дила. Говорила: все существа друг в друге и друг с другом и снова разрешатся в собственном корне. Нужно прислушиваться к се-бе. Бог внутри нас. Нельзя ставить пределы для этого. Всё под-лежит разрешению. Для женщин есть семь господств гнева: тьма, вожделение, незнание, смертная ревность, царствие плоти, лукавство плоти, яростная мудрость. Этот гнев направлен на мужчин. И не стоит удивляться, что Спаситель сообщил Марии об этом. Нужно это принять и ответить, как Левий Матфей: «Лучше устыдимся!» И продолжать проповедо-вать незнаемое. Но начинать нужно с корня, того, что под зем-лей, внутри.
- Нужно копать?
- Вот именно. Нужно докапываться до корня и понять, наконец, почему табличка важнее того, перед чем она стоит. Как с теми каштанами на «Аллее Славы». Почему камни на мо-гилах важнее, чем сами могилы? Книги – тех, кто их написал? Знамя – целого полка или дивизии? Законы – людей, которые их никогда не читали? Или вот человеческая культура – она начи-нается дворником или им заканчивается? Вы знаете на это от-веты, Ь.?
- Нет, – отвечает Ь. – Но точно знаю, что, даже ответив на ваши вопросы, прибавки к пенсии у меня не случится. Поэтому давайте пока разойдёмся, остановимся на этом. Мне уже пора сушить штаны и пить таблетки. И, если хотите, я к вам зайду ещё. Поговорим о конкретной работе.
- Пожалуй, вы правы, - соглашается Пётр Ионович, взглянув на часы. – Подгребайте к полудню, я перед вами ещё повыделы-ваюсь. Добро?
Ь. соглашается с предложением Петра, молча кивнув на прощанье, и выходит из дворницкой.

-------------------------

На землю мягко и ненавязчиво ложится первый густой и влажный снег. Следы на тротуарах ещё темнеют и четко пре-дают владельцев обуви. Отпечатки протекторов – марки ма-шин. Грязь и листва неразличимы под непотревоженным белым покровом.
Подняв глаза к небу, Ь. долго прицеливается в место, отку-да не видно стен многоэтажек и шнурков электропроводов. Найдя его, он замирает и затыкает уши. Сейчас для него глав-ное – сосредоточиться на движении снежинок и исключить соб-ственную неподвижность. Ь. добивается этого за какие-то се-кунды и вот уже медленно возносится вверх, как в детстве, в юности, в зрелости. Он не часто ловил в жизни эти моменты преображения. Но, если удавалось, никогда не упускал редкой возможности вознестись к небу, не как во сне, а по-настоящему – когда взгляд еще не замылен зимой, когда чувствуешь себя жи-вым и безвозрастным, но не одиноким, а совершенным. Когда что-то великое происходит только для тебя. Только в этот миг. Только на этом месте.
И когда чей-то клаксон прерывает иллюзию полёта, заста-вив Ь. изменить своё положение, Ь. ещё долго остаётся под впе-чатлением первого снега. Даже вернувшись в квартиру, он не смотрит за окно, а сразу направляется в душ, чтобы обна-житься, встать в ванной, закрыть глаза под горячей водой, вспомнить свои ощущения и отшлифовать их в памяти, прома-стурбировав на прозрачные струи.
Это ему удаётся. Чувствуя себя усталым, но удовлетво-рённым, Ь. с брезгливостью забрасывает обоссанные бельё и штаны в стиральную машинку, с удовольствием съедает свой творог, пьёт кофе с таблетками и, решая прилечь на диване, ложится так, чтобы уснуть, и чтобы глаза, открывшись, смотрели в сторону настенных часов. До полудня он писать и ссать не собирается. Он решает подготовить ответы на во-просы Петра Ионовича.
«К табличкам нужны и ключи, - думается ему. – В качестве понимания и веры: кого куда пускать. То есть язык. Знак, объ-единяющий разные мозги. Тогда человеческая культура начина-ется не с дворника, а со швейцара и им, собственно, и заканчи-вается. Доступом как в жизнь, так в рай или ад. То есть язык - не инструмент. Он и есть сущность человеческая. И не только. Он - сущность вещей и явлений человеческой культуры. А ин-струмент – тот самый ключ.
Доказано, что если новорождённого котёнка три недели подержать в темноте, он останется слепым. Если человеческо-го детёныша воспитывать в одиночестве, не дав ему примера для подражания и речи, он никогда говорить не научится. А, зна-чит, без швейцаров, он вырастет кем угодно, только не челове-ком. О Боге тут и говорить не приходится.
Вопрос не в этом даже. Вопрос в том, когда мы начинаем это понимать. Или существует какой-то внутренний, физиоло-гический запрет на осознание смертности? И к старости толь-ко он открывается? И каждому остается ровно столько, чтобы это понять?
Сначала уходят вокруг те, кого мы знали живыми. Потом, с потерей сил и работы, которую выполнять уже не можешь, мир и окружение сужаются. Остаются редкие, самые близкие, кото-рые становятся всё больше, занимая оставшееся простран-ство. Жизнь сводится к действиям по её самодостаточному обеспечению. Организм сдаёт с каждым днём. Болезни и лечение занимают основное время. Сбережения и пенсии тратятся на них, а не на удовольствия. И происходит сдвиг в сознании…
Время ускоряется. Идёт отцеживание информации: повто-рения отсеиваются, новое, случайное или малое, таким и вос-принимается – незначительным и преходящим. Ищется панацея бессмертия, иллюзорная, бессмысленная, противоречащая жиз-ненному существованию. И приходит холодящий и ясный страх неизбежности будущего, которое всегда так оптимистично звучало и требовало каких-то сиюминутных действий, дальних расчетов, несбыточных надежд, напряжения и сил. Будущим, которое всё ближе и ближе, становится тот конец, ради кото-рого жизнь и происходила! Будущее - смерть! Как в это пове-рить?
Каждую минуту в мире происходит самоубийство, приво-дящее к смерти. И ещё двадцать покушений на него, в резуль-тате которых людей спасают другие люди. А те люди, которые довели самоубийц до суицида, продолжают жить?
Тогда Бог – пожиратель людей. Этот мир – пожиратель трупов. Истина – пожиратель жизни. И не Бог создал человека, а человек - Бога…
Куда девать стариков? Это у них, как и у меня, такие мыс-ли. Очень вредные. Надо посоветовать Петру Ионычу допол-нить его катехизис в параграфе о стариках лозунгом для каждо-го старца: «Не гунди!» Пусть богатеют внутренним содержа-нием...»

---------------------------------

… - У тебя самого дом горел когда-нибудь?
- Нет, конечно.
- Тогда помолчи, Пи, и не гунди! – прошипел в бороду Андрей и, ничем не оправданно, добавил газу.
Я замолчал. Внутри машины колокольного звона слышно не было, но чувство тревоги, сообщавшееся окружающему, было вид-но из окна. Вот какая-то ветка со злобой хлестнула по стеклу, вот колесо подскочило на колдобине и ухнуло, вот проскрежетал по днищу длинный и жесткий корень. Андрей вещал перед собой с придыханием и сдерживаемым матом, я из-за спины с опаской по-глядывал на него в зеркало.
- Не зря говорят, что мужчина должен построить дом, поса-дить дерево и родить сына, а женщина должна сломать дерево, родить дочь и дом сжечь. Такой круговорот в природе. Вот ты мне объясни, Пи, что она хотела этим сказать? Молчишь? Правильно. Молчи. А я тебе скажу: женщины в голове своей благодарности не держат. У них только внутренности для воспроизводства предна-значены, а мысли – конкретно на разрушение. И чем эта Мушка се-бя возомнила? Божественным Провидением? Вон, на колокольню влезла и звонит, докладывает всему миру о своём подвиге. Нака-зала собственного отца за блуд!
- Какой ещё блуд?! – не сдерживаюсь я. – Что у них происхо-дит?
- А то и происходит, что сунулась она в дом, а там Софа, сёми-на пассия заправляет хозяйством. Женщина молодая, скромная, тихая, безответная. Но - слабая на передок. Сёма старый, на работе - по суткам. Она себе от скуки друга своего, Яшу, в его дом и приве-ла. Мушка вошла со своим ключом, а они там в известном поло-жении в Сёминой постели… Взяла ружьё и обоих порешила. И дом подожгла.
- С чего ты взял? – не унимаюсь я. – Мы же вот только с ней разговаривали…
- Я тоже поверил… Как приехали, я свою машину отогнал. Её стоит. Мушке звоню: когда изволите быть, всё готово? Она мне: сейчас разгорится получше, приеду. Подождали. Мне сообщение пришло с твоего телефона: «Горит хорошо. Софа и Яша передают горячий привет. Созвонимся». Но Сёма, как колокол услышал, сра-зу сказал: это Мушка звонит, вместо сотового.
- Ничего не понимаю, - признаюсь я в отчаянии. – Ружьё отку-да? Кто сказал?
- Семён и сказал, прокричал даже и про ружьё в доме, и про убийство. Вызвал пожарников, а сам с моим телефоном на тракто-ре уехал.
«Полный абсурд! – подумалось мне. – Мушка это просто у ко-го-то прочитала. Она так шутит. А эти дураки верят».
Машина выскочила, наконец, на асфальт. Уже при въезде в город Андрей свернул в соседнюю деревеньку, направо, и через несколько сотен метров притормозил у церковки со стройной ко-локольней из цельного кругляка, стоявшей в отдалении от жилых построек. Когда мы вышли наружу, собравшийся народ (в составе одной женщины с корзинкой и маленького мальчика) раздвинулся и пропустил меня вперёд, к стене церкви.
Тело Мушки, залитое свежей кровью, лежало на церковной бетонной отмостке.
Мне стало не по себе, даже качнуло в сторону. Андрей до тела не дошёл, отвернулся и присел на корточки, закрыв голову руками.
- Вы её знаете? – спросила, подойдя ко мне, баба и потерла рукавом бородавку под носом. – Мы в лес мимо шли. А тут – шлёп что-то сверху. Коля говорит: тётенька. Посмотрела – ей уже ничем не поможешь. Так вы её знаете?
- Ннет, - почти соврал я. – Скорую, полицию вызывали?
- Сами вызывайте, вон и телефон её валяется. – Отозвалась она сердито. – Пошли, Ося, пошли, - баба утащила мальчика за ру-ку от тела Мушки и направилась по тропинке к лесу.
Я подобрал из густой травы свой целёхонький аппарат и по-ложил его в карман. Подошёл к Андрею, положил ему руку на плечо.
- Сообщать будем?
- Кому? – сказал он, вставая. – И главное – с чего звонить-то?
Я пожал плечами.
- А церковь-то, не закрыта? Есть кто внутри? Как она туда, на колокольню-то залезла?
- Так там отдельный вход, - показал Андрей. – Пацаны часто балуются, звонят. Их местные гоняют. А батюшка, Владимир, толь-ко по праздникам служит… Поехали отсюда. Кто-нибудь увидит ещё, вопросов не оберёшься.
- Не понял. Мы сбегаем, похоже?!
- Да, уезжаем. Мушку не оживишь. Надо Семёну помочь. По-ехали.
Мы быстро вернулись в машину.
Я спросил Андрея по дороге:
- Ты как думаешь, её найдут сегодня? Деревня же, собаки, кошки, вороны…
Покусывая ус, Андрей ответил:
- Найдут. Баба, может, и промолчит, она номеров на машине не видела, а мальчик точно расскажет.
- Мальчик Ося.
- Что?!
- Мальчика Осей зовут.
Андрей резко дал по тормозам. Остановился, упёрся лбом в баранку.
- Ты с ними знакомился?
Я почувствовал себя обиженным. В моём кармане лежал от-ключенный телефон. Семён на него позвонить не успел. Нужно бы-ло срочно изымать телефон Андрея у Семёна. Я понял, какого отве-та Андрей ждет от меня, и сказал спокойно:
- Нет, его так женщина называла.
- Ты Мушку трахал? Сперму твою в ней не найдут?
- Избави Бог, Андрюш! Как ты такое мог подумать?
- Она ещё из дома у меня могла что-то взять, или у тебя… На камере засветиться…
- Да была ли она вообще? А если и была, почему она – Муш-ка? И та женщина у колокольни – кто она, кто знает? Ты только не дёргайся, Андрей, ты послушай. Её никто не мог видеть кроме ме-ня…
- А я к тебе в комнату заглядывал, когда тебя искал? Она на диване лежала…
- Ну, и рассмотрел ты кого-то. А почему именно её? Ты Мушку видел когда-нибудь до этого?
- Нет.
- То-то! Только слышал, что она типа есть. А я даже и не слы-шал. А Семён откуда узнал, что это она? Ты со своего телефона по-звонил мне, и на звонок ответила какая-то женщина. «Приёмная слушает», - помнишь? Семён сделал вид, что поверил, что это его дочь. Почему? Он ждал её приезда? Нет. Иначе бы дома остался, встречать. А он на работу ушёл. И Софа его со своим Яшей никого не ждали. И Мушка, которая первый раз в жизни зашла в дом, тут же нашла ружьё, зарядила его и застрелила обоих, да ещё успела и дом поджечь и добраться до колокольни. Позвонить на всю окру-гу? Зачем, Андрей? И тем более бросаться-то ей вниз – зачем? По-лучается, не было никакой Мушки. И трупа, возможно, тоже не бы-ло… Я пульс не щупал.
Андрей обернулся и внимательно посмотрел на меня. Я вынул из кармана телефон и показал ему.
- Вот единственное доказательство. Но очень шаткое…
- Откуда ты его взял?!
- Не важно. Но с его помощью можно хоть в чём-то разобрать-ся… А вот свой телефон ты Семёну зря отдал… Как бы он его в по-жаре-то не потерял случайно.
- Чтобы следы замести? Ты это хочешь сказать?
- Уже говорю. Поехали на Луговую. Он же нас там ждёт? А про колоколенку мы ему не расскажем. И не торопись, кажется, нас здорово подставили. Надо по дороге свой сюжет проработать…
Андрей ехал по обочине, приостанавливаясь на выбоинах, на первой передаче. Я рассуждал про себя, изредка задавая ему ко-роткие вопросы.
- Ты с Семёном давно знаком?
- Я же тебе говорил, со времени общежития ещё. А здесь - лет десять назад заново его нашёл, когда дом начинал строить. Они мне с братом, Осей, землю дали оформить. Стройматериалами помогали…
- Сами навязались, или ты попросил?
- У Оси всё тут по закону было. На этом месте в пригороде цы-гане раньше жили. Участки под самозахватом, дома незарегистри-рованные, наркота… Ося всех разогнал. Горсовет земли себе при-брал. А как делить начали, мне Семён, тогда депутат здешний, и насоветовал взять кусочек. Целыми улицами братья торговали.
- А цыгане, помимо наркоты, золотом не спекулировали?
- Не без этого… Ты думаешь, Сема от цыган золотом откупил-ся? Откуда оно у него?
- Оттуда же, откуда у меня мушки. У него в Горной Шории по-мимо Кусургашева, похоже, не одна артель была. И Вера Давыдов-на с его женой не зря в бубен била, чтобы в Абхазию без докумен-тов уйти…
 - Ваших дел я не знаю. Но цыгане без песен и без скандала снялись и ушли за неделю все, это точно.
- Скажи, Андрей, всё-таки Ося – он кто?
- Спаситель, прости меня, Господи. Всем помогает, всех выру-чает, всех утешает. Незаметно так, вроде, как и нет его, но везде участие принимает.
- Работает он где? Или кем служит?
- Где-то на самом верху. У него возможности неограниченные. Но он их редко использует. А выглядит отлично – на тридцать с не-большим. Не поверишь, я его последний раз в цирке видел, к нам Шапито заезжал. На представлении недалеко сидели друг от друга.
- В цирке? – удивился я.
- А что такого? Я цирк люблю. Наш министр циркачей не зря в пример ставит: говорит, что они на работе жизнью рискуют, а мы в жизни – только работой… Так вот, Ося и там сидел с блокнотом и всё представление что-то себе записывал. Молодец, парень.
- Ничего не понимаю… Если у Семёна наверху такая поддерж-ка, зачем ему на «Ловчем» возиться? Дом свой сжигать? Убивать молодую женщину? Страховку получить?
- Я догадываюсь, о чём ты… Ты не веришь, что это его дочка была?
- Не верю. Не зная мотива, рассуждать тяжело… Но пока вы-ходит так. Главная цель была – сжечь дом. Зачем? Не ясно. Второе – избавиться от Софы и от её Яши. Хотя, чем они мешали и кому – неизвестно. Третье – убийство женщины. Тут всё понятно. Убрали последнего свидетеля и подельщика. Тебе интересно?
- Плети, Пи, плети, - соглашается Андрей, медленно объезжая очередную яму на обочине.
- Семён с этой Мушкой приехали на одной машине и бросили её в лесу перед лужей. Семён пошел в «Ловчий», Мушка – на Луго-вую.
- Откуда они приехали?
- С Луговой и приехали. Не было никакого каршеринга, и кар-точки у Мушки не было. Я уверен, если мы сейчас вернёмся к луже, там и машины нет. Её уже и след простыл.
- Хозяин забрал?
- Может, и хозяин, не столь важно… Давай дальше. Семён до-ходит до базы и ждёт нас… Ты же заранее с ним договорился?
- Конечно, за неделю ещё.
- Значит, он знал, как машину поставить, чтобы мы не проеха-ли. Правильно? Так! И зачем он заставил нас по лесу топать? Ему время нужно было выиграть, чтобы Мушка до дома добралась и его подпалила. А мы ему были нужны для алиби, что он сам не мог этого сделать.
- Возможно.
- А Софу с Яшей он пристрелил ещё вечером и в доме трупы оставил. И всё для поджога Мушке приготовил. Ей оставалось только подойти туда в определённое время и поджечь. Как? Это только Сёма теперь знает.
- Допустим. А колокольный звон зачем? Самоубиваться к че-му?
- Колокол - это сигнал к тому, что дом уже горит, и обозначе-ние места, где она, Мушка, находится. Сёма берёт у тебя телефон и едет на тракторе лесом не на Луговую, а к колокольне. Сбрасывает Мушку с тридцати метров. И продолжает движение к горящему дому.
- Тогда эта Мушка – полная дура.
- Нет, я с ней говорил, она на дуру не тянет. Она скорее - ак-триса или игрок. Она мне текст с листа и в лицах сразу прочитала. Без подсказок.
- Правильно. Она Рахманинова с листа играет, а тут – ты. По-думаешь! Ты мне лучше объясни: зачем отцу дочь с колокольни сбрасывать? Ну, как приехала – никто её не видел, так и уехала бы. Кому она мешала?
- И я, и ты её видели! И живой, и мёртвой! И телефоны наши были у них! Ты представляешь, как это можно выставить? Будто у нас с тобой сговор, мы подсылаем Софу с Яшей в дом на кражу, их стреляем из Сёминого ружья, отбираем у них сёмино добро, здесь появляется Мушка, мы поджигаем дом, за ней гонимся, сбрасыва-ем её с колокольни как ненужного свидетеля, возвращаемся к Се-мёну, чтобы скрыть улики.
- Не, не так… - заводится Андрей. – Перед этим я тебя вызы-ваю из столицы. У тебя уже наводка на Сёмино золотишко, ещё со времён Кузбасса. Ты входишь в доверие к Софе через засланного Яшу. Вы обнаруживаете сейф, который можно открыть только шорской мушкой. Ждёте момента. На помощь ты вызываешь со-общницу. Вы проводите операцию по ограблению, убийству по-дельников и поджогу. Золото прячете на колокольне, а во время драки при дележе добычи ты сбрасываешь сообщницу вниз… Нет, не так… Сбрасывает её баба с мальчиком Осей, и они уходят с кор-зиной золота в лес…
- Так шорскую мушку мы Семёну продали…
- Это была другая мушка. А правильная мушка-ключ от сейфа с золотом лежит у тебя в рюкзаке.
- А ты откуда знаешь?
- Ты же сам сказал!
Говорили мы об этом долго и очень серьёзно. Смеяться не хо-телось. Андрей предложил заехать домой и посмотреть, не пропа-ло ли у нас что-нибудь. И цел ли дом. Вероятно, у него была ещё одна версия событий.
Перед нами бесшумно открылись автоматические ворота, мы заехали во двор. Снаружи гарью не пахло. Андрей сразу прошел к калитке и проверил её изнутри. Калитка была закрыта. Оказалась закрытой и дверь в гостевой дом, где я оставил спящую женщину. Этого можно было добиться, только сняв замок с предохранителя перед захлопыванием двери. Открыв дверь ключами Андрея, мы поднялись наверх в мою комнату.
В комнате, за исключением свежего комара, ничего не изме-нилось: диван, столик, стул, шкаф, начатая бутылка с водой. Руко-писи на столе.
На диване, тихо посапывая, спала молодая женщина. Мушка над её верхней губой оставалась при этом неподвижной.
Андрей повёл бородой в сторону и медленно поднял руки в знак полной покорности перед судьбой. Я машинально схватил те-лефон со стола. Цифры на нём показывали семь часов утра. Теле-фон был разряжен, и его экран погас у меня на глазах, издав звук колокольчика.
Я жестами попросил Андрея выйти как можно тише. Андрей молча подчинился. Присев на стул, я повернулся лицом к женщине и стал ждать её пробуждения. Меня с детства учили, что без при-чины спящих будить – грех.

---------------------------------

«Ь. проснулся от холода. Во сне он сучил, конечно, ногами и сбросил фуфайку с коленей, свернувшись на стульях в дежурке в позу эмбриона. Потянувшись за ватником, валявшимся перед ним на полу, Ь. посмотрел на свою грязную, испачканную черным графитом, руку и понял, что завалился спать на работе, даже не умывшись. Он попытался привстать и сесть, но ноги затекли и потребовали помощи другой руки, чтобы она уперлась в коле-ни и надавила на них, распрямляя каждую ногу по отдельности. Со второй попытки сесть удалось. Ь. рассмотрел след, который вел от стальной двери дежурки к стульям: дверь была прикры-та, но задувающий в щель снег протаял на деревянном настиле пола только наполовину. Из-за двери слышен был скрежет пере-двигаемых по промерзшим рельсам шлаковозов. В окне появля-лись вспышки света под галереей, которая вела на литейный двор доменного цеха. На печи шёл выпуск чугуна, второй за эту ночную смену.
Ь., волоча ноги, встал и прикрыл дверь. Взглянул на настен-ные часы над раковиной, в которую тонкой струйкой стекала из крана вода, чтобы не разморозить поднимающиеся на четвер-тую вертикальную отметку трубы, и пошел умываться. Перед вторым обходом нужно прийти в себя и выглядеть, как и подо-бает дежурному мастеру шихтоподачи, у которого в подчине-нии сильные женщины составляют три четверти.
За окном ночью держалось за сорок мороза. Вода была намного теплее, но, намочив руки и лицо, их нужно было быстро вытереть подшлемником от каски, тогда кожа оживала хоть ненадолго. После такой процедуры необходимо было осмотреть свою грязную рожу в зеркале, чтобы стереть разводы. Глаза, нос и уши останутся грязными до конца смены, ещё часа три, пока Ь. дождётся дневной бригады.
Ещё до конца процедур по оттиранию морды на пульте за-жглась лампочка вызова громкой связи. Ь. подошел к коммута-тору и щелкнул двенадцатый тумблер. Аварийное устройство шихтоподачи. Рудный двор. Вагон-опрокидыватель.
- Что там? Замерзли? – крикнул он в микрофон.
- Мы – нет. А пока на обед ходили, водилы три Белаза с мерзлыми окатышами в бункера долбанули, - ответили из ди-намика женским человеческим голосом под звуки завывания ветра.
- Опять лампа сигнальная перегорела? Ты куда смотрела?
- Да горит лампа! Тут, лять, так метёт, не видно ни х…я. Белаз на решетку наехал и вместе с ней в бункер тонн полста мороженого ёкнул!
- Хорош - матом по громкой! Вы и вчера бункер заморозили. Сколько из восьми сейчас работает?
- Три.
- Как три?! По смене шесть рабочих бункеров принимали.
- Ну, правильно. Один в начале смены расковырять не могли, а сейчас – ещё два.
- Да чтоб вас всех! – Ь. отключил тумблер, чтобы выру-гаться, выругался и включил его вновь. – Белазы притормози! И питатели на конвейер отруби. Все ленты порвёте. Я попробую с диспетчером и мастерами договориться, чтобы перешихтовку сделали. Агломерат идёт пока?
- Куда он денется?.. А окатыши тогда в рудные бункера принимать?
- Да погоди ты! Питатели, беги, выключай! Питатели!
Ь. отключился.
После разговора по громкой связи на пульте зажглись сразу несколько лампочек вызова с доменных печей, аглофабрики и коксохима. Ь. выбрал диспетчера. Щелкнул тумблером и взял телефонную трубку.
- Паша? Жопа у нас. Слышал? Вертушку с рудой не примем, Белазы рельсы завалили. Мне бульдозер нужен и человек десять, чтобы раскопать.
- Тля, как твоё дежурство, так и кондец начинается! Начальнику смены звони. У меня если руда на путях остановится и в хопперах замерзнет, и тебе и мне яйца оторвут! Сорок ваго-нов!
- Почему сорок? Всегда тридцать восемь было… Бульдозер дашь?
- Откуда я его тебе в четыре утра рожу?
- Посмотри по нарядам. Он – где?
- Ладно, сейчас… О! Он под тобой стоять должен, на шла-ковой стороне грёб, на второй печи. Пошлю, встречай… А через час руду подгоню. И чтоб чисто уже было!
Диспетчер бросил трубку.
Ь. переключился на начальника смены.
- Ты что, умник, трубку не берёшь? Болт на меня забил? – заскрежетал тихим голосом начальник. – Сидишь там, в тепле, яйца греешь. Марш на бункера! Если хоть одну печь остановишь, я тебя любым съем, пока мясо молодое. Что? Кастрюлю ста-вить? Или чугуновоз?
- Лучше чайник… Мне человек десять надо с ломиками. Пу-ти расчистить. Помогите, пожалуйста.
- Бог поможет! У тебя самого тридцать уродов на конвей-ерах спят. Буди баб и – форвертц! Через полчаса проверю.
Начальник смены бросил трубку.
Ь. переключился на оператора шихтоподачи.
- Нина, сколько без аварийного устройства на рудном дворе продержаться сможем? Пара часов у нас есть?
- Неа, часа-то не продержимся.
- Тогда срочно договаривайся с аглофабрикой и запускай до-полнительные конвейеры.
- На все три печи?! У нас машинистов столько нет. И по-том – два конвейера в ремонте стоят, резину меняют.
- Ладно. На две печи запустишь?
- На одну.
- На две! Поняла? И крикни машинисткам, чтобы галопом на аварийные пути двигались, рельсы разгребать. Вертушка с рудой через час будет. На третью печь я позвоню.
- Но…
- Решайте там с бригадиром, быстро! И можно не докла-дывать. Не расчистят – один чёрт, и их, и весь цех премии ли-шат.
Оператор бросил трубку.
Ь. переключился на третью доменную шихтоподачу.
- Сашенька!
- Да, дорогой. Никак остановить нас хочешь? Где окатыши? Где руда?
- В жопе, моя дорогая, в жопе. Сколько ещё протянешь?
- Ох, как грубо… Ну, с полчаса, может и смогу. Что, всё так серьёзно?
- Мужу позвони, пожалуйста, на печь. Шепни, что на одном агломерате часа три сидеть будет. А не то домну подвеши-вать, тормозить придётся.
- Опять? А премию ты ему за такое заплатишь? Я точно в другую бригаду переведусь!
- Сашенька, это ваше общее семейное дело. Договаривайся сейчас, потом поздно будет.
- Попробую… А ты и не зайдёшь даже? У меня чай цейлон-ский, с ирисками.
- Некогда, дорогая. Давай, я на тебя надеюсь!
- Было бы кому дать, дала бы!
На третьей шихтоподаче повесили трубку.
Ь. переключился на транспортный участок.
- Саид?!
- Да, уважаемый.
- Ты зачем убил моих людей? И два бункера заодно! Что мне делать теперь?
- Не сердись, я слышал… Сами же гоните, а потом мы вино-ваты. Да, мои джигиты не правы. Наехали. А твои женщины ку-да смотрели? Кто за этим следить должен? Сам видишь, какая погода.
- Кто из твоих на бункер наехал? Мне Акт писать надо. Фамилию!
- Пиши: Саид наехал. Я своих в обиду не дам.
- Ты-то как раз из машины выходишь и смотришь, куда сы-пать. Не поверит никто. Ищи этого ухаря. И мне позвони по-том. Из-за него всю бригаду без премии оставят.
- А ты своих красавиц поищи, которых на месте не было!
На транспортном повесили трубку.
Сам на доменные печи Ь. звонить не стал, хоть призывные огоньки на коммутаторе не переставали мигать. Он включил тумблер связи с резинщиками, которые должны были прийти только утром, и оставил снятую трубку на столе. Одевшись и обув валенки, Ь. направился к приёмному устройству с завален-ными бункерами. Сначала спустился по скрипучей стальной лестнице на нулевую отметку, и зашагал вдоль путей, замета-емых на глазах жестким снегом. Ему показалось даже, что мо-роз несколько ослаб, настолько Ь. был расстроен произошед-шим.
Он не успел поспать днём, перед ночной сменой. У жены, си-девшей дома в декрете с грудным ребёнком, случился мастит. У старшего пятилетнего сына обнаружили дизентерию. Из квар-тиры на мороз третий день никто не выходил.
Поэтому после работы и оперативки, перед приходом до-мой, Ь. нужно было совершить ряд действий, которые в обыч-ных семьях выполняют бабушки и дедушки, начисто отсут-ствовавшие в их семье, в этой части Сибири. Ь. прошёлся по пу-стым перестроечным магазинам, добыл немного хлебной еды в виде серых макарон. На рынке у бабок купил пять дисков намо-роженного в алюминиевых тарелках коровьего молока. Замуро-ванные в пуховые платки бабки вынимали оставшиеся диски прямо из мешков под картошку, даже не стерев прилипшие к ледяной поверхности волокна мешковины. Ь. знал, что фанер-ный чемодан с самодельными пельменями на балконе оставался ещё наполовину полон, и решил вернуться домой. Поднявшись к себе на девятый этаж часам к двенадцати, Ь., тихо войдя в квартиру, застал младшего сына – спящим, старшего сына - си-дящим на горшке с книжкой-раскладкой в руках, жену, недавно отметившую своё двадцатипятилетие, - сцеживающей грудное молоко в фарфоровую чашку. При этом мучение на её лице от-ражалось так убедительно, что у самого Ь., её ровесника, тоже начинало побаливать в области груди. И в этот раз ему при-шлось помочь ей, отсосав из любимого соска струйки молочной жидкости с разводами гноя, и жена, успокоенная участием, не спавшая половину ночи в его отсутствие, мирно прикорнула на диване.
Пока спал младший, можно было заняться старшим и при-готовить обед. Ь. подмыл ребёнка и натянул на него чистые колготки, проложив ему между ягодиц чистую трубочку из мар-ли, промыл горшок и руки с раствором марганцовки, усадил с со-бой на кухне и дал в руки другую книжку. Мальчик принял её без-ропотно и опустил глаза на раскрытые страницы. К обеду младший просыпался и требовал еды, он будил жену. Та его кор-мила. После своего обеда младший начинал «гулять» и «агу-кать». Старший брат покорно занимался им, тряся погремуш-ками, пока мама спала уже сидя на кровати, но лицом к колыбе-ли. Часам к двум, когда младший засыпал, садились за стол остальные. Обедали, а ещё через час-два приходила (по пути в детский сад) врач-инфекционист, многодетная мать, которая лечила старшего сына от дизентерии. Они были знакомы с же-ной довольно продолжительное время. В декретный отпуск же-на уходила как раз из того сада, куда доктор водила своих де-тей. Им было о чём поговорить. После осмотра больного, ново-го назначения и очередной беседы о том, как дальше вести себя всей семье, не показывая, что в квартире находится инфициро-ванный больной, дабы не загреметь всем на карантин или в больницу с грудным ребёнком и маститом, Ь. провожал доктора домой. Они забирали, одевали и выводили на мороз две её детса-довские двойни, двух мальчиков и двух девочек, трех и четырех лет. Ь. помогал доставить их к доктору на квартиру, пройдя назад мимо собственного дома для того, чтобы опять в него вернуться, и возвращался часам к семи вечера, уже по темноте, промерзший до костей.
К вечеру цикл повторялся: горшки и колготки старшего, крики младшего, больная грудь жены. Ужин. До половины деся-того укладывали детей спать. Когда они засыпали, Ь. с женой занимались коротким сексом перед включенным телевизором, под покрикивания друг на друга очередных депутатов на беско-нечных сессиях. А в половине одиннадцатого вечера рейсовый автобус уже отвозил на металлургический завод ночную смену. Третью из четырёх по графику…
Ь. спустился по заметенным ступеням к двери в подземную галерею. Проходя полуосвещенным проходом с бетонными сте-нами к жерлам уходящих к потолку пятиметровых бункеров, он попал сначала в отделение огромных двигателей, которые вращали полутораметровые стальные барабаны. Натянутая на них конвейерная лента при движении на морозе издавала плачущие звуки неизвестного древнего животного, попавшего в ловушку доисторических людей. Двигатели натужно и равно-мерно гудели на самой низкой чистоте. Редукторы жадно пере-жёвывали масло внутри, позволяя шестерням сходиться и рас-ходиться своими зубьями в противоположных направлениях. Из-редка по ленте проносился ледяной камень или куча застывшей рудной пыли.
Метров через шестьдесят показались и сами бункеры, нависающие сверху вниз перевернутыми стальными пирамида-ми. Под выпуском из каждого находилась лента покороче и по-уже, которая располагалась перпендикулярно большому конвей-еру. По всем правилам на эти ленты-питатели должно было ссыпаться сверху сырьё, которое, при вращении питателей, по-падало на главную ленту, а с неё – направлялось на грохоты, отсеивающие нужные фракции для загрузки в скипы доменных печей. В сутки – несколько тысяч тонн.
Ь. спускался сюда пару раз в смену. Место было безлюдное. Тут даже крысы редко пробегали. Добравшись до нужных бунке-ров, Ь. прислушался. Снаружи над головой происходила какая-то возня. Связи с поверхностью никакой не было. Чем там занима-лись люди, он представлял с трудом. Наконец, Ь., взяв в руки об-ломок длинной и тонкой стальной трубки, решил проверить, что находится внутри бункера. Он сунул загнутую её часть в щель под выпуском из него, надеясь пробить замерзшую пробку путём ударов по зависшей глыбе снизу. Осыпь из замерзших кус-ков плюхнулась на ленту. Ь. повторил попытку, отбил ещё не-сколько глыб и запустил питатель. Агрегат честно перекинул несколько отбитых частей монолита на главный конвейер и по-верхность его опустела. Тогда Ь., повинуясь какому-то отчаян-ному желанию справиться со стихией в одиночку, остановил движение, лег на ленту спиной и подлез головой под резиновый фартук на бункере, чтобы посмотреть, что там творится внутри. Включил фонарик на каске, навел луч на нависающую над головой махину, и, будто от светового удара, глыба двину-лась на него, мягко и плотно придавив всей тяжестью верхнюю половину тела Ь.. Каска успела сползти на лицо, оставив Ь. не-большой запас воздуха для дыхания. Ноги в валенках остались свободно лежать на неподвижной ленте снаружи. Но двигать даже ими было опасно. Любое движение привело бы к следующе-му обрушению, которое раздавило бы Ь. за несколько секунд.
Паники не было. Больно не было. Ь. захотелось выспаться, а во сне вспомнить что-то хорошее. Главное – не шевелиться. Главное – чтобы на этот бункер бульдозер не наехал сверху. Главное – чтобы кто-нибудь, спустившись вниз, заметил его ва-ленки, торчащие из бункера. Иначе он задохнётся со временем. Но задохнётся незаметно, во сне. Даже больно не будет.
И Ь. стал думать о том, что бы могло случиться с ним, останься он жив.
«Детей будет ещё четверо, как у докторши. Большая се-мья, большие планы. Ь. способный, он быстро поднимется по служебной лестнице и много благ заработает. Перестройка за-кончится, настанет сплошной капитализм. Свобода! За границу поедут даже такие беспартийные, как он.
Мальчиков Ь. в Гарвард отдаст учиться, а девочек – в Сор-бонну. Но это потом. Сначала всех – в музыкальную школу, а па-раллельно – в художественную. Девочек хореографии надо учить и гимнастике, конечно. Но музыкальную обязательно окончить надо.
 Может, кто из них в консерваторию поступит, тоже хо-рошо. Переедем в Крым, к морю. Дом большой, с верандой. Рояль «Стейнвей» в гостиной. Сад с персиками. Виноградник обяза-тельно для своего вина. В погребе будут бочки стоять, а на пир-се – катер, не яхта – яхта дело опасное. На рыбалку с сыновьями ходить на катере – милое дело. Осликов завести, двух. Ездить на осликах с женой на горные прогулки. Лошадей не надо. Мы бу-дем отдыхать не спеша: чтобы природой полюбоваться. Вече-ром с сыновьями можно «пулечку» расписать, пока девочки му-зицируют. Ночью книгу буду писать о том, как этого всего до-бился. Книга будет честная и не скучная. О том, что у нас в стране, если способный человек и не ленивый, такой всего мо-жет добиться. Без всяких подлостей, блата, кумовства и взя-ток. Без предательства. Без денег. С одной честностью в душе и верой.
Вера – главное!
Господи, прости меня за всё и помоги! Покаюсь перед то-бой. Я же не люблю никого, а так нельзя. Живу на автомате, а мне все спать мешают. И я их за это не люблю – ни жену, ни де-тей, никого на работе. Ехал сюда, в Сибирь, в самый холод и грязь, за жильём, за деньгами. Думал, ради семьи, думал, роди-телям ещё помогу, они меня вырастили, выкормили, обучили на свои скромные пенсии, - а что я им теперь оставлю? Больную жену и двое маленьких внуков за четыре тысячи километров? Прости меня, Господи, и помоги! Я верить разучился, как и лю-бить. Что мне сделать, чтобы ты меня услышал? Разве я в чём-то хуже других? Или делал что-то не так, как другие? За что, Господи? В двадцать пять Лермонтов ещё живой стихи писал…
Понимаю, это ты мне не веришь…
А с чего в меня верить? Я не молился никогда, в церковь хо-дил только ради любопытства, в обычаи играл вместе со всеми – Пасха, Рождество, Крещенье. Пасха, понятно, - веселье, об-жорство, выпивка, девку красивую поцеловать можно. Рожде-ство – ёлка, обжорство, выпивка, с девкой красивой потанце-вать. Крещение – прорубь, обжорство, выпивка, на девок голых не грех посмотреть. А в промежутках: работа, сон, работа. Ра-ди себя? Ради любви какой-то?
Вот ты скажешь: обещай, что, если спасешься, исправишь-ся. Не обещаю. Пусть даже это чудо случится, я в монастырь не уйду. Мне детей кормить надо. А вот если инвалидом останусь и не смогу семью обеспечивать, буду и обманывать, и воровать. Как тебе? Таких не спасают… Скажешь, таких и не рожают? Однако, все под Богом ходим, и, кто отец наш, нам неведомо. Вот машинисткам моим на шихтоподаче всем за сорок, до пен-сии, до сорока пяти тяжёлым трудом отрабатывают, а слу-чится что, они ко мне: «Прости, отец!», говорят. Хотя я им в сыновья гожусь. Они тоже мало молились, если они здесь, вме-сте со мной? И тоже в монастырь не уйдут, у каждой по двое-трое детей. Даже не надейся!
Я могу пообещать, что о смерти буду чаще думать, те-перь уж точно. А то я как-то об этом подзабыл с пяти лет, ко-гда с лошади упал и потерял сознание. Когда первый раз понял, что вот она, смертушка, рядом. Но ты мне скажи: а толк-то будет? Может, записывать на бумагу, что в голову приходит, чтобы не забывать? И куда потом девать эту бумагу? Кому она нужна? Мне одному? Ах, детям? Не верю!
Сколько их таких – писало-писало, писало-писало – аж до коммунизма дописались: все у них работают и живут в своё удо-вольствие! Но мы, которые им верили, пока здесь, под землёй. И наружу выйдем не скоро. Одна надежда остается: вылезти от-сюда с такими деньгами, чтобы хватило и на Крым, и на ослика, хотя бы к пенсии. Если она будет… Иначе те дети, которым ты писал, спросят: и чем ты это, батя, в свободное время занимал-ся, когда мог деньги зарабатывать? Вот сам себя и читай. И лишнего – ни-ни! А на гречу у тебя хватит…»
Ь. потерял на этом сознание. И не помнил, как машинист-ки, освободив пути перед подходящим составом с рудой, не при-сели отдыхать в теплушке, а, почувствовав что-то, спусти-лись вниз, чтобы включить питатель, и увидели торчащие из бункера валенки. Его откопали, вытащили наружу. Отшлёпали по грязным щекам, роняя свои чистые слёзы на чёрную фуфайку. Притащили в здравпункт. И там только откачали его уже дру-гие женщины, в чистых белых халатах. Без слёз и соплей. Но с тем же матом и верой в его жизнь и предназначение. У них у всех не принято было рассуждать о любви. Они не могли не любить, не могли не спасти того, кто мог быть их сыном.
Ь. ещё долго заикался на слове «питатель», выговаривая из него быстро только первые две буквы. Но и это со временем прошло.
Утром Ь. вернулся домой вовремя. Он ничего не рассказал. Жена, заметив, что от него пахло спиртом, когда он отсасывал у неё гной из груди, тоже ни о чём не спросила. Ну, мороз, устал мужик. А завтра последняя, четвертая смена в ночь. Пусть лучше поспит…»
Ь. открыл глаза, когда на циферблате часов обе стрелки стояли по стойке смирно. Перед следующим визитом к дворнику надо было подготовиться: найти теплые штаны, нормальную обувь и рукавицы – снег же выпал. Собираясь, он ещё несколько раз возвращался к своим воспоминаниям сорокалетней давно-сти, не понимая причину их возникновения, пока не вспомнил фразу Петра: «Женщины меня спасли»…

---------------------------------

Я перебирал листы рукописей на столе, стараясь привести их в порядок, при этом не разбудив женщину на диване. Воткнул в сеть, наконец-то, адаптер и убедился, что телефон начал заряжаться.
Мысли отсутствовали. Со мной так бывает, когда долго не спишь и выходишь из привычного ритма. Чтобы вернуться к точке отсчета, нужно обнулиться и заняться чем-нибудь посторонним, но привычным твоему телу. Я выбрал перекладывание бумаги на сто-ле из разных стопок в одну. Между листами попадались различные предметы, не имеющие к рукописи никакого отношения, их нужно было наделить смысловым значением времени и места, оправдать их существование и установить связь между ними. Например, но-сок, один, без пары. Чистый, как ни странно. Что он делает на сто-ле? Куда, выходя из комнаты, я мог надевать носки и один из них забыл надеть? Или вообще их не надеть, перерыв рюкзак и не найдя второго носка? Это могло случиться неделю назад, когда я, Андрей и его сын играли вечером в преферанс на веранде. Получа-ется, я играл без носков. Или в других носках. В каких? Я брал с со-бой две пары носков. В которых приехал и ещё какие-то? Те, в ко-торых приехал, я постирал, и они висят на полотенцесушителе в душе со времени моего приезда. Они уже давно высохли, и я мог надеть их, но не надел, почему-то. Почему? Что заставило меня лезть в рюкзак и доставать другие носки? Жажда перемен? Капри-зы природы? Комары на веранде? Нет, ни то и ни другое, а комар прокусывает носок, не затрудняясь. Тогда – что? Меня беспокоило чьё-то внимание к моим ногам. Голым ногам человека, которому за шестьдесят. Скорее всего, это была женщина. Она могла оцени-вающе посмотреть на неухоженные ноги и изобразить на лице трудно скрываемую озабоченность по этому поводу. В преферанс мы играли довольно часто. Я мог это заметить и в следующий раз предупредить её реакцию, скрыв ноги под носками. Но позволить себе надеть сланцы, в которых я ходил постоянно и везде, на носки – я не мог. Это бы смешно выглядело. Значит, я мыл вечером ноги, надевал чистые носки и ботинки и спускался играть в преферанс. В шортах? Не может быть! Я надевал брюки и рубашку, галстук, брал с собой трубку, свежую пачку табака, перед этим мылся, брился и причёсывался, подравнивал ногти на руках, брызгал на волосы «Кензо» и спускался по лестнице к ломберному столику, насвисты-вая «My way» из Френка Синатры. До половины второго ночи мы никак не могли выйти из прогрессирующих распасов. Я в отчаянии сбрасывал с себя одежду и, уходя уже в темноте к себе в комнату, по окончании последнего роббера, забыл один из носков брошен-ным на веранде. Да, проиграл, и по горячности метнул его в угол. Та женщина, конечно, его подобрала и бросила носок мне на стол. А со вторым носком тогда всё было понятно: это он висел на поясе у дворника Петра, в носке – ключи, носок – в бутылке, бутылка – в штанине. Что и привлекало к нему женщин из рукописи.
А могло и по-другому случиться. Рюкзак-то я сам собирал. Вещи перекладывал несколько раз, нервничал. Да, уволили на пенсию в один день, за полгода работы даже выходного пособия не выдав. Обвинив в воровстве, формально, бездоказательно, нагло. Не до носков было… Может, я лишний носок в рюкзак и су-нул, третий по счету. Всё равно на электричку опоздал. Пока сле-дующую ждал, после двухчасового перерыва, познакомился в при-вокзальном кафе с мужиком своего возраста, а он всё приговари-вал: лишние, мол, мы стали в этой жизни, как старый третий носок, другим – не в пару, да и надеть не на что. И дальше его несло: Оне-гин, Печорин, Базаров… У человека совершенно определенное по-нятие о себе было, что он исключительный, но лишний. Без пары. И как-то так смутно намекал, что парой могла бы быть не обяза-тельно женщина. Что «в нашем возрасте трудно выбирать», «это часто не совпадает», «простое кажется сложным», «черное – бе-лым» и т.п. Я пытался его убедить, что если кафе, где мы сидели, называется «Горячий мёд», в нём не обязательно должны пода-вать этот странный напиток, которого, скорее всего, на свете не су-ществует, как «горячего снега» или «горячего льда», но незнако-мец в отместку мне сделал заказ, и напиток принесли. Я его не пробовал. Но он был! И мужик из своей фляжки плеснул в него что-то и выпил. И пробку от фляжки мне показал: вот, мол, ёмкость ровно как у петровской «мухи», рюмки в пятнадцать грамм, кото-рую первой в царских кабаках бесплатно наливали. И ходили от кабака к кабаку мужики «под мухой», нажираясь задарма. И в «Ев-гении Онегине» дядя, когда «смотрел в окно и мух давил», не насекомых уничтожал, а принимал по рюмашке. Предлагал незна-комец и мне выпить, а я отказался. Но «муха» с носком прочно в голове засели.
Мёртвую муху между листами я тоже нашёл. Да и не мёртвую вовсе, а неподвижную, уснувшую. Она отливала металлическим блеском, растопыренные крылышки были готовы к полёту. В шко-ле такие экземпляры мы заливали эпоксидной смолой, шлифова-ли затвердевшие заготовки с насекомым внутри в форме капли, вставляли колечко из проволоки в узкий конец изделия и дарили девочкам на 8 Марта в качестве сережек или кулонов. Чисто ян-тарь получалось! По дороге на танцплощадку некоторые из более популярных среди мальчиков одноклассниц надевали на свои де-вичьи шеи целые ожерелья из таких подарков и помнили каждого, кто приложил к ним руку. Особенно ценились стрекозы и майские жуки, но верхом ловкости считалось утопить в смоле мушку или даже комара, но это мало кому удавалось. Я рассказал об этом не-знакомцу, он не удивился и ещё раз предложил выпить. Я отказал-ся в очередной раз. Тогда он представился Яковом Заведеевым. Он ехал на станцию «Лев Толстой» с пересадкой на станции «Ясная Поляна». Там у него должна была состояться встреча с Софьей, знахаркой. Они познакомились по переписке. Яков, бывший хлыст, уже своё отсидел, Софья, последовательница зороастризма, «заоч-ницей» писала ему года три. Они смотрели на жизнь по-разному, но в одну сторону. Встреча обещала стать продуктивной. Я в свою очередь поведал ему, куда направляюсь. Яков обещал удивить меня своим посещением в месте моей будущей добровольной ссылки и уговорить Софью сопроводить его, как только их отноше-ния к тому приведут. Предложение Якова я принял. И, выходит, зря?.. Если он обгорел не сильно, я бы его узнал…

---------------------------------

Женщина на диване зашевелилась, потянулась и взглянула на меня с удивлением:
- Кто вы такой? Что вы здесь делаете?
Я даже опешил. Только пожал плечами, не вставая со стула, не зная, что ей ответить. Она вытянула руку и показала мне паль-цем на дверь:
- Извольте выйти! Я обещаю, что не заявлю на вас, если вы немедленно удалитесь.
- Куда, девушка? Это я здесь живу пока, а не вы!
- Вот именно – «пока»! Ещё скажите, что и дом - ваш.
- Нет. Не мой. Вы помните, откуда вы здесь?
- Да. Я приехала к папе из Штатов.
- Вы с колокольни упали.
- Это вы с колокольни упали! Я - приехала. Папа где?
- Муха, не командуй. Я тебя придумал, и ты будешь делать то, что я захочу. Буратино читала? За ниточки буду дергать я. Или в эпоксидку замурую, я и это давно делать научился… Сейчас ты во флигеле рядом с домом Андрея. Помнишь?
- Первозванный. Апостол, брат Петра. Как в рукописи? Рыба-ки?
- Правильно мыслишь… А о Короле-Рыбаке слышала?.. Вагне-ра оперу «Парсифаль» в консерватории не изучали?
- Что-то связанное со священным Граалем и копьём. Музыку помню. Очень громкое и мрачное.
- Там король раненый очень мучился, не мудрено, что так. За грехи. За измену. А умирать ему не давали. Надо было крови вы-пить. Христовой. Избавить от мук.
- Выпили?
- Типа того. Причастились. У него и отлегло.
- Умер?
- Нет, конечно. До следующего причастия отложили. Рыцари, за круглым столом. Пока точили копьё. Потом копьём вылечили. До очередной постановки постановки.
- А отец-то причем?
- Он тоже за рыбалку отвечает. Амфортас местный. И за боль. Ты ничего не чувствуешь? Будто летела с большой высоты?.. При-землилась как?..
- Точно, послушайте, я же упала… Мы с Петром Ионычем со-звонились, он мне встречу назначил. На Луговой. Я и пошла. Ещё иду и думаю: адрес знакомый, как в отцовском доме, только без «бис». Вместо «бис» - «браво». Еле нашла. Повороты, повороты какие-то, заборы, номеров и нет совсем. Никаких табличек – ниче-го! Как вы здесь без табличек живёте?!
- Не везде. На «Аллее славы» таблички есть.
- Слыхали… И в крематории, и на Кремлёвской стене. И перед стеной - ровно двенадцать могил, как апостолов. Что остановились-то дальше закапывать? Жечь начали?
- Не твоё дело. Дальше – что? Ты тоже начала жечь?
- Не сразу. И не я… Меня девушка в переднике встретила, да-же признала будто бы, говорит: ах, Муся, где вы так долго шляе-тесь? Меня Софьей зовут, а я не откликаюсь. Зовите Софой. А Петра Яшей зовут. Но вы его лучше Ваней зовите, а ещё лучше – Иоанном, он так любит. И в дом провела. Ну, я вам скажу, и хоромы! Этажей десять вверх и этажей десять вниз – так в лифте на кнопках прону-меровано. У коридоров света в конце не видно, дверей в коридо-рах – как клавиш на рояле: черные и белые. И стены – зеркальные. Я даже в Америке такого не встречала… На какой этаж поднялись, не помню. Вышли, дошли до круглого фонтана и сразу направо в дверь и толкнулись. А там – не поверите! – всё как у вас здесь: стол, стул, диван… Только рукописей нет на столе.
- Мухи были?
- Издеваетесь? Там такая чистота. Какие мухи?.. Присели, Со-фа мне чаю налила, спрашивает: откуда у меня телефон? Я ей: от вас, говорю, от Пи. И вообще о Петре у женщин очень хорошие от-зывы. Он сколько, вообще, стоит, если без скидок? НДС у вас включен? Я бы чек взяла, мне бы на таможне разницу вернули, ко-гда возвращаться буду. Софа мне отвечает: да, конечно. Только касса не работает, интернет виснет, попозже. А сейчас, если можно, расплатитесь наличными, только не долларами, а евро, у него курс повыше. Авансом, а как аппарат заработает, мы вам кэш вернем. Я говорю: да нет проблем. Только у меня вся наличка в сумочке, в машине осталась. А машина между городом и «Ловчим» стоит в луже, в лесу, но люди за ней уже поехали. А сейчас, если можно, я бы хотела с Петром пообщаться. Софа говорит: не с Петром, а Ива-ном. Я говорю: конечно, с ним, я помню, я его Иоанном даже вели-чать могу. А Софа: можете, конечно, но мне какие-то гарантии нуж-ны, задаток, что ли. Чтобы я ушла, а вы остались. Чаевые. Я ей го-ворю: да выпейте мою чашку, я согласна. А Софа: договорились. Противозачаточные будете сразу включать или потом? Я даже по-краснела. Думаю: если ему за шестьдесят, и у него размером с по-лиэтиленовую бутылку, какие противозачаточные? Мне бы живой остаться. А вслух говорю ей: давайте потом. Софа мне: смотрите сами, не пожалейте, что потом. Я: не буду я его жалеть, я сама пришла. Тогда София мне руку свою протягивает: желаю удачи! И уходит.
Я пару минут подождала и стала раздеваться. Я же про их та-рифы ничего не знаю, время решила сэкономить. Вещи на стул по-весила, трусики с бюстгальтером – сверху, для его интереса. Поду-мала ещё: человек в возрасте, может, и забыл уже, как это выгля-дит. Диван там, конечно, поменьше, чем у вас, или мне так показа-лось: ноги и руки не раскинешь. Ещё подумала. Села в уголок, позу приняла стыдливую, будто школьница. Коленки вместе, руки на коленях и локти к бокам прижала, чтобы груди ближе сдвинуть. Они маленькие, а так симпатичнее выглядят. Я же помню – надо, чтобы между ними обязательно складочка возникла. Голову наклонила, волосы на лицо упали. Замерла. Жду. Нет никого. А по-том прислушалась: Софа далеко за дверью с кем-то разговаривает:
«Девка – огонь! Ты с ней осторожнее. О родителях – никаких вопросов! Может роднёй оказаться. Ни денег, ни документов нет. Попробуй дураком прикинуться. Может, и выгорит».
У меня всё задрожало внутри, мурашки по всему телу от стра-ха. Готова была на все сто. Поэтому, когда он зашел, я на него и не смотрела даже. А когда он до меня чем-то дотронулся твёрдым и горячим, я глаза закрыла, и ноги и руки развела.
Вот тут всё и полыхнуло! Да с такой скоростью и мощью, что я кое-как успела одежду подхватить и в коридор выскочить. Всё в дыму. Лифт не нашла. Бежала вверх по каким-то лестницам, а как лестницы кончились, вцепилась руками в толстую веревку, что из-под потолка болталась, и повисла на ней. Вцепилась, раскачива-юсь, надо мной колокол звонит. Висела, пока силы не кончились. А как руки разжала, сорвалась…
Так нормально? – завершила рассказ Мушка, поджимая ноги на диване.
- Не совсем, - покачал я головой, глядя на её торжествующее лицо. – По ходу твоего рапорта должны были состояться телефон-ные разговоры и сообщения. И, если ты разделась, когда успела одеться? Где твоя машина? И как ты попала на этот диван? Живая?
- Вот вечно вы так, мужчины! Правду вам говоришь – не вери-те, сочинишь что-то правдоподобное – не верите всё равно. Если сами не можете, так научитесь доверять тем, кто на это способен! Я могла на телефон ответить, пока дом искала и встречи ждала? Могла! СМС я могу написать одной рукой, а второй за верёвку держаться? Вы - нет, а я - да. Одеться могу, даже вверх по лестнице поднимаясь? Легко! И машина тут не при чём. Откуда я знаю, кто её забрал?
- Ты падала с колокольни?
- Получается, падала…
- И не разбилась?
- Получается, нет…
- Тогда кого мы видели под колокольней на отмостке и всю в крови?
- А вы представляете, что этот Яков, или Иоанн, или Пётр мог-ли сделать со мной, если у них - с полиэтиленовую бутылку?! Море крови! Может, я и не разбилась, а спустилась по верёвке с коло-кольни и окровавленная наружу и выползла… Вы у меня пульс не щупали! А я от ужаса сознание потеряла.
- Так-так… Где же эта кровь теперь? И как ты на диван от ко-локольни раньше нас телепортировалась?
- О! Придумала! Да мы вас обогнали, когда вы на обочине стояли, разговаривали о чём-то. Меня ребята с каршеринга подо-брали после вашего визита, когда вы меня бросили. Им баба с ре-бёнком на дороге в лесу встретилась, попросила меня подвезти от колокольни в больницу, знала, что на вас надеяться не стоит. Я и метнулась сюда, думала: помоюсь, пока вы с пожара вернётесь. Не могу же я домой вся в крови прийти? Пощупайте полотенце. Вот, оно мокрое ещё…
- Полная чушь! Кто тебе здесь мог дом открыть?
- А я и не закрывала ничего. Как ушла, так и вошла. Вы лучше спросите: как я из дома на Луговой в колокольне, в десяти кило-метрах от него, очутилась?!
- Ну, и как?
- Вот это я представить не могу.
- Плохо! Неужели ты не понимаешь, что из-за одного фактика, вызывающего недоверие, может разрушиться всё повествование? Вот как у вас в музыке… Разве можно «налажать» прямо на кон-церте, чтобы никто не заметил?
- В принципе, можно. Многие не заметят. Ну, а заметят, про-стят. Бывает, и мимо сыграешь, и «петушка» кто-то пустит, когда поёт. А у вас, что, совсем нельзя? Не простят? Cвои хотя бы?
- Никто не простит. Давай думай. И про телефон не забудь.
- Ваш телефон я, пока бегала, потеряла где-то, извините… А мой вы, гляжу, на зарядку поставили. Спасибо. Только я им в Рос-сии не пользуюсь… Вы мне про папу лучше скажите. Он где?
Я сунул руку в карман, мой телефон оказался на месте. Часы на его экране показывали полдень. Набирая номер телефона Ан-дрея, я ожидал услышать голос Семёна, но откликнулся сам Ан-дрей.
- Веди её сюда! – приказал он мне. – Пусть посмотрит на дело рук своих.
- Она спрашивает об отце. Что ей передать?
- Он просил: пусть ёжиков соберёт и приготовит, тушёных или жареных, «по-цыгански». С запечёнными грушами. У Сёмы тут на участке две семьи жило. Софьины и Яшины. Много ежей погорело, не успели убежать.
- Передам. А улиток «по-бургундски» он не заказывал? Я её научу…
- Нет. Улитки ему надоели, видно. Ежей хочет. И быстрее да-вайте, тут целый табор налетел. Осю ждут с цирком и главным ре-жиссером. Они на съёмки сразу в «Ловчий» прилететь должны. Вариант с поджогом и пожаром с трёх дублей ассистенты сняли. Времени в обрез. Материал ещё не готов, что-то дожигать придёт-ся…
Андрей отключил связь. По глазам Мушки было ясно, что она всё слышала.

---------------------------------

Когда шли на «Луговую» Мушка спросила: готовил ли я ежей? Я ответил, что готовить не приходилось, но я бы ежа сначала в ки-пяток опустил, чтобы потом легче было от иголок избавиться и шкурку не попортить. Она переспросила: живых бросать в кипяток? Как раков? Я предположил, что сначала ежей надо умертвить. Например, вязальной спицей, чтобы самому не уколоться, нанести несколько ударов, когда ёж, загнанный в угол, свернётся в комок. А лучший вариант: это вилы – они с ручкой, удар будет вернее. Муш-ка со мной согласилась ещё и потому, что найти вилы в доме, даже сгоревшем, будет проще, чем вязальные спицы. Заодно надо будет найти плоскогубцы, чтобы иголки вытащить. А опалить тушки можно будет, не снимая с вил, над углями дома. И с этим её пред-ложением трудно было поспорить. Сказывалась мушкина консер-ватория, высшая американская школа, кузбасское детство и скаут-ские навыки выживаемости от тайги до северных морей.
Сияло тяжелое июльское солнце. Блистая содранными колен-ками и белоснежными зубами, Мушка шла от меня по правую ру-ку. Вгоняла в разогретый асфальт прочные иностранные каблуки. Размахивала оторванной шапкой лиловой гортензии, отгоняя насекомых. И чем ближе к нам становился силуэт колокольни, тем ярче чувствовался запах гари. За очередным поворотом стал виден и дым, струившийся полупрозрачной полосой в пойму реки. Он почти застилал шатёр цирка, находившийся на перекрестке двух автомобильных трасс и улицы города с торговым центром, выстро-енным на месте бывшего совхоза. Судя по направлению дыма и ветра, к вечеру обязан случиться дождь. На западе собирались в строй взбитые вертикально куски кучевых облаков. Под ними ещё не синело, но эти показательные выступления на небе обещали земле хороший полив, если не грозу.
Идти оказалось не так долго. Место происшествия выдавало себя двумя красными пожарными машинами и обгоревшим кар-касом декораций, прежнюю высоту которых определить было трудно. Не заставив себя ждать, первым из-за пожарной машины вышел Андрей. В одной руке он держал грабли, в другой – пасса-тижи. Осмотрев мою попутчицу с ног до головы, он со вздохом вручил ей инструмент и махнул в сторону пожарища, куда Мушка покорно и направилась. Когда она скрылась за шатким, полураз-рушенным забором, я спросил у Андрея:
- А трактор где?
- Почти весь обгорел. Семён по «непонятке» даже в кадр по-пал. Подрулил и от своего участка к декорациям горящие дрова двигать начал. Ему пытались объяснить, что он действует не по сценарию, что застраховано всё. Но он их не послушал. Пострадал «Беларусем». Самого еле оттащили… Не это главное. Ты туда по-смотри!
Андрей махнул на купол шатра цирка шапито. Над ним разве-валось сине-зелёное полотнище с красным тележным колесом в середине.
- Солженицына рекламируют? «Красное колесо»?
- Это - знамя Цыганского конгресса. Вся труппа – внутри будет жить. Эпопею будут снимать. Вторую часть, «Исход». Софья - вто-рой режиссер. Яша – главный оператор. Зороастрийский пожар в Пакистане уже сняли, сегодня. Завтра побегут.
- Куда? Им проводники не нужны? Или дворники? Я бы по-шёл…
- Вот Ося появится, у него и спросишь… Ты с Мушкой разо-брался? Мне охрана доложила по видеонаблюдению, что никто после нас из дома не выходил. Это правда?
- Она говорит, что выходила и вернулась.
- Камеры мои не работают?!
- Логика у меня отказывается работать… Но коленки у неё со-дранные.
- Да ладно тебе! – Засмеялся Андрей. - Жива – самое главное. Как бы мы Сёме в глаза теперь смотрели?.. А киношники и не тако-го начудить могут. Вот и с цыганами ещё… Не знаешь, чего и ждать…
- «Исхода» и ждать. Второй части. Судя по всему, назад они собираются возвращаться, в Индию…
- Куда?.. – переспросил Андрей.

---------------------------------

 «Ь. натянул на себя лыжный костюм и теплые рукавицы. Сгибаться в теплых штанах с помочами было непривычно, по-этому он присел на пуфик, чтобы завязать шнурки теплых бо-тинок. Гладкая кожа пуфика предательски скрипнула, материя на штанах скользнула по ней, и Ь. оказался сидящим на полу в коридоре. Сполз быстро и без удара. При этом голова с шеей успели запрокинуться назад и в шейном позвонке что-то хруст-нуло. Вернув голову в прежнее положение, Ь. понял, что теперь для головы данное положение осталось единственным. Повора-чивать голову вправо или влево, вверх или вниз было мучитель-но больно. Чтобы осмотреться, проще было повернуться всем телом, как это делали роботы из плохого кино. Поэтому, встав и пройдя в туалет, Ь. скинул комбинезон с помочами и впервые поссал сидя. Это оказалось проще и чище. Ь. усмехнулся тому, что случилось, наконец, чудо, к которому не раз призывала его жена в своих заботах по уборке туалета, но случилось таки оно вопреки воле самого Ь.. Провидение через шейные позвонки очень болезненным образом откликнулось на женскую просьбу. Шнурки он завязал наощупь, поставив поочередно ноги на пуф. Это было неправильно. Жена обязательно это заметит, придя с работы. Но это будет достойным ответом провидению в качестве ком-пенсации за парализованную шею. Да и пуфику – месть! Теперь, вместо задницы, Ь. будет класть на него ноги. Любая вещь должна оскорбиться, если её используют не по назначению. И поделом!
Уже спускаясь в лифте, в закрытом пространстве, Ь. не-привычно нагружал своими мыслями окружающие предметы, будто они были не частью мира, а частями его самого. Ь. глядел, не удивляясь происходящему, а поддаваясь власти непредсказу-емых эмоций.
Вот зачем в лифте лишняя кнопка? Кнопка этажа, которо-го не существует? Грязная, верхняя, вся в каких-то потёках. Правильно, а на хера её мыть, кому она нужна, если её никто не нажимает? Почему её не убирают, не затыкают, нашлёпку на неё не делают? Что, думают к дому ещё шестнадцатый этаж пристроить и провести туда лифтовую шахту? Ради кнопки. Да? Она же название, табличка, знаковое обозначение того, че-го на самом деле нет. Но кто об этом знает? Только те, кото-рые здесь живут. Войдёт посторонний и будет жать на эту кнопку, перепутав этаж и подумав, что лифт не работает. А лифт работает. Лифт сам не может этому «долбокрылу» объ-яснить, что нет такого этажа, и никогда не было и не будет. Лифт не виноват, кнопка не виновата, человек – тем более, то-гда – кто? Никто. А кнопка существует, и будет существовать ещё лет двадцать пять, пока лифт не заменят. Будет жить во лжи и обмане, о котором все знают, но молчат. Будет жить рядом с другими кнопками, которые работают сутками, не от-казывая, принимая на себя удары озлобленных, торопящихся лю-дей. Будет себе жить и поживать за счет других кнопок, ката-ясь туда-сюда, того же размера, с такой же цифрой, на своём месте, обозначая ничто! И всем насрать на это! И кнопке самой на это насрать! Она доживёт со всеми кнопками до замены и уйдет на заслуженный отдых. И не факт, что лет через трид-цать, когда и Ь. уже в живых не будет, не поставят такую же панель с ещё одной бесполезной кнопкой, по образцу старой па-нели, которая верой и правдой прослужила людям всю свою жизнь. И новый паразит заживёт на свете. Опять – ни по чьей вине, но за чужой счёт.

---------------------------------

В совершенно расстроенных чувствах, с неподвижной голо-вой, Ь. вышел из подъезда под снегопад. Поднимался небольшой ветер, отталкивая часть снежинок от земли в разных направ-лениях. Во дворе, окружённом стенами высоток, он гулял, как хотел. С какой стороны он дул на самом деле, понять было не-возможно.
Зацепившись за ветреную тему, мозг Ь. уже не мог остано-виться. Почему ветер всегда – всегда! – дует не в ту сторону, куда надо? Неужели его нельзя как-то организовать? У челове-чества огромный опыт управления парусами, парашютами, па-рапланами, ветряными мельницами, да мало ли ещё чем, что использует ветер! Травим воздух выхлопными газами в то вре-мя, как этот воздух можно использовать как движущую силу. Где конструкции зонтов, которые помогали бы человеку дви-гаться даже против ветра? Плащей стариков для подъёма по лестницам? Рюкзаков и портфелей для школьников с необходи-мым заземлением, чтобы их не сдувало с дороги по переходам проезжей части? Это важнее атомной бомбы!
Ь. увидел мало различимую в снегопаде птицу, которая, нарезая виражи, устремилась в сторону крыши соседнего дома, и тут же задал вопрос: а то, что столько птиц живет в черте города черт знает, где и черт знает, как, кого-нибудь вообще волнует? Вот вы город строили, дома разные, а о птицах кто думал? Как они на плоских бетонных крышах селиться будут? Гнёзда вить? Голуби на деревьях не живут! Голуби жили на ска-лах. А теперь живут с людьми, в построенных ими домах. Они будут жить на ваших балконах, если для них архитекторы не придумают такие крыши, где бы они могли снести яйцо в кам-нях. А ведь это не только птица мира, это Божья птица. Во-площение Святаго Духа! Голубям нужны чердаки, крыши и ман-сарды! Где они?
У спуска к двери дворницкой замело ступени. Ь. пришлось почти наощупь прочистить их ногами от снега, чтобы до-браться до неё и постучать. Пётр открыл немедленно, пропу-стил Ь. впереди себя в помещение. Стал говорить уже в спину.
- Я тут начеку, вы не подумайте плохого, - отчего-то начал он извиняться перед Ь.. - Чуть снег затихнет, и пойду чистить. Вы проходите. Раздевайтесь…
Ь. подчинился, сняв шапку, но раздеваться не стал. Сел на стул, а не на диван. Покрывало с влажным пятном подсыхало на диванном подлокотнике.
- Ну, как хотите, - согласился Пётр. – Я хотел с вами поде-литься. Мне тут позвонили, не хотелось бы отказывать, а у меня вечер уже занят…
- Подробнее, пожалуйста, Пётр Ионыч, - повернулся к нему Ь. всем корпусом.
- Женщина приглашает провести с ней день или вечер, ещё одна. Вы бы не согласились мне помочь, подменить на время?
- Неожиданно… - честно признался Ь. - И вы вот так просто мне предлагаете, при первом знакомстве, свою женщину?
- А что в этом порочного? Вы человек женатый, не уверен-ный в себе, к тому же больной. Я как христианин просто обязан вам помочь. Убеждения мои я до вас донёс. Вы с ними более-менее согласились. Нужно как можно скорее приступать к их ре-ализации. Я верю в судьбу. Соглашайтесь…
- Мне надо подумать. Голова не ворочается…
- И думать нечего, надо идти! Сегодня же. Символично – первый снег, первый секс по первому снегу. Я вам дам адрес и те-лефон. И небольшую вводную…
- Что-что? – переспросил Ь. – Инструкцию, что ли, как тра-хаться?
- Ну, да! Вы же далеки от этого, а за последние годы многое изменилось. И не делайте такие глаза, меня на самом деле сто-ит послушать…
Вы помните Библию, Патриархов? Вы помните, что в ста-рости божественный промысел помогал рожать женщинам за-предельно библейского возраста? К Патриархам это относи-лось? Нет! Они могли всегда! А чтобы такого достичь, нельзя не пропустить ни одного дня из своей жизни, чтобы не кончить. Супружество налагает на вас определённые обязанности, вы-полнять их с одной женщиной всю жизнь достаточно сложно, поэтому нужно идти на соглашение с ней и Богом. Она со време-нем поймёт, что нужно было разрешить вам заниматься тра-хом на стороне намного раньше. Но и сейчас – не поздно, по-верьте. Когда это произойдёт, и вы выздоровеете и вернётесь к себе, тридцатитрёхлетнему, она же вам спасибо скажет.
Вам нужно понять, что существует некий душевный ка-лендарь, который нужно соблюдать неукоснительно. Он дей-ствует в форме соответствия возрастов мужчины и женщины, начиная с определенного периода лечения. Отсчет начинается в идеале с цифры тридцать три. Она складывается из возрастов, когда девочке тринадцать, а юноше двадцать. Далее, с взросле-нием, разница в семь лет имеет тенденцию увеличиваться, пока женщине не исполнится тридцать три года, а мужчине шесть-десят шесть. С этого момента начинается обратный отсчет: у женщин – по убывающей, у мужчин – по возрастающей. Таким образом, максимальный возраст идеального женского партнера семидесятилетнего мужчины должен быть не старше двадца-ти девяти лет, восьмидесятилетнего – девятнадцать лет, де-вяностолетнего – девять лет. Причем последнее уже противо-речит здравому библейскому смыслу, лучше остановиться на варианте девушки в тринадцать лет в возрасте восьмидесяти шести лет мужчины, и начать новый круг уже по общему воз-растанию, чтобы к ста шести мужским годам вернуться к об-ратному отсчету женского возраста от тридцати трёх лет до тринадцати.
Вы спросите, а куда же девать женщин старше тридцати трёх лет? Кто их будет трахать? Я вам отвечу – их нерадивые мужья, как до сих пор и происходит. Понимаете, я не меняю схе-му, я её лишь дополняю на опытной основе как человек, дока-завший её эффективность. Это пока вам под шестьдесят, вы готовы по глупости залезть в постель к сорокалетней. Но ис-пробовав девушек от двадцати семи лет и моложе, вы почув-ствуете, как, с убыванием их возраста, ваш собственный ду-шевный возраст устремится к тридцатитрёхлетней отметке.
Вы зададите пошлый вопрос, как этого добиться? Я отве-чу. Нужно начать с малого, со своих мозгов. Их тоже нужно тра-хать, и как можно чаще. Не мастурбировать на шахматах и кроссвордах, а выучить, наконец, «Илиаду» и «Одиссею», «Евге-ния Онегина» и «Гамлета» (в переводе Пастернака, конечно). Выучить наизусть! Не протирать джинсы в офисе или перед компьютером, а уехать в Азию и освоить китайский, японский и корейский языки по первоисточникам. И не возвращаться отту-да, пока полученные знания не доставят оргазм вашему мозгу, и вам не захочется обратно в Лондон. Не бренчать в три аккорда на гитаре, а сесть за рояль и - за Рахманинова. И пусть у вас с живописью и танцами будет не совсем в порядке, с такой под-готовкой не стыдно будет прийти в фитнес зал и немного под-качаться для формы.
Остальное – техника, правильный график и дисциплина. Читать по глазам на улице я научу отдельно… Вот вам коорди-наты. Начинайте немедленно.
Протянутую Петром визитку Ь. сунул в карман, не читая.
- Иногда мне кажется, Пётр, - сказал Ь. – Вы знаете обо мне больше, чем я сам.
- Это иллюзия, - успокоил Пётр. – Вы научились достаточно хорошо скрывать свои эмоции, но глаза вас выдают с головой. Это вы у себя дома или с коллегами по работе можете помани-пулировать, а опыта общения с незнакомыми людьми у вас нет. Вот цыган этому с детства учат, и то не у всех прохожего об-мануть получается. Цыганка ловит взгляд проходящего и тут же понимает, с чего начать: с жалости к себе, к ребёнку на ру-ках, или с неожиданного напора, наезда, что она рак в глазах жертвы увидела и готова всю правду рассказать. Вы как-нибудь попробуйте поговорить сам с собой перед зеркалом, многое поймёте тогда.
- Что, например? – лезет на рожон Ь.
- Что вы человек недалёкий, трусоватый, легко поддаю-щийся отчаянию и не находчивый. Вы не ищете выхода из ситу-ации, а ждёте, когда всё само собой разрешится, не понимая то-го, что к этому кто-то уже приложил руку или голову. И разре-шил ситуацию с пользой для себя, а не для вас, во-первых. А во-вторых, этот же человек оставил вам нишу для жизни только потому, чтобы ещё раз вас использовать в своих интересах. Вы, Ь., существуете по остаточному принципу. Вы идеальный объ-ект для манипуляций.
- И вы, Пётр, решили этим воспользоваться?
- Если бы я этого хотел, то сказался бы больным, и вы сей-час мели двор от снега. Разве не так? А я вам предлагаю встречу с женщиной, которая вам необходима. И вы ещё артачитесь… Кстати, хороший на вас лыжный костюм. Жена подарила? Ей сколько лет?.. А этой женщине в два раза меньше. Не узнает никто. И полное алиби, если мы с вами одеждой поменяемся. Вы сейчас же идёте к ней, а вернётесь сюда. Убиваем двух зайцев: вы к вечеру будете выглядеть так, словно часа четыре снег ки-дали; от костюма будет нести мужским потом так, как и по-ложено, если в нём не на лыжах прохлаждаться, а снег уби-рать… Ну что, звонить? Или сами о встрече договоритесь?
Ь. пожал плечами, оставаясь сидеть на месте. Ему было нехорошо. Мало того, что голова не поворачивалась, было невыносимо душно находиться в протопленной комнате в тёп-лом комбинезоне и зимних ботинках, левый из которых жал в придачу в районе большого пальца, где или стелька подверну-лась, или шерстяной носок во время ходьбы по снегу сбился в плотный комок. Пётр понял это по его лицу и встал на колени, чтобы помочь разуться. Пока он раздевал Ь. и понуждал натя-гивать свою одежду, приговаривал не переставая:
- Вы, когда придёте к ней, не торопитесь. И лишнего не болтайте. Она, конечно, может предложить выпить, вы не от-казывайтесь, но и не пейте, при вашем-то здоровье, просто сделайте вид, что пьёте, поддержите компанию. Наберите в рот, зафиксируйте в нём спиртное, но не глотайте. Это ведь ей больше нужно, чем вам. Сплюнете потом, всё равно она какую-нибудь дрянь пьёт. А запах от вас должен присутствовать, она его должна почувствовать. Это для страховки, как бы оправда-ние, если что не так пойдёт.
От чая можете вообще отказаться, тем более с вашей простатой, мало ли… Вы сегодня ели что-нибудь? Творог? Это белок, это не плохо… А яичницу? Нет? Лучше бы яичницу, конеч-но… Ну, ладно… У меня где-то протеин в порошке оставался, я вам с молоком стакан намешаю…
Вас вообще, что внешне быстрее возбуждает в женщине? Ягодицы, грудь, лобок? Может, губы, глаза, волосы? Может, го-лос? Некоторые очень любят, когда женщина поёт или танцу-ет хорошо. Этого я вам не обещаю… Но на то, что вас привле-чёт, вы акцент не делайте. Лучше к ней самой присмотритесь, она непременно каким-нибудь жестом себя выдаст, покажет, что считает в себе ненормальным. На это обратите главное внимание. И если получится, дайте ей понять, что это не недо-статок, а достоинство. Для вас, конечно. Не для всех. Все, мол, ничего в этом не понимают, а вы, наоборот, большой ценитель. Что для груди важен красивый сосок, а не размер; для ягодиц – форма, а не ширина; и о глазах не забывайте… Любая женщина гордится своими глазами! Она посвящает им львиную долю вре-мени макияжа, она одна знает, как они должны выглядеть и ку-да и когда ими глядеть. Оцените её труд по достоинству. До-статочно просто несколько раз восхититься: «Ах, какие глаза!» и к вам возникнет искреннее доверие.
Следующее – руки. Тут женщина постарается скрыть, что она из себя представляет, где и кем она работает и сколько за-рабатывает, и на какие «баблосы» свои руки содержит. Важно рассмотреть не только ухоженность ладоней и стоимость ма-никюра, это теперь любая школьница умеет подделать, нужно идти дальше – к запястью, к локтю. Если красивые руки откры-ты до предплечья, или рукав настолько широк, что при подъёме руки обнажает белоснежную подмышку, будьте настороже! Значит, женщина не стесняется своих рук, а это говорит о том, что ей или достаточно собственного заработка, или за-работка мужа на их содержание, или – что более вероятно! – она готова потратить на руки больше, чем на одежду, чтобы их прикрыть. Руки хвалить и оценивать не надо. Иначе вы себя разоблачите. Отнеситесь к рукам как к данности.
То же можно сказать о волосах и причёске. Волосы, хоть и не всегда, но это один из показателей женского здоровья. Ко-нечно, физического. Здоровые волосы должны выглядеть есте-ственно. Они указывают на характер и темперамент женщи-ны. Прическа зависит от её сиюминутного настроения, прическу можно похвалить вскользь, опять не забыв упомянуть о глазах. А про ноги, нос и губы нужно забыть навсегда. Нет ни одной, ко-торая бы не завидовала в этом отношении ещё кому-то, и лю-бое неосторожное упоминание об этой части тела приведёт к тому, что женщина вспомнит о сопернице, а вас будет считать если не лицемером, так болтуном и человеком несведущим.
Вообще в разговоре при первом знакомстве нужно быть очень внимательным к произносимым словам. Нужно любым способом обходить слова «я», «мне», «деньги», «работа», «член». Лучше использовать сослагательное наклонение: «каза-лось бы», «хорошо бы», «не удивительно ли», «а вам не близко ли», «чем бы вас отблагодарить». Тогда диалог потечёт в русле светской беседы, ни к чему не обязывающей, промежуточной, предшествующей тем не менее чему-то более серьёзному. Воз-можно, неординарному. Скорее всего, неожиданному и взаимо-приятному.
Пётр застегнул последнюю пуговицу на своем старом ком-бинезоне, подтянув его на плечах Ь., и отдал последние напутствия:
- Не тушуйтесь. Отнеситесь к этому как к необходимой лечебной процедуре. Массаж простаты я вам, конечно, не обе-щаю. Но и это не исключено. Логопеды изучают физиологию в достаточном объёме, чтобы с этим разобраться.
- Она логопед? – вздрогнул Ь. и чуть отстранил от себя Петра, чтобы взглянуть ему в глаза.
- Она так представилась, она учит говорить так, чтобы понятно было, - ответил Пётр. – Вы не доверяете женщинам этой профессии?
- Отнюдь. А есть ли у вас фото? Я бы взглянул. Возможно, я её знаю.
- Нет, конечно. И потом, может быть так, что звонила и говорила одна женщина, а будет совсем другая. У вас возникают какие-то подозрения? Не страшно. Если она вам знакома, посме-ётесь, сведёте всё к недоразумению. Поверьте, это только подтолкнет вас друг к другу.
- Вы так считаете?
- Уверен. И сам не раз через такое прошёл. Поверьте, вы ни-чем не рискуете, будь даже она вашей женой.
- Только не это!
- Какой вы древний! Вы совсем не знаете женщин… Да если это она, если вы её разоблачите, представляете с какой силой вспыхнет в вас новое чувство? А в ней? Уверен, что тогда ника-кой массаж простаты не понадобится. Вы с удовольствием накажете её по полной программе, а она с удовольствием это наказание примет! Ну, что? Идёте? Я бы на вашем месте толь-ко из-за этого ещё пошёл: узнать, она или не она?
- Вы правы. Пойду, – согласился с доводами Петра Ь. и ре-шительно двинулся к выходу.
- Подождите немного, я позвоню, - придержал его Пётр, набирая номер:
- Яша? Софью пригласите к телефону, пожалуйста… Софа? Нас ещё кто-нибудь слышит? Нет? Хорошо. Тут передают, что снег ещё на два часа зарядил. До ночи убирать придётся. Мо-жет, сейчас подойти? Можно? Да? Понял. Минут через пятна-дцать буду. Что? Найду без звонков и разговоров. До встречи.
Петр показал Ь. пальцем на телефон и протянул Ь. стакан с раствором протеина.
- Ждут. Счастливой дороги и нескорого возвращения!

---------------------------------

Ь. шёл по заметённой улице в чужой одежде, но со своими мыслями в пустынной голове. Казалось, от ветра внутри череп-ной коробки что-то позванивало, ритмично, легко и непринуж-дённо, как монисто на груди девочки-цыганки, уже научившейся трясти плечами, но ещё не понимающей к чему этот звон при-ведёт, когда музыка кончится. Держа направление на городскую поликлинику, которая была указана в записке Петра, Ь. ещё по-думал о том, что, если не получится с женщиной, неплохо было бы проверить шею на предмет поворота своей звенящей голо-вы. Но, зайдя внутрь и обнаружив толпу бабушек у стойки реги-стратуры, он эту мысль отложил. Поднимаясь по лестнице на десятый этаж к физиокабинетам, он встретил знакомого, по-здоровался с ним, повернувшись всем корпусом, и знакомый по-желал ему удачи в процедурах. Ь. это показалось забавным. Складывалось так, что женщина заранее всё предусмотрела, и тот талон, что он держал в руке, и был тем самым ключом, тем пропуском, который обеспечивал ему и алиби, и беспрепят-ственный вход в чертог любви.
Когда он поднялся на этаж, вышедшая из кабинета мед-сестра, больше похожая на девочку-цыганку, как раз собирала талоны у сидящих в коридоре больных, чтобы передать их вра-чу.
Приняв талон из рук Ь., она внимательно посмотрела ему в глаза своими глазами, только они видны были из-под шапочки и маски на лице.
- Вы видели, что здесь написано? Вы уверены, что пришли вовремя?- спросила она у Ь. заговорщическим шёпотом.
- Абсолютно! – ответил ей в тон Ь., не разжимая зубов. – Я звонил.
Девушка опустила ресницы, положила его талон в карман и ловко и легко шмыгнула в дверь кабинета.
«Неужели эта?» - затаил дыхание Ь., вдруг необыкновенно ясно представив её без шапочки, без маски и без халата. Полуза-бытое чувство заставило Ь. тут же участить дыхание и при-сесть в углу, на крайний стул, где освещение было приглушено в целях экономии или в результате нерадивости персонала. Он запустил обе руки в широкие карманы старого комбинезона и приготовился ждать, настороженно притрагиваясь к тому ор-гану, которому предстояло отличиться в недалеком будущем, а сейчас - нужно было успокоиться, не смотря на небольшой маль-чишеский грех в ванной. Время тянулось, прерываясь короткими выходами медсестры из-за двери, когда она зазывала очередного больного на процедуры, в этот момент Ь. замирал и пытался запомнить её движения и детали одежды. Голубые брючки были очаровательны, из них в мягкие мокасины выстреливали две тонкие ножки. Пояс на халате сзади был стянут в бантик. Тём-ные локоны выбивались сзади на воротник халата из-под невы-сокой шапочки. Руки в тонких перчатках влекли и дразнили сво-ей стерильностью.
Наконец, при очередном выходе, она обратила внимание на его угол и призывно махнула рукой. Встав и начав движение к двери кабинета, Ь. уже явно ощущал напряжение в члене при ходьбе и даже оставил, ради него, одну руку в кармане, чтобы смягчить трение головки об одежду.
Внутри кабинета за столом сидела красавица-доктор, вся закутанная в белый шёлк и хлопок. Казалось, даже глаз её было не различить. Взяв талон в руку, она внимательно его рассмот-рела и подняла взор на Ь.
- Вы Пётр? – задала она вопрос глубоким грудным голосом.
- Нет. Я Ь., - ответил Ь., едва сдерживая живое существо в штанах, готовое вырваться наружу по зову этого женского тембра.
- Тогда, что вы здесь делаете?
- Мы вам звонили. П ётр сказал, что вы будете меня ждать. Я готов.
- Ах, готовы?! – прозвучало с низким смехом из полувоздуш-ного белого облака. – Яшенька, проводи больного на массаж про-статы. И начинай без меня, я подойду попозже и проверю, пра-вильно ли ты делаешь.
Медсестра взяла Ь. за запястье свободной руки и повела к дальней ширме. Она быстро сбросила с него комбинезон, уложи-ла на массажный стол с двумя отверстиями животом вниз, за-глянула под кушетку, убедившись в том, что отверстия совпа-дают с теми частями тела, которые должны в них попасть, и ловко натянула презерватив на возбуждённый член, провалив-шийся в предназначенную для него дыру на лежанке. Укрыв голо-го Ь. простынёй сверху с головы до пояса, Яша начала массиро-вать ему ягодицы, промежность, потом, обильно смазав маслом пальцы в перчатке, ввела их в анальный проход и занялась про-щупыванием, делая мягкие потягивающие фрикции в районе простаты.
Ь. не мог отследить, сколько прошло минут со времени его первого семяизвержения до второго. Он чувствовал только раз-ной толщины пальцы у себя в анальном отверстии и слышал женские голоса, которые поочерёдно утверждали, что каждая из их владелиц действует правильнее другой. Причём низкий го-лос утверждал, что делает это каждый день, и эффект состо-ит в том, что ни один из больных, пройдя курс, не пожаловался на качество и готов был доплачивать за каждый сеанс из соб-ственного кармана, а не из кармана супруги. Высокий голос не соглашался, он был против того, чтобы человек в таком воз-расте кончал дважды за сеанс, что это чревато сердечными осложнениями, если не смертельным приступом. Наконец, и доктор, и медсестра сошлись на том, что существует индиви-дуальная зависимость мужских жоп от их рук, и что владельцы задниц и простат реагируют на разные пальцы непредсказуемо. На этой спонтанной ноте Ь. кончил в третий раз и тихо про-стонал. Медперсонал оставил его в покое, освободив от полного спермой презерватива, не забыв при этом протереть головку члена мягкой салфеткой, и шумно удалился.
Натягивая комбинезон, Ь. заметил, что шея уже не меша-ет голове поворачивать взгляд, куда требуется. Боль прошла так же внезапно, как и началась. Совсем не бодрым, а умиро-творённым он выбрался из-за ширмы и с улыбкой приблизился к столу, за которым белое облако что-то напевало и записывало сопрано.
- Как вам первый сеанс? Не утомлены? – игриво спросила доктор София у Ь..
- Божественно, - откликнулся Ь.. – Когда намечаете следу-ющий?
- Вы восстановитесь пока. Мы вас позовём. Петру Ионычу передавайте привет. Пусть тоже копит силы. И вот вам акт о приеме спермы, спуститесь, касса - справа от входа на первом этаже.
- Спасибо. До свидания, – сказал Ь. и вышел.
В коридоре он столкнулся с Яшей. Она сама подлетела к нему белой бабочкой.
- Вы ей сказали, что у меня лучше получается, чем у неё? Вы вот со мной две порции спермы дали, а с ней только одну! Нас ещё и по-другому учили, а она, эта Софа, не разрешает приме-нять. Всё по старинке! А медицина на месте не стоит! Вы при-ходите ещё, я вам такое покажу, вам пенсия не нужна будет, сколько денег на сперме заработаете! Вы такой отзывчивый! Придёте?
- Конечно, приду.
Яша поцеловала Ь. в щеку, оттянув защитную маску на подбородок, и оставила на его щеке яркое пятно.
- Я вас ждать буду!
В кассе Ь. выдали около четырёх тысяч рублей, без малого.

---------------------------------

Возвращаться в дворницкую не хотелось. Снег перестал падать. Вылеченная шея позволяла вертеть головой и смот-реть по сторонам. Во все стороны заснеженный город пред-ставлялся прекрасным и новым. Ь. даже замедлил шаг и несколь-ко раз оглянулся, чтобы впитать в себя окружающее по частям: огруженные молодым снегом ветки деревьев, клонящееся к за-кату солнце, мягкий оранжевый свет отражений неба на стек-лах домов. Почувствовав незнакомый прилив крови к ногам, Ь. поискал глазами, куда бы присесть, и свернул на «Аллею славы». Добрался до неё, и, даже не смахнув с досок снежную подушку, уселся в самую середину скамейки, слева и справа от которой поднимались два молодых каштана. Чугунные оградки стволов увенчивались табличками с золочёным тиснением, они были за-порошены на столько, что текст на них не читался, и это Ь. успокоило окончательно. Он поймал себя на мысли, что не хо-тел бы сейчас встретить знакомого или, не дай Бог, познако-миться с кем-то, чтобы рассказать о том, что простата по форме похожа на плод каштана. Ему хотелось побыть одному в этом новом мире, ни с кем им не делясь. До самого вечера. До ночи. Может, и до рассвета. Ь. широко открыл глаза и запроки-нул голову, чтобы ещё раз полюбоваться чистым небом. Оно меняло цвет на глазах, делясь на не равные части из темно-синего и желтого, серого и фиолетового, оранжевого и алого у заходящего солнца. Аллея делила сквер с востока на запад, сол-нечный диск попадал точно в проём между рядов заснеженных каштанов, и выглядело это дорогой в небеса. Ь. впервые не при-крыл глаза от восторга, а открыл их ещё шире и, задержав ды-хание, попробовал мысленно разогнаться и взлететь по этой дороге в сторону заката, к сияющему шару, гарантирующему свет и тепло, обещающему жизнь…
Ь. очнулся от того, что Яша, без маски, в наброшенной на плечи шубке стояла напротив него в снегу в одних мокасинах и трясла его за плечи:
- Что же вы делаете?! Застудите всю нашу работу! Не-медленно вставайте!
- Хорошо, хорошо… - выполнил её просьбу Ь., поднимаясь и отряхивая снег.
- Хорошо? Да вам плохо?! Почему вы домой не идёте?.. Хо-рошо, я вас в окно увидела, узнала. Расселись тут…
- Не волнуйтесь, уже ухожу… А вы красивая девушка. Осо-бенно глаза. Да и руки у вас золотые…
Яша медленно подняла темные брови, а лоб даже не наморщила ни на одну трещинку или складочку на упругой коже:
- Пока не золотые! А вот позолотите – так и станут… - и раскрыла перед Ь. две узкие розовые ладошки.
Сверкнувшая на её лице улыбка заставила Ь. медленно вер-нуться на землю. Он вынул из кармана полученные в кассе деньги и переложил их в руки Яше.
Девушка зажала бумажки в кулачок и обняла Ь. за шею, прошептав на ухо:
- Вы тоже симпатичный…
Она убежала столь быстро, что Ь. не смог отследить её перемещение к поликлинике. Солнце уже село. Нужно было по-торопиться к Петру, чтобы успеть обменяться с ним одеждой до прихода жены.

---------------------------------

Двор был убран. Лестница подметена. Из-за двери дворниц-кой доносился запах съестного. Ь. постучал тихо, предупрежда-юще. За этим последовали осторожные шаги, дверь приоткры-лась, в образовавшуюся щель проник неяркий свет, и голос Пет-ра позвал его войти. Ь. отряхнул ноги у порога остатками рас-терзанного веника и вошёл внутрь. На столе перед керосиновой лампой лежала раскрытая книга, стояли две пустые тарелки и соусница. Вилки и ложки отсутствовали.
- Не рассказывайте ничего, - предупредил Петр, оборачива-ясь к Ь. спиной, а лицом – к электрической плитке, на которой в горячей чугунной кастрюле что-то призывно шкворчало. – Да-вайте я вас угощу сначала, мне же скоро уходить, надо привести себя в порядок…
Ь. присел за стол и покосился на раскрытые страницы ста-ринной книги. На каждой из них в два столбца располагался текст с вынесенными цифрами в начале строки. «Библия», - до-гадался Ь..
В качестве закладки между страницами лежало птичье пе-ро, похоже, голубиное. Ь. громко вздохнул.
- Повторение пройденного? – спросил Ь. у оглянувшегося на его вздох Петра и кивнул на книгу.
- Скорее, прохождение повторов… - Пётр поставил горячую кастрюлю прямо на стол и положил рядом большой нож. – Вы как к голубям относитесь? А я умею их готовить!
Да вы не стесняйтесь, подцепите ножом и кладите в та-релку тушку. Вот так. Давайте, я вам помогу. Есть нужно ру-ками, и вытирать, в идеале, руки о штаны. Но я подстраховался – возьмите полотенце. И не бойтесь костей, их там нет. Я в старой утятнице делаю их лучше, чем иные в духовке. И только молодых готовлю, заметьте! Макайте в соусницу, не стесняй-тесь. Это настоящий, «камелиновый» соус, французский, «верблюжий». Не спрашивайте, почему. Скорее всего – по цвету. А фишка в нём – рыбья печень, тресковая! Раньше вообще пе-чень ската добавляли, но где её у нас возьмёшь? Остальное: хлеб в вине замочить, специи растолочь, чеснок, перец, имбирь, корицу, гвоздику добавить, кому что нравится, и - ешь на здоро-вье… Вот если бы ещё мускатного цвета, мациса, достать. И маласеты, райских зёрен, тогда бы вы язык проглотили… Как говорят, архитектор прячет свои ошибки под фасадом, врач – под землёй, повар – под соусом…
У меня здесь на одном чердаке целая ферма. Если не беспо-коить, одна пара голубей за год пять-шесть приплодов может дать. Надо только вовремя птенцов молочных собрать, раз в месяц, пока они на землю из гнезда не слетели. Родители детей этих из зоба молочком своим и на земле кормят, но это уже не то мясо, малыши могут какую заразу и сами клюнуть, глупые ещё.
Я их не ощипываю. Кожу сразу с перьями снимаю и воронам отдаю. Потроха – тоже. Что с ними возиться? И прикармли-вать их только зимой приходится, иногда. А так помойки, ба-бушки и детки малые их неплохо содержат. Выгодная птица, преданная и умная. Древнее голубя с людьми рядом ни одна пти-ца не живёт. Десять тысяч лет от человека кормится и его кормит.
Ь. откусывает кусок и пережевывает.
- На перепелку похоже, только мясо краснее.
- Вы его с соусом, соус удался.
Ь. макает следующий кусок в коричневый соус и отправля-ет в рот.
- Так намного вкуснее, вы правы.
- Такова природа в своём разнообразии! Я только предста-вил, что у нас во рту сейчас – всё от Индии, Африки и - до Норве-гии. И голуби есть везде! И человек!
- А цыгане? – вырывается у Ь. – Тоже везде есть?
- Везде. В Антарктиде, возможно, меньше всего, как и голу-бей… Вы про Яшу вспомнили? – неожиданно повернул тему раз-говора Пётр.
- А она цыганка?!
- Нет, что вы! Еврейка. Ишша. Ева, жена, женщина, та, ко-торая из ребра адамова создана. А сама себя Яшей зовёт. И веч-но деньги клянчит, как цыганка. Любопытная особа. Вам понра-вилась?
- Очень, - не слукавил Ь.
- Да вы ешьте, ешьте… - Пётр взглянул на ходики на стене и перевёл взгляд на маленькое окно под потолком. – Темнеет. Я переоденусь пока.
Дожёвывая очередного голубя, Ь. поинтересовался, почему Пётр не включает свет, а пользуется керосиновой лампой.
- Ося не любит. Экономим электричество, – отозвался тот, продевая руки в рукава белой сорочки, застёгивая пугови-цы. – Да и мне так спокойнее. Никто лишний раз не заглянет. Тут жить не положено. Вот если вас, Ь., примут на работу, а я, как только введу вас в курс дел и ключи передам, стану бесполе-зен, тут же подамся в цыгане. Меня Мария Акимовна обещала выпустить на волю. Может, жену свою найду…
- Как это?! – удивился Ь.
- А что? С цыгана-то - спросу никакого, живи, как хочешь. Всё равно документов нет. Проверят и отпустят. Сейчас за тунеядство не сажают. Иди, гуляй, подыхай на улице. А с вами тут всё по- правильному станет. Будете сидеть здесь, Библию читать. Выйдете пару раз в день, бумажки соберёте у подъез-дов и – домой. Продолжать пенсионерствовать. Софья с Ишшей вас подлечат, а помирать соберётесь, они ещё каштан в вашу честь на «Аллее славы» посадят… И табличку закажут латун-ную, чтобы снегу было на что липнуть. А я и без таблички обой-дусь.
- Не паникуйте, Пётр Ионыч, - подбодрил дворника Ь., до-едая очередной кусок птицы. – Увидите, всё хорошо будет.
Пётр к этому моменту уже облачился в тёмно-синий ко-стюм из тонкой шерсти и привычно, без всякого зеркала, повя-зывал бирюзовый галстук с чуть заметной серебряной нитью по диагонали. Закончив, он достал из кармана кожаный футляр с инструментами по уходу за бородой. Увлажнил волосы души-стым маслом, причесал бороду частым гребешком и приподнял усы щеточкой. В заключение Пётр брызнул в рот из флакончика с освежителем дыхания и пригладил густую седую шевелюру на висках, убрав лишние пряди за уши.
- Вы, Пётр Ионыч, сейчас не на цыгана, скорее на Предводи-теля Дворянства смахиваете, - поцокал языком от восхищения Ь. Он тоже переоделся в свой лыжный костюм, оставшийся к его удивлению чистым и сухим. – Что на завтра? Встретимся?
- Пожалуй, - откликнулся Пётр, не убирая со стола. – Вы со-ус не доели. Хотите, я вам завтра ежатину потушу, по-цыгански, из своих старых запасов? Она отлично к «камелино-вому» соусу подойдёт.
- Если вам не трудно… Я только рад буду попробовать. Не отравимся ежами?
- Оставьте! Меня этому такие специалисты у Оси в табо-ре учили, что и сомнений быть не может… А завтра вы идите не сюда, а сразу ступайте к Марии Акимовне. Часам к десяти утра. Она раньше не проснётся. Мы с ней молиться будем сего-дня всю ночь. Куда идти – я покажу...
Пётр заговорчески ткнул пальцем в потолок:
- Над нами. Двенадцатый этаж. И табличка соответству-ющая есть на двери. Не ошибётесь.
Подойдя к Библии на столе, Пётр взглянул в открытый текст и покачал головой:
- Послушайте, что пишут. Ной первый раз голубя выпу-стил, и тот вернулся. Второй выпустил, тот вернулся с олив-ковой ветвью. Третий выпустил, и – не вернулся голубь. Быть такого не может! Чтобы голубь к своей голубке не вернулся на ковчег?! Да по уху ему тот Арарат! Для него любовь важнее! Правда же, Ь.?
Пётр захлопнул книгу и взглянул в глаза гостя испепеляю-щим взглядом. Ь., чтобы не сказать лишнего, молча, но убеж-дённо потряс головой. Тогда Пётр бережно взял Библию под мышку и дунул на огонь керосиновой лампы. В дворницкой стем-нело…»
Глава четвертая
Павел посмотрел в глаза учеников и понял, что урок закон-чился. Аудитория опустела. Море приобретало металлические от-тенки вороненого панциря огромного существа, под покровом ко-торого играли уставшие от вчерашнего шторма мышцы. Продол-жительные судороги заканчивались шипением волны о прибреж-ную гальку, мягкие удары о камни превращались в утолщения, а следом – в продолговатую морщину, исчезающую при растягива-нии природного материала. Чайки и бакланы постепенно возвра-щались к своим повседневным заботам, бесшумно и беспорядочно перемещаясь над поверхностью воды, будто на самом деле под ней, на какой-то там глубине, можно было обнаружить и добыть пищу для своего многочисленного потомства, если соблюдать ти-шину. Насекомые перемещались преимущественно по суше, где в базальте скалы тоже с трудом можно было найти случайно про-росшие былинки, не представлявшие для них особого интереса. Взлетать им было незачем. Один пятирублёвый краб, малыш, ещё пытался занять место в расщелине, заполненной мидиями, разме-ром с кукурузное зерно, но они сидели так плотно среди желтых водорослей, что он не смог протиснуться между ними, завис на вертикали скользкого бетонного откоса волнолома, да и отвалился опять в воду. Наверное, решил, что успеет ещё достичь своей цели. Июльский день долог. Солнце еще не вставало. Поплавок, забро-шенный метров на тридцать от берега, был едва различим, а то и пропадал вовсе из поля зрения Павла, когда море взбухало перед ним в очередной раз и не волной вовсе, а водяным пузырём. Кро-ме него из неподвижных слушателей никого не осталось.
Вчера, при небольшом шторме, он проводил семинар по Иосифу Аримофейскому. Павел стоял на скале лицом к морю, за-давал вопросы, дискутировал с ударами волн, криками птиц, натисками воды и осыпанием гальки и пены на пляже. Одежды его разрывало ветром, море плевалось солью в глаза, грубая волна не единожды хлестала его по голым ногам, прихватив с собой пару медуз, которые тут же превращались под подошвой в прозрачные сопли. Но Павел был неутомим. Его хрипловатый и картавый голос доходил до каждого. И тогда, к середине ночи, когда диспут был в самой вершине резонансной кривой, море сдалось, начало зати-хать и попросило перерыв на обдумывание. Павел всегда был снисходителен к ученикам. Его терпению можно было позавидо-вать. И в этот раз он остался стоять на высоте скалы с неудовлетво-ренным, но явным чувством, если не превосходства, то грядущего насыщения. Да, море устало. Пусть отдохнёт. Продолжим на сле-дующем семинаре. Павел насадил на крючок креветку и сделал дальний заброс. Сейчас, пока ласкирь не подошёл и не начался клёв, можно было подвести итоги.
«Итак, что мы знаем об Иосифе? Богатый еврей, который предоставил собственную усыпальницу для погребения распятого Иисуса Христа. Возможно, его тайный последователь. Иосиф при личном разговоре с Понтием Пилатом добился от него разрешения на захоронение Спасителя. Теперь вопросы.
Как он этого достиг в результате одной аудиенции? Как орга-низовал сбор крови христовой в чашу, которую заранее приготови-ли и украли ещё с Тайной Вечери, и которой суждено было стать Священным Граалем? Кто осуществил кражу копья у Лонгина? Как происходил перенос тела Христова и погребение? Кто был ответ-ственным за сохранение плащаницы, тернового венца и гвоздей после вознесения? И как это всё соответствует иудейским законам и традиции того времени?

Первая волна:
Благодаря климатическим, геологическим и географическим особенностям расположения Рамафаим-Цофим, родины Иосифа Аримофейского, в тридцати километрах на юго-запад от Иеруса-лима, стоимость земли в этом районе (в первом веке нашей эры) была одной из самых высоких в Палестине. Плодородные почвы; прогрессивные системы орошения, использующие, как сбор дож-девых вод в искусственные водоемы и распределение их по полям каналами, так и подъёмные механизмы, применяемые при поливе возделываемых террасных садов и виноградников на склонах гор и холмов; обилие солнца и опыт выращивания хлебных злаков, - всё это позволяло землевладельцу не только получать прибавочную стоимость от землевладения, но и увеличивать её от года в год. Из экспортируемых товаров особенно славилась пшеница, «журавли-ный горох», или Treticum spelta, которая, по свидетельству Плиния Старшего, давала чрезвычайно белую муку, пользовавшуюся в Ри-ме необычайным спросом. Иосиф, будучи крупным землевладель-цем, даже сократил посевы ячменя, традиционно выращиваемого в этих краях, в пользу производства экспортного товара. Именно Иосиф с легкой руки Никодима, своего коллеги по членству в Си-недрионе, одним из первых внедрил в землепашестве не только сжигание жнива и трехпольное земледелие, но и внесение в почву органических удобрений в форме навоза, смешанного с соломой, которое редко, но использовалось в выращивании садов при тер-расном методе возделывания почвы. Мало того, Иосиф Аримо-фейский изменил саму меру земли. Если раньше такой мерой яв-лялось вспаханное двумя волами, запряжёнными в один плуг, про-странство при временном периоде в один световой день, то при Иосифе участились случаи продажи земли в зимнее время, а по-купки – в летнее. Коалиция в лице Иосифа и Никодима провела в Синедрионе закон о системе мер и весов, согласно римскому стан-дарту. С тех пор земля мерилась в локтях, вплоть до разрушения Второго храма и завоевания Иерусалима в 70 году н.э., когда храм сравняли с землей, завалили мусором вместе с трупами защитни-ков, а сверху перекопали волами. Римляне щедро вознаградили Иосифа за его деяния участием в приобретении им новых земель-ных наделов. Иосиф не остался в долгу перед властью, оказывая ей дополнительные услуги в лоббировании римских позиций как член Совета.
Исходя из вышеизложенного, следует сделать вывод, что Иосиф был значимой фигурой и в Синедрионе, и в правящих рим-ских кругах. Близость его к Понтию Пилату была неоспоримой и явной. С мнением Иосифа не только считались в партии фарисеев, его побаивались. Он, будучи Членом Совета Синедриона, не был приглашен на обсуждение ситуации с новым Мессией в лице Иису-са Христа и его осуждением на смерть путем прямого обмана. Пользуясь тем, что Иосиф в Рамафе готовил обоз с подарками рим-ским легионерам к пасхальным праздникам, Каиафа с Анной в Иерусалиме уже протащили в Синедрионе решение о казни Иису-са, не известив об этом одного из самых влиятельных членов Сове-та. Зачем фарисеям это было нужно?
Обладая огромным состоянием, Иосиф оплачивал такие нало-ги и делал такие партийные пожертвования, что потеря его для Си-недриона была бы катастрофой в финансовом отношении. Откры-тое или тайное сочувствие его христианскому учению и дружба с Никодимом могли привести к тому, что он не сегодня-завтра может изменить иудейству и перейти на сторону врага. А это значит – от-дать всё своё имущество христианам и уйти в ученики к бродячему пророку. По мнению Каиафы убийство Иисуса спасало не только иудейскую веру, но и фарисейскую казну.

Вторая волна:
Хочу уточнить. По поводу землевладения. По Библейским за-конам земля в Палестине распределялась у евреев по жребию сре-ди родов и колен Израилевых. При этом, чтобы стать крупным землевладельцем, нужно было как минимум принадлежать к од-ному из родов, члены которого могли прирастить свои участки только за счет наделов, право на которые переходило по наслед-ству к прямым потомкам, детям и внукам различных семей. Захват земли частного землевладельца, будь захватчик даже царем, ка-ралось гневом Господним. Тому есть пример из Библии, когда царь Ахаз произвел захват участка латифундиста Набота, и был наказан приговором с неба. Таким образом, Иосиф мог разбогатеть только за счет или спекулятивных сделок, или прямого истребления соб-ственных родственников, тайно или явно обходя закон. Отсюда – членство его в Синедрионе, среди таких же олигархов, именующих себя партией фарисеев, было и логичным, и обязывающим. Изме-на партийным интересам, самой философии алчности и безнака-занности, не могла произойти в одно мгновение. Приход Иисуса мог подвигнуть его только на очередную, глубоко продуманную акцию, ведущую к собственному обогащению. Он понимал, что христианство – не социально-экономическое учение, а нравствен-ное. Его поведение было заранее просчитано и выверено с учетом всех возможных ситуаций, которые могут возникнуть как в партий-ном руководстве, так и в римской исполнительной власти. Мало того, он через Никодима отслеживал настроения и в христианской общине. Если принимать во внимание его не случайное отсутствие на заседании Синедриона, решающее судьбу Иисуса, Иосиф про-считал всё до секунды и только согласовал свои действия с Понти-ем Пилатом до и после распятия.
План был таков. Иосиф самоустраняется. Пилат умывает руки. Христа приговаривают и распинают. К этому времени у Иосифа уже выкуплена пещера рядом с местом казни, подготовлен материал для погребения. Свидетели смерти – три женщины и малолетний Иоанн Заведеев – в операцию не посвящены, но являются и свиде-телями снятия мертвого тела Иисуса с креста тогда, когда к месту казни уже прибывают Иосиф и Никодим. Иоанн впоследствии должен зафиксировать это в своём Евангелии. Тело Иисуса, как че-ловека смертного, не Бога – человека (!), хоронят до заката солнца по еврейскому обычаю. Моют, умащивают, заворачивают в чистую плащаницу и прячут в пещере неподалёку. Выставляют охрану огромного камня перед входом, якобы, чтобы его не сдвинули и не украли драгоценное тело сторонники христианства, во избежание очередных народных беспорядков. На самом деле Иосиф, таким образом, приобретал для себя тотем, который позже мог исполь-зовать в своих интересах. И в Синедрионе, запугивая им товарищей по партии, и в миру, владея и манипулируя высшим христианским символом. Никто, кроме него, не мог войти в пещеру к гробу Хри-ста! Право частной собственности было священным!

Третья волна:
А Иисус возьми и воскресни! Тело исчезло. Спекулировать было не на чем.
Но и тут Иосиф подстраховался. У него остались чаша, копьё и плащаница. Предметы страстей Христовых. Артефакты.
Чашу, конечно, из дома матери Марка, Марии, после Тайной вечери вынес сам Иоанн и передал её женщинам как посуду, за ко-торую они отвечали. Чаша была мобильная, походная. И очень до-рогая, серебряная. Личная чаша Спасителя. Эдакий «золотой за-пас» семьи, не общины. Христа арестовали. Апостолы к тому вре-мени разбежались от страха быть распятыми, как и их наставник. Хозяйственные женщины: Святая Мария, Мария из Магдалы и Са-ломия с малолетним сыном, Иоанном, не изменяли иудейскому закону, более того – они своим присутствием на погребении бли-жайшего родственника именно ему и следовали, карать их было не за что. Скорее всего, и столовалось святое семейство эти три дня всё там же, в том же доме в Гефсиманском саду. Женщины пользо-вались той же посудой и носили её с собой. От них через Иоанна чаша и была передана Никодиму. Никодим трижды упоминается в Евангелии от Иоанна, они были близко знакомы. В девятнадцатой главе он приносит на погребение Христа «состав из смирны и алоэ, литр около ста», чтобы умастить тело. Для омовения был необхо-дим другой сосуд, вот и воспользовались Иосиф и Никодим для этого большой семейной чашей. По еврейским обычаям мужчину могут омыть только мужчины. Но и умащивать тогда должны были мужчины! Женщины только помогали нести тело и сосуды с благо-вониями, чтобы забальзамировать его (ни много, ни мало – сто литров!). А, значит, никто из присутствовавших на погребении в этот момент в его божественное происхождение не верил, стараясь втереть в кожу мертвого десять вёдер масла, чтобы подольше со-хранить бренное тело нетленным.
Христа хоронили как обыкновенного еврея, с тою лишь раз-ницей, что организатором похорон выступал олигарх. Одного толь-ко масла на 17 (cемнадцать) миллионов рублей по курсу XXI века закупил Иосиф Аримофейский! Это без стоимости самой пещеры, жалования охраны у камня из центуриона Петрония и сотника Лон-гина, его копья, плащаницы и затрат по трансферу в Европу. Каков же тогда был размер взятки самому Понтию Пилату за разрешение проведения этих похорон? Да в сотни раз больше, если не в тыся-чи! Но олигархи денег на ветер не бросают…

Четвертая волна:
Хочу дополнить. Казначеем в христианской общине значился Иуда Искариот. Этот способный молодой человек к этому времени уже повесился, уйдя от материальной ответственности и не предо-ставив отчетность о финансовом состоянии общины. Денег обще-ственных с собой в ад он прихватить не мог. Апостолы разбежа-лись, не успев растратить свою долю. Наставник, кормивший дву-мя рыбами тысячи людей, вернулся на небеса. Женщинам в то время общую кассу никто поручить не решился бы, но временно и тайно она ещё оставалась у них, в святом семействе. Поэтому жен-щинам срочно нужно было найти облачённого доверием человека, которому можно смело вверить финансовый руль партии христиан.
Иосиф подходил для этого поприща безошибочно. Судя по всему, произведя значительные растраты в дни погребения, он и не сомневался, что так оно и будет. В его схему пополнения казны помимо обобществления имущества всех христиан в Палестине входила целая пиар компания по Средиземноморью, Европе, Се-верной Африке, Малой Азии и даже Индии в целях распростране-ния христианства как можно шире. Создание из нравственного учения учение экономически доходное было главной его целью. И, надо сказать, он преуспел в этом.
Синедрион обвинил Иосифа в ереси. Никодим выступил в Си-недрионе с пламенной речью в защиту друга и тому изменили наказание со смертельного приговора на длительное заключение. Без явлений божественных ангелов Иосиф волшебным образом исчезает из закрытой тюремной камеры в Иерусалиме через не-сколько дней. Его находят на родине в Рамафе. Но обвинители ни-чего сами в дальнейшем не предпринимают, предоставив судьбу Иосифа на откуп правоверным иудеям. Иосиф просит защиту у римлян. Те присылают отряд легионеров, который честно защища-ет затворника от возмущенных соотечественников какое-то время. Но после устранения от должности Понтия Пилата делать это ста-новится всё трудней. Римляне сами предлагают Иосифу покинуть Палестину и тайно организовывают его бегство. (У Никодима после побега друга отняли всё, что он заработал, и пустили по миру. Га-малиил, наставник апостола Павла и Никодима, вспоминает о нём единожды, как он, нищий, умер в слезах у гроба забитого камнями Стефана, их похоронили в общей могиле.)
Иосиф тем временем бежит из Палестины на корабле без вё-сел и парусов непонятно куда в странной компании: Лазарь, Мария Магдалина, сестра Лазаря Марфа, её служанка Маркела, ученик Максим, ещё куча подозреваемых, сочувствующих христианам. Маршрут судна неизвестен. Конечная точка – Марсель. Расстояние от Яффы – две тысячи восемьсот пятьдесят четыре километра, если лететь на современном авиалайнере, время в пути четыре часа со-рок минут. По тем временам, перемещаясь от острова к острову вдоль северной береговой линии Средиземного моря, с опытной командой моряков и хорошим штурманом, остановками для по-полнения запасов пресной воды и пищи, такое путешествие заняло бы не меньше восьми-девяти месяцев, а то и года. (Вспомним по-следний путь Павла в Рим, занявший при плохой погоде и ремонте корабля почти два года!) Поэтому прибытие этих пассажиров в Марсель целыми и невредимыми воистину считалось чудом Бо-жьим. Хотя, между нами говоря, денег у опального олигарха хва-тило бы на то, чтобы пересесть с утлой лодчонки где-нибудь в Тире на несколько торговых кораблей и в сопровождении римской эс-кадры прибыть в Марсель под звуки цимбал и шофаров сытым и свободным, да ещё и с партией товара.
Оставим в покое семейство Лазаря и Марию Магдалину. По-следим за Иосифом.
Как материалист и прагматик, Иосиф Аримофейский пони-мал, что пропаганда веры, не подтверждённая артефактами, мало-продуктивна.
Сгрузив с корабля чашу, копьё, плащаницу и терновый венок, он уже на набережной Марселя, в то время Массилии, был споко-ен и уверен в себе, понимая, что в этой части света на его ношу ма-ло кто обратит внимание и за сохранность её волноваться не стоит. Наверняка его уже там ждали встречающие купцы-подельщики, которых он заранее уведомил о своём прибытии. На сколько золо-тых ауреусов Иосиф привёз товара доподлинно неизвестно, но, су-дя по водоизмещению тогдашних плавательных средств, это была отнюдь не пшеница. Дальновидный Иосиф, понимая, что возвра-щение в Палестину для него уже невозможно, захватил с собой партию других материальных ценностей, вложив в них всё остав-шееся состояние. Скорее всего, это были ароматические вещества, достаточно лёжкие в хранении, немыслимо дорогие, пользующие-ся спросом как у патрицианок и патрициев, так и у служителей культа.
 Сам выбор Массилии, крупнейшего торгового центра в Гал-лии, римской провинции и всего Средиземноморья, был не случа-ен. Здесь уже существовала сеть дорог, соединяющая крупные по-селения и города, с действующими акведуками, амфитеатрами и храмами. Лион или Лугдун, ставший столицей римской админи-стративной единицы ещё 43 году до н.э., был вдвое меньше Мас-силии, но к нему уже ходил водный транспорт от устья Роны, впа-давшей в море недалеко от порта. В городе ещё действовал Совет Шестисот, состоящий из богатых торговцев, и трех старейшин из их числа – Тимухов, осуществляющих исполнительную власть всей Массилии и прилегающей прибрежной территории вплоть до Ави-ньона на северо-западе Галлии. Прибывший сюда Иосиф должен был чувствовать себя как рыба в воде.

Пятая волна:
Иосиф уже был извещён о собрании Апостолов, на котором двенадцатым, взамен Иуды Искариота, был выбран Матфий. Жре-бий был брошен Петром, сгоряча, но его непререкаемый авторитет сработал, выбор никто не посмел подвергнуть сомнению. Рассуж-дая в заточении о том, кому могла быть передана казна общины, Иосиф сразу исключил Матфия, как человека нового, из списка возможных претендентов на пост казначея. Сам Пётр или брат его Андрей по безграмотности и отсутствию опыта не могли взять на себя эту ношу. Да и все рыбаки были не готовы к этому, ни книж-ник Иоанн, ни авантюрист Фома, ни ревнитель веры Симон Зилот. Разве что Филипп, но и тот был способен лишь на оперативное управление податями и занимался в основном распределением денежных средств и экономией, а не финансовыми потоками. Бра-тья Алфеевы, и Левий Матфей, и Иаков, и Иуда-Фаддей, хоть и бы-ли когда-то причастны к мытарям и сборам налогов, эти не только не могли обращаться с общественными деньгами, но, как оказа-лось, и с собственными: спустили все свои сбережения на общину, не заработав ни копейки. Остается один - Нафанаил, Варфоломей. Этот умел делать деньги и держать язык за зубами, сидеть себе под смоковницей и не показываться лишний раз на глаза. И при-вёл его Филипп не просто так, они уже были знакомы, их семьи в Кане связывали не одни торговые дела. Но ни ему, как ни Иакову Праведному, как ни Павлу, ни Варнаве, остававшимся в Палестине, вручать казну было нельзя. Её просто необходимо было вывезти с материка в такое место, где христианство уже закрепилось, поста-вить там своего епископа, наделенного полным доверием и при-знанием самого Спасителя, да ещё и обязанного ему самой жизнью своей. И тогда Иосиф решил, что таким местом будет Кипр, а епи-скопом и хранителем казны – Лазарь. Не стоило большого труда уговорить Павла и Варнаву, а также Святое семейство и Богома-терь, что такова историческая необходимость. Удобное располо-жение острова, благосклонное римское начальство, удалённость от Синедриона и воинствующих иудеев позволяло превратить Кипр в некую офшорную зону для сбережения христианских средств. То-гда Иосиф и организовал и финансировал это путешествие. От Тира до Массилии корабли Иосифа прошли с заходом на Кипр, оставив там большую часть казны и самого Лазаря. Сёстры Лазаря: Марфа и Мария, и с ними Мария Магдалина, и Мария, мать Марка, и Ма-рия Клеопова, и Мария Заведеева, и Мария Алфеева, и с ними ещё двести жён христианских были доставлены Иосифом Аримо-фейским в Массилию. Здесь они могли ходить и проповедовать без своих мужей и детей свободно и плодотворно, совершенно безнаказанно. Манипулировать ими Иосиф, облечённый доверием самой Богородицы и окраплённый кровью Христа, мог по своему усмотрению. Половина Европы была в его руках: Галлия, Испания, Германия, Британия. Он уже мнил себя последователем Пифея, от-крывшего и завалившего оловом и медью Корнуолла всю Европу до Палестины. Он уже предугадывал, как разместить артефакты в будущих храмах и монастырях. И зачатки легенд – о короле Артуре, Святом Граале, Копье Лонгина, Парсифале, Плащанице и Терновом венце – уже бродили в голове Иосифа. Эти легенды должны были стать основой новой культуры целых народов и наций. Церковь христова станет выше всякой власти. Короли и цари будут припол-зать на коленях, чтобы поцеловать ногу Первосвященнику. Он направит своих последователей на края света и огнём и мечом установит одну религию на всех – учение Христа! И настанет мир на всей Земле. И восторжествует справедливость любви и понимания.

Шестая волна:
Хочу добавить, что для этого требуются средства, и не малые! И выбор парфюмерного направления бизнеса Иосифа был не слу-чайным. Процветающий и сибаритствующий Рим требовал всё больше благовоний. Ими пользовались все, включая плебс, ра-бынь и рабов, в дни народных гуляний ими натирали даже мулов. Без определенного запаха нельзя было находиться в присутствен-ных местах, в цирке, в банях, на праздниках и даже в повседнев-ной жизни. Доходило уже до того, что, выходя на улицу, требова-лось умастить себя разными благовониями для разных частей тела отдельно: ноги – одно, пах и подмышки – второе, шея и лицо – тре-тье, волосы – четвёртоё и т.п., чтобы не сильно отличаться от про-хожих по запаху. Не все римские города могли позволить себе цен-трализованную или вывозную канализацию, помои выливались в канавы и реки, городское население росло, запахи нечистот нужно было отбивать другим ароматом, а лучше тем, который был прия-тен и устойчив. Не нужно забывать о том, что спирта ещё не было. Все настаивалось на воде, маслах, кое-где с добавлением уксуса. При средиземноморском климате люди чаще потели, ароматиче-ские средства легко выветривались, и запахи исчезали вместе с по-том. Для вторичного употребления средства необходима была пе-реносная легкая и удобная посуда, которую можно было брать с собой, куда бы ты ни шёл. Иосиф организовал производство таких пузырьков и флаконов из глины и стекла на основе древних ари-баллов, сосудов для благовоний, и в Галлии, и в Сирии, и на Кип-ре. В отличие от дорогих золотых и серебряных вещиц для духов, помад, пудр, ароматических солей, которые использовали и бе-регли аристократы, эти емкости были дёшевы, легко бились, теря-лись и требовали немедленной замены. Воспроизводство их тре-бовало невысоких затрат, продажа их была легка и общедоступна. Спрос всегда превосходил предложение. Ценой можно было иг-рать, как вздумается. Особым случаем можно считать открытие Иосифом в галльских горах нескольких альпийских жил с горным хрусталём, изделия из которого были редки и дорогостоящи. Счи-тается, что два легендарных сосуда горного хрусталя, из которых пил император Нерон, были подарены ему Иосифом Аримо-фейским.
Вернёмся к еврейским женщинам, которые прибыли в Мас-силию.
Задолго до основания аббатства Сен-Виктор под Марселем, на этом месте Иосиф организовал женскую колонию, которая зани-малась как производством и разливом ароматических веществ, так и сбытом их по всей Галлии. Апостолессы Иосифа разносили по го-родам и дорогам Римской Империи не только духи и помады, но и слово Божье. Женщины, покупая товар, верили этим черноволо-сым продавщицам со всем присущим им откровением и сочув-ствием, заказывали следующую партию, встречались вновь, при-водили знакомых. Вечерами свидетельницы Христовы задержива-лись в их домах, чтобы повторить свою проповедь, пригласить к себе в колонию и показать артефакты, которые были ещё общедо-ступны. Со временем женская община росла, не показываясь вла-стям, скрываясь от мужей, отцов и братьев, им была ясна жертвен-ность христианского учения, он не были голословны, в руках у них были доказательства Страстей, и когда первый корабль доставил из Кипра Послания Павла, в колонии случилось ликование. Иосиф сам зачитывал их женской общине сразу перед своим отплытием в Британию, в Корнуолл. Он сам выбрал себе двенадцать спутниц из апостолесс (братия Галена) для этого путешествия, а из артефактов – плащаницу, чашу и копьё. Сестру Лазаря, Марфу, он оставил в Малиссе управлять ароматным хозяйством, а для связи – два де-сятка голубей, которые и были первой почтовой голубиной связью между будущими аббатствами Гластонбери и Сен-Виктор. Но для этого Марфе со своим клиром нужно было по суше дойти до Ла-Манша, чтобы определить и расположить точки посадок птиц в пределах ста километров полёта и пронести до Балтийского побе-режья Благую весть и ароматы Востока.

Седьмая волна:
Иосиф отправился в Корнуолл. Обогнул Иберию, Бретань и высадился на полуострове в районе оловянных рудников. С симво-ликой трех зайцев: преследующих друг друга, в круге, где у каждо-го по два уха, а у трёх – только три. Наградив этот древний символ вечного возвращения дополнительным смыслом – святой Троицы. Также как и трискеле, тройная спираль, основанная на вращатель-ной спирали Архимеда, связанная с числами Фибоначчи, была из-вестна ещё с древних Сиракуз, её изображали и в виде трёх ног, вертящихся друг за другом в круге, она стала позже трискелесом Сицилии, с медузой в центре, и, наконец, флагом острова Мэн. Надо напомнить, что евреи ещё с IV века до н.э. работали декурио-нами, надсмотрщиками на горных выработках и литейных мастер-ских в Толедо, среди них были и медеплавильщики, и мастера по бронзе. Олово поставлялось сюда из Корнуолла с незапамятных времён. Прибыв на полуостров, Иосиф в короткое время склонил на свою сторону представителей местной власти, проповедуя хри-стианское учение, и даже получил земли на болотах в районе Гла-стонбери. Тут он воткнул, по преданию, свой посох в землю и из него выросло терновое дерево, которое живо до сих пор. Тут и находится остров Авалон, где был похоронен легендарный король Артур. Сюда Иосиф и доставил главный свой артефакт – чашу, Свя-той Грааль, которая и послужила неоспоримым доказательством тому, что именно Иосиф станет первым христианским проповедни-ком Британии.
Но помимо проповедей он не оставил главное своё занятие – коммерческий проект ароматного мира. Касситериты и особенно станины, руды олова, содержали в себе помимо меди и железа мышьяк, который хоть и в небольших количествах, но попадал в изделия. Температуры отжига руды было недостаточно, чтобы удалить из неё полностью не только мышьяк, но и серу. Алюмини-ем до тугоплавких нерастворимых соединений расплав ещё не об-рабатывали. Эти яды, как в бронзовой, так и в оловянной посуде, попадали в ароматические смолы, пудры, губные помады и долж-ны были приводить к отравлениям, особенно в термах, римских банях, где было влажно и жарко, где ничто не препятствовало этим ядам проникать в открытые поры кожи, их могли вдыхать, были любители добавлять ароматические вещества даже в вино и напитки. Распространение арсеникоза, которым поражаются люди при длительном контакте с органическим мышьяком, ведут к по-ражениям кожи, диабету, сердечно-сосудистым заболеваниям и раку. Вряд ли об этом знал Иосиф, задача у него была другая. Он поставил своих иберийских декурионов над бриттами и организо-вал поставку олова не только в Массилию, апостолессам, но и в Галлию и Палестину. Прибыль была велика. За два десятка лет Гластонбери превратилось в крупнейшее христианское поселение на территории Британии, оно владело обширными землями и руд-никами, товары развозились по всему Средиземноморью. Галлия трудами апостолесс была христианизирована вплоть до Ла Манша. Оловянная посуда наводнила даже Германию. В общину вступали всё новые посвящённые. Их имущество обобществлялось, возника-ли целые поселения, легенда о Спасителе проникала в непросве-щённые умы, римские граждане купались в новых ароматах и вку-шали всё большие дозы мышьяка. А артефакты? Из копья Лонгина выросло терновое дерево, плащаница служила укрытием от холо-да, чаша, каменная или керамическая, а она и не могла быть дру-гой на еврейском столе, была или утеряна и разбита, а вместо неё появился бронзовый или оловянный сосуд, который и занял её ме-сто. (В то время как настоящая святыня хранилась в казне на Кип-ре). Не мудрено, что уже слагались легенды о будущем Короле Ар-туре, его мече, выкованном на тех же болотах. Складывался Запад-ноевропейский миф, который в тысячелетнем будущем станет краеугольным камнем культуры всей Европы, но уже не на рим-ской, а христианской основе. На далёком Кипре Луций Сергий Па-вел первым из римских наместников будет обращён апостолом Павлом и Варнавой в христианство, а Лазарь Четырехдневный бу-дет рукоположен в сан епископа. Христианская казна будет нахо-диться в надёжном месте. Она будет пополняться за счет Иосифа и имущества новых христиан. Её будет достаточно и для ещё трёх пу-тешествий Павла, и для многочисленных деяний других апостолов, дошедших со словом Божьим вплоть до Азии, Индии и далёкой Тавриды, где в греческих колониях они найдут многочисленных сторонников и верных ревнителей веры».

---------------------------------

За спиной у Павла послышалось шевеление. Оглянувшись, он заметил сначала худого человека в плавках, стоявшего на одной ноге на циновке, со сплетенными за спиной руками и повернувше-го лицо с закрытыми глазами к восходящему солнцу. В ногах, у камня, бродячий кот аккуратно пошевеливал пакет с креветками. Стараясь не потревожить йога, Павел аккуратно отодвинул кота в сторону и прикрыл бейсболкой свою сумку с наживкой. Край оранжевого светила оторвался от поверхности воды и блеснул утренним огнём. Поплавок погрузился. Сделав широкую подсечку, Павел ощутил энергичное трепетание рыбы на крючке и, припод-няв конец удилища, стал вываживать первого ласкиря. Пока спали рыбаки-конкуренты, ему нужно было поймать на завтрак свежую рыбу. Хотя бы штучки четыре, на сковородку.
«Сколько же мы вчера выпили? – вспоминал он вечер перед семинаром с волнами. – Женщины пили шампанское, розовое, брют, «Балаклаву» и «Золотую Балку». Я в магазин два раза бегал. Себе брал «ESSE», красное, и инкермановское бастардо. По паре штук. Их – трое, Алёна, Оля, Ира, я – один. А ели?.. Борщ с черны-ми гренками и со смальцем, салаты овощные, камбалу, калкана, по хорошему куску, и зачем-то ещё каре ягнёнка… Еду подали на огромных тарелках с инжиром и сладким ялтинским луком. А пе-ред этим барабулькой ещё побаловались, свеженькой, поджари-стой, она как семечки идёт, проваливается, и не замечаешь, что съел… А до этого?.. На катамаране часа три гребли, со снастями, со ставками, ставридку добыть хотели. Но не далась рыбка. Вода тёп-лая, ушла куда-то ставридка… Зато накрутили по волнам педали, ноги побаливают с непривычки… А перед катамараном что дела-ли?.. Шляпы покупали. Чтобы не обгореть. Две больших, с широ-кими полями, розовую и белую. И поменьше, жёлтую, чтобы вет-ром не сдуло. И пива выпили по дороге. По большому бокалу, ле-дяного… В магазин заходили. Опять рыбы купили, сушёной, реч-ной какой-то. И сыру… Рыба под пиво не пошла. А сыр пошёл, све-жий, духовитый такой, козий, наверное… Всю набережную про-шли. Посмотрели на людей, что люди курортные едят и чем заня-ты… Ничего не делают, даже книг на пляже не читают. Пьют, жрут, окунаются в море, плещутся, вылезают, трясут головой и – на ле-жак, то ли спать, то ли на море глядеть заползают и раскидывают-ся. Ноги – налево, руки – направо, или – наоборот. Детей немного, или их не видно совсем, так, головы мокрые кое-где из воды тор-чат… И пахнет вокруг, будто посреди большого корабля прохажи-ваешься. Море кругом, он себе покачивается, кубриком пахнет и чуть-чуть гальюном, но не сильно, а как положено… Цветы дико-винные из клумб торчат, деревья длиннолапые тоже в цветах, не-которые на стены заползают очень высоко, до самых кондиционе-ров. Под таким проходишь – кап тебе на макушку, не страшно, как прохладный поцелуй. И, конечно, небо! Мягкое, как голубое одея-ло, из-под которого вылезать не хочется. И никто на тебя не смот-рит, все собой заняты. Отращивают аппетит, следят за цветом кож-ных покровов, поправляют бретельки, чтобы солнцу больше до-сталось. Вокруг – ноги, ноги, голые ноги, которые забыли о туфлях и ботинках. И хочется ещё холодного пива, которое лить уже неку-да. А в номер идти не хочется. Тогда – в море, оно тоже солёное, чистое и тёплое, с ненавязчивой пеной и добрыми и бесстыдными намерениями.
Откуда у людей столько денег? И им не жалко на себя столько тратить? Год, а то и два наскребают по копейке, чтобы спустить всё за две недели. Разве оно того стоит? Ведь все же умрут! И эти, кра-сивые, и те, что не очень. Болезни придут, старость, пенсия – на таблетки спущенная. За две недели на год здоровьем не запасёшь-ся. И все хотят тут жить. Никому не надоедает. Но, чтобы тут жить, надо где-то заработать денег. Тут их только спустить можно. Хоть в море. Хоть в гальюн.
О чём думают эти курортники? О чём угодно, только не о гре-хах и праведной жизни. По большому счёту – только о насыщении.
О Рим! Ты здесь во всём!
Крым так далёк от христианства, особенно летом, будто вера и заповеди его так и не коснулись, а смертные грехи всплыли на поверхность аки медузы. Гордыня и зависть – в одеяниях и пове-дении любого с кошельком и в купальнике. Чревоугодие и блуд – вожделенная цель, на которую истрачивается всё накопленное. Гнев и алчность – там, где не ограничивается вседозволенность, где каждый, владеющий деньгами или властью, стремится употребить их себе в угоду, не обращая внимания на других людей. Уныние или лень – достигнутый результат. Вот они все вокруг – каждый на своей стадии достижения насыщения – и я в общей куче. Да, и мне интереснее смотреть на пляже на школьниц, пить лучшее вино в ресторане и закусывать дорогими яствами, выходить в море на ка-тере молочного цвета и ловить пеламиду на фирменный японский спиннинг, слушать любимую музыку, носить удобную одежду и спать в чистоте и прохладе в уютном номере с окнами на восток. И мне совсем не жалко денег, если они есть.
Чем не Рим с термами и рабами? Тут и не захочешь, а перей-дёшь на прием пищи полулёжа, на хороший табак и тяжёлую труб-ку, и научишься пить воду только между приёмом добротного вина разного цвета. И глядя с балкона номера на отдыхающих, ко вто-рой неделе, по одному цвету кожи начнёшь отличать свежепри-бывших от старожилов в точности до дня их нахождения у воды под солнцем. Тебе станут интересны фазы луны, перемещение звёзд, изменение линии горизонта воды и неба и расцветки восхо-дов и закатов. Ты изучишь расписание судов, проходящих в пря-мой видимости с того же балкона: направо – в Ялту, налево – в Алушту. Привыкнешь к дельфинам, собирающимся в определён-ные часы у рыбацких сетей, расставленных неподалёку, на завтрак и ужин.
Изучишь пернатый мир. Как первые чайки-разведчики обле-тают балконы прибрежных отелей в поисках добычи, оставленной нерадивыми постояльцами ещё с вечера в качестве закуски на не-убранных столах возле шезлонгов. Узнаешь, что чаек хлеб мало ин-тересует в отличие от колбасы, мяса и рыбы; что они могут унести приглянувшийся кусок вместе с вилкой или ножом, и догадаешься, откуда на крышах соседних эллингов появляется брошенная посу-да. И уж совсем от скуки перейдёшь на бакланов, которые, ныряя за рыбой, могут вынырнуть за несколько десятков метров от места погружения, и, угадав это место взглядом, возрадуешься, как ре-бёнок, словно совершил великое открытие, от результата которого, благодаря твоей интуиции, в жизни всего человечества произойдёт невиданный скачок как в физическом, так и в духовном развитии.
В мире насекомых свои отличия. Вот оса отгрызает от сала на тарелке кусок, размером, не уступающим собственному телу, и, словно тяжелый вертолет, плавно и натужно отрывает добычу от взлетной площадки, приподняв на несколько сантиметров, пере-ключает скорость, изменяет положение и, чуть наклонив голову, начинает горизонтальный полёт, едва не задев перила балкона. Ты провожаешь её с уважением, понимая, что сам на такой подвиг ни за что бы не решился, скорее всего, удовлетворившись тем куском, что смог отщипнуть и съесть на месте кражи.
С бражниками, крупными бабочками, больше похожими в полёте и кормёжке на маленьких птичек колибри, может случиться совсем другая история. В Крыму их достаточно. Ближе к вечеру они подлетают к бутонам цветов, не садясь на них, а зависая в полёте и раскручивая свой, свернутый в спираль хобот, направленный внутрь соцветий, чтобы напиться нектару. Летают они необыкно-венно быстро, сами величиной со спичечный коробок, и звук из-дают такой, если положить в хвою включенный на вибрацию сото-вый телефон. Заметить их трудно только потому, что невозможно представить себе существо в полёте, которое может перемещаться даже задом наперёд, а не только вверх и вниз. Но, если уж ты поймал бражника взглядом, оторваться от зрелища невозможно. Тогда, помимо фигур высшего пилотажа, этот асс может продемон-стрировать, как происходит в воздухе даже дозаправка истребите-лей…»

---------------------------------

После третьего ласкиря на крючке оказалась скорпена. Расто-пырив во все стороны свои ископаемые колючки и вылупив глаза, она легла на камень, широко раскрыв рот и приготовившись за-щищаться. «Морской ёрш» вкусен в ухе, но на сковородку их не начистишься. Павел перехватил рыбку за нижнюю губу, вынул крючок и отпустил в воду. Клёв закончился.
Пляж наполнялся голыми людьми. Загремели перетаскивае-мые лежаки. Отоспавшиеся отдыхающие начали прыгать с пирса в воду. Нещадно захотелось и самому окунуться. Смотав снасть, Па-вел подошел к самому краю камня и нырнул. Не просто так. Нужно было приготовить вопросы к очередному семинару.
«Андрей Первозванный тоже бы окунулся, - думалось ему, и он поплыл, брассом, прерывая дыхание, короткими гребками, полностью погружая голову в воду и не закрывая при этом глаза. – Андрей рыбак. Он бы меня понял. У рыбаков, настоящих, отдель-ная философия. Первое: место обитания добычи – вода. Большая вода без прибрежных ориентиров – объект исследования небесных светил и звёзд для создания картины мира. Площадь исследова-ния – три четверти планеты. Состояние поверхности воды – воз-можность передвижения по ней. Волны, шторма, направление ветров и течений. Наконец, глубины, рифы, подводный мир. Вода требует силы, ума, непрерывности мышления, находчивости, здо-ровья и терпения. Иначе – не выжить! Рыбак в постоянном поиске, а смерть у него – под ногами, но внутри воды (как смерти) и сидит добыча. Рыба беззвучна и нема и, что чаще, не видима. Чтобы определить, где она и что она из себя представляет, нужно проана-лизировать десятки природных факторов, запастись навигацион-ными приборами, различными снастями; судном, которым тоже нужно уметь управлять, знать, когда и куда вернуться и как сохра-нить улов. И это не поддаётся тренировке. Охотнику можно научиться стрелять сначала по мишеням, а потом – по животным и птице. Охотник видит след зверя, слышит зов и крики, определяет по земле, по сломанной ветке и примятой траве, где зверь лежит, где ест, на кого охотится, - и ставит капкан. Охотнику достаточно найти звериный помёт, и он вам по его виду и запаху тут же рас-скажет, что это за зверь, когда зверь посрал: болен зверь или здо-ров и каких он размеров, и какой патрон заряжать в ружьё. Охот-ник может вообще послать за добычей собаку, которая всё за него сделает.
Но по воде – собаку не пошлёшь. Вышку для безопасности - не поставишь (Хотя ставили вышки на Черном море, на мелких участ-ках, чтобы следить за косяками мелкой рыбы). Укрытие – не выро-ешь. На дерево от акулы – не залезешь. Поэтому не зря первые апостолы именно из рыбаков были! Каждый из них, уходя пропо-ведовать, должен был придумать такой план, чтобы и самому остаться в живых, да ещё закинуть сети и наловить из каждого народа столько «человеков», сколько Бог на душу положит. А это значит, надо ловить каждого встречного.
Сеть, Благая Весть, у Андрея была. Направление ему выпало по жребию. Спаситель наградил его свыше знанием любого языка, любого народа, встретившегося на его пути. Разговаривать и убеж-дать было чем. Оставалось собрать команду и двинуться в путь. На Север от Иерусалима.
Караван из ста верблюдов должен был уже разгрузиться в Петре, часть товара специй и благовоний из Индии от Фомы напра-вилась в Александрию, где её встречал Марк, часть полуфабрика-тов для нардового масла на сорока кораблях пустыни направилась в Тарс на переработку к Филиппу. Они должны были пройти по царской дороге в шестидесяти километрах восточнее Иерусалима через неделю, как сказал Иаков Праведный. Андрею оставалось дождаться голубиной почты от Марка с известием о разгрузке бла-говоний и загрузкой каравана стеклянной посудой, для отправки её в Тарс. Филипп к этому времени должен приготовить масло для розлива и, как всё будет опечатано, дождаться корабля от Лазаря, чтобы отправить товар на Кипр. Оттуда Лазарь пошлёт уже не-сколько кораблей в Массилию к сестре Марфе с товаром на реали-зацию. На обратном пути на корабли погрузят олово и бронзу. От-дохнувшие верблюды будут нагружены в Тарсе бронзовыми и оло-вянными сосудами, заранее привезёнными из Карнуолла, от Иоси-фа. Стеклянными сосудами - из Кипра и Александрии. По дороге в Петру догрузятся керамикой – из Сирии, от Фаддея. И двинутся в Индию, к Фоме. Вторая часть каравана пойдет на север, груженная в дополнение виссоном и монетой, в У Син, чтобы вернуться из Ки-тая с шёлком и травами. С этим караваном Андрей пройдёт по во-сточному побережью Понта Эвксинского, через Колхиду, Боспор-ское царство - в Тавриду. И останется там готовить другой товар. «Человеков».

---------------------------------

Павел взялся за верёвку, болтающуюся одним концом в воде на волнах, а другим привязанную к металлической проушине на парапете, и, упираясь ногами в скос волнореза, выбрался на пирс. На пляже всё прибывало народу. Он взглянул на полуодетых лю-дей другими глазами: ему стало интересно, а за сколько денариев можно было бы продать на невольничьем рынке в Танаисе или в Феодосии вон того накачанного парня? Наверное, он стоил бы столько же, как пара девочек слева от него. А если их продать как общину?
Тема для семинара была готова. Осталось приготовить зав-трак, съесть его и предаться сну. Лечь рядом с ними на пляже, по-ближе. Познакомиться. Вечером зададим вопросы. В очной бесе-де…
Возвращаясь в номер, Павел, проходя мимо загорающей тро-ицы, устроившейся на «застолблённых» им с вечера лежаках, укрытых полотенцами, потянул на себя одно из них, чтобы обте-реться, споткнулся и выронил на гальку рыбу.
- Ого! – парень приподнялся на локте и приподнял темные очки, взглянув на ласкирей, ещё не потерявших свой золотой отте-нок. – Это такие красавцы тут с берега клюют?.. А мы завтра за деньги с лодки хотели половить, по объявлению.
- Уже не клюют, - ответил Павел. – Завтра утром начнут кле-вать, только солнышко встанет. Кстати, вы на наших лежаках заго-раете. Тут так не принято. Возьмите себе вон из той кучи, – и пока-зал удилищем на сложную многоэтажную конструкцию пластико-вой мебели у бетонной стены.
- Простите. Мы новенькие. Сейчас исправим, - ответил парень просто, по-доброму.
Как Павел и предполагал, девушки тоже обратили на него внимание, отвернув головы от солнца, а одна из них, ближе к пар-ню, порезвее и посветлее, спросила не удержавшись:
- А как рыбка называется? Красивая…
- Морской карась. Ласкирь. А вы как называетесь, красивые? Вы вместе?
- Вместе, - ответила девушка с охотой, улыбаясь искренне и безмятежно. – Я Муся, а это Нюся. Нюсь, познакомься, - она слегка толкнула рукой соседку.
Соседка вдохнула и, отвернувшись от Павла, произнесла:
- Здрасьте.
Парень сел на лежаке и протянул крепкую руку:
- Андрей.
- Павел, - пожал ему руку Павел. – У вас кухня в эллинге есть? Сковородка? Возьмите, пожарьте. Как раз три штуки.
- Что, вот так просто отдадите? – улыбнулся краем рта Андрей.
- Не отдал бы. Но нас четверо с девчонками. На всех по рыбке не хватит. А вам как раз. Берите.
Андрей принял у Павла пакет с рыбёшкой:
- Спасибо.
- Сам чистить будешь! – мягко подстраховалась черноволосая Нюся, посмотрев на рыбу и переведя волоокий взгляд на Андрея.
Павел улыбнулся:
- Я научу. Чистить не надо. Из них только кишки выпустить. А потом… - он сложил ладони вместе и раскрыл их. – Вот так разре-жете и поджарите. Понятно?
- Понятно! – искренне обрадовалась Муся. – Благодарим!
- Рано благодарить, - отозвался Павел. – Попробуйте сначала. Вы надолго тут?
- Как понравится, - не сразу ответил за всех Андрей, покосив-шись с улыбкой на Нюсю.
- Хорошее намерение, - поддержал его Павел. – Расскажете потом. Всего доброго.
- Пока-пока! – светленькая девушка помахала вслед Павлу ру-кой.
Павел оглянулся и запечатлел, как Муся опустила руку Ан-дрею на плечо и поцеловала его в шею, что-то прошептав на ухо. Нюся встала, прогнувшись и откинув волосы за спину, и двинулась к морю. Павел был уверен, что с такой безупречной фигурой она могла пройти по волнам до самого Кипра.

---------------------------------

Павел тоже прошёлся по набережной до знакомого эллинга, на дверях которого скотчем был приклеен тетрадный лист в кле-точку: «Жареная рыбка». Заглянул внутрь и, никого не обнаружив, крикнул в фанерный потолок:
- Ваня! Барабулька ещё есть?
- А то! – откликнулся сверху звонкий баритон, и высокий заго-релый человек в выцветших джинсовых шортах спустился вниз по чугунной лестнице со второго этажа. – Привет. Проснулся? Как мы вчера дали, а? Живой?
- Привет! Четыре порции сделай, будь ласка…
- Не вопрос. Подождёшь, или занести?
- Подожду.
Павел присел на стул перед самодельной книжной полкой, на которой лохматились корешки книжек ещё советских издательств: «Подводный мир Черного моря», «Рыболов-спортсмен», «С удоч-кой по Крыму» и ещё десятка два брошюр понятного назначения. Павлу нравилось раскрыть любую из них и просто понюхать стра-ницы: они пахли далёким детством, летом и беззаботностью. Над полкой на стене располагались спиннинги разной величины, цвета и назначения. Справа – засушенный полуметровый хвост ската-лисы, по рассказам Вани проткнувшего его резиновую лодку в двух местах, когда он с ним боролся при вываживании. Слева – портрет человека, похожего на трезвого Хемингуэя периода написания «Прощай, оружие», а на самом деле – Ваниного брата Яши, про-павшего без вести. Тоже рыбака, учившего Павла лет пятнадцать назад вязать «ставки», и разбираться в подёргиваниях удилищем при ловле луфаря, пикши или барабульки – отдельно. Братья жили в Москве, имели сеть магазинов рыболовных принадлежностей, а в крымский сезон подрабатывали на побережье морской рыбал-кой, развлекали отдыхающих в своем эллинге и подкармливали их свежей рыбкой за небольшую цену. Они были улыбчивы, остроум-ны и крепки. Впрочем, как Яков неожиданно пропал, остался один из них. Но на замену Яше у Ивана вырос красивый сын, ни в чем не уступающий дяде и отцу, а даже превосходящий их в свои два-дцать лет и ростом, и телосложением, и правильными чертами ли-ца, доставшимися, скорее всего от мамы, породистой малороссий-ской женщины, которую, впрочем, Павел в глаза не видел. Звали парня Матвеем. Зимой он продолжал учиться в финансовой ака-демии, летом – помогал отцу на море. Парубок был с достоин-ством: внимателен и малоразговорчив. И, по-своему, оригинален: читал Флобера в подлиннике.
Нанюхавшись книг, Павел вышел из эллинга на набережную, влекомый другим знакомым запахом. Ваня стоял у мангала и по-мешивал на широком противне жареную рыбку.
- Ты вчера за столом говорил, что у Матвея день рожденья се-годня? – спросил Павел у Вани.
- Ага. Очко! Двадцать один!
- Что подаришь?
- В кино отпущу, - съязвил Ваня. – Дрыхнет! А ночью книжки читает, бубнит, не по-нашему… Я ему сейчас пинка дал, он даже не пошевелился…
- У меня предложение. Давай, мы ему красотку подарим на всю ночь.
- Это как?! Ты серьёзно? Проститутку, что ли?
- Нет, нормальную девчонку, брюнеточку. Я сегодня познако-мился.
- Шалаву предлагаешь? Да ну, ещё подцепит что-нибудь… Пусть лучше дрыхнет.
- Давай познакомим, вдруг понравится, - не отставал Павел.
- Ты что, с ней договорился уже?
- На месте договоримся. Так интереснее.
- Чудной ты, Паш! Седьмой десяток, а ума нет! Матвей полная флегма: мне кажется, ему в кровать Мерлин Монро уложи, он не проснётся.
- Это тебе кажется. Мерлин Монро блондинка. Я видел, как он на белокожих брюнеток смотрит! Так и подсёк бы, если б не ты. Вообще вы друг другу мешаете. В смысле, не работать. Отдыхать… Ладно, давай на спор. Если уложу их вместе – ты завтра на рыбалку меня везёшь бесплатно, если нет – по двойному тарифу.
Ваня приостановился в помешивании рыбки.
- Ну, во-первых, завтра его уже заказали на рыбалку с утра… А что, правда, дивчина хороша?
- Не то слово!
- Тогда так. Уложишь их в постель за один вечер, я тебе два-дцатку дам. Не уложишь – ты мне двадцатку. И больше не предла-гай никаких рыбалок! Рыбалку с тётками не мешаем. Это дело свя-тое.
Павел задумался. Двадцать тысяч - приличная сумма. Риск был большой. Тогда он предложил:
- По рукам! Но эта барабулька мне - «за так». А вы приходите с Матвеем сначала на пляж, чтобы молодых познакомить и офици-ально нас на «днюху» пригласить, на ужин, в рыбный ресторан «Атлантик». Ты мне скажешь, кто ещё будет. Я столики закажу. Ча-сов в двадцать, чтобы цифрой не ошибиться. Идёт?
- Идёт! – ответил, не раздумывая, Иван.
Мужики пожали друг другу руки, попросили проезжающего мимо на самокате малыша «разбить спор», и тот с удовольствием притормозил и шлепнул по рукопожатию потной ладошкой со сло-вами «замётано, в натуре!». Шедшая за карапузом молодая пара не обратила на его возглас никакого внимания.

---------------------------------

Вернувшись в номер с ещё горячей рыбкой, Павел никого там не застал. Любимая с подружками, вероятно, спустились к пляжу. Почти бесшумно выдыхал кондиционер. Но солнце уже давно поднялось, комната прогрелась, и, подумав о том, что дверь на балкон осталась не до конца притворенной, Павел подошел к окну и взглянул наружу.
На балконе в кресле сидела чайка, сидела на гузке своей, раз-валившись по-человечески, расправив крылья до подлокотников и вытянув вперёд желтые морщинистые ноги. Глаза у неё были уми-ротворенно и сыто полуприкрыты. Птица отдыхала и переваривала пищу, название которой сейчас уже трудно было определить, по-тому что на столе перед ней стояли пустые тарелки. Чай в чашках был недопит. Но это Павел рассмотрел чуть позже, когда чайка его всё-таки услышала, сделала три неторопливых прыжка на спинку кресла, на перила и с этих перил - на перила балкона соседнего номера. Улетать она явно не собиралась. Но и прогонять чайку, находившуюся теперь на чужой территории, Павел не стал.
«Вот, кто хозяева жизни в Крыму! Совсем не люди! – дума-лось ему, когда он ставил в угол снасти. – На земле всё больше лю-дей. Они вынуждены жить вместе. Так устроено природой. Но зем-ля одна и остается той же величины, которую уж сотню тысяч лет. Разрастающиеся множества людские, живущие в разных её частях, соприкасаются всё чаще. Они, встречаясь, не только делят землю, они делятся своими культурами друг с другом. При встречах чув-ствуют, какие они разные, а расстаются, всё чаще, - похожими. Как будто множества людские истираются друг о друга. И скоро из их крепких камней выйдет одна всепобеждающая пыль.
Что разделяет людей? Горы, моря? Нет. Непонимание.
Что их объединяет? Равнины, реки? Нет. Вера!
Когда не уверен в себе, начинаешь верить другому. Когда дру-гого нет, выбираешь себе Бога, потому что больше верить некому. И там, где в Бога поверили двенадцать, поверят и семьдесят. Но эти люди не первые и не последние. Богов выбирали и до них, и сколько раз ещё будут выбирать – нет тому числа. Похоже, это ре-шать самим Богам, а не людям.
Что люди? Вышли из праха, в прах и сгинут. Не зря некоторых больше интересует, как произойдут собственные похороны, чем как пройдёт их остаток жизни.
Вот сидел Антон Палыч в Ялте, смотрел на похожую чайку в своём кресле и совсем о другом думал. Выдавливал из себя ра-ба»…
Очень спать хотелось, но Павел полез под холодный душ и от восторга даже запел что-то бравурное и нечленораздельное. С ним ещё никто не спорил, а он уже отвечал: « Работорговля не гуманна? А вам какая разница, где быть рабом?» Он решил наверняка дока-зать сегодня вечером всем, что продать человека, как и купить, способен любой. И продаться может любой, сам того не заметив. И проданный человек может быть счастлив.

---------------------------------

Ему повезло. Лежаки троицы стояли впритык с лежаками, на которых располагались спутницы Павла. Значит, он всё-таки не зря зафрахтовал места от посягательств, хотя случалось по-разному. Но рыбак знает, что делает. Это – как бросить в нужное место приваду. Ему повезло вторично, когда он, приближаясь к ним с жареной рыбкой, услышал разговор и понял, что троица со спутницами уже познакомились. Его, как и барабульку, встретили с восторгом и отослали за пивом. Андрей изъявил желание Павлу помочь, а за-одно и посмотреть, откуда им отплывать завтра за ставридкой.
По дороге в магазин выяснилось, что прибыла троица по-завчера из Подмосковья. Андрей, тренер по фитнесу, пригласил Мусю в Крым в свадебное путешествие на собственной машине, а Нюсю, её сводную сестру, мама спровадила с ними, договорив-шись с зятем о присмотре за капризной дочерью. Временно. Пока она сидит дома с беременной чихуахуа и всё надеется обустроить свою новую личную жизнь после двух болезненных разводов. Сёстры – студентки, учатся (по маминым стопам) языкам и гости-ничному бизнесу и посещают фитнес, где Андрея Муся и окрутила. Поселилась троица здесь в одном большом номере, в эллинге неподалёку. Для новобрачных это престижно, но неудобно. Де-вушки спят на кровати, Андрей – на диване, в другой комнате. Ню-ся спать на диване отказывается. Хотя скоро ситуация должна раз-решиться. Папа Муси, или Марии, крупный коммерсант, у него давно уже вторая семья со своей секретаршей, но денег он на Му-сю не жалеет. Только вот переводы делает не регулярно. И деньги заканчиваются обычно раньше, чем приходит очередной транш. Чего нельзя сказать о папе Нюси, или Анны. Она младшая, её ба-луют. У нюсиного отца денег меньше, чем у папы Муси, но он готов отдать последнее, чтобы вернуться в семью, однако машина мама в нём разочарована. Его частые и длительные загранкомандировки ей надоели, а перемещаться с этим цыганом по миру с тремя соба-ками и двумя дочерями она отказалась напрочь. Так что путеше-ствуют они втроем, растрачивая последние свадебные конверты немногочисленных родственников, и, судя по настроению Андрея, находятся уже на своём финансовом пределе. Отпуск только начался, а на какие «шиши» назад возвращаться Андрею пока не-понятно. Нюся звонит отцу каждый день, он всё просит подождать, пока одни деньги заработают другие деньги. Муся настаивает на питании в ресторане и трехразовом сексе в сутки, грозясь признать Андрея тупым качком и импотентом, а не мужем. И постоянно намекает Нюсе, чтобы та с кем-то познакомилась и подарила ему свою девственность, и так уж «очко» завтра стукнет, а она ещё, ду-ра, – ни с кем не трахнулась. А здесь-то, в Крыму-то, и время, и ме-сто – сам Бог велел. Муся каждый день кладёт ей в сумочку три презерватива и влажные салфетки. Толку – никакого.
- Давай, без этих подробностей, - мягко предупреждая Ан-дрея, говорил Павел. – Может, вам денег занять пока? Скажи, сколько? И Нюсю отселить. Я бесплатное жильё могу найти у зна-комых. Они порядочные люди, москвичи. У них тут собственный эллинг. Думаю, для одного гостя место найдут. Временно, конечно.
- Да неудобно, - отвечал Андрей. – Представляете, что может получиться? Муся папе позвонит, Нюся папе позвонит, и вместе маме позвонят. Они меня сожрут, ей Богу! Я уж и сам жалею, что с ними поехал… Нюське вчера был день рождения, а перевода от цыгана всё нет, черт бы взял этот Сбербанк вместе со всем их табо-ром!
Павел с участием посмотрел на тридцатилетнего бугая, кото-рый мечтал попасть в рай, а сейчас выглядел растерянным нищим, готовым подпереть соседний балкон эдаким мраморным атлантом за небольшое вознаграждение. И тут Павел понял, что ему повезло в третий раз.
- Хорошо, - сказал он Андрею, передавая ему свою сумку с пивом. – Но ты должен мне помочь.
- Как?
- Пригласишь на день рождения сестры своей жены… Вот, блин, не выговоришь… Двух парней. Вам, кстати, завтра на рыбал-ку с ними идти… Стол закажешь в ресторане. Они всё оплатят.
- С какой это беды они за нас платить будут?- сорвалось у Ан-дрея.
Павел улыбнулся.
- У них тоже день рождения. Они меня должны пригласить со всей компанией. А вы – их, но вы первые должны пригласить, что-бы всё получилось. Ты сам с приглашением не вылезай, Мусе сво-ей объясни потихонечку, она поймёт, она у тебя девочка острая. В идеале, чтобы всё срослось, надо, чтобы Нюся сама это сделала. Сделает?
- Сама? Да она тут же спросит: откуда такие деньги появи-лись? Она чужих не возьмёт, а были бы свои, ни за что бы их на ре-сторан не спустила. Ей эти рестораны – по херу. Она айфон мечтает купить, надцатый, а тут мы со своей свадьбой…
- Не паникуй. Ты в Крыму, дорогой! Здесь кто кого и за что угощает, узнают обычно на следующий год. А приглашают друг друга все. Понял?! Пойдём с мужиками знакомиться!

---------------------------------

Павел и Андрей быстро нашли общий язык с Иваном. Разбу-дили Матвея, взяв его на втором этаже за руки и за ноги, пронесли по набережной и скинули с парапета в море, напугав спасателей на вышке. Матвей не обиделся. Он от отца и не такие поздравления получал. Потом выпили пива, потом взяли ещё пива и ставридки, вернулись к лежакам, за которыми шло оживлённое женское об-суждение, как вскармливать, воспитывать и выгодно продавать щенков чихуахуа, прервали беседу на полуслове и развернули на отдельном лежаке угощение. Дамы пили и смеялись. Андрей по-шептался с Мусей. Муся пошепталась с Нюсей. Нюся, задрав голо-ву, в очередной раз полюбовалась Матвеем и объявила, что при-глашает всех на свой день рождения. Матвей возразил, сказал, что это он приглашает всех - на свой день рождения. Между ними воз-никла громкая перебранка с лёгкими постукиваниями по рукам и ногам, которая завершилась объятиями и падением в воду. Когда они, взявшись за руки, выходили из моря, дамы восхищённо взды-хали; Иван и Андрей, искоса поглядывая на дам, составляли бар-ное меню банкета, а Павел так ничего и не видел. Он уже давно спал в тени огромного камня на соседнем лежаке.
Солнце перевалило через безоблачно сияющий зенит в сто-рону ночи. Вторая половина дня наливалась жизненным соком, чуть подброженным и животворящим. Море густело от выпарен-ной за день воды, становилось солоней и маслянистей, навалива-ясь на пирс подобно растаявшему на сковородке нутряному салу, в котором ещё попадались белые кусочки, но тут же исчезали, едва касаясь раскаленного края. Внутрь него хотелось нарезать молодой картошки, совсем молодой, чуть больше грецкого ореха. Резать её пополам, укрывая всю поверхность ровными кружками, не остав-ляя пустого места. Не переворачивая обжаренные кусочки, настро-гать сверху полукольцами янтарного лука. Не дожидаясь, пока он запечётся, той же толщины кружками выстелить свежие помидо-ры. Чуть потомить. И финалом – потереть сверху столько твердого сыра, сколько есть в холодильнике. Теперь можно выключить и прикрыть крышкой на пять минут. Не поленитесь, взбейте за это время белок и, открыв крышку, шлепните сверху пенное сокрови-ще. Пока будете резать свежую зелень, положите водку из холо-дильной камеры в морозилку. Вот увидите, она совсем не помеша-ет. А уж когда выложите зеленый лучок, укропчик, петрушечку по-верх подпечённого белка, достаньте маринованный огурчик, шмат настоящего сала, отрежьте кусок толщиной ровно в половину куска черного хлеба, натертого двумя зубчиками чеснока, вот тогда мо-жете вернуться к ледяной бутылочке в морозильнике. Налейте се-бе. Налейте не меньше ста двадцати пяти граммов. Выпейте махом и вкушайте. Не торопясь, медленно. Понимая, что вы у моря. Здесь невозможно выпить и съесть всё до конца. Здесь, в Крыму, может кончиться только жизнь. Всё остальное будет продолжаться.
Сон будто и не уходил. Людские перемещения по пляжу со-кратились до редких поскрипываний лежаков, зонтики уже никто не переставлял, из открытой веранды кафе потянуло сытным дым-ком жареного мяса. Знакомые и родные в полном составе разбре-лись готовиться к праздничному вечеру. Перед входом в эллинги на пластиковых столах бабушки нарезали детям и внукам арбузы и дыни. Дедушки чуть в стороне раскладывали под навесами шах-матные доски и тайком от родственников курили в кулачок, выпус-кая сигаретный дым под стол, как нашкодившие школьники. Ред-кие рыбаки выстраивались вдоль пирса со спиннингами, забрасы-вая наудачу съедобную резинку, но цеплялась к ним случайно ка-кая-нибудь зеленушка или окунёк. Темнело тут разом. Не успеешь подняться к себе на этаж, и уж свет пора включать на балконе, что-бы найти на столе штопор для открывания вечерней бутылки пино нуар. И выпить полбокала немедленно, а уж потом идти в душ, го-товясь к вечернему выходу на ужин. А выйдя из душа, допить оста-ток, и вторую бутылку взять с собой. Может, повезёт прикончить её прямо в кафе, но скорее всего не дойдя ещё до него – на набереж-ной, установив бумажный стаканчик на шершавый парапет. Если ветер будет несильным, стаканчик даже рукой придерживать не надо. Наливать надо ровно три четверти и выпивать сразу всё, что-бы потом ещё три четверти налить. Тогда бумажная посуда будет устойчиво держаться за гранитный край…

---------------------------------

Чтобы усесться вдевятером в кафе пришлось сдвинуть три стола в ряд.
Павел не заставил себя долго ждать.
- Друзья, - начал он семинар. – Рабовладельческий рынок Крыма более тысячи лет поставлял товар в Европу, Азию и Египет. Ещё со времён Боспорского царства сотни тысяч людей были от-правлены морем и сушей в греческие и римские пределы. Во вре-мена генуэзцев это был немалый доход, а уж для Крымского хан-ства работорговля служила главным пополнением казны. Не сек-рет, что рабы от роскошных славянских женщин до последнего скифа ценились очень высоко. Но мы поговорим сейчас о другом. О бесправии. Знал ли раб, что его ожидает на чужбине? Каковы были условия его содержания? Что от него можно было ожидать? Давайте с женщин и начнём.
- Женщины были в более выигрышном положении, - сказала почти трезвая Муся. – Чтобы их выгодно продать, женщин надо было кормить и одевать, мыть и учить тому, как любить и прислу-живать. То есть для них нужно было устраивать целые школы пер-вой и второй ступени, посвящать в обычаи и нравы будущих рабо-владельцев, преподавать кулинарию, танцы и правила приличия в обществе, гораздо более цивилизованном, чем то, откуда их при-везли.
- Совершенно верно, - поддержала её Нюся с бокалом шам-панского в руке. – Мало уметь корову доить и навоз выгребать. Надо не только уметь шить, вязать и огород полоть, надо и ребёнка накормить, и сказку ему рассказать, и господина своего обиходить. Jeunesse paressese, vieillesse pouilleuse!
- Правильно, – согласился Павел. – А кто-то может назвать це-ну хорошей девушки в современной валюте?
- Это, смотря на какой срок, - вставил своё слово Иван. – Если на ночь, пяти тысяч вполне хватит. А вот если летом у моря, недели на две, тут сотней тысяч не отделаешься.
- Рублей? Хорошо, - кивнул головой Павел. – А если на всю её жизнь?
- Тогда никаких денег не хватит! – резонно воскликнул весё-лый Андрей. – Дом, машина, женитьба, детей растить… Лечить, содержать… Тут рабыня не подойдёт, тут вольная нужна.
- Вольная к другому может уйти. А рабыню продать можно, если кому понравится. И деньги вернуть, с наваром, и новую рабы-ню купить, помоложе, - поправил Андрея разумный Иван.
- А девушки сами что скажут? – Павел внимательно посмотрел на Мусю и Нюсю. – Например, хороший виноградарь в Риме стоил так же, как и виноградник, который он может обработать, в два гектара, – две тысячи денариев. Вы бы сейчас на какую сумму со-гласились, если бы у вас спрашивали о цене?
Девушки замялись. Нюся допила бокал и протянула его Мат-вею, чтобы он подлил ещё шампанского:
- Roi ou rien!
И вдруг Муся, заискивающе взглянув на Андрея, спросила:
- Миллион евро? Да, Андрей?
Повисла пауза. Андрей повёл плечами, будто стряхнув с себя что-то.
- И где тебя потом искать с такими деньгами, Мусь? На Кана-рах с каким-нибудь метисом? Нет, дорогая. Десять тысяч на ипоте-ку и - хватит. Семья крепче будет. Ты хоть понимаешь, чтобы зара-ботать миллион, где работать надо?
- Не ссорьтесь, подождите, - остановил молодёжь Павел. – Андрей говорит о том, что, если сотню девушек по десять тысяч за каждую продать, вот миллион и получится. Понимаете?
- Нет! – категорически отмахнулась Нюся и выпила ещё. – Сот-ня – это уже стадо! Ни в какой гарем не уместится! Продавать нуж-но по одной. По интересам. Какую-то - за пять, какую-то – за два-дцать. Потом, их пока продашь, кормить надо, содержать, стеречь. Накладные расходы, мыльно-рыльные принадлежности…
- Вот, молодец! – похвалил Нюсю Павел. – Их семьями надо продавать! Вместе с мужиками! И с детьми! Тогда не разбегутся…
- Тоже верно, - согласился Иван. – Мужиков и детей – в нагрузку! Для них всегда место в хозяйстве найдётся. А девушки – товар скоропортящийся. Лет десять, и – на списание. Пусть дочерей растят!
- Прекрасно! – поднял руку Павел. – То есть идеальная еди-ница товара – рабская семья. И сейчас мы подходим к самому главному. К семье христиан. К христианской общине. У рабов не было собственности, не было семьи, не было одной общей веры в единого Бога. Значит, Андрей Первозванный прибыл в Крым как раз вовремя. У рабов не надо было ничего отнимать, у них и так ничего не было. Они сами были собственностью рабовладельцев. Именно среди них и можно было ковать христианскую общность. Показать им путь спасения в идее Христа. В смирении и всеобщей любви и к близким, и - к врагам. Их можно было объединять в со-вершенно различных комбинациях, они были уже готовым продук-том. И в то же время – покупатели растаскивали их по всей Рим-ской империи, находя выгоду и для себя, и для них. А христиан-ское учение двигалось на их плечах по всему миру и завоёвывало умы миллионов людей.
- Да вот даже империалист, он к чему стремится? – вставил своё слово Матвей и выпил коньяку. – Чтобы рабочий жил с семь-ёй в бараке рядом с заводом, одевался в спецовку, ходил в мага-зин хозяина, работал и пил в кабаке хозяина, а его дети и жена во-обще с территории не выходили – учились и плодились рядом с производством. В таком случае деньги вообще не нужны. Талоны всем рабочим выдать, по которым жить внутри, никуда не выходя, и пусть остальные облизываются! А на праздник им можно ведро водки поставить, пусть ужрутся за здоровье своего щедрого госпо-дина! Peu de bien, peu de soucis!
Нюся с уважением посмотрела на Матвея.
Собственно, идею с распространением христианства через крымских рабов поддержали безоговорочно. Потом случились танцы и ночные купания неглиже. Павел с белой завистью наблю-дал за скользящими в лунном свете светлыми пятнами в воде. В небо поднимались заказанные к именинам китайские фонарики со свечками и исчезали в самой вышине прогретого за день воздуха. Лёгкая музыка из приморских кафешек доносилась обрывками, ничуть не мешая общему приподнятому настроению.
Оставшись на берегу, Павел возлежал среди раскиданной одежды гостей, охраняя их мобильники, которые изредка попис-кивали, принимая сигналы дальних родственников, стремящихся успеть поздравить именинников. А сами виновники торжества по-терялись где-то на куске скалы метрах в пятидесяти от берега, слившись в лунном свете воедино.
Переложив двадцать тысяч из кармана Ивана в карман Ан-дрея, Павел решил, что день удался. А когда из моря показалась первая партия обнажённых, и одежду стало охранять бессмыслен-но, смело двинулся в номер за снастями. Сегодня, по такой погоде, скорпена ночью должна была подойти близко к берегу…

---------------------------------

«Кто празднен, тот без дела и без пользы. Таковы пути всех тех, которые не трудятся, но охотятся словами и воображают себе, что это праведно и для них полезно. Труды таковых подобны вдо-вицам праздным и болтливым, которые шатаются и обходят по домам (1 Тим. 5) в болтливости своей, и охотятся словами празд-ными, и переносят из дома в дом в преувеличении многое без страха Божия, и вместе с тем, в бесстыдстве своем, говорят разные слова под предлогом научения…» («Климентины», «Первое окружное послание о девстве», гл. 11)
«Если же удалимся в место и найдём там одну и единствен-ную женщину верную, и не будет там никого другого, кроме неё одной, - не останавливаемся там, и не молимся там, и не читаем там писаний, но бежим как от змия и как от сети греховной. Мы нисколько не презираем верную женщину, - да не будет, чтобы так мы рассуждали о братьях во Христе, - но поелику она одна, боимся, чтобы кто либо не наложил на нас епитимью в словах лжи, - ибо сердце человеков во зле положены и утверждены, - и чтобы не дать повода тем, которые желают обвинять нас (1 Тим. 5, 14) и го-ворить о нас дурное, и чтобы никому не быть в соблазн…» («Кли-ментины», «Второе окружное послание о девстве», гл. 5)
«Если Апостол Андрей остановился в Херсонесе, он не мог не знать об Инкермановских каменоломнях, - рассуждал Павел, за-брасывая удочку с крабом на скорпену и стараясь не зацепиться за якорь, к которому привязали Святого Климента. – Здесь, в извест-няковых карьерах, рабов имелось в достатке. И жить им было где, и для устройства подземных храмов и святилищ мест в штольнях было в избытке. Да и сам Херсонес, оставаясь греческим, имел на постое всего один Римский гарнизон, который только обозначал своё присутствие. Боспорское царство уже было включено в про-винцию Мёзия. В гаванях Танаиса, Пантикапея и Херсонеса рим-ский флот Равеннской эскадры чувствовал себя спокойно, как до-ма. Забота заключалась лишь в обоюдовыгодной торговле и укреплении стен с северной стороны колоний от кочевников, кото-рые уже поутихли, почувствовав силу Рима. В самом Херсонесе ве-лось обширное строительство: храмы, термы, новые линии водо-провода, театр. В Боспоре научились даже изготавливать оконное стекло. В Пантикапее добывали руду и плавили железо. Рим ба-лансировал между херсонесцами и боспорцами, поддерживая их извечное соперничество предоставлением всё новых рынков сбы-та, строя всё новые порты и дороги. Рыбный соус «гарум», настоен-ный на крови и внутренностях черноморской хамсы и скумбрии, хранился на побережье в огромных каменных ёмкостях по тридца-ти и сорока тонн каждая. Таврия сама обеспечивала себя лесом на строительство домов, пристаней и судов. Море в изобилии снаб-жало рыбой и моллюсками. Степь поставляла животных и зерно. Рабы требовались везде. Скифы это понимали и успешно обновля-ли рынок живой силой…
Манумиссии – юридические акты об отпущении рабов на во-лю под опеку иудейской общины стали при Андрее не редкостью. Некоторые богатые хозяйки отпускали рабов на волю всей дворней с условием, что они будут жить в доме и в своё время позаботятся о захоронении престарелых рабовладельцев. Штольни Инкермана постепенно переходили в управление иудеев. И если только в Хер-сонесе проживало к тому времени до тридцати тысяч вольных че-ловек, то рабов было не меньше, не считая женщин и детей. Элли-низм клонился к закату, римляне, в основном военные, в дела дальних провинций вмешивались редко, Таврида, населённая разными малочисленными народами, придерживающимися раз-личных языческих вероисповеданий, была золотым дном для утверждения христианства.
Андрей первым организовал школы для женщин и детей ра-бов и вольноотпущенных. С ним были свитки Ветхого Завета, в Хер-сонесе действовали две синагоги, еврейская диаспора была доста-точно многочисленна и просвещена. Многие из иудеев закончили греческие школы, для них грамматика, диалектика или логика, ри-торика, арифметика, геометрия, музыка, астрономия – не были пу-стым звуком. Науки о языке (названиях), мышлении (понятиях) служили основой для наук о числах. И уже на основе этого самые способные обучались богословию, юриспруденции и медицине. Но риторика была царицей в греческих школах. Способность убеждать и доказывать оттачивалась в многочисленных поединках между соперниками, сами учителя принимали участие в таких со-стязаниях. Благая Весть и здесь пришлась ко двору. Простота и ве-ра были понятны будущим проповедникам, любовь к ближнему и страх божий – были доступны всем, включая рабов и вольных.
За двадцать лет не одну сотню кораблей с рабами приводили через Боспор и Пантикапею из Танаиса в Херсонес еврейские кормчие. Не одна сотня тысяч вновь посвященных христиан про-шли через каменоломни Инкермана, выучили детей и отправились Понтом Эвксинским во все пределы Рима. А на вырученные деньги опять закупались рабы, строились новые подземные храмы, и сла-вилось учение Христа.
Апостол Андрей за это время успел подняться по Днепру и выше вплоть до Невы, попариться в финских банях «по-черному» и везде воткнуть в будущие славянские земли свой животворящий посох, увенчанный крестом: на холмах будущего Киева, будущего Новгорода, на болотах будущего Петербурга, в дебрях непроходи-мых лесов будущей Москвы. Привыкший к римским мощёным до-рогам, он был вынужден сменить сандалии на кожаные онучи, а то и на унты из волчьих шкур.
 Его экспедиция из двух десятков гребных судов, нагруженных бронзой и железом, лошадями и ослами, колёсами для повозок, зерном, глиняной и оловянной посудой, тканями и амфорами с оливковым маслом, с обученным римским гарнизоном и еврей-скими кормчими, оснащенными современным по тем временам оружием и навигационными приборами, - эта экспедиция была субсидирована архонтами Боспорского царства и еврейской общи-ной Херсонеса в целях расширения рабовладельческого рынка во вновь освоенных землях к северу и западу от владений скифов. Сам того не зная, Апостол Андрей открывал будущий путь из Варяг в Греки со стороны Причерноморья.
Как выходец из рыбаков, Андрей многому научился у местных племён, применявших, в основном, каменный инструмент, лыко и пеньку вместо джута. Сетями здесь не пользовались. Обилие рыбы в лесных реках было таково, что деревянной остроги бывало доста-точно, чтобы подросткам, ради забавы, случалось набить осетра, жереха и сома в количествах, способных обеспечить ужином весь род в поселении на две сотни человек. Многочисленные бобровые плотины были оборудованы плетёными вершами, в горла которых рыба могла зайти, а развернуться для выхода была уже не способ-на. Такие ловушки ставились недалеко от селений и служили как западнёй, так и средством подкормки бобров и длительного хра-нения рыбы. Они проверялись женщинами тогда, когда мужья бы-ли на охоте, а чем-то нужно было накормить стариков и детей. Соль в этих племенах служила деньгами, расходовали её мало, по-этому осенью ещё рыли для хранения рыбы и мяса отдельные глу-бокие ямы, которые засыпали льдом, а сверху – сухими ветками и лапником. Такие хранилища использовались до следующей зимы в течение всего года и сохраняли продукты в отличном виде. Рыба у охотников использовалась и в качестве привады, которую раз-мещали у силков и капканов в лесу. Ими ловили пушного зверя: ласок, норок, куниц, выдру. Приманивали крупных хищных птиц: орлов, коршунов, воронов. Из рыбьей икры и печени женщины приготавливали рыбные соусы, похожие на греческий «гарус», только неизмеримо вкуснее и сытнее по своим качествам. Его хра-нили в глиняных горшках, запечатанных воском из ульев лесных пчёл. Самих пчёл, как и мёда, в лесах было неизмеримое количе-ство. Бортничеством занимались целые роды и племена. Мёд, как и шкуры, кожи, пух и птичье перо были предметом обмена и тор-говли со скифами и северными племенами, которые доставляли кость и янтарь.
Охота в здешних местах была такова, что от зверей приходи-лось больше обороняться, чем на них нападать. Выпасы кошерных животных: коров, овец, коз были огорожены частоколом высотой до десяти локтей. По краям частоколов устанавливали смотровые вышки, на которых дежурили дозорные. Вдоль ограждений привя-зывали собак, а то и волков, украденных щенками из волчьих ло-гов и выращенных в стойбище. Свиней держали в загонах, огоро-женных камнем, чтобы за ночь они не могли его подкопать, и ред-ко пускали на выпас. Основным кормом для них служили лесные коренья, желуди, орехи, злаковые травы из леса, очистки от рыбы и остатки выделки туш и шкур зверей и домашних животных. Сви-ньи не гнушались ничем.
Лесные люди знали толк в травах и кореньях, ягоде, дико-винных грибах. Они готовили горячие напитки, отваривали мясо и добавляли в бульон корни, грибы и травы. Они готовили настои из трав, заправляли их мёдом и давали их детям и старикам. Нако-нец, они сбраживали мёд в глиняных сосудах, заправляли его хме-лем и получали лесное вино, не уступающее по вкусу египетскому и эфиопскому пиву.
Но главной заботой у всех северных племён оставалась хо-лодное время года, зима. Зиму все переживали очень тяжело и всегда с большими потерями.
Их жилища, полуземляного устройства, состоящего из плете-ных веток, тонких бревен, сложенных или связанных, как попало, обмазанных иногда глиной, а чаще законопаченными мхом и пенькой щелями, очень плохо держали зимнее тепло, хоть и были вкопаны на два-три локтя в землю, и очаги внутри них не угасали всю зиму. В самый суровый мороз стены и крыши обкладывали лапником, надевали на себя все оставшиеся в жилище шкуры, ели и пили горячее, но это помогало ненадолго. К весне запасы закан-чивались. А на оставшиеся запасы находились свои охотники, дру-гие племена, у которых они закончились раньше. Обособленные роды делали внезапные разбойничьи нападения друг на друга, разоряя хранилища, и, часто, не просто уводя скот и женщин в своё стойбище, а истребляя мужчин всех до единого.
Долгая весенняя распутица на какое-то время прекращала эти нападения. Вскрывались реки, оттаивала первая трава для скота. Аборигены возвращались к жизни, поклоняясь Солнцу, Ветру и Во-де. Украшали своих каменных и деревянных идолов цветами и во-дили вокруг них хороводы. Сажали свои нехитрые огороды, возде-лывали землю на месте сожженного леса, сеяли бедные злаки. И приносили жертвы богам – разжигали костры и бросали в них ча-сти птиц и животных. Чтобы излился дождь, чтобы не заходило солнце, чтобы мужи принесли из леса лошадь, лося или оленя.
Апостолу Андрею казалось, что думать о смерти или совести этим людям не позволяет сам Господь-Бог. У них нет времени на это. Нет и причины, чтобы об этом думать. И тогда он решил им помочь. А чтобы ему поверили, он стал придумывать для них чуде-са.
Он начал с вращения, с колеса.
Он первым установил на неохраняемых полях флюгеры с тре-щотками, которые поворачивались по направлению ветра и отпу-гивали птиц и животных звуком и вертящимися перьями. Андрей показал, как посредством винта и колеса с коромыслами подать воду на огороды, что находились выше течения быстрого лесного ручья. Для размалывания зерна он сам смастерил круговой жернов с ручкой, который могла вращать самая слабая девочка из племе-ни, а не колотить зерно толкачом в ступе. Первую тачку для огоро-да с одним и двумя колёсами, первый гончарный круг, первую прялку для шерсти, первый качающийся безмен, наконец, гномон – первые солнечные часы – Андрей показал лесным аборигенам как необыкновенные чудеса, наделённые божественным знанием.
Узнав, что некоторые из племён плавят руду в глиняных сосу-дах, Андрей двинулся к ним. По лесной дороге, которая вела через болота, он нашёл много затопленных пространств среди берёзовых лесов, земли которых были буро-красного цвета. Сопровождавший его боспорец, обратил внимание Андрея на то, что почвы похожи на залежи «болотного железа» вблизи Пантикапея. Так экспеди-ция обнаружила лимонит. В короткий срок были устроены печи для переработки берёзы в древесный уголь. В склонах холмов с подветренной северо-западной стороны были обустроены ряды сыродутных печей из красной глины и гранитных камней. Сыпучий слой был снят в нескольких местах. Бурый железняк был добыт на глубине локтя от поверхности. Боспорец организовал подготовку руды к плавке. Просушивали её на солнце, потом обжигали с до-бавлением угля, размалывали в колодах ступами, промывали, просеивали через деревянное решето и засыпали рядами в печи вперемежку с берёзовым углем. Зажигали печи при хорошем вет-ре, и плавили крицу. Рядом поставили деревянные кузницы с гор-нами и мехами из лосиных шкур. Боспорец взялся за обучение язычников кузнечному делу, и уже через месяц первый железный топор был вручен старшему в лесном роду.
Инструменты из полученной стали оказались на редкость прочными. В железных рудах под будущим Смоленском, в верхо-вьях Днепра, присутствовал никель (как легирующая добавка). В болотах под пока несуществующим Новгородом – молибден.
Вооруженные стальными топорами, мечами и наконечника-ми для стрел и копий, через несколько лет племена стали прислу-шиваться к проповедям апостола более внимательно.
Когда из Херсонеса в обмен на меха и мёд пришел первый речной караван с рабами-строителями, первое, что они сделали – возвели деревянный храм в честь Воздвиженья Креста Господня и колокольню.(На месте современного Грузино, бывшей Аракчеев-ской усадьбы). Срубы рубили в обло и в лапу; по валу, насыпанно-му в диаметре двух тысяч локтей вокруг храма, возвели огражде-ние из заострённых брёвен, поставили дубовые ворота на кованых петлях, с опоясанными стальной полосой створами. Через Волхов построили мост и большую пристань с судоверфью для ремонта судов. Внутри городища обосновали склады и казармы экспедици-онного корпуса, конюшни и скотные дворы. Площадь внутри была застелена деревянными тротуарами из бревен. Здесь располага-лись кузни и гончарные мастерские. Административные постройки, гостиница и торг располагался в левой части городища. По правую руку – покои первого рукоположенного Андреем епископа Феофа-на с причтом. Бывшего мангона, работорговца из Танаиса.
По вырубкам для зимников через болота были проложены га-ти для сообщения с соседними племенами. Цепь лесных дорог протянулась на много миль на север и восток. Четырехосные по-возки, запряжённые волами, гремели дубовыми колесами по тол-стым брёвнам, распугивая дичь и зверьё, предлагая соседним племенам невиданные товары – стальные инструменты, оружие, строительные материалы. Лошади, которых аборигены употребля-ли только в пищу, оказались отличными помощниками в хозяйстве и незаменимым транспортным средством, за что благодарности от матерей лесных родов Андрею не было предела. Матери на этих повозках с удовольствием отправляли своих детей на городище для учебы в открытой при храме школе. (Где и покормят, и при-смотрят, и плохому не научат.)
Первые уроки в приходе апостол провёл сам, удивился мест-ному чуду карябать буквы на бересте и, удовлетворившись достиг-нутым результатом, на месте не усидел. Отправился на Ладогу, Ва-лаам и Неву. Как заядлый рыбак он был несказанно удивлён раз-нообразием и количеством рыб Севера. Тут были: миноги, и сёмга, и множество форели, и кумжа, и палия, и сиги, и хариус, и синец, и, наконец, треска. Именно попробовав её печень и посетив фин-скую баню, Андрей приболел и стал вегетарианцем. Так ему захо-телось спелого винограда, вина и сыра на пшеничной лепёшке. К тому же трудный и малопонятный язык озёрных людей, непреодо-лимый холод и разрозненность поселений, живущих половину го-да в полной темноте, другую половину - при незаходящем солнце, поставили Андрея в тупик. Он начал путать день и ночь, дни неде-ли. Явь и сон. Пространство, огромное в своём застывшем холоде, безлюдье и навязчивая, слепящая глаза белизна пугали неиспра-вимостью. Молитвы не помогали. Ад с гееной огненной казался призрачным. А вот страх того, что солнце однажды не захочет встать в этих краях, был оправдан всем происходящим. На лома-ном финском наречии он попробовал объяснить старому шаману с кимвалом из оленьей кожи суть своей миссии. Шаман посмотрел на него странно и чуть улыбнулся:
- Смерти бояться не надо. Смерть надо любить. Жизни бояться не надо. Жизнь надо любить. Людей нужно бояться. Людей лю-бить нельзя…
Возвращаясь в городище на последнем либурне, спустя пять лет после своего северного похода, апостол застал храм уже в со-жженном виде. Отыскав на пепелище епископа Феофана, Андрей задал ему единственный вопрос:
- Кто это сделал?
- Женщины. Страшные, дикие женщины. Одна из них забра-лась на колокольню и бросилась с неё. Остальные ворвались, пе-ребили охрану и сожгли храм, - отвечал Феофан, заливаясь слеза-ми. – Дети не захотели возвращаться к ним домой из школы.
- А их мужья?
- Какие мужья? – переспросил с удивлением Феофан. – Их уже на третий год никого не осталось. Мы их в Херсонес на каменолом-ни отправили.
«Да, - подумал апостол. – Чем больше делаешь для людей, тем меньше они тебе верят».
Дождавшись кораблей из Херсонеса, они с Феофаном органи-зовали последний экспедиционный карательный корпус вглубь се-верных лесов. На всём протяжении долгого пути они обнаружива-ли выжженные пустоши вместо деревьев, заброшенные сталепла-вильные печи и ряды землянок среди пустующих огородов. Редкие беглецы из охотников рассказывали, что дикие женщины, собрав-шись в огромный табор, двинулись на юг, к скифам, ссылаясь на то, что те пока ещё не только скачут на лошадях, но их и едят. Вегета-рианство они не приняли. Идею спасения без мяса и рыбы лесные женщины отвергли.
Пройдя более пятисот миль на юго-восток и форсировав три больших и с десяток малых рек, экспедиция уткнулась в излучину последней. Уставший Андрей воткнул в землю свой очередной по-трескавшийся посох и приказал Феофану не отмечать это событие в своих путевых записках. Место было как две капли воды похоже на остальные лесные поселения. На возвышении на крутом берегу ре-ки стояли два шалаша. Андрей спросил на финском языке у бегу-щего от шалашей к реке мальчишки:
- Как называется эта река?
- Москва, - ответил паренёк.
- И что это означает?
Пацан почесал макушку и ответил:
- Я забыл.
И побежал дальше по своим делам.
«Тут люди не помнят, где они живут. Дальше идти невозмож-но», - подумал Андрей и попросил изготовить себе другой посох, повернув обоз в обратную сторону…
Возвращаться с пустыми руками из сожженного храма в ка-меноломни Херсонеса было стыдно. На обратном пути корабли сделали несколько остановок для поимки необходимого количе-ства сервусов для продажи. На самой удачной из всех, в районе семи холмов в Правобережье Борисфена, Андрей Первозванный установил свой последний крест. «Ловцы человеков» под основа-нием холма загружали в причаленные к берегу либурны красивых и статных черноволосых мужчин»…

---------------------------------

Последняя скорпена, тринадцатая по счёту, всё-таки завела снасть под камень, крючок в полной темноте где-то зацепился и, подёргав удилище в разные стороны, Павел решился полоснуть по леске ножом, чтобы не лезть в воду. Он так и сделал. Посветив налобным фонариком на часы, которые показывали третий час но-чи, Павел смотал остатки флюрокарбона обратно на катушку и сложил удочку.
За спиной в окнах эллингов свет уже был погашен. Луна ушла за мыс Плаку. Солнце всходить ещё не собиралось. Шевеление волн происходило беззвучно. Морской воздух остыл совсем не-ощутимо, загоревшая кожа уже привыкла к этой перемене и реа-гировала на небольшие перепады температуры как хорошо настроенный терморегулятор, будто сознательно не отвлекая мозг на внешние раздражения. Павел любил это состояние. Ему хоте-лось и нравилось чувствовать себя в чём-то больше животным, чем человеком. Лёгкое похмелье оказывалось тут лишь в помощь. За-драв голову, он смотрел на звёздное небо. Не освещенное, оно сливалось с морем. Искрящаяся вечность была разлита в простран-стве во всей полноте. Монотонный ток крови был слышен в ушах. Срастясь с крымской ночью в одно целое, можно было представить себя в любой её точке, даже под водой; в любом времени живых и уже погасших звёзд, видимое свечение которых могло доказывать лишь их бывшее существование, а темнота быть обманной для тех, свет от которых ещё до тебя не дошёл. Твердь земная, та, что под твоими ногами, представлялась ограниченной только подошвами сланцев, - шагнув в сторону, можно было очутиться в другом мире, в любом измерении, в любой середине ночи на земле. Главное не закрывать глаза, не качнуться, не упасть. Замереть, застыть и про-длить себя насколько возможно в этой общей жизни. Жизни пре-красной и неповторимой. Единственной. Ненаглядной.
«Что заставляет людей идти на смерть? Ради чего? Думал ли святой Климент, сосланный в каменоломни Инкермана римский папа, что найдёт свою смерть не в душном подземелье, без еды и питья, а здесь, захлебнувшись в море, привязанный к якорю языч-никами? Ведь эта не его была мука, а апостола Андрея, затеявшего эту миссию в Тавриде. Они разошлись смертями в какой-то десяток лет. Разве не символично, что Андрея распяли в Греции на кресте в форме буквы «Х», которая до сих пор обозначает «неизвестное»? Что этот символ теперь на всех флотских флагах, развешенных на кораблях? А Клименту достался якорь… По преданию в штольнях Инкермана рабам было нечего пить, а Климент нашёл воду и спас их. Тогда другие люди нашли воду для него, чтобы утопить… Море отступало в месте его гибели раз в год в течение семи веков. Люди посуху добирались до этого места, чтобы поклониться мощам Кли-мента, и он дождался своего часа.
Через семьсот лет в Херсонес были призваны Кирилл и Мефо-дий, которые вызволили мощи, чтобы перенести часть их в Рим, к святому престолу, а часть оставить в Херсонесе, чтобы примирить церкви Римскую и Византийскую. Но они так и не примирились.
А ещё через сто лет Владимир Креститель завоюет Херсонес и перенесет остатки мощей Климента в Софийский Собор в Киеве.
К этому времени Кириллом и Мефодием будет уже придума-на старославянская азбука. С греческого на старославянский язык переведено первое Евангелие.
И ещё через сто лет в шести тонный каменный саркофаг из-под мощей Климента переложат тело умершего Ярослава Мудрого.
 А прежде, его дочь, Анна Ярославна, будет выдана замуж за французского короля Генриха Первого, и в её приданное будут включены и мощи Климента, и библия на старославянском. Имен-но на этой православной библии будут впоследствии присягать французские монархи-католики.
Не будь апостола Андрея, ничего бы этого не было. И от каж-дого, кроме него самого, что-то материальное осталось. А от него – ни «numen» - божественной силы и власти, ни «nomen» - имен и табличек.
А штольни Инкермана, знаменитые «Шампаны», где храни-лось четыре миллиона бутылок вина, в Великую Отечественную Войну превратили в целый подземный город. В штольнях помимо огромного количества боеприпасов (эквивалентного 1636 желез-нодорожным вагонам) располагались медсанбаты четырёх диви-зий, медицинский институт, швейные и обувные фабрики, школа, детский сад, кинотеатр, клуб, банно-прачечный комбинат, библио-тека с читальным залом, несколько общежитий. В штольни прове-ли водопровод, канализацию, электричество, устроили системы вентиляции, установили перегородки и покрыли полы асфальтом от известковой пыли. Две штольни занял хлебозавод. Внутри ка-меноломен жили и работали одновременно более двух тысяч че-ловек в течение семи месяцев. Одного обмундирования пошили на тридцать тысяч человек, а сколько спасли раненых – не подсчитано до сих пор. После многочисленных обстрелов, когда водопровод был повреждён, в качестве воды использовали шампанское. Вино пили как воду, вино заливалось в радиаторы машин, на нём вари-ли супы, в нём стирали бинты и простыни раненых. Но уже недол-го. В каменоломнях собралось огромное количество беженцев и раненых.
Перед сдачей Севастополя немцам штольни взорвали свои, чтобы боеприпасы не достались врагу. Сила взрыва была такова, что его услышали даже в Симферополе. Рухнула каменная стена длиной триста и высотой в тридцать метров. Спасать никого не со-бирались. Горы несчитанных людей и старых боеприпасов лежат под завалами до сих пор. Откапывать страшно. Может взорваться живой человек. Штольни огородили, запретив доступ к опасным местам. Монастырь Святого Климента восстановили. Он виден хо-рошо из окон поезда, который ходит из Симферополя в Севасто-поль. Здесь можно зайти в храм и поставить свечку за невинно убиенных женщин, детей, раненых… Кем? А теперь уже не важно. Кто взрывал, свой товарищ-раб, тоже помер за те восемьдесят лет, что прошли после взрыва.
Интересно, что бы на это сказали Святой Климент и апостол Андрей после двух тысяч лет христианства? Кто обретёт эти тысячи мощей? Католики или православные?»

---------------------------------

Услышав всплески, Павел рассмотрел, как в предрассветных сумерках на берег из воды вышли две живые греческие скульпту-ры, обнажённые, невыразимо прекрасные. Матвей и Нюся постоя-ли, обнявшись, отирая друг друга поднятой с теплой гальки одеж-дой. Заметив его на пирсе, они без смущения помахали ему рука-ми, а, одевшись, направились к нему вдоль кромки бесшумного прибоя. Когда они поднялись на камни, Павел протянул Нюсе свое полотенце. Она приняла его без возражений и накинула на плечи, чуть приподняв руку Матвея, который обнимал её.
- Спасибо, - сказала она вполголоса. – Мы вас видели оттуда, - показала она рукой на торчащую из моря скалу, - с камня. Вы всю ночь простояли?
- Я не стоял. Я рыбу на уху ловил, - ответил Павел и кивнул на ведро со скорпенами.
- Ой, страшные какие! – непритворно удивилась она. – Неужели вы их есть будете?
Матвей молча улыбнулся и взял ведро в свободную руку.
- Правильно, - согласился Павел. – К себе пойдёте?
- К себе, - ответил Матвей, разворачивая Нюсю за плечи в сто-рону рыбацкого эллинга. – Я её научу, что с этой рыбой делать. Вы заходите на уху. Все заходите. Хорошо?
- Отлично! С днём рожденья вас!
Олимпийские боги, обнявшись, не спеша двинулись по набе-режной. Вслед за ними заторопилось подниматься и солнце, рож-дая свет изнутри моря, освещая их спины. Иногда движущиеся из-ваяния останавливались, чтобы поцеловаться в губы, продолжи-тельно и глубоко. Они шли так медленно по безлюдной набереж-ной, что, когда они скрылись за дверью эллинга, оказалось, что окружающее уже светло и прозрачно.
Сна у Павла как и не бывало. Настроив поплавочную удочку, он насадил креветку для ловли ласкиря и забросил далеко, метров за тридцать.
«Когда-то Яков, пропавший дядя Матвея, поделился секретом ухи из скорпены, утверждая, что результат окажется не хуже «виаг-ры», - вспоминал Павел, не в силах стряхнуть с себя впечатление от молодой пары. – Первым делом нужно отделить крупную рыбу от мелкой, почистить, лучше ножницами, от колючек, выпотрошить, у крупных рыб выковырять жабры и промыть холодной пресной во-дой. Отложить, чтобы вода стекла. Лук целиком, чеснок целую го-ловку, морковь целиком, перец горошком, лавровый лист забро-сить в большой котёл с водой и окунуть туда мелкую скорпену в марлевом мешке. Варить долго, не меньше часа, и пенку снимать периодически, подбрасывая в костер немного дров. Потом вынуть из рыбьего бульона лук, морковь и мешок с мелкой рыбой. Лук и морковь отдать женщинам, чтобы они, что хотели с этим, то и де-лали, а разваренную рыбу - бродячим котам, которые за час уже должны собраться на запах у костра. Потом – обязательно! – поло-жить в котел штук шесть зелёных яблок. Следом – нарезанную напополам картошку, крупную скорпену. В этот момент бульон можно досолить и доперчить, сунуть в него пучок укропа минут на десять (если он лишний) и выбросить потом остатки укропа в ко-стёр. Пока варится, нарезать всю зелень, что женщины принесут с рынка, и ялтинский лук, и свежие помидоры. Разложить это по та-релкам, где-нибудь в тенёчке, чтобы не испеклось на солнце и не заветрилось, можно сбрызнуть лимонным соком, но не солить, чтобы не расползлось. Как картошка сварится, достать из бульона яблоки и рыбу, добавить в котел нарубленную зелень. Взбить пару-тройку яиц и медленно влить в бульон, аккуратно помешивая, во-роночкой, в одну сторону. Сразу после этого – опрокинуть в котёл сто грамм водки, выбрать из костра обугленное полено и затушить его в бульоне. Быстро накрыть крышкой. Готово!
Бульон подавать отдельно. Рыбу отдельно. Яблоки, помидо-ры и ялтинский лук с зеленью можно – вместе. Горячее должно быть огненным. Овощи и фрукты – охлаждёнными. Водка – ледя-ной.
В Крыму это блюдо можно есть в любое время дня, как перед сном, так и после сна. Ибо кто, когда здесь спит и спит ли вообще, остаётся загадкой.
Так говорил Яков и был прав, пока не исчез. Да, ещё он всегда добавлял: уберите за собой, пьяные суки! Ничего не оставляйте по-сле себя на берегу – ни головешки от костра, ни рыбьи кости. Море всё запомнит и когда-нибудь отомстит. Обязательно накажет. Не рискуйте, оно сильнее…»

---------------------------------

За спиной у Павла встал на одну ногу худенький дядя-йог, сложил ладони лодочкой и закрыл глаза перед восходящим солн-цем. Кот занял рабочую позицию у мешочка с креветками. И тут только Павел заметил вознесшийся за ночь купол циркового ша-тра, в трёхстах метрах от эллингов, на диком пляже недостроенного санатория, давно огороженного ржавой сеткой-рабицей, обвешан-ной табличками «Вход воспрещён». Над шатром развевалось огромное полотнище сине-зелёного цыганского флага с красным колесом в середине.
«Вот уж от кого мусора-то будет! А шуму! – вздохнул Павел. – И ничего не поделаешь, народ требует зрелищ… Господи, помоги, лишь бы ветер был не в нашу сторону… Неделя осталась…»
Не дождавшись первой поклёвки, Павел с сожалением начал сматывать катушку и не заметил, как при сматывании в воде к крючку прилепилась зеленушка. Маленькая, с пальчик. Отдавая её коту, Павел отметил, с каким интересом бродяга осмотрел яркую скользкую рыбку, прицелился и точно ухватил её поперек тельца. Замерев, кот, вероятно, начал медленно сжимать челюсти. Ма-лышка затихла. Тогда он, гордо приподняв голову с добычей, нето-ропливо развернулся и направился к лестнице, поднимающейся к набережной у эллингов. Навстречу ему спускалась с ведром и шваброй знакомая горничная, убирающая площадку с детским бассейном. Она чуть приостановилась, взглянув на кота, позволила ему пройти наверх и подошла к Павлу.
- Доброе утро, - сказала она уставшим голосом. – Вы ему рыбу не давайте больше. Ладно? Он с ней поиграет, пузо откусит, а остальное спрячет где-нибудь, что сразу не найдёшь, пока не заво-няет. Гости жалуются на запах. У меня работы и так хватает, чтобы за ним ещё подбирать…
- Извините, - ответил Павел, вспомнив, сколько рыбок пере-таскал у него этот кот. – Я больше не буду. Вы бы раньше сказали…
- Я вам не первому говорю. И вы другим ещё скажите. Если вам рыбка не нужна, даже мертвая, бросьте её обратно в море. Там крабы всё подберут. И вот креветки ещё…
- Что креветки? Кот их все на месте съедает, по-моему…
- Усики от креветок остаются. Прилипают к камням, не отде-рёшь. А детки на них голыми попками садятся, а потом – в бас-сейн… И ещё… Вы крючки не теряли?
- Нет. У меня крючки дорогие. Я их подбираю сразу, если обо-рвётся.
- Значит, не вы… У кого-то дешёвые… Но трубку вы один кури-те, да?
- Не знаю. А что с трубкой?
- Нет-нет, ничего, курите… Просто сигареты, бычки с филь-тром, кто-то постоянно в трещины в камнях засовывает. Я их каж-дый день выковыриваю, а их всё больше становится. Хозяйка руга-ется очень, говорит, что я невнимательная. А сама не может ска-зать, чтобы гостя не обидеть. Вдруг не приедет больше… Но ведь объявление висит на пляже, что нельзя курить. Я же не виновата, что они не слушаются? Им-то удовольствие справить, они деньги заплатили, а меня каждую неделю денег лишают… А где я ещё за-работаю? Только здесь, летом. А зимой полгода лапу сосать?
Павел посмотрел на покрасневшие от моющих средств и со-лёной воды руки этой пятидесятилетней не выспавшейся женщины и выдохнул с раздражением:
- Хорошо, я буду делать замечания вашим гостям, если что-то замечу.
Женщина поморщилась и произнесла, укоризненно покачав головой:
- Нет, не будете… За всеми не уследите, вам самому отдыхать надо… Ладно уж, пойду, хозяйка проснулась уже, в окно смотрит…
- Подождите, - остановил её Павел. – Вот там шатёр постави-ли, видите? Что за цирк приехал? Не знаете?
- Откуда мне знать? – равнодушно ответила горничная, де-монстративно сметая рассыпанный под камнем пепел и спёкшийся за ночь табак из трубки прямо в море. – Афиш не было. Может, ки-но снимают? Те без объявлений обычно появляются…
- Флаг цыганский, видите?
Женщина подняла голову:
- Это такой цыганский флаг? Их ещё не хватало… То хиппи оборванные таскаются, то братки с цепями, то инвалиды на коляс-ках… Теперь и цыгане, что ли?.. Вы у хозяйки спросите, она всё знает.
Горничная вернулась к детскому бассейну, Павел, вниматель-но осмотрев место вокруг себя и ничего предосудительного не об-наружив, поспешил в номер, на балкон, на свой застеленный ле-жак. Перед ухой надо было выспаться, подавить головой подушку часика три-четыре. Пить водку в десять утра после бессонной ночи он себе позволить уже не мог. Не то что пять лет назад, или де-сять… Да больше, больше…

---------------------------------

Разбудил его Иван, свистнувший под балконом своим особен-ным свистом.
- Вот это мы дали вчера! Да? Собирай народ, через час уха бу-дет!
- Молодые у тебя? – спросил, свесившись через перила, Па-вел.
- Да что ты! К Нюське отец приехал, убежала, а Матюха спит… Это ты у меня деньги из кармана вытащил, когда ночью купались?
- А кто же!
- Правильно сделал, а то бы потерял. Я тут мальца, что спор наш вчера разбивал, встретил. Помнишь, на самокате? Хотел ему мороженое купить.
- Купил?
- Нет. А почему – я? Ты же выиграл, ты и налог плати.
- Не правильно. Платит тот, кто удовольствие получил.
- Матюха, значит? Охренел? Тот, если узнает, утопит нас обо-их.
- Влюбился?
- Не то слово!.. Отрубился, не храпит даже… Спускайся, давай, что мы на всю набережную орём?
Разбудить никого не удалось. Павел отослал каждому из вче-рашней компании сообщения о времени и месте сбора, не надеясь получить от кого-то скорый ответ, и, подумав, добавил фразу «мо-жешь не приходить, уху сожрём без тебя». Ему показалось, что для людей с похмелья фраза прозвучит убедительно.

Когда дошло дело до ста грамм, которые нужно было вылить в готовую уху, они оказались последними в бутылке. Остальная жидкость разошлась как-то незаметно на пробы ингредиентов в процессе приготовления блюда. Павел с Иваном кинули на паль-цах, кто будет совать в котёл обугленное полено. Выпало – Ване. И именно в тот интимный момент, когда полено уже зашипело в бу-льоне, и его нужно было вынимать, Иван, как сидел на камне пе-ред костром, так и уснул. Павлу пришлось самому вынуть из котла головешку и пересесть на камень к Ивану. Подпереть его спину своей спиной, чтобы не упал, и продолжить ожидание.
Приглашённые медлили.
«Конечно, Нюсе есть о чём с отцом поговорить. Андрей с Му-сей понятно, чем с утра занимаются. Тимоха всю ночь этим же за-нимался, этого пушкой не разбудишь…

Мои девчонки могли уже встать. Но им нужно принять душ, высушить волосы, подкраситься, выбрать наряд ещё «не надёван-ный», чтобы его «погулять»; выпить шампанского из холодильни-ка, «чуть-чуть», обнаружить в холодильнике персик, и - не отказать себе в удовольствии вцепиться в него зубами, чтобы прорвать бар-хатную кожицу, да и закашляться вдруг, чуть не захлебнувшись хлынувшим в рот ароматным соком. При этом можно испачкаться, вновь умыться и вновь подкраситься, а, может, и переодеться. Тут всё от выбора персика зависит и его величины. Скажем, ведро пер-сиков сорта «Белый лебедь», плод - грамм на сто пятьдесят, цвет шкурки – как щека юной девушки, которую слегка пошлепали от удовольствия, а она возьми, да покрасней. Вкус насыщенный, но не насыщаемый, это когда так вкусно, что остановиться поедать их, пока они перед тобой, невозможно. А результат – совсем не арбуз-ный, когда отекаешь и постоянно заходишь в море по грудь. Нет. Ведро «Белых лебедей» в жару съедается вдвоём за одну партию в «подкидного». И хочется ещё, но очень жалко денег…
Или вот дыня, обыкновенная «Колхозница». Её, чтобы хоро-шую выбрать, «нюхач» нужен. Хороший нос надо беречь перед выбором. С утра не пить и не курить, желательно и не есть вовсе. Встать часов в семь утра и отправляться плавать, а не купаться, всеми видами, какие в голову взбредут. Заплывите подальше в море и промывайте нос, набирайте в него воды, чихайте, сморкай-тесь на здоровье. И так – часа два, а лучше три, чтобы подзамёрз-нуть даже, чтобы малость покалачивало, когда на берег выползите. Потом нужно прогреться в душе без всяких гелей и шампуней, а если есть возможность – в сауну заглянуть на полчасика. После прогрева нужно выпить прохладной воды и на взводе выкинуть все мысли из головы, кроме свежей и пахучей дыни. Подойдя к при-лавку с «Колхозницей», нужно понимать, что перенюхать придётся все, поэтому наберитесь терпения и начните работу. Экземпляры с устойчивым запахом откладывайте в одну сторону, с неразборчи-вым – в другую. После первой переборки вернитесь к куче с устой-чивым запахом и переберите её ещё раз. Поверьте, в конце кон-цов, останется одна, которая пахнет лучше всех. Вот её и берите. Если всё еще мечитесь между трёх экземпляров, берите все три и немедленно возвращайтесь домой к холодильнику. Засуньте туда дыни и успокойтесь. Выпейте, закусите слегка. Можете даже поку-рить. И только когда дыня охладится до той же температуры, как и бутылка кефира на дверце холодильника, вынимайте её быстрее. Ополосните, оботрите растрескавшуюся кожицу, выложите на большое блюдо, разрежьте поперек, столовой ложкой выберите сопливенькую жижицу с зернами из середины, и порежьте небес-ными полумесяцами, «скибками», размером – чуть толще большо-го пальца на руке. К дыне прекрасно идёт пршут или пармская вет-чина, а если вы и это можете себе позволить, разоритесь на буты-лочку граппы или обыкновенной чачи, которая наверняка стоит под прилавком у продавца с этими же дынями. Поверьте, запом-нив, как вы выбирали дыню, он продаст вам лучшую чачу, которая у него есть. Из собственных запасов. Без обмана…
А что? Вот так тавры здесь и жили. Еды полно, пещер полно, лес тогда ещё густой в Тавриде стоял, воды на всех хватало, а чего не хватало – можно было корабль греческий подкараулить и огра-бить. Грекам зерна мало было, они всё другие земли искали, чтобы свою хилую родину жирно прокормить, да и поторговать не дура-ки были. И других научили. Зачем рисковать жизнью, чтобы отнять чужое? Нужно предложить взамен чужого своё, лишнее. Даже культуру. Алчности в них не было. Они были хорошими колони-стами и дрались только между собой за более жирный кусок. Пла-вали себе от островка к островку, вдоль побережья и чуть подаль-ше, сильно не рискуя. Придумывали от неведения байки про бес-смертных богов, которые жили, как люди, только где-то там, на го-ре, на которую никто забраться не мог. Пасли своих коз, ловили рыбу… Уходили за рыбой всё дальше, совершенствовали навига-ционные способности… И до Крыма добрались. Такая вот связь. Рыбалка – плавательное средство – навигация - открытие новых земель и народов – продажа и покупка. То есть апостолы действо-вали по знакомому греческому плану. Мессия для этой миссии первыми выбрал именно рыбаков. За иррациональное мышление, за способность находить выход из любых положений и убеждать другого в том, что сам никогда не видел…»

---------------------------------

- Фото дня! – разбудил Ивана и Павла Андрей. Их снимали с разных ракурсов. Они, всей компанией, стояли вокруг камня, на котором, прислонившись друг к другу спинами, спали рыбаки. Наконец, вокруг неостывшего костра расселись все, за исключени-ем Нюси. Она обещала прийти позже и познакомить всех с отцом. Пока готовились к приёму горячей пищи, Павел прыгнул в воду, чтобы освежиться, а Ивану подстелили под голову полотенце в нише невысокой скалы, в тенечке, чтобы он продолжил сон в при-вычном положении. Проплавал Павел не меньше получаса, стара-ясь привести в порядок голову и сердце. Уже направляясь к берегу, он встретил плывшую навстречу ему компанию своих девчонок. Ему что-то прокричали про отличную уху и посоветовали поторо-питься, потому что гостей к костру прибывает.
Когда Павел вышел из воды, рядом с Нюсей в позе лотоса си-дел красивый черноволосый человек с правильными чертами ли-ца, по виду лет сорока, в темном костюме и белой рубашке, рас-стегнутой на четыре пуговицы. Богатая золотая цепь на груди была увенчана цыганским колесом из более светлого металла, возмож-но, платины. Все шестнадцать спиц в колесе утыкались в красные рубины на полукружье, в центре помещался камень голубого цвета со множеством разноцветных вкраплений, голубой опал, по рисун-ку цветовой игры, паттерну, очень похожий на австралийский «Ар-лекин», размером – каратов за пятьдесят. Что лежало в оттопырен-ных карманах пиджака, видно не было. Но лицо его было открыто солнцу и даже не покрылось ни единой капелькой пота. В руках он держал не ложку, как все, а большой пепельный носовой платок. Он вытер им руки, одну из них протянул в сторону Павла и, не вста-вая, представился:
- Иосиф.
Павел пожал крепкую ладонь и назвал себя. Ему тут же про-тянули тарелки с ухой и рыбой. Он устроился рядом с гостем. Вы-пили за знакомство. Чокаясь со всеми, Павел сразу принялся за еду, слушая прервавшуюся беседу.
- А я говорю, - кипятился Андрей, - Будь женщина хоть на день старше меня, я бы на ней никогда не женился. Какая бы она ни была!
- Это ещё почему? – удивилась Муся.
- Потому, что она бы имела превосходство и всю жизнь счита-ла меня своим рабом. Или младшим братом. Или своим сыном…
- Так это плохо, что ли?
- Плохо! Опекала бы, совалась во все мои дела, вечно совето-вала, поучала… Я мужик. Я сам её опекать должен, содержать. А она – бодрить и веселить.
- Я тебя веселю? – игриво спросила Муся.
- И очень сильно, - серьёзно ответил Андрей. – И бодришь до-статочно. Даже не сомневайся. Я вот слышал, что женщина живёт в формате расширения файлов, в 3D: дом, дети, деньги. А мужик в формате cкорости передачи, в 3G: жрачка, женщина, жильё.
- Жульё! – рассмеялась Муся. – Получается, мне всё больший дом нужен, всё больше детей и денег. А тебе – быстрей пожрать, трахнуться и смыться. Ты раньше про МММ говорил: муж, малы-ши, монеты.
- Это я до свадьбы говорил. Финансовая пирамида развали-лась. Надо ускоряться.
- Чушь какую-то несёте, - вступил Матвей. – Надо просто лю-бить и всё получится. Правда, Анна?
Нюся, сидевшая до этого молча по правую руку от отца, опу-стила голову и заметно покраснела. Муся ущипнула Матвея за ру-ку.
- Не щипись, - отпихнулся от неё подвыпивший Матвей. – Брак изжит как факт. Это фикция, которая интересует только юри-стов, они на этом деньги гребут. Законно люди друг с другом живут или не законно – не важно. Важно – в любви и согласии. Ань, ну скажи им!
Нюся опять промолчала. За неё ответил Иосиф.
- А если кто-нибудь из вас разлюбит? – сказал он классиче-ским баритоном в диапазоне малой октавы. – Как квартиру будете делить? Детей? Машину? Пилить пилой пополам?
- Зачем пилить? Можно договориться. Заранее.
- Хорошо. Договорились. А через месяц передумали. А потом ещё раз. И ещё. До драки дело не дойдёт?.. А вот у меня с её ма-мой доходило. – Иосиф кивнул на Нюсю. – И то, что если жена старше, совсем не означает никакой опеки. – Кивнул он в сторону Андрея. – Главное – не любовь, не деньги, даже не дети. Главное – семья. Где и старики, и дети, и братья, и сестры, и племянники – весь род, одна семья. Никаких предпочтений кому-то. Все спасают друг друга. Никто ничего не скрывает. Радуются и скорбят вместе.
Павел с интересом посмотрел на Иосифа. Лицо гостя было бесстрастно. Оно не изменилось даже тогда, когда он начал доста-вать из карманов пиджака пачки денег. Много денег. Номиналом в пятьсот евро.
Когда он сложил их в аккуратные стопки между собой и ко-стром прямо на гальку, есть перестали все, кроме Павла. Иосиф обратился к Матвею.
- Я всё знаю. Спасибо, что сберёг честь Анны до свадьбы. Тут миллион. Это приданное, по-вашему. С тебя – калым, по-нашему. Он должен быть не меньше. Запомни. Его нужно показать семье. Отец Иван проснётся, мы с ним о сроках свадьбы договоримся, на свадьбе и покажете. А теперь возьми деньги и отнеси их домой.
Иосиф легко встал, поцеловал Нюсю в макушку и удалился, слегка приплясывая на ходу.
- Хороший папа, - сказал Павел и протянул миску Матвею. - Добавочки можно?.. Да, думаю, теперь и выпить не грех. Ты как, Матюш? Всё ещё не собираешься жениться? Или отца пора бу-дить? Ты, что? Не понял, что именно эти деньги вам на свадьбе по-казать надо? Он же тебя этими деньгами благословил! Я уверен, что о них, кроме Иосифа, ни одна цыганская душа больше не зна-ет… Подлейте ухи, пожалуйста…

---------------------------------

Вечером Нюся пригласила всех на представление цыганского цирка. Чего там только не было! И борьба с живым медведем, и танцы, и песни, и вольтижировка, и жонглирование факелами. Под куполом летали голуби. А когда сам Иосиф, вызвав Ивана на арену, выбил у него изо рта пятиметровой плетью сигарету и они пожали друг другу руки, Павел понял, что свадьбе быть. Тимофей с Анной сидели рядом впереди нас, не шелохнувшись и ни на что не реагируя. Муся с Андреем – с противоположной стороны арены – забили в ладоши, а потом исчезли куда-то. Остальные зрители устроили Ивану и Иосифу овацию.
Вернувшись на своё место рядом с Павлом, Иван от испуга долго не мог говорить. Чтобы вывести его из ступора, первым заго-ворил Павел:
- Ну, что? Вливаешься в семью?
- Они уже всё за меня решили, - ответил жестяным голосом Иван. – Свадьба – через год. Здесь. На этом месте.
- Год?! – переспросил Павел.
- Да. Год. После того, как какая-то бабка девственность у Нюськи проверит…
- Опа!.. А сейчас? Проверяли?
- Конечно. Куда он её с утра таскал, ты, что, не понял? Иначе бы Ося денег ни копейки не дал. У них с этим делом строго, я слы-шал.
- Так всё нормально! – потрепал Ивана за рукав Павел. – По-терпят.
- Ох, Паша, ввязались мы с тобой с этим спором… Жил бы, блин, спокойно, горя не знал… Куда теперь с этими деньгами? А налоговая? Или узнает кто – убьют ведь! Или посадят.
- А мне кажется, что Матвей сам придумает, куда их деть… Зря, что ли, финансовую академию закончил?
- Да что ты! Их там учат, как из казны стырить, да в карман се-бе незаметно положить. А тут – нал!.. Да эта Муся ещё… Матери по-звонила, доложила. Теперь пол Москвы знает… Матвей похвастал-ся.
- Понял, - нахмурился Павел. – Исчезать им надо. И – быстро. Есть куда?
- Есть один контакт… Брат просил только в крайнем случае беспокоить…
- Постой-постой… Яков?! Точно?
- Ну, Яков, Яков…
- Так он живой? Он где?
- Где надо… Помнишь, лет двенадцать назад, когда мы с ним корчагу со дна достали и сдали клад «государству»? Как второй магазин в Москве открыли, первый - в Киеве, эллинги купили, то-гда ещё Украина была?
- Конечно. Мы же с Яшей в магазине в Москве и познакоми-лись. В первом ещё. Он меня и пригласил сюда в свое время.
- Ну, вот… Не одна была корчага с добром, и не две… Не захо-тел Яков остальное сдавать, перепрятал… И исчез, через Грузию, через Турцию, тогда ещё можно было… А лет семь назад весточку прислал. Я с одним бельгийцем рыбачил. Тот, как отплыли метров на триста, протягивает мне открытку, а там Яшкиным почерком русским языком написано: пусть Матвей французский учит, я его найду. Я чуть с лодки не упал… Открытку бельгиец сжёг и в море выбросил. Попросил только телефон его не забыть…
- Помнишь?
- Помню.
- Звонил?
- Нет… Но чудится мне, что это Яшка через Осю денег прислал. Матвею на день рождения. Ну, не могу от этого отделаться…
- Да ты что?! Яков? Так всё организовать?!
- О-о, ты его плохо знаешь… Он теперь точно закрепился, деньги в оборот пустил, а фантазия у него – похлеще твоей будет!.. И эта троица сильно на циркачей похожа… Ты внимательно при-смотрись… Ты в документы им заглядывал?.. Когда Нюське на са-мом деле день рождения? Какие они, к чёрту, сёстры? Не похожи ни грамма… Какие Муська с Андреем молодожёны? Андрей её за жопу ни разу не ущипнул, когда ночью плавали. Я видел. Он вооб-ще голубой, по-моему, ты не заметил, как он на Матвея смотрел?.. И я втихаря спрашивал у рабочих местных. Сказали: этот цирк из Бельгии сюда приехал. Понял?
Пока выступали жонглеры с ножами, и кибитка каталась по кругу, разбрасывая искры, Павел раскручивал в памяти события последних дней. Всё срасталось. С цирком они приехали! Эта тро-ица его провела, а он и не заметил. Наверняка, вычислили его ещё позавчера, когда в ресторане с Иваном борщ ели и камбалу. Потом лежаки заняли его, видели вечером, куда он полотенце клал. С Иваном заранее созвонились, Матвея на рыбалку заказали. У них бы и так всё срослось, а Павел им случайно помог. Андрей за ним увязался к Ивану. Иван Матвея сам к Анне вытащил… День рожде-нье это странное у Анны… Как она быстро согласилась?.. И фран-цузский кстати пришёлся… Потом, эта, заявленная с их стороны, девственность… На увальня Матвея - стопроцентно сработало. Бод-лера они всю ночь на камешке читали. Целовались. Знакомились… И – нате вам миллион! Да откуда у цыган такие деньги?
«Твою мать! – думалось Павлу. – Если это Яшка устроил, честь ему и хвала. Но зачем так сложно?.. Впрочем, каким он сейчас стал? Кто его знает? Надо ему позвонить. Почему Иван до сих пор не позвонил?»
Павел посмотрел на Ваню:
- Пойдём, позвоним! Матвея с собой возьмём и позвоним, он по-французски умеет.
- Как ты его «возьмёшь»?! – сквозь зубы процедил Иван. – Она его ни на шаг не отпускает… С ней надо говорить, с ней!.. А ес-ли всё не расскажет, надо, чтобы Тимоха её трахнул, по-настоящему, пока цирк не уехал! Может, и не девственница она вовсе. А если и да, я деньги верну! Вот тогда и поймём, чьи деньги: Оськины или Яшкины. И что для них важнее: любовь или деньги. Ты понял?
- Понял.
- А раз понял, действуй. Спор ещё не выигран. Правильно?
- Правильно, Вань. Я за свои слова отвечаю.
К концу представления на арену вывели блестящую черную лошадь. Иосиф, держа её под уздцы, призывно обратился к трибу-нам:
- Господа, это гордое животное готово прокатить любого же-лающего по арене, и дать ему почувствовать себя настоящим цыга-ном!.. Есть смелые люди?.. Вот вы, молодой человек!
Иосиф поднял плеть и показал ею на Матвея.
- Вы. Да-да, вы! Спускайтесь-ка сюда!
Матвей оглянулся на Ивана. Иван махнул ему рукой: мол, чего уж теперь! Нюся легко подтолкнула Матвея по направлению к лестнице на арену.
Парубок тряхнул головой и спустился.
Иосиф помог неуклюжему Матвею забраться в седло и растя-нул лонжу. Лошадь медленно начала движение по кругу. Матвей держался сначала за холку, потом за седло. Тело его перевалива-лось поначалу то в разные стороны, то отклонялось назад и вздра-гивало от каждого лошадиного шага, но уже через круг Матвей упёрся коленками в лошадиные бока и вдруг выпрямился. Иосиф послал лошадь рысью. Матвей оставался в седле. На шестом круге Иосиф с улыбкой на лице умерил рысь. Лошадь перешла на шаг и остановилась. Спрыгнул с неё Матвей сам, улыбаясь, совершенно счастливый и умиротворённый. Зрители захлопали в ладоши. Мат-вей раскланивался. Нюся, под общий шум, встала с кресла и подо-шла к Ивану и Павлу.
- Вы нас простите, пожалуйста, - сказала она, протягивая Ива-ну деньги, четыре бумажки по пять тысяч рублей. – Я Матвею те-лефон оставила, если что. Хороший у вас сын. Им гордиться надо. И давайте всё завершим достойно, будьте добры…
Ошарашенный Иван взял деньги в руку, не проронив ни сло-ва. Павел тихо похлопал в ладоши. Нюся направилась на арену.
- А теперь девушка! – указывал плетью на спускающуюся Ню-сю Иосиф. Матвей стал подниматься на место.
Влюблённые встретились на середине лестницы. Нюся обняла Матвея и звонко чмокнула его в щёку.
На арене она сбросила обувь и вскочила на движущуюся ло-шадь с разбегу, встала в седле и подняла руки. Иосиф прибавил скорости…
А потом были и пируэты, и сальто, и фляки… Матвей бил в ладоши и то и дело то поднимался в кресле, то садился опять. Наконец, лошадь с наездницей скрылась за кулисами, а он всё не мог понять, что произошло. На средину арены высыпали раскален-ные угли, на них босиком выскочили разряженные по-цыгански Муся и Андрей, заплясали, выбивая искры пятками. В зале ещё не утих шум, как свет в цирке пригасили почти до темноты, на арену опять выехала кибитка с факелами, и оркестр грянул «Драго, дра-го…»

---------------------------------

Иван с Павлом уводили Матвея в эллинг вдвоём в полном молчании. Он не был напряжён. Он никуда не рвался, шёл мед-ленно и покорно. Перед закрытой стальной дверью эллинга, когда Иван никак не мог попасть ключом в замочную прорезь, Матвей отодвинул его в сторону и спокойно открыл дверь. Прошел внутрь первым и, не зажигая свет, ушёл к себе на второй этаж. Не попро-щавшись.
- А теперь что? – спросил Иван у Павла. – Кого где искать?
- Не надо никого искать. И Якову звонить не надо. Зачем? – пожал плечами Павел. – До свадьбы ещё целый год. Спрячь ты ку-да-нибудь эти деньги и сиди тихо.
- Да?.. Может, ты и прав… Кто теперь о них знает?.. Выпить не хочешь?
- А что есть?..
Павел с Иваном сидели босиком, вытянув ноги, на пластико-вых стульях с ненадёжными, расползающимися ножками. Сидели на набережной уже давно, редко переговариваясь, лицами - к ве-чернему остывающему морю. Между ними стоял холодный ржа-вый мангал, на котором на двух, положенных поперёк, досочках, лежал кусок сыра, и стояли две чайные чашки с красным вином неизвестного происхождения, но очень похожим на то, что они пи-ли в прошлом году в августе в Партените или Форосе. А, может, в Севастополе…
Шел второй час ночи. В тишине было слышно, как монтажни-ки вдалеке лениво разбирают цирковой шатер. С их стороны доно-сился запах дыма.
- Да Массандра это, что ты мне говоришь, - тихо возмущался Иван. – У них сухого вина вообще никогда не производили. И это сластит. Не чувствуешь, что ли?
- Ты, Вань, совсем нюх потерял. Инкерман это. Слышишь нот-ки такие, цветочные, пион будто на послевкусии? Хотя и с Черной речки, оттуда, повыше, может быть… А сахара нет. Ты сыр-то про-жуй!
- А я тебе говорю – Массандра! Ты как хочешь, я другое по-пробую. У меня где-то с високосного года осталось… Авторское. «UPPA»? Слыхал?
- Давай своего авторского! Тем более, что и это уже кончает-ся… Сыр-то есть ещё?
- А то! Чтобы у меня да сыра не было! Брынзу будешь?
- А брынза у тебя сыром называется? Ну, ты даёшь…
До отъезда Павла оставалось три дня. Всего три дня и три но-чи. Где-то там, под Москвой, уже лили дожди. Люди ходили по улицам в длинных штанах, туфлях, а под туфли надевали носки. А на майки надевали рубашки, а на рубашки – теплые джемперы. А на джемперы – плащи и куртки. И следили за прогнозами погоды, не понимая, что надеть на себя утром, чтобы не замерзнуть вече-ром. И когда с прогнозом обманывали, и так не добрые от дождей люди становились ещё злее. И когда они выпивали, чтобы согреть-ся или чтобы просто выпить, потому что в субботу надо выпить обя-зательно, им веселее не становилось. Им не на что было смотреть за окном. Пейзаж месяцами был неизменен – от серого - к белому и грязно-рыжему. И не было главного. Солнца! Того самого солнца, которое чувствуется в Крыму даже глубокой ночью. И ночью солн-цем пахнет и море, и земля, и деревья. И люди пахнут солнцем. И даже мысли становятся теплее и душистее. В Крыму можно смот-реть и внутрь, и наружу, и восхищаться тем, что бы ни произошло, но вот встанет солнце и наведёт порядок. Осветит, окрасит, подо-греет. Даст всему жизни. Даст огня. Даст жару.
Сюда нужно возвращаться, чтобы не забыть о солнце навсе-гда. И чтобы оно о тебе не забыло. Солнышко одно, а нас много. О каждом не упомнит. Но и никого не обидит. Будет греть. Любо-вью…

Наутро шатер сгорел вместе с кибитками и всем инвентарём. Со стороны эллингов было слышно, как шумно на следующий день вывозили крикливых людей и беззвучных животных. К третьему дню, к отъезду Павла, на место шатра уже завезли КАМАЗами но-вую гальку, её равномерно растаскал по заброшенному пляжу оранжевый погрузчик. Море обмывало край потерпевшего про-странства, зализывая чужое, наверняка хорошо застрахованное не-счастье. А в Крыму иначе и быть не могло. Скоро в ржавой сетке-рабице дикари прорежут дыры, и на обновлённый пляж выползут свежие отдыхающие, которым будет совершенно всё равно, что здесь случилось две недели назад. Наступит самый дорогой, бар-хатный сезон.
Глава пятая
Повторяя про себя: «Для того, кто любит, нет смерти и нет страданий», глубоким вечером я дошёл до цели, до бывшего «Астапово».
Пристанище для пилигримов располагалось в заброшенной конюшне, приспособленной для временного жилья людей. Меж денниками тут устроили фанерные перегородки, бросили струган-ную доску на пол, потолки и фасад обшили гипсокартоном. Разно-образие дверей поражало. Межкомнатные, входные, рифленые, остекленные и глухие двери, собранные с какой-то свалки, - все они, как и стены, были вымазаны извёсткой. Только дверные руч-ки, расположенные на разной высоте, выпирали из линейного фо-на коридора метров на сто в длину, подобием выбитых, но не по-терянных зубов на лице раскатанного скалкой арлекина, грязнова-тый грим которого и не подумали стереть.
Мне достался номер недалеко от входных ворот. Кровать, столик, стул, шкаф. Полочка над столом. Всё – бывшего синеватого оттенка. Отсутствие зеркала меня успокоило. В общем (на двадцать номеров) туалете висело одно. Достаточно для того, чтобы забыть, как ты выглядишь за день.
Ключи мне вручила девушка в русском национальном костю-ме и очках в золотой оправе, администратор из соседней избы, здания, приспособленного под ресепшн, вручила вместе с причи-тающимся постельным бельём, которое я под мышкой донёс себе сам до своего номера. Перевернув матрац с желтой пометкой в се-редине на ту сторону, где заржавленный край пришлось еще раз перевернуть в направлении ног, я постарался запомнить, что зда-ние моё располагается сразу за тем, на котором висит баннер со Сталиным и баннер с портретом теперешнего хозяина агрокультур-ного комплекса, где меня и приютили. Запах лошадей внутри но-мера настраивал на оптимистический лад, до утра ждать остава-лось недолго.
Не раздеваясь, я подремал пару часов и вышел наружу. Свет-ло ещё было. В леваде напротив, метрах в пятидесяти, выгуливали на лонже блестящую вороную лошадь.
Хрусткая, подмороженная трава пружинила под ногами. Я пе-реместился по насыпанной у ограды стружке к самой калитке на леваду. Протиснулся в проём между толстыми вертикальными столбами (или жердями) и накинул веревочное кольцо на торча-щие их части, якобы закрыв периметр за собой.
Лонжа и хлыст были в руках у девушки. Она была одета в красно-синий лыжный комбинезон и шапку-ушанку, на спину из-под которой выбивались длинные темные волосы, цветом вровень с гривой выгуливаемой лошади. Увидев меня, девушка сделала предупреждающий жест рукой с хлыстом, чтобы я не подходил ближе. Оставалось смотреть на них на расстоянии.
Лошадь была фризской породы. Тяжеловатых форм, но ис-ключительно легкой выездки, это когда при движении копыта пе-редних конечностей подкручиваются к корпусу в кольцо, а четы-рехтактный ход на рыси позволяет животному держать спину гори-зонтально. Спина лошади была не в пример прямой, что для фриз-ской породы, с ее мягкими спинами, было редкостью. Такие ло-шади при росте в сто семьдесят сантиметров и тяжелую кладь на повозке утянут, и выдержат всадника в полных доспехах, не отстав от кладрубских, тракененских или ганноверских пород, способных нести на спине только трехпудового берейтора. Особенно по пере-сечённой местности. Для цыгана – сущая находка. И ещё они кроме вороной масти другими не бывают. Ночью это особенно важно…
Разговорившись с девушкой во время её возвращения в ко-нюшню, я угадал породу кобылы, которую она вела под уздцы, и намекнул на свою осведомленность в лошадях на примере тол-стовского «Холстомера». Аня, а её Аней звали, выразила сомнение в том, что из этого художественного произведения можно получить достаточные сведения о лошадях, так же как и эпизода падения Фру-Фру в «Анне Карениной». А то, что любимый Толстым конь Делир похоронен недалеко от могилы самого писателя в Ясной По-ляне, вовсе не подтверждает моих знаний иппологии. Я согласился с этим доводом. И спросил: не относится ли её собственный род к «кэлдэрарам», ответвлению цыган, пришедших к нам из Венгрии ещё в девятнадцатом веке? На что она округлила свои и до того круглые черные глаза и предложила мне встречу со старейшиной, «баро шэро», который сейчас находится неподалёку и, возможно, выразит желание перекинуться со мной парой слов, а, может быть, и расскажет несколько интересных достоверных фактов из жизни своего цыганского рода. С условием, что сама Анна не заработает от него кнутом вдоль спины, если это ему предложит бесплатно. Я дал отступного, обозначив некоторую сумму за интервью, которым меня могут вознаградить. Анна заинтересовалась моим предложе-нием. Подумав, она потребовала деньги вперёд и, когда я неза-медлительно вложил требуемый аванс ей в руку, скрылась за во-ротами конюшни.
Так как время ожидания обозначено не было, я решил прогу-ляться по территории странноприимного хозяйства. Ноябрь этому не способствовал. Застывшее в заморозке пространство выглядело куском продукта из холодильника, принявшего ту форму, которая была ему несвойственна при других температурах. Ни травы на ле-вадах, ни стены и крыши конюшен, ни даже чуть покосившиеся водонапорные стальные башни, с болтающимися постромками проволочных раскосин, не выглядели останками бывшего совет-ского колхоза. Пустынность и отсутствие аммиачных запахов наво-за и потных коров настораживало. Дороги с подмороженными опилками и мелким щебнем оказывались опасными в том отно-шении, что конские яблоки можно было принять за островок в ле-дяной корке лужицы и ступить на него, получив вместо спасения мерзкое ощущение всемирного обмана. Кусты казались не под-стриженными, а объеденными неизвестными животными. Дере-вянные столбы с разномастными светильниками располагались, как попало, в зависимости, вероятно, от выбора места их установки не нормами освещенности, а желаниями владельца. Цвета банне-ров на стенах зданий не предполагали какой-то общности в доне-сении информации о предстоящей конной ярмарке до случайных посетителей. Кроме организованных в параллели строений быв-ших коровников, а теперешних конюшен, остальные постройки, в том числе и фундаментальный манеж под поликарбонатным рас-трескавшимся куполом, выглядели тут если не случайными, то брошенными с небес кусками разноплемённых жилищ, объеди-нённых единственной мыслью: захламить пустующее пространство. По правую руку шёл забор, по левую – пойма старинной реки, чьё русло давно покинуло место поворота в этой заросшей ивняком низине, предоставив людям распоряжаться ею по своему усмотре-нию. Между левадами располагалось несколько срубов непонят-ного назначения: то в виде избушки бабы-яги, то собачьей будки, то полуразрушенного терема, то или колокольни, или голубятни. Вероятно, это были хозяйственные постройки. Жилые, но не засе-ленные жильцами, сборные бревенчатые конструкции возвыша-лись в разных местах площадки, между завалами досок и бревен явно прошлого века, готовые или к завершению реконструкции, или к разборке и перемещению в более достойное место. В каче-стве озеленения, намеренно не убранного на зиму, на мусорных возвышениях, судя по торчащим из наледи картонных упаковок из-под пропиаренных колбас, торчали мётлы мёртвых будулин то ли опавших цветов, то ли забытой кукурузы. Особое внимание при-влекали веревочные качели, прикрепленные к ветке могучего ду-ба. На трёхсаженной толстой доске, подвешенной на дюймовой веревке, спускающейся с высоты двухэтажного дома, можно было легко разместить группу детского сада, малышей возраста трех-четырех лет, для завтрака или занятий по настольным играм. При-чём кресло воспитателя вполне могло уместиться в средине доски, а музыкальный работник с аккордеоном на плечах спокойно мог восседать рядом на табуретке. Представив себе, как, покачиваясь, дети поедают гречневую кашу с молоком, а позже запевают «Не вечерняя», на три голоса, как в знаменитом цыганском хоре Соко-лова, я умерил свои фантазии и двинулся к обжитому особняку с выбеленными деревянными колоннами на фасаде. Перед его па-радным входом располагалась лестница, спускающаяся к замерз-шему пруду. С противоположной стороны водоёма, на возвыше-нии, стояла круглая беседка. Внутри неё сидела женщина в цвета-стом платке и лисьей шубе, спиной ко мне. Собака, рыженький шпиц, смотревший у неё из-под руки в мою сторону, коротко тявк-нул. Женщина обернулась и поманила меня к себе. Я поднялся в беседку и представился, сняв свою теплую шапку и склонив голову.
- Пит, писатель, брожу по толстовским местам, собираю пре-дания.
- Похвально, - ответили мне. – Мария Акимовна. Содержа-тельница.
На вид роскошной даме было за восемьдесят. Редкая поросль на её лице была аккуратно выстрижена, но не сегодня. Жестом ука-зав мне на скамью напротив, женщина спросила приятным низким голосом:
- Как вы находите здешние края?
- Вполне. Правда, время неподходящее. Летом, вероятно, округа выглядит привлекательнее.
- Отнюдь, - не согласилась со мной матрона. - Присущая этим местам умиротворенность хороша во все времена года. Ко дню смерти Льва Николаевича это особенно заметно… Вы проездом или задержитесь до ярмарки?
- Ещё не решил.
- Оставайтесь. В этом году торгов больших не будет. Останется время для бесед. Встретитесь с интересными людьми. Почерпнёте много нового для себя.
- Возможно, и задержусь. А вы сейчас не располагаете време-нем для беседы?
- Смотря о чём вы изволите спрашивать. Анна доложила мне, что вы пытались показать свои знания о лошадях. Я считаю, что это не скромно. Заговаривать на улице с незнакомой девушкой – тем паче, моветон, - дама улыбнулась, показав два ряда мраморных зубов. – Как я вас, сударь, не сильно ошарашила?
- Нисколько, - улыбнулся я в ответ. – Надо полагать, о первом вопросе вы уже догадались?
- Да, мы цыгане. Я вдова Ивана Львовича Толстого, внука Льва Николаевича со стороны его сына Льва. В 1920 году Лев Львович женился во Франции на Марианне Николаевне Сольской, дочери известной в то время цыганской певицы «Лёдки» или Ольги Пет-ровны Панковой. Прожили они не долго. Ивана бросили на произ-вол судьбы. Он выживал, как мог. После нескольких краж на пля-же в Каннах и Ницце, его поймали. Был большой скандал в рус-ской эмигрантской диаспоре. Наконец, ему собрали шесть тысяч франков и отправили учиться в знаменитую французскую школу радио и электричества. Он служил на французском флоте и пропал без вести во время второй мировой войны. Но перед уходом на фронт Иван успел заглянуть в наш цирк. Я была молодой наездни-цей. Наш роман продлился три дня, но мы успели и свадьбу сыг-рать, и завести двойню. Мальчиков, к сожалению, он так и не уви-дел. Мы с цирком эмигрировали в Англию, оттуда, после войны, – в Польшу, а из Польши, во время перестройки, – сюда, на Родину.
- Спасибо вам за откровенный рассказ, - склонил я голову. – Если вас не утомила беседа, позвольте задать ещё один вопрос?
- На что мы существуем? Деятельность наша разнообразна. Во-первых, мы организовали толстовскую коммуну. Во-вторых, ко-незаводство и конный аукцион. В-третьих, деревянное зодчество. Но главное – это общественная деятельность в цыганском конгрес-се. У нас большие планы по внедрению цыганской культуры в об-щемировой культурный процесс. Мы считаем, что со времён апо-столов, распространявших христианство как объединяющую рели-гию для язычников, цыгане сейчас единственная нация, которая может выступить в качестве главной силы на международной арене в плане объединения религий разных народов. На основе толстовства – непротивления злу. Но это лишь поверхностная часть вопроса. Работа только началась, каких-то двадцать-тридцать лет назад были возрождены первые коммуны. Всё ещё впереди, как поёт Марк Бернес.
- Кстати, о евреях. Вы пользуетесь их опытом?
- Вы безнадежно отстали, милостивый государь. Цыгане – са-ми потомки потерянного еврейского колена Шимона. После асси-рийского плена они были рассеяны от нынешнего Ирана и Индии до Египта, а их исход из этих мест в Европу и по всему миру начал-ся уже в постапостольские времена и связан скорее с великим пе-реселением народов, а позже – крушением Византии.
- То есть исходов было три?
- Если быть точными, то четыре. Вавилонское пленение. Отту-да - Исход на Восток и на Юг. Следующий Исход - из Индии и Ирана на Запад и Север. Византия. Великое переселение народов, свя-занное с изменением климата. И, наконец, падение Византии. Ис-ход дальше на Запад, в Европу. Сейчас наблюдается явная тенден-ция перемещения цыганского народа из стран Восточной Европы сюда, в Россию. Более веротерпимой нации с уже сложившимися традициями толерантности и непротивления злу, как русский народ, в мире не существует. Вы согласны?
Мария Акимовна протянула ко мне открытую ладонь и загля-нула в глаза.
Я достал из бокового кармана портмоне, вынул из него и вло-жил в расцвеченную золотыми кольцами руку пять тысяч рублей.
- Я была уверена, что вы со мной согласитесь, - пряча деньги в карман шубы, Мария Акимовна продолжила. – Учение Льва Нико-лаевича глубоко традиционно и уходит своими корнями в историю русской общинности. Отказ от частной собственности, культ честно-го труда на земле, неприятие диктата государства как такового: иг-норирование налогов, воинской повинности, официальной церкви и культуры общества потребления, - всё это созвучно цыганской традиции жизни.
Вы, конечно, спросите: а как же вегетарианство, как же запрет на алкоголь и табак, на обман и воровство? Поверьте, одно друго-му нисколько не противоречит. Смысл непротивления злу исклю-чает конфликт русского толстовца и цыгана. Цыганская традиция в своей круговой поруке не принуждает других жить по цыганским законам, ещё далёким от совершенства. В основных положениях представления о мире мы сходны – земля одна на всех, она никому не принадлежит, каждый может жить на ней, где захочет, как за-хочет и заниматься тем, чем считает нужным, и верить в то, что ближе его совести. Свобода не делится по национальному призна-ку. Все люди равны. Деньги не пахнут.
Как бы в подтверждение этого Мария Акимовна вынула из шубы тонкую дамскую трубочку и баночку с табаком, набила труб-ку двумя щепотками ароматного месива и прикурила, ловко вос-пламенив спичку о край стола.
- Расскажите о себе, - попросила она, - у нас не так много вре-мени.
- Мне кажется, - начал я. – Вернее, мне всегда казалось, что я писатель. Как только я догадался, что могу складывать буквы в слова, а слова в предложения, тут же принялся присваивать значе-ния предметам и событиям, происходящим вокруг меня, и записы-вать это на бумагу. Испортив достаточное количество листов к сво-ему совершеннолетию, я понял, что кроме меня это никому не нужно, и листы уничтожил. Стал читать всё, что попадалось под ру-ку. Редко извлекал из этого чтения что-либо полезное для себя. В результате и чтение забросил. Я понял, что выразить на бумаге словами всю полноту мира невозможно. Что любые усилия тщетны и не оправданны затраченному на них времени. Чтобы обеспечить себя и семью материально, я занялся делами практическими, при-носящими небольшой доход. На большее не хватало навыков и происхождения. Родословная несколько подвела. Потом ранняя женитьба, дети. Понимая, к чему всё катится, а годы проходят, я вернулся к перу и бумаге как к самому низко затратному виду творчества, чтобы хоть что-то после себя оставить в этой жизни. Через несколько лет меня опубликовали, но радости великой так и не случилось. Доход был мизерным. Годы летели, не предвещая никаких прорывов ни в моральном, ни в материальном отношени-ях. Мир, как и я, застыл в неподвижности. Как только дети подрос-ли и разъехались в поисках собственного отдельного счастья, я сжёг дом, имитировав собственную смерть. Выкрал смертную стра-ховку для следующей жизни. Собрал вещи и ушел. И вот я у вас - под чужим именем, полный творческих планов.
- Неплохо для ваших лет. Вам сколько – сорок, сорок пять? Меньше? Выглядите вы неважно. Я могу вам помочь, - Мария Акимовна затянулась и выпустила из сморщенных уголков губ две тонкие струйки желтоватого дыма. – Не согласитесь остаться у нас на время? Скажем, швейцаром. Или ключником.
- Для чего?
- Приведёте себя в порядок. Осмотрите здесь всё свежим взглядом. Подскажете, что, может быть, улучшить, а что-то испра-вить.
- Сколько это будет стоить?
- С вас - шесть тысяч в сутки. Плюс пять – за каждую аудиен-цию со мной лично.
- Дороговато… Питание? – спросил я.
- Идите на ресепшн, девочки подскажут, - проводила она ме-ня рукой в сторону конюшен. – Да, и бейджик у них попросите. Си-ний. И связку с ключами от всех дверей. А то и людей, и лошадей перепугаете.
Я так и сделал. На обратном пути, встретив пару цыган с уз-дечками на плечах, я заметил, как они внимательно всмотрелись в болтающуюся у меня на груди табличку: «Пит. Писатель. Доступ не ограничен». И уступили дорогу.

---------------------------------

Ещё через неделю я испросил у Анны устроить мне очередную встречу с Марией Акимовной.
К этому времени мы уже были близки с девушкой. Я случайно обнаружил, как она заходила в одно из помещений в конюшне, и позволил себе заглянуть к ней. Мне объяснили администраторы, что синий пропуск разрешал это делать и открывать любые двери. Анна разделась сразу. Я заметил, что другая растительность, кроме гривы черных волос на голове, на её смуглом теле начисто отсут-ствовала. Прогорцевав на мне в течение пятнадцати минут, девуш-ка добилась цели моего прихода, хоть я о ней вслух и не заявлял. По завершении скачек, она легко спрыгнула на пол с кровати и также быстро начала натягивать рейтузы.
- Что вы на мне там рассматриваете? – задала она единствен-ный вопрос, оглянувшись. – Хвост ищите?
Я промолчал. Она это оценила. В следующий мой послеобе-денный визит Анна была более разговорчивой.
- Вы, Пит, больше одного раза в сутки сюда не приходите, - сидя рядом на кровати, говорила она, не прекращая расчёсывать широким деревянным гребнем спутавшиеся волосы. – С вас могут дополнительную плату потребовать. Или влюбитесь, не дай Бог, сами начнёте мне деньги совать. Тут так не принято. Вы уже за всё заплатили.
- Я это понял, - отвечал я. – А вот коллеги ваши, девушки из конюшен, их сколько? Я десять насчитал.
- Двенадцать, - поправила Анна. – На две недели, без шабба-та, услуга рассчитана. Правда ещё подменные есть, шестеро, из хо-ра. Но тех чаще в выходные вызывают, когда полное заселение, концерт какой-нибудь или корпоратив. А что, уже рассмотрели ко-го? Надоело со мной?
- Да, что вы!
- Тогда лучше об этом не вспоминать. Вы меня, если честно, устраиваете. Хлыст не просите, не кусаетесь, говорите на русском…
Анна похлопала меня по щеке и улыбнулась.
- Бреетесь… Зачем? Чтобы моложе казаться?
Врать не полагалось. Я согласно кивнул головой.
- Зачем?.. Всё равно нам целоваться нельзя. Вы же заметили…
- Привык. Да и Мария Акимовна подсказала, что я неважно выгляжу для моих лет.
- Стоп, - Анна закрыла мне рот ладонью. – О возрасте тоже го-ворить нельзя.
- Почему?
- Тайна пропадает. А нужна недоговорённость. Чтобы остава-лось место для мечты. Как в природе, так и в отношениях. Нас так учат на семинарах.
- Кто учит?
- Француз один. Но он по-английски плохо объясняет. В про-шлом месяце был кореец, того легче было понять.
Я заинтересовался и спросил, каковы темы занятий.
- Разные. Гигиена, смена и качество белья, как и когда душ принимать, как предохраняться, как одеваться, как себя вести с мужчиной, что вам нравится, а что – нет. О чём говорить…
- Оценки ставят?
- Нет. Если кто не тянет, оставляют на второй год и всё. Тогда таким приходится за один и тот же курс два раза платить.
- Вы сами за это платите?
- Конечно. Это же учёба, не работа. Тут берёшь, а не отдаёшь.
- Верно. Что сейчас проходите?
- Садомазохизм. Позы разные, костюмы, инструменты, игруш-ки… Не интересно. Искусственно как-то всё…
- Отчего же? По-моему, занятно…
- Ну, просто вы с лошадьми мало общаетесь, вас есть ещё, чем удивить. А мне скучно…
- Что же вас удивляет?
- Как что? Человеческие отношения. Дружба. Любовь… Сколько книг написано, а объяснить не могут. Вот вы, Пит, любили когда-нибудь? Как это происходит? Расскажите.
- Пробовал. Мне не верят. Я об этом не научился говорить. Даже стихи писал. Не верят всё равно. Тут ведь как бывает: когда любишь, слов не находишь, чтобы себя объяснить. А когда любовь ушла, будто потерял что-то главное, только горечь и остаётся. А чу-жая горечь никому из влюблённых не нужна, у них своей хватает. Только они так и не смогут понять, какие они были счастливые в этом своём горе, пока не разлюбят. И так по кругу. Понятно?
- Не совсем. За мной ходил один цыган, высокий, красивый, золото дарил. А сказать нежное не мог. Или не хотел… Я бы его могла полюбить.
- Так полюбила бы!
- Как?.. Он ржал, как лошадь, когда кто-нибудь со стула в ки-но падал! Но даже анекдота не мог рассказать… Очень красивый, хоть ногти и грязные всегда… Уехал в свой табор. Калым собирает. Замуж хочет взять, а «баро» наша какую-то цену закатила за меня, немыслимую. Парень год деньги собирать будет, не соберёт…
- Любит, так соберёт. Ты лучше скажи, как ты ему невинность свою докажешь?
- Ой, у нас тут всё просто, гименопластику отличные врачи де-лают. Как выкуп принесёт, сразу плеву восстановят… Парня жалко, вдруг я его не полюблю?
Я дал задаток в конверте и попросил Анну похлопотать за ме-ня перед Марией Акимовной.

---------------------------------

Я зашел в хозяйский кабинет, увешанный по стенам красными колхозными знаменами и вымпелами победителей социалистиче-ских соревнований. Бронзовые и гипсовые бюсты Сталина и Лени-на стояли на крашеных деревянных полках вперемежку с индий-скими слониками, колокольчиками разных сортов и бубенцами, разъединенными девятью десятками томов Полного собрания со-чинений Толстого. На алых полотнищах располагалась всевозмож-ная лошадиная сбруя, чересседельники с подбрюшниками, по-стромки, уздечки, расшитые подпруги, старинный хомут и не-сколько дуг необыкновенного изгиба, в метровом полукружии ко-торых застыли старинные фотографии племенных жеребцов и ко-был. С потолка свешивался тряпичный абажур, расшитый люрек-сом. Цвет его невозможно было определить из-за густой цветочной вышивки по серебристому полю. На столе стоял портрет Махатма Ганди и копия картины Репина «Пахарь Л.Н. Толстой на пашне», 1887 г., на которой гений шел за плугом одной белой лошади, а вторая белая лошадь, ведомая с левой стороны, тянула за его спи-ной по вспаханному полю деревянную борону, нагруженную каме-ньями. Пахло крепким табаком, почему-то квашеной капустой и немного «трупиком», как пахнут бабушки, перешедшие опреде-ленный жизненный рубеж, точку невозвращения, когда душ при-нять тяжелее, чем сбрызнуть себя остатками старых духов. Рыжий шпиц неподвижно спал, свернувшись клубком вокруг бронзового чернильного прибора, и казался мёртвым.
Мария Акимовна сидела за столом в цветастом сарафане и павловопосадским платком на плечах. В руках у неё была большая лупа. Она что-то внимательно рассматривала через нее на зеленом бархате стола, подсвечивая себе фонариком сотового телефона.
- Доброго дня. Присаживайтесь. Сейчас чай подадут, - сказала она, не поднимая головы.
Я во всеоружии своих бумаг, разложенных на коленях, уме-стился в углу огромного кожаного кресла напротив неё и пригото-вился ждать окончания осмотра материала, который я послал ей через Анну в конверте вместе с задатком на проведение аудиен-ции.
- What is it?! – наконец, спросила она у меня. – Where did you get this? О, матка боска, откуда вы это выкопали?
- По этой дороге на Раненбург из Петербурга в 1727 году дви-гался с обозом попавший в опалу Меншиков Александр Данило-вич. Пять карет, шестнадцать колясок, одиннадцать фургонов и ко-лымажек, сто двадцать человек охраны. Всё, что мог увезти ценно-го, генералиссимус взял с собой. Особенно медальоны с портрета-ми Петра Первого, осыпанные алмазами, несколько сундуков. Ну и по мелочи: серьги, застёжки, табакерки, запонки, набалдашники для тростей, - Меншиков знал, что эти камешки в цене не упадут. Под Тверью за ним послали курьера, чтобы конфисковать ино-странные ордена. Данилыч им сундучок отдал. Но только один. И сопровождающие поняли, что делать. Сбрасывали сундуки с фур-гонов. Закапывали прямо у дороги. В Раненбург его уже на телеге привезли. А в Берёзов из Раненбурга полным нищим отправили. Охрану перебили на всякий случай, никаких следов не оставив. А сейчас - это толстовские дети накопали, тут недалеко, в том месте карьер собираются рыть, силикатный песок добывать будут.
- И много там? – тревожно спросила Мария Акимовна.
- Пока один сундук нашли. Пудиков на пять, думаю. Говорят, и второй где-то недалеко. Знают, где. Мальчишки покажут.
- Не перепрячут?
- Да что вы! Их родители, по-моему, и не знают ничего, а сами дети такую тяжесть не осилят. Глубоко. Сначала дождями размы-ло, а сейчас замерзло. Не меньше метра долбить надо, чтобы до-браться.
- У вас есть решение, что с этим делать?
- Есть. Конный аукцион. Пригласить поляков, а лучше англи-чан или голландцев. Пусть покупают фризов. У вас же фризы? Бриллианты можно отправить внутри этих лошадей за границу. Много уместится. Надо только правильно организовать хранение и доставку.
- Как вам в голову пришла эта безумная идея?! Ведь это жи-вотное! За что оно мучиться будет?
- Это совершенно безболезненно. Я бы просил у вас помощи в другом. Мне нужны честные и неболтливые люди. Пара человек. Цыган. Толстовцы для этого не подойдут. В идеале – пара кибиток должна остановиться в этом месте. Людям надо будет разжечь ко-стер на ночь. Когда оттает, выкопать сундук и уехать, завалив яму за собой. Но к ним в руки попадут огромные деньги, вы понимаете. Поэтому люди должны быть особенные.
- А как же художественная ценность?
- Ах, оставьте, Мария Акимовна! Бриллианты демонтируем, золото и серебро переплавим. Если найдут хоть один артефакт, быстро поймают и посадят всех. Если не прибьют. Кто их, цыган, считать будет, извините за подробности? Это Россия…
- Но как же вы их нашли? Такие крошечные камешки?
- Вам придется мне поверить на слово. Шел по дороге из Топ-ков, после посещения коммуны толстовцев. Трое ребятишек на до-роге. Самый маленький, годика два всего, плачет, за ушко держит-ся. Братья его утешают. Спрашиваю: что случилось? Они говорят: он бусинку стеклянную в ухо засунул. Хорошо, у меня ковырялка от трубки в кармане была… Да-да, такая же, как у вас… У этого ин-струмента загадочного есть топталка и есть ковырялка… Мальчиш-ки за голову малого подержали, я у него первый бриллиантик и выковырял из уха. Присмотрелся – ограненный. Подышал на него – не потеет. Резанул по стеклу на часах – стекло оцарапал. Спраши-ваю у них: остальные где? Отдавайте, сказал, угробите малыша, родителям расскажу. Хорошо, что он в нос вашу бусинку не засу-нул, я бы оттуда не вытащил… И что вы думаете? Отдали, все во-семь, и показали, где нашли. У этого сундука из песка замерзшего всего один угол и торчит, худой, из него их «бусинки» и высыпа-лись. Ребятишки, они зоркие, всякую мелочь хорошо различают… А на пластине кованой у сундука – герб Меншикова: орел двугла-вый с сердцем на груди. Я его грязью замазал…
Лицо Марии Акимовны подернулось лёгкой патиной недове-рия. Требовалось подтверждение с практической стороны. Я раз-ложил перед ней свои бумаги и попросил разрешения закурить. Запыхтел трубкой, заговорил:
- Мне думается, что эта находка спасёт задуманное вами. В толстовской коммуне сложное положение. Они к зиме не готовы. Мало дров. Хранилища полупустые. Верхняя одежда изношена. Дети одеты неподобающим образом, в школу не ходят. Пятнадцать беременных женщин. Старики слабые, к колодцу пройти не могут. Полное отсутствие медицинской помощи. Две семьи собрались и ушли, бросив дома. Вы знаете об этом?
- На всё Божья воля. Это был их выбор. Уходят слабые. Так всегда было и будет.
- Согласен. В цыганском поселке грязи не меньше и живут они не лучше. Но вы на кладбище загляните. Там целая улица из цы-ганских мавзолеев, гранитные портреты во весь рост, склепы раз-золоченные, чугунные литые ограды. А на краю кладбища – хол-мики толстовцев. Тут долго гадать не надо, куда общие деньги идут. Кто за счет кого живёт? Или я не прав?
- Конечно, не правы. Наша задача – не искоренять, а поддер-живать традиции и свободу убеждений. Нас объединяет главное: игнорирование власти, государства, которое отбирает и распреде-ляет последнее по своему усмотрению. А неравенство могил на кладбище совсем не означает, что цыгане живут за счет толстовцев. Это дань уважения покойным. У каждого народа она различна. Не мне это вам объяснять… Возьмите в пример Индию, хотя бы… - и Мария Акимовна кивнула головой на портрет Махатмы Ганди.
- Вернёмся к сегодняшнему, - попросил я. – За те двадцать пять лет, что вы здесь живёте, многое в стране изменилось. Законы в том числе. Вот вы, если раньше продавали сыр на рынке, то те-перь отвозите экологически чистый продукт толстовцев сразу в американское и английское посольство в Москву. У вас есть серти-фикаты, заключения аккредитованных лабораторий, юридическое лицо, наконец, хоть оно и подставное, по сути. Вы вынуждены под-чиняться законам. Пользуетесь электричеством, газом, водой. Ва-ша автономия сомнительна. Не среди тайги живёте... А налоги по полгода не платите. Почему? Ждёте транш от правительства, ссуду на развитие сельского хозяйства, убыточного в этих местах. Разве не так?.. Я предлагаю несколько иной путь… Нет, не тайгу и не тундру, не пугайтесь, и не северный Кавказ!.. Я предлагаю пере-дать найденные ценности петровского вора, Меншикова, Цыган-скому конгрессу, который в качестве некоммерческой организации будет периодически совершать добровольные пожертвования в пользу вашего объединения. И этими деньгами покрывать убытки и сокращать разницу в условиях жизни цыган и толстовцев. Поду-майте об этом. Конный аукцион через две недели. Надо успеть…
- Вы предлагаете расплачиваться с ворами их же воровскими деньгами?!
- Конечно, потому что, если пользоваться ими по другому назначению, мы сами попадаем в этот бессовестный круг.
- Но для этого нужно осуществить очередное воровство.
- Мне кажется, украсть у вора нормальный цыган посчитал бы за честь!
- Что вы о цыганской чести знаете!.. Однако эта тема потребу-ет некоторого времени на размышления…
- Простите, - перебил я Марию Акимовну. – Есть ещё ход. Я проверил по кадастру, сундуки находятся на земле, взятой вами в аренду на сорок девять лет. Вы как арендатор можете сдать клад государству без всякого риска и огласки. Получить свои проценты, которые ещё раз обложат налогом. И заплатить его за Меншикова. Но это будет противоречить всему, что вы проповедуете. И ещё…
- Что ещё?! – с вызовом спросила Мария Акимовна, явно уставшая от беседы и непривычного вкуса моего табака.
- Не звоните никому и никому об этом не сообщайте. Понима-ете, почему. Будьте осторожны. Со своей стороны я попрошу об одном: пустите слух, что у меня есть оружие, и я всегда ношу его с собой заряженным. Скажем, «глок», семнадцатый, он без курка и предохранителя.
- Это правда?!
- Я просил просто пустить слух. А разрешение на оружие у ме-ня есть.
Привставшая было, Мария Акимовна опять погрузилась в кресло:
- Кто вы на самом деле?.. Я читала в газетах о сгоревшем цы-ганском цирке неподалёку. Вы – один из них? Почему я о вас не слышала?
- Я рассказал о себе чистую правду, - ответил я. – А в новых документах имени не менял. Я Питер, Пит, можно просто: Пи. Раз-решите откланяться?
- Извольте. Я сообщу вам о своем решении.
Выходя из кабинета, я столкнулся в дверях с девушкой-администратором, белокурой, в красном сарафане, голубом пла-точке и очках в золотой оправе. На её бейджике я прочитал: «Маг-далина». Она несла на подносе чай. В глазах её промелькнул испуг, но девушка их отвела быстро, привычно улыбнулась и проскольз-нула мимо меня в кабинет.
«Слышала. Всё слышала, сука… - подумал я. – Ну и ей же ху-же. Как говорила Руфь, «бояться ещё не хватало!»

---------------------------------

«… Джильберт Бернет, епископ Солсберийский , говорил о молодом Петре Первом после разговоров с ним во время Великого Посольства в Англии: «Царь или погибнет, или станет великим че-ловеком». Александр Данилович был рядом с Петром во время всего пребывания Посольства в Европе. И в Вулвиче, на литейных заводах, и в Дептфорде, на верфях. Они прожили там больше че-тырёх месяцев, в течение которых Пётр с Джильбертом встречался неоднократно. Цель Посольства – создание коалиции против Османской империи, в составе России, Англии и Голландии, кото-рые должны были присоединиться к уже заключенному Россией союзу с Австрией и Венецией, - не была достигнута. Когда австрий-ский император Леопольд Третий, занятый, как и все монархи Ев-ропы, борьбой за Испанское наследство, поставил Петра в извест-ность, что готов заключить с Турцией мирный договор, миссия полностью провалилась, а поездка в Венецию была отложена из-за разразившегося в России Стрелецкого бунта. Завершив свои трудо-вые подвиги, Петр с Меншиковым поспешил домой. По дороге он встретился с королем Речи Посполитой Августом, резко изменил планы, заручившись его поддержкой в войне со Швецией за побе-режье Балтийского моря. И возвратился в Москву, имея против шведов в союзниках еще Саксонию и Данию.
Известно, что помимо значительных приобретений в части оружия, кораблей, включая личный состав из мастеров-судостроителей и моряков, лорду Кармартену авансом была пере-числена немыслимая по тем временам сумма в двадцать тысяч фунтов за перевозку в Россию трёх тысяч бочек трубочного табака. А, восхищенный мастерством английских гробовщиков, Петр при-казал отправить в Россию настоящий английский гроб, в качестве образца плотницкого дела.
Александр Данилович был при царе неотлучно. Его практиче-ский ум вникал во все превратности английской жизни. И, когда Джильберт Бернет обратился к нему со странной просьбой, он не смог ему отказать, понимая, что при обращении к самому Петру, епископ мог получить справедливый отлуп. Джильберт предложил переправить в гробу в Россию несколько предметов из Гластонбе-ри, разрушенного аббатства, артефактов, которые хранились в Тау-эре под строгим секретом и едва не были утеряны во время вели-кого пожара в Лондоне в 1666 году. Вероятнее всего эти реликвии хранились затем в Шотландии, до посвящения Бернета в епископа Солсберийского на Пасху 1689 года. Через десять лет, во время Ве-ликого Посольства обстановка в Англии была уже такова, что после Девятилетней войны и смерти королевы Марии, жены бездетного Вильгельма Третьего, уличённого публично в гомосексуализме со своими фаворитами, на престол мог взойти и очередной католик. До полной потери артефактов оставалось недалеко. Борьба за Ис-панское наследство в Европе уже закипала, христианские релик-вии могли сыграть решающую роль в драке за власть между воин-ствующими церквями.
Меншиков, выслушав Бернета и резонно решив, что епископ прав и более надёжного пристанища, чем в России, реликвии себе уже не найдут, отправил их с гробом в апреле 1699 года в Архан-гельск. Затем - в Петербург. И уже оттуда, через четверть века, не узнанные никем, в сентябре 1727 артефакты выехали с опальным Меншиковым в Раненбург. Он не мог их бросить в столице. Ни ча-шу, ни копьё Лонгина, ни плащаницу… Их сбросили по дороге. Между Астаповым и Топками. Закопали. И это было крахом для Александра Даниловича…
Престарелый Толстой знал об этом и стремился к ним как к последнему спасению. Ему не хватило каких-то дней, а может, и часов, чтобы исцелиться.
- Искать, всё время искать… - взывал в горячке Лев Николае-вич на смертном одре.
- Истина… Я люблю много… как они… - это были его послед-ние слова».

---------------------------------

Прошёл день, второй. Решение Марией Акимовной не при-нималось. Пользуясь своим синим пропуском и связкой ключей, я то рылся в документах бухгалтерии, то совершал прогулки по рас-терзанным осенним дорогам вдоль угодий толстовцев. За это вре-мя добрые ребятишки нашли мне второй сундук, также вморожен-ный в землю. Я дал им леденцов. Слежки за собой я не заметил.
Мало-помалу в конюшни заезжали люди со своими лошадь-ми, завозили фураж. На левадах, по углам ограждений, стали вы-растать палатки. Возле них к вечеру разжигались костры, горевшие всю ночь. Однажды кто-то пытался запеть женским голосом, но его осадили короткой фразой на непереводимом языке.
Перерыв финансовые документы товарищества, я нашёл не-сколько чудом сохранившихся расписок от людей, якобы полу-чивших деньги за работы, не связанные с эксплуатацией земли или содержанием животных. Если бы не многотысячные суммы, ука-занные на бумаге, и повторяющиеся фамилии «Оглы», «Алфеев», «Леввеев», «Заведеев» с разными именами и отчествами, я бы, возможно, эти факты пропустил. Но скоро, сопоставив даты и циф-ры, я пришёл к выводу, что всё не так просто.
Допустим, сгорало деревянное строение, обычно бревенча-тое. Кто-то его разбирал и вывозил за определенную плату. Из оставшихся бревен на другом месте возводилась вдруг постройка гораздо больше по площади, чем сгоревшая. Место под сгоревшей постройкой отдавалось в аренду. На этом участке строили следую-щий деревянный дом, большей этажности. Субарендатор объявлял себя банкротом и продавал его арендодателю по цене сгоревшего дома, себе в убыток, как недостроенный. Арендодатель достраи-вал дом точно на сумму полученной аренды и продавал как жилой следующему арендатору. И этот круг не замыкался. Получалось, что из одного старого сгоревшего сруба возводилось уже два дома на двух участках. Причём, без всяких затрат. Деньги за работу и ма-териалы переходили из рук «Оглы» в руки «Алфеевых» и других, и наоборот. Разница с такого «наоборота» перерастала уже в милли-оны. А существовали ли эти дома на самом деле вообще, доказать было невозможно. Что-то уже сгорело. Что-то оставалось недостро-енным. Что-то всё еще находилось в аренде. А кто-то готовился к очередному банкротству.
Передо мной на бумаге возникло целое старинное село, избы в котором разбирались и собирались в течение двадцати лет, го-рели, перестраивались, перевозились с места на место, свободные участки отводились под огороды и гаражи, невидимые никому. А невидимый арендодатель и строитель вкладывал деньги, которые были в десятки, а то и сотни раз меньше, чем он на этом деле наваривал.
Схема была беспроигрышная. На большой шахматной доске партию за белых и за черных играл один и тот же человек.
Что за этим «отмывом» стояло, сказать было трудно, пока я не нашел бумаги по Президентским Грантам: «Возрождение деревян-ного зодчества ХVIII века», «Культурно-образовательная площадка на базе фермерского хозяйства», «Укрепление межнационального и межрелигиозного согласия», «Самые красивые деревни России», «Долгосрочная программа по развитию экологических доброволь-ческих инициатив «С чистого листа», - последний проект тянул на двадцать миллионов. Предыдущие проекты за пять лет - на полто-ра миллиарда рублей.
Я ещё подумал: «Неужели Мария Акимовна одна этим руко-водит в свои восемьдесят лет?» И понял, что надо идти к толстов-цам…

---------------------------------

Фаддей Фаддеевич Алфеев предстал передо мной живым, маленьким и сухоньким мужичком с седой бородой, глядевшим исподлобья остро и без опаски. Он проводил меня в чистую горни-цу с низким потолком и усадил на некрашеную табуретку, предва-рительно выпроводив из-за огромного стола двух ребятишек, иг-равших на нём в бабки.
- Я надолго, - предупредил я его, выкладывая на стол доку-менты.
- Ничего. Потерплю, - честно признался он.
Похлопав ладонью по выложенным бумагам, я продолжил:
- Вот тут ваш приговор. Хищение государственных средств в особо крупных размерах. Я не собираюсь давать этому ход. И Ма-рии Акимовне не намерен об этом докладывать. Мне любопытно поговорить с тем, кто это придумал.
Мужичок молчал, внимательно меня рассматривая. Тогда я попросил:
- Если это не вы, так и скажите. Алфеевых, Заведеевых и Леввеевых в коммуне двенадцать семей. Я обращусь к следующим и буду искать, пока не найду и не узнаю, откуда этот денежный родник пробился.
- Не мучайтесь, - посочувствовал мне мужичок. – Не узнаете. Никто не скажет. И зло людям не несите. Им и так нелегко. Ещё много трудов следует завершить. Не смущайте людей отвлечённы-ми мыслями. Любопытство не грех, но в данном случае оно крайне не уместно.
- Но вы понимаете, что подписанное вами может привести вас на скамью подсудимых?
- Не может. Есть справедливость выше людского суда. Пра-ведный мирскому неподсуден.
- Так зачем вы в это ввязались? Для закона всё равно, кто вы – праведный или цыган. Вы это понимаете? Нет для вас отдельных законов.
- Поэтому мы здесь, а не с вами. Вы не хотите жить по нашим законам. Мы не можем жить по вашим. Где истина?
- Поймите, сейчас не до философствований. Существует ре-альная угроза.
- В чём? Во всеобщем обмане?
- Ваши дети могут остаться без средств к существованию.
Мужичок мягко улыбнулся:
- В их сердцах – царство Христово. Есть руки, ноги, головы на плечах. Будут верить в свои силы – Бог их не оставит. Они невинны. Коммуна поддержит. Да и сироты они. Мама у них, царствие ей небесное, Соломее, год назад преставилась.
- Понятно. Тогда скажите только одно: это вы производили работы по разборке и сборке старых срубов, перевозке, строитель-ству?
- Мы работаем на земле. Но мы не отказываемся выполнять любую полезную работу, нужную людям. Мы от чистого сердца го-товы помочь каждому нуждающемуся.
- Так вы делали это или нет?! Почему вы не можете ответить конкретно? А ещё говорят, что вы никогда не лжете, не обманывае-те…
- Я не лгу. Я ответил.
- Да что ж такое! Да или нет?!
- Пожалуйста, не кричите. В доме можно кричать только от радости. Или от рыданий. Вас мучает гордыня. Вы думаете, что способны что-то изменить. А надо ли? Вы уже столько наизменяли, что жить с вами становится невозможно… Неужели ещё непонятно, что, не отвечая, вам уже давно ответили на ваш вопрос?
- Ловко! Тогда, чтобы не смущать ваших соседей и родствен-ников, скажите: когда вы нашли сундуки с добром и закопали их подальше от вашего поселения, вы о чем думали?
Мужичок потер друг о друга натруженные ладони. Выдержал паузу и внимательно на меня посмотрел:
- Об искушении, конечно… Вы нашли их?
- Их нашли ваши дети.
Мужичок опустил голову и проговорил:
- Это Божья кара. Заберите их. Заберите немедленно, чтобы никто не узнал. Богом молю.
- Не могу, - ответил я. – А вот цыгане могут. И ещё наймут кого-нибудь, чтобы всё вокруг перекопали. И тогда вашей земле – ко-нец. Вы понимаете?
Встав с табуретки, мужичок заложил пальцы за пояс толстов-ки и начал медленно ходить из угла в угол горницы, став похожим на графа, обдумывающим судьбу человечества. В избе даже ходи-ков не было, сколько прошло времени сказать трудно. Наконец, он остановился и спросил:
- Что вы от нас хотите?
У меня отлегло от сердца. Я был готов уже к другому вопросу, о том, «какое мне дело до всего», поэтому очень быстро и тихо предложил:
- Помогите мне. Пусть сундуки останутся на месте. Выберете из них всё и засыпьте землёй. А добро сложите в мешки с навозом, придумайте, где оставить. Я их попозже заберу. Поверьте, я ис-пользую эту смесь не на роскошь и не во зло.
Он осмотрел меня с ног до головы.
- У вас пистолет в кармане. Зачем? Вы чего-то боитесь?
Я похлопал себя по плащу и, по оттопыривающемуся под ма-терией стволу, понял, что нужно было надеть куртку.
- Вы уже сказали цыганам?
- Да, - признался я. – Но когда стал разбираться с документа-ми, пожалел об этом. Я догадался, что это вы, а не они придумали то, что вокруг происходит. Так ведь?.. Потому к вам и пришёл. Они знают, что сундуки есть. Но не знают – где. У вас ещё есть время.
Мужичок вернулся к своей табуретке и пододвинул её ближе ко мне:
- Мы сделаем, как вы просите. Только увезите быстрее этот срам подальше отсюда. Сможете?
- Когда мешки будут готовы?
- Завтра утром.
- Очень хорошо. Завтра я всё заберу… Вы сами копать будете?
- Да.
Теперь уже я пристально посмотрел в его чистые глаза:
- Вы раньше эти сундуки не вскрывали?
- Нет.
- Там могут находиться три предмета. Чаша, наконечник копья и плащаница. Понимаете?.. Не кладите их в навоз. Пусть они оста-нутся в вашем доме.
Мужичок снисходительно улыбнулся.
Когда мы вышли наружу, он провёл меня вдоль плетня и ука-зал на угол у ворот скотного двора.
- Вот тут поставим.

---------------------------------

Возвращаясь, я попал под дождь. Тот самый ледяной ноябрь-ский дождь, превращающий тёмное пространство в непроходимое месиво. Ветром дождевые струи скручивало в плети. Они хлестали со всех сторон беспощадно и точно. Лужи на просёлочной дороге вскипали, будто от пулемётных очередей. Прилипший к мокрой насквозь одежде плащ не только не спасал от ветра, а, раздуваясь, словно специально подставлял непогоде сухие ещё места, заливая их холодной жижей. Передвигая полными воды сапогами, я оскальзывался и шёл всё медленнее. А дождю будто этого только и надо было: он отшвыривал меня на обочину, и я проваливался в канаву выше колена, заправляя сапоги свежей порцией жидкого холода. Меня утешала мысль о том, что по такой буре откапывать сундуки будет легче. Что мимо по дороге никто не осмелиться про-ехать. Что тьма стоит такая, какая редко бывает в этих местах. И – никаких звуков, ничего слышно не будет!
Доползя до своего приюта в конюшне, я вынул документы из сумки и понял, что уничтожил доказательства хищений навсегда. И это было теперь мне на руку. Осталось не простудиться, не забо-леть. Но я заболел…
Странно было лежать в постели в незнакомом месте, забыва-ясь от высокой температуры, закрывая глаза с одним желанием, чтобы они открылись там, где тебя знают и ждут. Дождь хлестал в оконное стекло по-прежнему, а под столом валялась пустая бутыл-ка из-под воды. Хотелось пить. Ломота и вялость сковывали тело. В голове призрачные пустые сундуки с открытыми крышками, как с парусами, плыли по течению грязных потоков. Сердце билось в барабанных перепонках и за яблоками глаз. Мёрзли ноги. Я попы-тался прокричать, но из меня вырвался то ли рык, то ли вой. И тут заболела голова, заболела так, что стены расплылись. Я в очеред-ной раз закрыл глаза и забылся на какое-то время. Очнулся от того, что кто-то приложил к моему лбу мокрую тряпку. Я едва смог узнать девушку-администратора в очках, за которыми блестели живые глаза. В руках у неё был мокрый от дождя платок.
- Пит, что с вами? Вас полдня ищут. Вы заболели?
- Ищет… кто? – прошипел я. Говорить оказалось больно.
- Все ищут. Всем ключи нужны. Я возьму связку?
- Да. И воды.
 Девушка ушла с ключами, но не прошло и часа, как она вер-нулась. Без ключей.
- Как дела? Лучше? Вам воды принесли?
- Нет.
- Значит, плохо просили. – Она подняла пустую бутылку с по-ла. - Столько хватит?
 Я моргнул ей утвердительно. Кивать гудящей головой не бы-ло сил. Я закрыл глаза и погрузился во мрак. Девушка исчезла на долгое время. Когда я проснулся от её голоса, в комнате было уже полутемно. Дождь за окном не унимался. Очень хотелось пить.
- Что-то вы совсем… - сказала она. – Может, скорую вызвать?
- Воды… - прошептал я.
- А что? Еще не принесли? Где ваша бутылка? У вас же была бутылка?
Она посмотрела под стол и, ничего не найдя, собралась уйти молча. Я успел поймать её за руку.
- Деньги. Возьми деньги в кармане,- проговорил я, притянув её к себе. – Дай воды…
 Девушка вырвала тонкое запястье из моей руки, подошла к плащу, вынула из кармана кошелёк, открыла:
- Тут мокрые все, - брезгливо поморщилась она. – Я возьму с собой, посушить. Так вам с газом или без газа? Без? Я по смене пе-редам…
И скрылась за дверью.
Пришлось встать. По стеночке, цепляясь за выступы и чужие двери, я доплёлся до туалета. Открыл в раковине воду и припал к крану. Напившись, я почувствовал себя намного уверенней. Громко поссал. Еще раз попил воды впрок. Развернувшись, дойдя до своей двери, я дёрнул за ручку и понял, что дверь захлопнулась. Не успо-коившись, я прошёл еще десяток шагов до ворот конюшни и рас-пахнул створку на улицу. В полутьме лил ноябрьский дождь. Ветер затихал. Аня вела своего фриза с прогулки. Заметив меня, помаха-ла издалека рукой, опустила ниже капюшон дождевика и заторо-пилась дальше. Больше помощи ждать было неоткуда. Закрыв во-рота, я вспомнил, что где-то в углу коридора валялась забытая со-лома. Пройдя в темноте до предполагаемого места, я нащупал её голой ногой, повалился навзничь на доски и скоро уснул.
Я не помню тех своих снов. Помню несколько ночных про-буждений, в которых явь была мрачной и холодной, во сне было лучше, но уснуть не всегда удавалось от холода. К рассвету я подо-брал под себя оставшуюся солому со всего коридора. Наверное, сильно испачкался. Поэтому, когда та же девушка-администратор в золотых очках прогремела у меня над ухом связкой с ключами и спросила: « Эй! Вы кто? Как вы сюда попали?», я понял, что узнать меня было уже трудно. Я привстал на локте на полу и дёрнул за связку. Девушка разжала пальцы и ойкнула.
- Где вода? – спросил я у неё. – Деньги посушили?
- Почему вы здесь? Вы пьяны? – в свою очередь спросила она.
- Как вас зовут?
- Магда. Магдалина.
- Идите за мной, Магда.
Я неуверенно встал, прошел к своей двери и открыл её клю-чом:
- Проходите.
Опустив голову, Магда мелкими шажками просеменила внутрь.
Я закрыл дверь изнутри и приказал снять сарафан.
- Холодно же!
- Ничего. Зато не испачкается. Презервативы с собой?
- Я с утра не беру. После обеда обычно.
- Значит, изменим цель.
- Ой! А крем у вас есть какой-нибудь?
- «Для» бритья. Или – «после» лучше?
- «После» без спирта?
- Без.
- Лучше «после».
- Стоп! Очки не снимайте!
- Какая разница? Вам оттуда всё равно не видно будет!
- Сказано: не снимай! Значит: не снимай!
- Мы уже на «ты»?! Да, пожалуйста! Так удобно будет?
- В подоконник руками упрись и голову подними, чтобы я в окне тебя видел.
- Так или выше?
- Выше! Вот так. Выдохни… Вхожу…
- Постучите немного сначала туда, головкой… И крема по-больше. У нас на ресепшн такой ещё есть, не жалейте. Вот… Вот… Видите меня?
- Вижу. А теперь очки береги!
- По… по… медленнее чуть-чуть. Куда вы торопитесь?
- С газом, говоришь, есть? И без газа? Да?!
- Да! Да!
- Я какую воду заказывал?
- Без! Без!
- А ты что принесла?
- Ни…че…го…не…при…не…сла… за…бы…ла
- Кобыла! Что нужно теперь с тобой делать?
- Тра…хать…в…жо…пу… Тра…хать…в…жо…пу…е…е…е…
Я, конечно, её сильно испачкал. Пришлось испортить оба по-лотенца и наволочку. Зрелище было не из приятных. Но боль в го-лове исчезла начисто. Я согрелся и заказал Магде сауну, минут че-рез сорок. И травяного чаю с мёдом после неё. И малинового варе-нья. Тоже - после. А сейчас – абсента, сюда, в постель, и яичницу с салом, и новую девку с ресепшн, чтобы бельё поменяла заодно!
- Повтори, как её зовут?
- Марфа.
- Ты ей так и скажи: ожил твой брат Лазарь, Марфа! Дуй к нему со всеми прибамбасами и тазик захвати, чтобы ноги ему об-мыть.
- Тазиков в прейскуранте нет.
- Значит, будут! На высушенные из кошелька мои денежки! Андастенд, Магда?
- Яволь, майн херц!..

---------------------------------

Из сауны я заказал себе фриза, запряженного в двуколку с рессорными колёсами и Анной при вожжах. Дождь к тому времени перестал. Показалось подслеповатое солнышко. Но пешком доби-раться пять верст до Топков после недавнего выздоровления, свя-занного с такими огромными физическими и материальными за-тратами, было бы не логично. Высушенных денег Магде бы хватило и на большее, конечно. Но тут и рыжая Марфа оказалось не дур-ной, и чай с малиновым вареньем и блинчиками – душист и насы-щен.
«Гиг», голландская двуколка, выкрашенная в ярко-желтый цвет, с метровыми колесами под шестнадцать тонких спиц, была застелена синим сукном и белой овчиной и сверкала новыми рес-сорами; запряженный, вылизанный до антрацитового блеска, фриз стоял как вкопанный посреди смоляных оглоблей; Анна, в красной юбке, бархатном черном жилете, белоснежной блузке и роскош-ном накрахмаленном чепце тоже на голландский манер, - сияла свежестью и пахла фиалками на сажень вокруг. Цыган, придержи-вающий лошадь под уздцы, смотрел на Анну как на ожившую в церкви икону: с трепетом и подобострастьем.
Я присел рядом, Анна тронула кобылу, и мы выехали на про-гулку. Стоял полупрозрачный предзимний полдень. На небе вкривь и вкось по солнцу шастали короткие огрызки сизых обла-ков. Внизу ветер утих. Редкие посадки по сторонам дороги осы-павшимися костяками деревьев торчали из влажной земли. Лоша-ди было приятно шлёпать по мягкой грязи, не поскальзываясь и не ускоряя быстрого шага. Никого вокруг – ни человека, ни зверя, ни птицы. И тут Анна запела:
Ты раньше был родней родного,
Дороже, чем отец и мать.
Пришлось, как недруга лихого,
Тебя от сердца оторвать.
Но куда ж мне до такого,
До речистого?
Был ты сахарный, медовый,
Аметистовый…
Но в душе пожара нет, погасло зарево.
Так пой, звени, моя гитара, разговаривай…
Я достал из бокового кармана теплой куртки плоскую фляжку с коньяком и пригубил, прислушиваясь к голосу девушки. Пела она искренно и отчаянно, истинно по-цыгански. Сотню раз слышанные слова за сотню лет не старели и вызывали те же глупые русские слёзы, да, чуть-чуть пьяные, но такие близкие, родные, «пережива-тельные». И пела-то она вроде ни для кого, а получалось – для ме-ня. И я ставил себя на место героя, которому посвящена песня. И слушал её, как сам герой, который далеко от певицы, до которого это звуковое письмо доходит через меня, через мои уши. И выли-вается песня моими слезами. А на самом деле нет никого. Ни де-вушки, которая прощается с милым. Ни милого, который её не слышит. Есть песня, и есть слёзы. Откуда они, Господи?
Дождавшись окончания песни, я испросил у Анны позволения её поцеловать. Она разрешила. После поцелуя она вытерла губы рукавом и сказала беззлобно:
- Не нацеловались ещё за сегодня?
- Нет. Так нельзя же - в губы.
- А меня можно, значит?
- Так я же спросил разрешения.
- А у тех не спрашивали?
- Нет. Не хотелось.
- А зря. Не отказались бы. Особенно новенькая, Марфа. Все уши мне про вас прожужжала. Говорит, что вы подпольный мил-лионер. Жену здесь ищете.
- Чушь какая! Даже намёка на такое не было! – возмутился я. – Я ей выскажу, я не побоюсь!
- Молчите уж! Меня не продавайте. Расскажите лучше, куда мы едем, зачем?
- За приданным твоим едем. Увидишь.
- Ой, как посмотреть хочется! И что же там? Золото и брилли-анты?
- Они самые!.. Кстати, у тебя перчатки с собой хэбэшные есть?
- Были где-то. Под сиденьем. И перчатки, и полотенце, и вода. Мыло даже есть жидкое… Мы богатство-то это из грязи, что ли, бу-дем ковырять?
- Хуже, Аня. Из говна.
- Вечно вы что-то такое придумаете, чего и не бывает! Вы вот зачем мне прошлый рассказ приказали, чтобы я бусы научилась в конскую гриву заплетать? А сегодня и не посмотрели даже…
- Так ты этой кобыле заплела? Тормози, посмотрим.
- Вы серьезно? Сейчас?
- А что тянуть?
Анна остановила двуколку на обочине, на пригорке, где посу-ше, подвела меня к гриве лошади, на которой были заплетены де-сятка два тонких косичек, и сказала:
- Угадаете, в какой из них бусинки, поцелую.
- А пощупать можно? Косички, в смысле?
- Щупайте. Всё равно не найдёте.
Я на самом деле прощупал все, но так и не определил, в ка-кой из них скрыты шарики от бус. Ткнул наугад – в этой.
- Нет. Вот в этой.
Она отсчитала какое-то количество косичек слева направо, вытащила из своих волос шпильку и ковырнула одно из сплетений.
- Вот она. Видите? С горошину будет. И ещё десяток ниже. Все показать?
Я ахнул:
- И сколько она там просидит, горошина?
- Пару лет. Точно. Если не расчесывать, конечно, и не стричь. Это же цыганская почта, помимо голубей. Вы, что, не знали? Го-лубь, он письмо, записку, может перенести быстро. А лошадь в гриве и хвосте половину таборного золота через границу протащит так, что никто и не заметит. Рассказывают, было время, когда и подковы золотые и серебряные отливали…
- Ну, теперь золото через металлоискатель не протащишь! А вот камешки – легко… Что и требовалось доказать.
- Ух, ты! – глаза у Ани загорелись. – Настоящей контрабандой будем заниматься?
- Не настоящей! И не заниматься! Мы сделаем это один раз и всё. Чтобы тебе на свадьбу заработать. Поняла? Смотри, не сболтни кому-нибудь. Даже Марии Акимовне. Поехали. Может, и заплетать ещё нечего будет.
- Так поехали быстрей!
Кобыла, словно расслышав наш разговор, припустила по гря-зи так, что Анне пришлось приподнять защитный отбойник у нас под ногами. Приблизившись к означенному месту предполагаемо-го карьера, я попросил остановиться невдалеке от съезда, размы-того недавним ливнем. Анна привязала лошадь к склоненной бе-рёзе, я подобрал толстую обломанную ветку и показал направле-ние. Пройдя пешком каких-то сто метров, постоянно перепрыгивая через дождевые размывы, мы остановились у очередной канавы. Из неё торчали обломки старых досок, куски ржавых железных по-лос. Ковырнув палкой в нескольких местах рядом с этим хламом, я зацепил сучком клок толстой тряпицы и, оторвав от неё часть, по-тянул к себе. Вынув грязный лоскут на поверхность, я попросил Ан-ну отвернуться. Промыл материю струёй собственной мочи, не об-ращая внимания на девичьи хихиканья, и присмотрелся к резуль-тату, от которого исходил лёгкий и знакомый запах. Это был кусок расшитого жемчугом гобелена. Пара крохотных жемчужин блесну-ла и тут же потухла под неярким солнцем.
- Хочешь посмотреть? – спросил я у Анны.
- Я его уже видела у вас. На «посмотреть» прейскуранта нет.
- Как хочешь, - сказал я весело, застегнул ширинку и отбросил лоскут подальше. – Поехали!

---------------------------------

Добравшись до коммуны толстовцев, заходить в дом мы не стали. Выстроенные в колонну вдоль плетня мешки с конским навозом не привлекали внимания. Его часто продавали проезжим дачникам, но по окончании сезона тут редко кто появлялся, а пач-кать багажник в машине из-за дешевизны удобрений мало кто со-глашался, особенно когда в салоне с водителем сидела не тёща, а накрашенная жена.
Мужичок вышел из дома только тогда, когда мы с Анной, надев перчатки, грузили на раму под высокое сиденье двуколки шестой мешок.
- Бог в помощь!- поздоровался он с нами. – Что же вчера не приехали, как обещали?
- Здравствуйте, - откликнулся я. – Приболел немного. Сейчас лучше. Да и погода позволяет.
- Это хорошо… Мне думалось, вы на машине приедете, чтобы сразу всё забрать. А так неделю возить будете. Лошадь жалко.
- Ничего, отец! – сказала Анна, запихивая очередной мешок под сиденье коленом в красной юбке. – Этой кобыле такие прогул-ки только в радость. Застоялась уже. И какой это груз для неё? Она в прошлом году машину хозяйскую из грязи одна вытащила, без трактора! Вы бы видели!
- Нехорошо это. Не по Божьему. Не по совести, значит. В лю-бой скотине живая душа, она уважения требует и любви.
- Это я-то её не люблю?! Да вы на неё поглядите! Чисто бары-ня живёт! И ещё двенадцать таких же. Целое племенное стадо, а я одна со всеми справляюсь! – очередной мешок класть было уже некуда, заалевшая от работы Анна потянулась и подмигнула ребя-тишкам, озорно выглядывавшим из-за двери дома. – Ваши щеглы?
- Мои. Тоже двенадцать. Бог дал.
Анна замерла. Тогда я осторожно вступил в разговор.
- Здесь всё в одном месте, Фаддей Фаддеевич? А просьбу мою не забыли?
Мужичок кивнул головой:
- Что собрали. Всё тут. А просьба ваша – в доме. Будете смот-реть?
При этих словах и я замер.
- Ты подожди меня, - сказал я Анне. – Я быстро.
Мужичок проводил меня в чулан. За печкой сохла на верёвке льняная плащаница. Под ней на тряпице стояли три двухведёрные корчаги с зерном, лежал ржавый наконечник копья, а рядом с ним – греческий потир, размером и цветом напоминающий видавший виды шлем древнего воина.
Руками я ничего не трогал.
Мы вышли, я сказал мужичку, что за мешками будет приез-жать Анна и только Анна. Он согласно кивнул головой и вдруг тихо предупредил:
- Не связывались бы вы с ними. Обманут.
- Ну, обманут, значит, на то - Божья воля! Потягаемся ещё, - и хлопнул себя по карману с «глоком».
Мешки поздним вечером мы разместили с Анной в сеннике, в закрываемом помещении, ключ от которого находился теперь при мне постоянно.

---------------------------------

Все готовились к празднику и аукциону. Открыли кемпинги для трейлеров и автодомов. Разбили огромный шатер для пред-ставителей Цыганского Конгресса. Подготовили манеж с трибуна-ми. По левадам стояли шатры и палатки. Горели костры. Внутри деревянных построек были оборудованы кузни. Цыгане со всех концов Европы съезжались к Марии Акимовне. Она была занята круглосуточно, попасть к ней на аудиенцию было почти невозмож-но. Нашу встречу откладывали уже не один раз. Но я не терял вре-мени даром.
Два киргиза с сыроварни, на которую толстовцы возили мо-локо, ночами выковыривали камни; золото отправлялось на куз-ню, где сами же киргизы и договорились с заезжим «ромой» о пе-реплавке украшений в слитки под определенный процент. Анна, помимо доставки мешков с навозом, забирала на сыроварне оставленные в укромном месте пакетики с камнями и вплетала в гривы фризов всё новые бриллианты.
Я вёл учёт.
Когда до открытия осталось три дня, прибыл главный «баро», Председатель Всемирного Цыганского Конгресса, Иосиф, человек моих лет, с глубоким взглядом и спокойными манерами. Одет он был почти по-европейски – хороший костюм, белая рубашка, начищенные сапоги. Ходил по территории свободно с охраной из четырёх человек (двое – впереди, двое – сзади). Здоровался со всеми за руку, разговаривал на нескольких языках, был приветлив и дружелюбен. Встретив такого на улице где-нибудь в Москве, Нью-Йорке или Париже, вы бы не обратили на него внимания, настолько внешне он мог подойти под любую европейскую нацию, даже его сапоги не бросались в глаза. Сотовый он с собой не носил. Иногда, редко, один из охранников протягивал ему свой, и Иосиф тихо и быстро отвечал что-то звонившему, не делая пауз между фразами.
Я решил пойти ва-банк. Отследил его путь и просчитал, в ка-кое время он появляется у палатки, торгующей кумысом. Купил се-бе пиалу и подошёл. Иосиф стоял у деревянного высокого и длин-ного стола, окружённый охранниками.
- Шолом! – приветствовал я его с противоположного конца десятиметровой столешницы. И, подняв пиалу повыше, сказал громче: - Лехаим!
Охрана насторожилась. Иосиф дал им знак подвести меня к себе. Меня подвели.
- Вы еврей? Что вам угодно? – спросил он.
- У меня к вам дело, - сказал я. – Хочу внести пожертвование в вашу организацию.
- Вносите, - мягко посоветовал Иосиф. – Реквизиты на сайте. Какой суммой вы будете оперировать?
Я протянул ему бумажку с моими расчетами и кратким ком-ментарием к ним. Иосиф, читая, несколько раз поднимал на меня глаза, но по окончании чтения придвинул бумажку ко мне. Выра-жение бесстрастного лица не изменилось.
- Заберите. Нас такие сделки не интересуют.
Тогда, забрав эту бумажку, я протянул ему следующую. Её он читал подольше и более внимательно, ни на секунду не отрывая глаз от текста. Потом протянул руку к охраннику за телефоном. Включил калькулятор и что-то проверил в моих расчетах. Брови его слегка приподнялись. Набив на экране цифру, он развернул те-лефон экраном ко мне, чтобы я её увидел.
- Это вам. Я правильно понял?
- Не мне. Марии Акимовне.
- Бабушке? – вырвалось у него. Но он тут же поправился. – Она знает?
- В общих чертах.
Тогда Иосиф вернул охраннику телефон, а бумажку положил себе в карман.
- Сегодня обсудим. Вас пригласят.
- Два дня осталось, - не утерпев, предупредил я.
- А вот это вы зря сказали, - обернулся он, уходя. – Леитраот!
Занятый своими делами, я уже и не надеялся на приглаше-ние, как часа в два ночи в дверь постучали. Я проснулся и открыл дверь охраннику Иосифа. Верзила вошел, предложил мне без вся-ких извинений одеться и последовать за ним. Мою просьбу о том, чтобы он вышел, пока я буду приводить себя в порядок, он будто бы не расслышал и остался стоять на месте. Незаметно взять из-под подушки пистолет и сунуть его в карман, было невозможно. Да и бесполезно. Всё равно, уже одетого, охранник обстучал меня со всех сторон, как заключенного, и попросил следовать впереди не-го. Хорошо ещё, что он позволил закрыть дверь на тот ключ, что был только у меня в кармане. Но это было необыкновенной слу-чайностью.
Когда верзила ввёл меня внутрь крытого манежа, на трибунах сидело не меньше сотни хорошо одетых цыган. Мария Акимовна и Иосиф располагались напротив на чистых опилках самой арены, за стойкой главного аукциониста, лицитатора. Рядом с креслом Ма-рии Акимовны стояла Анна. Вокруг кресла были установлены элек-трообогреватели, все восемь, поисками которых по просьбе гостей я занимался уже давно, а найти так и не смог, хотя по документам они числились на главном складе. Я сделал себе в голове пометку, где еще раз стоит поменять замки и ключи. В воображении про-мелькнули последние не выпотрошенные мешки с навозом, но я отогнал от себя эту мысль. Предательство Анны я давно исключил из своих самых смелых предположений. Порученной ей работой она выкупала себе свободу. И доказывала свою преданность каж-дый день не только в постели.
Вероятно, обсуждение уже закончилось, меня позвали только для того, чтобы уточнить детали.
- Это Питер, - представил меня аудитории сам Иосиф, указав на меня плёткой. – Он считает, что мы ему что-то должны.
Я попытался открыть рот, но, стоявший позади меня верзила клещами сжал свои пальцы на моей ключице. Я поморщился и промолчал.
- Кто-нибудь считает также? – обратился он к трибунам. На трибуне кто-то поднял плетку. Иосиф указал своей плеткой на этого человека.
- Я считаю, что ему нужно дать под зад! Вот, что мы должны! – крикнул человек и сел на своё место.
- Все так думают?! – не услышав ответа, Иосиф продолжил: - Пусть будет так. Следующий вопрос. Что дадим за Анной? Кто её возьмёт? Начальный лот – десять тысяч. Да, савта? – спросил он у Марии Акимовны. Та кивнула головой.
Я видел, как Анна опустила глаза к опилкам, и тут охранник разжал руку. На трибунах началось оживление. Вверх взлетела первая плётка, за ней – вторая. Каждый раз цена удваивалась. Ко-гда она дошла до ста тысяч, и ставки начали расти по сотне от предыдущей, Иосиф повернулся ко мне:
- А вы почему не участвуете? Вас для чего позвали?
- Плётки нет, - честно ответил я.
- Всё шутите?.. Можете поднимать руку.
И я начал поднимать руку. Когда цифра на торгах дошла до миллиона, я сделал паузу, понимая, что меня тупо разыгрывают. Миллион был заявлен не мной. Я был спокоен. Это было хорошим приданным для Анны. И тут началось неожиданное. Оказывается, цыганский торг между двумя последними претендентами может идти и в обратную сторону, на понижение цены. Тогда и выясняет-ся, сколько у кого денег и кто блефовал. Но товар считается уже проданным. Другие вмешаться не могут.
Соперник мой дошел до ста тысяч, и, когда я отказался опус-кать цену ниже, он сдался. Иосиф ударил по стойке плетью. Анна подняла на меня глаза с благодарностью.
Мария Акимовна что-то записала себе в книжечку в сафьяно-вом переплете. Иосиф вёл действо к концу.
- Ромалэ! Послезавтра торги! Прошу перед федералами вести себя достойно! И не забудьте о сегодняшних обязательствах!
Люди с трибун потянулись к выходу. Постояв на месте, я огля-нулся вокруг: охранник за моей спиной будто растворился в возду-хе. Не теряя времени, я двинулся к аукционной стойке, туда, где Иосиф с Марией Акимовной сверяли записи в сафьяновой книжке с записями мелом на столе. Подойдя ближе, я взял Анну за руку.
- Можно забирать? Кому перечислить деньги?
Иосиф, не отрываясь от подсчётов, произнёс:
- Я же вам говорил. Реквизиты на сайте. Что вы стоите? Она – ваша.
Выйдя из манежа на воздух, я проводил молчаливую Анну до конюшни, задав всего один вопрос:
- Что ты им сказала?
- Ничего.
- Вот и славно, - утешил её я. – Отправляйся спать. Завтра по-говорим.

---------------------------------

Назавтра от Анны выяснилось, что переплавлявшие золотые украшения в слитки цыганские кузнецы занялись небольшой ком-мерцией на стороне, в районном центре, с каким-то стоматологом. Они были пойманы с поличным, когда стоматолог пытался пере-продать золото другим цыганам, из гастролеров. «Крис», цыган-ский суд, назначил кузнецам «отлучение» и возмещение долга в размере разницы цены от проданного. Начав разбираться дальше в части происхождения драгоценного металла, дошли до киргизов, которые выковыривали «камешки» из украшений. Киргизы, стой-ко отстояв под двумя ударами плетей, «честно» повторили заучен-ную от меня легенду, что украшения получали от толстовцев, нашедших какой-то клад, который те обнаружили после ливней у строящегося карьера. «Камешки» киргизы возвращали толстов-цам, а золото оставляли себе, делясь частью с цыганскими кузне-цами. Допрос толстовцев ничего не дал, они молча смотрели в гла-за цыганам и улыбались. О каких-то «камешках» никто из них ни-когда не слыхивал. Малого того: Мария Акимовна встала на их за-щиту и предотвратила межнациональный конфликт, ссылаясь на неисправимую алчность своих соплеменников. Призвав к себе Ан-ну, она учинила ей допрос. Анна призналась, что любит молодого и бедного цыгана, который не может за неё внести тот калым, кото-рый просит Мария Акимовна. Поэтому она решила ему помочь, ко-гда киргизы предложили ей перевозить мешки с навозом от тол-стовцев за большие деньги, ссылаясь на то, что странно было бы видеть машину с молоком, обложенную мешками с навозом. Анна была настолько убедительна, что Мария Акимовна пообещала устроить на её приданое торги, в которых должен был участвовать и я. Мудрая «баро» знала о моей привязанности и предполагае-мом состоянии. И оказалась права.
Я Анну выкупил. Золото вернулось в цыганскую казну. Кир-гизы – на сыроварню. Толстовцы – к земле. Остатки сундуков нашли и перетряхнули несколько раз, обнаружив в них только по-лусгнившие тряпки. И никаких камней!
Из улик на меня в кармане у Иосифа осталась записка, в кото-рой я предлагал продать определенных лошадей в определенные страны. За каждую я обещал дать сверху такую же цену, но только спустя месяц (а не год, как в первой записке) после их продажи. Секрет сделки не открывал. А в конце добавил, что залог в брилли-антах, которые я передал Марии Акимовне на хранение, «прошу в расчетах не учитывать». Только «в случае моего увольнения», вер-нуть мне всего лишь «15% от их стоимости».
Конечно, было рискованно извещать об этом. Но Иосиф дол-жен был взглянуть на камни, чтобы понять их цену. По количеству выставленных лотов должен был просчитать хотя бы примерную стоимость их общего числа, раз заплатить за лошадь двойную цену кому-то не жалко. И самое главное – он должен быть уверен, что камни уедут с лошадьми туда, куда я прошу. Соблазн был велик. Он не мог пропустить такой куш. Цыган он или еврей, какая разни-ца?..
Аукцион продолжался три дня. Было выставлено полтораста лотов. С молотка ушли все. Нужные – в нашу сторону.

---------------------------------

Когда, к пятому дню ярмарки, начали разъезжаться послед-ние кибитки, Мария Акимовна пригласила меня к себе.
Чайный сервиз уже стоял на столе. Перекрашенная в жгуче-черный цвет Магда, в том же фирменном условно-русском сара-фане и новых очках в золотой оправе, разливала по чашкам аро-матный взвар. Мария Акимовна и шпиц отсутствовали. Я прошёл к знакомому креслу и начал молча раскладывать на его полуметро-вых подлокотниках свои бумаги.
- Что-то вы дома у себя не бываете? – заговорила в полголоса Магда. – Я к вам дважды после обеда заглядывала, думала, вдруг что нужно, а дверь закрыта. Раньше-то, бывало, задрёмывали по-сле обеда. А тут – нет и нет. Всё-то вы в работе…
- Да-а, - откликнулся я с улыбкой. - Не берегу себя, не берегу… Денежки-то мои как там? Всё сохнут?
- Да уж высохли все! Я уж думаю, дождь бы, что ли, пошёл, когда вы с Анькой в двуколку садитесь. Не надоела она вам ещё?
- Так я её купил. Вместе с кобылой и двуколкой. Ты не слыша-ла?
- Ну и что? Не женились же! Вы и ещё парочку можете купить, а потом с приданым замуж выдать. Правда, ведь?
- Правда-правда… Тебе-то это зачем? Ты же немка, Магда. Я документы твои смотрел. Фамилию – не выговоришь… А всё туда же, красишься, в цыганки лезешь… Цыгане жён плетью бьют!
- Подумаешь! Немцы не люди, что ли? Что, их бить нельзя? Голландцы тоже бьют.
Я вздохнул.
- Перестань ёрничать… Я же знаю, сколько ты левых за пять дней у голландцев заработала и в кассу не сдала. Помолчи лучше… Где хозяйка-то?
- Акимовна? В туалет пошла. Это на полчаса, не меньше… Тут ждать будете? Или – ко мне?! Я тут проветрю пока немного. Окна открою. Дышать нечем…
Я взглянул в распахнутые настежь глаза Магды и вдруг… со-гласился пойти к ней на пол часика, пока проветрится. Магда улыбнулась и подтолкнула меня к двери:
- Там в тумбочке у кровати всё есть. Я через минуту прилечу!..

- Ну вот, - причитала она через двадцать минут, оправляя са-рафан и поглядывая на себя в зеркало перед кроватью. – Классную вещь евреи или вьетнамцы придумали! Сара Фан! Я же говорила – снимать не надо! И помялся – не поймёшь от чего. То ли кому дала, то ли воду таскала… Ой, простите…
- А нижнее бельё ты вообще не носишь? – спрашивал я, застё-гивая ремень.
- На работе? Никогда! И зачем? Пока грудь держится клювом вверх, я бюстгальтер не надену… Я, знаете, когда его надеваю? Как скафандр, когда на профосмотр иду в поликлинику. Там тётки ста-рые злые, завистливые. Во все дырки заглянут, всю облапают. Всё болячки ищут. А найдут – радуются! Вот, мол, красивая, молодая, а с изъяном. Никто, мол, не знает. А они знают. И пишут, суки, и пи-шут. Фиксируют. И фоткают. И всем рассказывают: проститутка!
- А что, не так?
- Нет! Точно нет! Да они бы и сами рады кому дать, так никто не берёт. Обошла их природа и Боженька с красотой-то по моло-дости! Вот они и злятся. А я чем виновата, что у меня всё на месте? И что добру пропадать, пока молодая? Состарюсь, как они, хоть вспомнить о чём будет. Правда, ведь?
- По-своему ты права. Везде и всегда так было. Только об этом вслух реже говорили. Стыдно было вслух говорить. Да и страшно. Наказать могли.
- Вам лучше знать, - согласилась Магда, вставая и поправляя мне прическу. – Мы в ваши времена не жили. А теперь вы в наших временах живёте. Так что, будьте добры, привыкайте. Мы ещё вам и не такое скажем!..

---------------------------------

В дверь кабинета Магда заглянула первой.
- Идите быстрее. Нет её ещё. А я позже зайду. Кипятку прине-су. Взвар-то остыл, небось. Ругаться будет… Да, и окна, окна за-кройте сразу…
Я так и сделал. Сел в прохладное кресло. Отпил холодного взвара из яблочек-дичков и закурил. Обстановка вокруг распола-гала к размышлению.
«У женщин тут особый статус. Даже посудомойки на кухне мо-гут быть подняты в ружьё, как солдаты, если того потребует гость. И все, как на подбор – хоть раздень, хоть одень, хоть на голову по-ставь – хороши! И никто не откажет! Что же нужно им вбить в голо-ву, чтобы они так служили? А может, наоборот, выбить из головы? Интересно, с какого возраста их так воспитывают? Вот эта новень-кая, Марфа, что неделю назад появилась, она в первый же день ко мне пришла, без сарафана ещё. Почему? Она даже двери перепу-тала, она в глаза меня не видела, она знала, что я ей ни копейки не дам, а пришла! Могла и не прийти, никто и слова бы не сказал, а пришла! И, как могла, обслужила… Но ведь обслужила. И доложи-ла. А Анна потом ещё и проверила… Нужно как-то намёком у Ма-рии Акимовны спросить: как это возможно воспитать в девушках? Что за цыганский метод такой? Если им таблетки какие дают, я бы знал… Что тут происходит?!»
- Ну, что? Со всем разобрались?.. Да уберите вы свои бумаги… Что непонятно? Ах, девушки?.. – Мария Акимовна со шпицем под мышкой вошла в кабинет быстрым шагом, бросила собаку на стол, как варежку, и сразу, как и всегда, начала вопросом отвечать на незаданный вопрос, ещё не успев рассесться в кресле напротив.
Вошла Магда с кипятком, в намеренно и излишне мятом, как мне показалось, сарафане. Пока она разливала горячий напиток, хозяйка молчала, разглядывая её со всех сторон. Стоило ей уйти, Мария Акимовна щелкнула языком и продолжила речь даже с не-которым энтузиазмом.
- Сударь, если вы еще не поняли, в мире ничего не меняется. Добавляется только лишнее. Со временем. А само время с этим добавлением только исчезает, и вам не хватает терпения разо-браться с тем, что давно известно.
Женщины были и будут всегда, пока есть мужчины. И тем, и другим нужно одно и то же. Кому-то больше, кому-то меньше.
То внешнее, чем обрастает человечество, с приходом, - как вы это называете? - «прогресс», «цивилизованность»? – да, как угод-но! - с приходом этого наносного, лишнего, то, видимое настоящее становится настолько непроницаемо, настолько искажено повсю-ду, что, рождаясь в нём, в современном пространстве, большин-ство людей думает, что таким оно и оставалось из века в век.
Изменение отношений не изменяет природы, внутреннего со-держания людей. Они остаются животными с разной степенью со-знания. Но изначально и до конца жизни – животными. Мозги по-могают им выжить. Но никому ещё не помогли избежать смерти. Понимаете?
Спросите у толстовцев. Они вам объяснят. Христос был чело-веком. Именно человеком, который сам понял и других научил, как можно спасти свою бессмертную душу. Без мистики, без чудес. Ими можно было удивить две тысячи лет назад невежественных иудеев. А сейчас?
Они вам скажут, почему нельзя убивать друг друга. Почему непротивление злу – единственное добро в мире. Первое и по-следнее. И если все будут этому следовать, наступит гармония.
Они вам докажут, что труд – это счастье. Но когда трудишься сам на себя, а не участвуешь в обогащении другого. Что рабство не в том, что ты раб. А в том, что тебе проще выбрать себе хозяина, который даст тебе работу для того, чтобы не трудиться самому.
Они вам покажут, где свобода. Не там, где «что хочу, то и де-лаю». А там, где «делаю, что не во зло». И на этом она, хваленая ваша свобода, сударь, заканчивается! Понимаете?
Я с девушками с таких бесед начинаю. Они же совершенно непосвященные в мир к нам приходят. Думают, как на обыкновен-ную работу, а не на служение идут. А у нас надо служить. А этому учить надо.
Я им объясняю: мы несем добро людям, и мужчинам в том числе. Добро не может быть стыдным, позорным, оскорбитель-ным. Добро должно быть нежным, искренним, уступчивым.
Я учу их пониманию и себя, и будущего их обладателя. Начи-наю с истории. Показываю на примерах, сколько бед доставили человечеству капризы некоторых женщин. Сколько средств пущено на ветер, на роскошь, к которой эти женщины стремились. Говорю о массовых убийствах, войнах, страданиях, унижениях остальных, ради прихоти этих некоторых. Что стремление стать такими, как они, греховно и противоречит самому женскому предназначению – поддержанию мира и тишины. Что, наконец, красота их временна, но, пока она есть, она должна служить именно добру, а не разру-шению. И чем больший опыт они приобретут в служении своём, чем больше мужчин будет вспоминать об их доброте всю остав-шуюся жизнь, чем большее количество дочерей своих и чужих они этому научат, тем больше останется у них шансов спасти свою бес-смертную душу.
Я учу. Я пытаюсь довести это до каждой. Понимают меня все. А вот служат – лишь единицы. Те, которые искренне в это верят. И они – лучшие! Они несут гостю добро. Гость это высоко оценивает.
Да, бывают некоторые нюансы. До жестких вещей доходит. Тогда девушки вправе отказать в услуге. Но, как правило, находит-ся одна, более опытная, которая подменяет коллегу в щекотливый момент. Чувство служения общей цели добра и миролюбия, непротивление злу, искренность, правдивость и чисто внутреннее, женское, чувство самосохранения, - это побеждает. Причём, имен-но добро способно остановить любые мальчишеские выверты са-мовлюбленных нахалов, обделенных когда-то материнской лас-кой. Мужская природа грубая, но податливая. Женская – эластич-ная и обволакивающая. Ни в той, ни в другой хрупкости нет. Хруп-кость – в неорганическом. В органике исправимо всё. Любая ткань заменяема. Нужно только поддерживать параметры жизнеобеспе-чения материала. Не правда ли, сударь?
- Мне кажется, вы ушли от вопроса, - ответил я.
- А мне кажется, что вы его и не задавали… Вы пейте, пейте, пока горячее… - Мария Акимовна громко отхлебнула из чашки. – Давайте вернёмся к нашим коням, если позволите. Оставим этих человеческих кобылок на какое-то время в покое…
Мне Иосиф, уезжая, показал странную бумагу, написанную вашей рукой. За какие такие бриллианты я вам должна? И откуда вы собираетесь увольняться, если на работу вас никто не прини-мал? Это шутка, я надеюсь? Будем считать, что так. И оставим это.
Что с лошадьми? Вы удовлетворены распределением и выку-пом лотов? Когда вы намерены подписать со мной договор о зай-ме? Каковы будут сроки? Какой банк готов выступить от вашего лица в качестве гаранта сделки?
«Нет, не в туалет она ходила, - подумал я, протягивая Марии Акимовне подготовленные документы. – Её здесь или колют чем-то, или она таблетки глотает. Ну, не может десятипудовая бабка под девяносто лет так соображать!»
- Может, может… - скороговоркой вырвалось у неё изо рта, когда она приняла документы. - Вы очень громко думаете. Если хо-тите подумать ещё, то, или отойдите подальше, или закурите, что ли. Вот там, у окошка. Вы зачем его закрыли?.. Откройте. Я пока документы посмотрю.
Эта фраза начисто выбила у меня из головы прежние заготов-ки. Я покорно отошел к окну, открыл его и закурил. Руки у меня за-дрожали. Всё вставало на свои места.
«Так вот почему так редки аудиенции! На х…й они ей нужны! Она и так знает всё. Читать в чужих мозгах оскорбления себя – не-приятно. Тогда зачем она призналась в этом? Дурак! Чтобы преду-предить! Чтобы я не подумал что-то лишнее, не раскрыл свой ин-терес в сделке. Она не хочет об этом знать! Мало того – она позво-ляет мне уклоняться, просит отойти, чтобы я случайно внутри не проговорился. А я ещё о каких-то девушках спрашиваю… О тол-стовцах… Тьпфу!.. Она играет со всеми, как захочет! Вон как на Магду посмотрела! Руку на отсечение дам, она точно знает, что мы ещё пятнадцать минут назад трахались в приёмной!.. И как хоро-шо, что я ей в первую встречу правду говорил!»
- Покурили? Идите-ка сюда… А что? Очень хороший договор, даже исправлять нечего! И банк, я гляжу, солидный. Как её, Руфью, что ли, управляющую зовут? Мудрая тётка!.. Иосиф мой, он аван-тюрист, он многого ещё не понимает… Да и не дано ему! В нашей семье этот дар только по женской линии переходит… Вас с Мухой надо познакомить или с Мусей… Впрочем потом, вы ещё созреете к тому времени, как они с колоколен у вас падать начнут… Не пони-маете?.. И слава Богу, спокойней до старости доживёте… Знаете, а я бы с вами продолжила вести дела! Кем бы вас на работу при-нять?.. Всё-таки швейцаром!.. Ведь это вам льстит, как мужчине? Для мужчины это важно. Кого впускать, кого не впускать… Ключи, замки… Какая-никакая, а власть. Значимость!.. И зарплата вам не нужна. Вон вы как ловко придумали… Маржа-то миллионов на сто выходит… Да? Больше?
Я смущённо пожал плечами.
- Ладно. Не думайте ни о чем… - Мария Акимовна начала ста-вить свои подписи на многочисленных бумагах. – Лучше посмотри-те вот это, – и подвинула ко мне толстую папку. – Большой проект. Семейный. Почти Апостольский. Саентологам до этого ещё далеко. Правда, помотаться придётся по миру. Поизучать кое-что… Но вам не впервой, я понимаю?
Я поморщился.
- Не отказывайтесь сразу. Подумайте на досуге, прикиньте: может, своего добавите, может, уберёте лишнее. Главное – это ин-тересно! Жить должно быть интересно! Согласны?.. Вы же всегда к этому стремились! Вон сколько всего сожгли! И ещё сожжёте, по-верьте мне. Я точно знаю… Только личины почаще меняйте, не как в этот раз. Апостол должен оставаться неузнанным. Обрастать ле-гендами, противоречиями, даже несуразицами. Одним людям удобно верить – в одно, другим – в другое. Главное – пробудить веру. Тогда у людей будет, на что опираться в жизни. Давайте не расшатывать то, что есть. Не обновлять и вычеркивать. Не смеши-вать, не дай Бог! А осмысливать и созидать. И люди к вам потянут-ся, как говорится…
Разложив бумаги на две кучки, она протянула мне одну из них.
- Возьмите. И последняя просьба – никогда не советуйтесь со мной. Делайте, как посчитаете нужным. Поверьте, вы просто не способны принести вред или зло людям.
- Почему? – удивился я со всей серьёзностью.
- Трус вы, сударь мой! И вы это знаете. Ну, вот зачем вам пи-столет? В кого стрелять? Над вами же все смеются.
Я не нашёлся, что сказать. Так бывает, когда тебе говорят ве-щи очевидные, но тайные для тебя самого.
- Позвольте откланяться? – испросил я разрешения, понимая, что дальше беседа может перейти в другое русло, не совсем удоб-ное для моих ответов, которые Мария Акимовна знает наперёд. И потом - какой смысл ей отвечать?
- Идите уж! – Мария Акимовна сняла с полки том №89 Полно-го Собрания Сочинений Л.Н.Толстого с его письмами к В.Г.Черткову периода 1905-1910 г.г. и погрузилась в чтение.
Я бесшумно собрал свои бумаги и на цыпочках вышел за дверь.
- Ну, что? Как там старуха? – спросила Магда, глядя на мое бледное лицо.
- Она не старуха! – ответил я заученной фразой и покинул приёмную…

---------------------------------

На двадцатое ноября в шесть ноль пять утра выпал снег, да так до Филиппова дня и не растаял. Начался Рождественский пост. Анна, подружившаяся с толстовцами, Фаддеем Фаддеевичем и его двенадцатью детьми, зачастила в коммуну с подарками в виде мёда и муки, сама начала поститься, исхудала и всё реже заходила ко мне в остывшую комнату на послеобеденный сон. Кони отнима-ли у неё много сил, хотя, после продажи, их всего с полдюжины и осталось.
Подачу электроэнергии прекратили. За водой приходилось ходить в единственный колодец. Я соорудил у себя в комнате «буржуйку» из старой бочки, а освещал её фонариком, батарейки к которому нашёл в шкафчике на покинутом ресепшн. Все разъе-хались. Территория опустела. На воротах повесили табличку: «От-пуск». А я бы написал: «Исход».

Забот у меня прибавилось. В бесконечных коридорах коню-шен я начал менять замки, ключи и таблички. Лошади не знали, как их зовут. Анна только жала плечами, ей это оказалось всё рав-но, лишь бы они были сыты. Больше спросить было не у кого. Я присваивал лошадям названия по наитию: по масти, поведению, предполагаемому возрасту. Со временем они начали откликаться на данные мною клички. С лошадьми было проще.
Некоторые двери открывались то в подвалы, то на лестнич-ные клетки. Спускаясь в тёмные помещения, я обнаруживал себя то в галереях металлургического завода с гремящими конвейера-ми, по которым транспортировалось грязное и горячее сырьё к пе-чам; то попадал в подземные кельи усопших отшельников, в ти-шину и непролазную тьму, пахнущую мирром. Поднимаясь по лестницам, я оказывался то на вершине колокольни, то на вер-шине горы, с которой открывался летний пейзаж - море, пинии и кипарисы. Очень много дверей вели в одно и то же знакомое ме-сто, но в разные времена года: от снега и льда на асфальте среди многоэтажек до зеленых газонов и закрывающих листвой окна до-мов деревьев. Если я проходил дальше, встречались и реки, и пру-ды, я даже порыбачил в одном месте, найдя на берегу брошенную нахлыстовую снасть с золотистой мушкой, но рыба не клюнула. А в другом – пробежался на чьих-то лыжах по сосновому бору. Слож-нее было попадать в весну: там было, как в детстве, столько солн-ца, цветов, голосов невидимых птиц, что возвращаться оттуда не хотелось. За одной из дверей я однажды попал на пустынный пляж, разделся и сильно обгорел.
Подобрать к этим дверям таблички, чтобы коротко и понятно объяснить, что за ними происходит, было очень сложно. Простран-ства по ту сторону двери вроде бы и виделись обжитыми, но на них я так и не встретил ни одного человека. Людей, вероятно, что-то там не устраивало. Они все вышли куда-то в поисках лучшего, а назад не вернулись. Лучшее, как всегда, находилось или очень да-леко, или они его так и не нашли, где-то заблудились и даже по-гибли.
Я был в смятении. Если я назову пространство так, как я его вижу, по-своему, то люди не поймут, что это. Они точно пройдут мимо. Если они согласятся с моим названием, вернувшись, и оста-нутся там жить - где гарантия, что они придут не на чужое место? И чем это может кончиться?
В папке Марии Акимовны были прорисованы многочислен-ные планы этих пространств, без названий и последовательности их нахождения за дверями конюшен. Входы в них начинались в центре спиралей, перекрещивающихся на разных уровнях, но до-гадаться, где в этих перекрестьях находился переход из одной в другую, было невозможно. Двухмерный плоский рисунок не поз-волял это сделать. Я мысленно часто возвращался к окаменевшей рукописи старца-пиротехника из сгоревшего цирка, ставшей его могильной плитой и так поразившей меня смыслом не линий, но букв и слов, которые не обозначали понятий, а только предполага-ли их значение и исчезали до того, как могла возникнуть какая-то догадка. Эти источники были схожи в том, что чтение или созерца-ние образа может завести течение мысли в иррациональные сфе-ры, открытые скорее провидению, чем человеку. Но сознание того, что и эта папка, и та, окаменевшая, рукопись были созданы чело-веческими руками для кого-то, а не сами для себя, оставляло мне надежду, что разгадка их смысла возможна. Надо только проявить смелость. И набраться терпения. Определить последовательность, систематизировать данные, создать алгоритм и реализовать его. Меня же учили этому в своё время в одном техническом вузе. И Мария Акимовна не могла об этом не знать…

---------------------------------

Как-то Анна зашла ко мне после ухода за лошадьми, чтобы помыть в тепле руки, передать мне почту, но не убежала сразу, а присела к «буржуйке» и, вздохнув глубоко и удовлетворенно, заго-ворила:
- Я влюблена, Пит! Я счастлива! Я нашла своё место в жизни, семью, детей, мужчину. Я обрела веру и знаю, для чего существую! Я хочу, чтобы ты знал об этом. Я беременна, Пит! И я не пойду за-муж ни за какого цыгана… Сделай так, чтобы он обо мне забыл!
- Фаддей Фаддеевич и двенадцать детей? Я догадывался. Я рад за тебя, - говорил я искренно, перебирая сообщения голубиной почты и Почты России. – Куда же девать твоё приданное? Тут пи-шут из Голландии, что насчитали камней в гриве одного из фризов больше, чем мы заявляли. Такое могло быть?
- А? Что?... Какая разница теперь?.. Ну, могло, конечно. Ка-ким-то фризам, которых в Польшу с Иосифом отправляли, я и не-доплести могла. Я же тогда о другом думала. Ну, и чисто по-цыгански – что я плохого-то сделала?
- Ничего, успокойся. Но на будущее, как мать двенадцати и одного будущего ребенка, запомни: обманывать – грех!.. Так ты полностью от своей доли отказываешься? Ты с Фаддеем посовето-валась?
- Конечно! Ты не представляешь, как он за меня рад!
- А коммуна? Остальные, рады? Сколько времени после смер-ти его жены прошло?
- Ровно год. В декабре будет. Тридцать первого.
Я отложил почту в сторону и с укором взглянул на Анну:
- Ты пользуешься их непротивлением. Это же обман. Ты это понимаешь?
- Я так и знала! – разгорячилась она. – Тебе ничего нельзя ска-зать, ты всё выворачиваешь наизнанку! Ничего мне не надо! НАМ не надо!
Она уже собралась выбежать, схватившись за платок, но я успел перехватить его раньше и потянул к себе.
- Мне нужно поговорить с Фаддеем. Обещай мне, что ты ему скажешь!
Анна молча смотрела мне в глаза с откровенным отчаянием. Но сопротивляться не могла. Уже не могла.
- Хочешь меня, да? Так возьми! Только я врать уже не буду, я Фаддею расскажу, если спросит… И как мы жить потом будем вме-сте? Во лжи?.. Ты этого хочешь?
- Да, я тебя хочу!.. Но не сейчас. Привези мне Фаддея. Мы по-говорим с ним. Не о тебе. Не беспокойся… Привезёшь?
Я отпустил конец платка. Анна повязала его на голову и вы-молвила:
- У нас не принято клясться или обещать что-то. Если Фаддей затеет о тебе разговор, я ему скажу.
Я проводил её к саням, нагруженным провизией, и она трону-ла лошадь.
И мне вдруг подумалось, что «фриз» - это не только порода лошадей, но и - «кайма, бордюр, табличка, надпись, метка, яр-лык», «замороженный, застывший», а, может, - «свободный»? Тут, как написать, важно. А если только произнести – звуки могут обо-значать любое из предположений. Может, это и есть подсказка? Стоит проговаривать вслух? Как «Сезам, откройся!»?

---------------------------------

Через пару дней ко мне в комнату постучали. Я открыл дверь. У порога стоял Фаддей и мял в руках шапку.
- Здравствуйте, проходите, пожалуйста, - пригласил я его к се-бе.
Он отрицательно мотнул головой. Я, поняв, что заходить он не намерен, начал одеваться и сразу предупредил:
- Постараюсь ничего лишнего не говорить и ни о чём не спра-шивать. Если что, вы меня останавливайте. Просто хочу вам пока-зать кое-что и услышать от вас, что вы об этом думаете. Вы соглас-ны?.. Да?.. Вот и славно.
Мы вошли в коридор первой конюшни. Я, подсвечивая фона-риком под ноги, проводил его к интересующей меня двери и, по-добрав ключ на связке, открыл её. Осветил кафельный пол, стол, стул, диван, стоящие в углу инструменты для уборки: метлу, совок, лопаты, сложенные в аккуратном порядке мешки для мусора. На столе находилась кастрюля с недоеденной пищей и соусницей. На стуле висел поношенный рабочий комбинезон. Под стулом – гру-бые ботинки из кирзы, с белыми соляными разводами.
- Вот, полюбуйтесь, - сказал я. – Кастрюля с какими-то жаре-ными птичьими крыльями остаётся тёплой уже вторую неделю. Соус не высыхает. А комбинезон так и остаётся сырым. Хотите убе-диться? Нет? Пойдёмте дальше…
Я закрыл комнату. Мы прошли несколько метров. Я открыл следующую дверь. Тут я погасил фонарик. В этой комнате на ковре стоял стол, стул, диван. На столе были разложены рукописи. В бу-тылке, наполовину наполненной водой, жужжала муха. Окно было ярко освещено солнцем, за окном виднелся летний сад, ряд раз-ноцветных гортензий у кирпичного забора. Неожиданно, где-то со-всем недалеко за окном пропел петух.
- Что вы на это скажете? – спросил я. – Муха жужжит не пере-ставая. А петуха слышали? Подождите… Сейчас ещё раз прокричит.
Фаддей опять мял в руках шапку с бесстрастным лицом.
Петух прокричал. Фаддей даже глазом не моргнул. Тогда я аккуратно прикрыл и эту дверь, и повёл его дальше.
На третьей двери, деревянной, обитой толстым слоем соломы под мешковиной, висел навесной замок. Я с трудом провернул в нём ключ, отбросил щеколду и толкнул дверь внутрь.
В горнице на чистых полосатых дорожках стояли не крашеные табуретки, на столе, на белой льняной скатерти – рассыпаны игру-шечные «бабки». Натопленная печка дышала жаром. Замерзшие окошки светились зимними узорами.
- Что смотрите? Это ваша изба. Заходите, - пригласил я Фад-дея.
Тут он, наконец, вздохнул, но промолчал и, покачав головой, заходить отказался.
- Хорошо, - сказал я. – Говорить вы не хотите. Тогда я вам должен сказать. Вот эти кости на столе, видите? Они всё время ле-жат в разном порядке. Сколько раз откроешь дверь, столько раз их положение меняется. Понимаете? В предыдущих комнатах время застыло. А в этой движется. У вас движется, Фаддей!
Мужичок опустил голову. Я пожалел, что это затеял. Затворяя дверь к нему в дом, возвращаться к себе, в холодную комнату, пропахшую лошадьми, мне не хотелось. И тогда я повел его к са-мой дальней двери.
Распахнув её в полумрак, я подтолкнул мужичка внутрь и за-хлопнул за собой створку. Над морем едва пробивался нимб вос-ходящего светила, галька на пляже лениво отталкивала от себя не-навязчивую волну. Проводив Фаддея за рукав к одинокому камню, я стянул с него суконный зипун и усадил рядом, лицом к восходу.
- Побудем немного, - попросил я.
Фаддей покорно замер и тревожно начал всматриваться в го-ризонт, в сторону восходящего солнца.
- Не волнуйтесь, - успокоил я его, положив свою ладонь на его холодную руку. – Тут солнце встает всегда. И луна бывает, как ей и положено. Вот только звёзды располагаются так, как будто уже тридцать лет прошло. Понимаете?
- Понимаю, - неожиданно заговорил Фаддей. – Но почему солнце встает тут, когда у нас, там, скоро вечер? Не понимаю.
- А как должно быть? – поинтересовался я, вызывая его на разговор. – Может, мы в Америке сейчас сидим, по времени сейчас там как раз рассвет.
- Америка в другой конюшне, - сказал Фаддей. – Что-то вы с ключами напутали. Это Крым. И не тридцать лет прошло, а два-дцать. Тридцать лет назад вон тех эллингов ещё не построили, - и он махнул в левую сторону по побережью.
- Откуда вы знаете?!
- Знаю, - коротко открестился Фаддей. – Ладно, спрашивайте. Что понял сам, объясню. Чего не ведаю – простите покорно…
- Где люди? Почему их нет? Или я их не вижу?
- Вы в них не верите. Вы их не любите. Зачем они вам? Вот их и нет.
- Как же так? А вы их тоже не видите?
- Конечно, нет. Кто открыл дверь, его глазами все и глядят. Ес-ли бы мне ключи доверили, я, может, и разглядел кого-нибудь. Грешен, значит. Чтобы всех увидеть во всех временах, надо всех полюбить. И тех, что были, и тех, что есть, и тех, что будут.
- Ясно, - промолвил я с сожалением. – А вот предназначение этих комнат, оно – к чему? Все эти подвалы, колокольни, мухи, пе-тухи, мётлы?..
- Да были вы уже там, или будете когда-нибудь, если конечно, с табличками не ошибётесь. С названиями. А когда всё назовёте, тогда и порядок установится в голове и во времени. Сами посудите: муху вы слышите, петуха? Они живые. Значит какое-то приятное воспоминание с этим связано. Вспомните, какие люди при этом были? Может, и люди появятся. Если это из прошлого… Если из бу-дущего – не знаю… Или вот рукописи там лежали на столе. Почи-тайте их, может, они ваши. По почерку-то себя сможете узнать?.. А с кастрюлей с мясом и вечно горячей – это самое простое. Пост идет Рождественский. Мясо – это искушение. Вы её не трогайте по-ка. Пусть постоит…
- Так вы тоже в швейцарах служили?!
- Давно… Качели мои видели? Вот их доделал и ушел. Попал, как вы, в комнату, а там такие же огромные качели и человек два-дцать ребятишек, и я их всех вижу, а они мне все «папа, папа» кричат! В тот же день бросил Марии Акимовне ключи и ушел к толстовцам. Любовь дороже всего, понимаете? Её ещё заслужить надо. А когда тебе двадцать детей отвечают любовью и ты им – тем же, какие уж тут цыгане. Никаких денег не надо!
- Анна знает?
- Знает. Девочка она совсем. Трудно ей будет. Но я её каждый день во сне вижу. Значит, люблю. И она видит… Я ей верю.
Солнце поднималось всё выше. Фаддей сбросил валенки, размотал портянки и медленно стал прохаживаться по кромке прибоя босиком.
- Фаддей, - озарило меня. – А привозите-ка сюда своих ребя-тишек! Когда они ещё море увидят? А тут – пожалуйста! Пока клю-чи у нас. Пока ещё нет никого.
И тут его лицо просияло…

---------------------------------

Уже на завтра, на санях Анна привезла свой громкий, но по-слушный детский сад. Выстроив их в колонну, строгий Фаддей проводил их через открытую мною дверь к морю. Перекрестив-шись на восходящее солнце, они вошли в воду: две двойни возрас-том по три и пять лет, две двойни – по семь и девять, две двойни - по одиннадцать и по тринадцать. Шесть мальчиков и шесть дево-чек. Бледные и светловолосые, они плескались часа три, пока солнце не поднялось так высоко, что начало печь нещадно. Убояв-шись ожогов, купания закончили, назначив следующие через день. Я подошел к Фаддею:
- Есть предложение. Я за одной дверью луг заливной нашёл. Ты в своё время не пробовал лошадей туда зимой выгонять? Как бы Анне помогли, представляешь?
- Интересно… Я с ней поговорю… - согласился Фаддей.
На следующий день мы уже вели с Анной пожилую кобылу к двери на луг. Ступив на траву, лошадь долго внюхивалась в каж-дую былинку под ногами. Потом потихоньку начала пощипывать и жевать, уткнулась в корм и перестала поднимать голову. Анна при-вязала к недоуздку верёвку, воткнула кол в землю и развела рука-ми:
- Пит, ты волшебник! – и рассмеялась.
- Хорошо, что я это помню. Я на этом лугу в детстве у дедушки сусликов ловил. Там дальше пруд небольшой есть. Набирал в вед-ро воды, заливал в норку, суслик наружу вылезал, я его и ловил.
- А зачем? Ты их потом выпускал?
- Суслики, они вредные. Едят зерно. Я их топил в этом же вед-ре, а потом собаке отдавал, дедушкиной, Динке. Она их ела.
Лицо у Анны побледнело, она согнулась и её начало тошнить. Кобыла перестала щипать траву и воззрилась на неё с укором. Я ринулся помогать беременной.
- Прости меня, пожалуйста, - извинялся я. – Но нельзя же го-ворить неправду! Ты спросила. Я ответил.
- Я больше не буду у тебя ничего спрашивать, Пит! И ты ничего не говори. Потерпи. Хотя бы месяцев восемь. Договорились?
Она села на траву. Лошадь успокоилась, опустила голову и принялась есть, как ни в чем не бывало.
- А дедушку ты любил?
- Наверно. Я не помню, - ответил я, присаживаясь рядом.
- А ты вспомни. Может, увидишь… Я вот маму очень любила. Были бы у меня ключи, я бы вспомнила.
И тут застрекотали кузнечики. Где-то на краю голубого неба стали собираться тучи. Я с внутренней тревогой почувствовал надвигавшуюся грозу.
«Ничего не исчезает, - понял я. – Мы просто редко возвраща-емся памятью к тому, что было. Человек состоит из того, что он помнит. Люди живут потому, что кого-то любят. Кого любят, того и помнят. Вот такая простая формула. А «для того, кто любит, нет смерти и нет страданий», правильно, Лев Николаевич?»

---------------------------------

Недели через три, перед Новым годом, идиллия наша грози-ла закончиться. Как только пришло сообщение по голубиной почте, что табор возвращается, я начал готовиться к суду.
Первым вариантом я хотел просто оставить письменный отчет на столе у Марии Акимовны, положить связку ключей сверху и уй-ти. Но Фаддей отговорил меня. Он убедил в том, что сдать нужно всё в таком же виде, как мне и доверили. Не хуже, по крайней ме-ре. И, если я собрался уходить куда-то, нельзя забывать о том, что он с детьми и Анной остаётся в заложниках. Наличие у него арте-фактов вряд ли поможет оправдать какой-то ущерб и от обвинений не спасёт. Бог здесь останется в стороне. От варианта, при котором мы отпускали коней на луг и закрывали дверь, чтобы они паслись себе на воле, а Анна ушла жить к нему, Фаддей тоже отказался. Пропажа шести племенных кобыл грозила Анне заключением. Остановились на том, что Марии Акимовне придётся всё откровен-но рассказать и принять решение вместе с ней, тем более, не по-нятно, какой полноты исповеди она потребует. Фаддей призывал быть честными и правдивыми и никому не причинять зла.
Оставалось ждать своей участи.
Кое-какие выводы я, конечно, для себя сделал. В части хро-нологии дверей намечалась некоторая логическая последователь-ность. Из ста пятидесяти трёх проёмов складывался равносторон-ний треугольник со стороной в семнадцать входов-выходов, с большой долей вероятности обозначавших, если не годы моей жизни, то её определённые периоды. Причём будущее и прошлое перемежалось в порядке, не зависящем от времени года или настроения, скорее настроение, с которым открывалась дверь, влияло на погоду за нею, а не наоборот. Двери в будущее особенно были подвержены этому. И не только. Изменению подчинены бы-ли названия, слова и буквы, попадающиеся на глаза. По совету Фаддея время от времени я читал рукопись, которую нашел на столе рядом с бутылкой, в которой жужжала муха. В рукописи два пожилых персонажа, один из которых был дворником, а второй – безработным пенсионером, рассуждали о женщинах, тщась найти оправдание своей импотенции в их недостойном поведении. И приводили ряды цифр, где число рыб, выловленных апостолами, совпадало с моими наблюдениями за конюшнями. Однако в ну-мерологии возрастов, которые бы соответствовали идеальным со-вокуплениям между мужчиной и женщиной, они уже называли цифру в девяносто девять. И далее доходили до ста шести. Биб-лейское очарование рыб терялось. Их старческие байки о бабах подвергались мной всё большему сомнению. Я, взял, наконец, ручку и, пользуясь тем, что мой почерк был схож с тем, которым писалась рукопись, внёс в неё существенные изменения. Но тщет-но. Исправления исчезли уже к следующему посещению. Я понял, что в будущее вмешиваться бесполезно. Оно считает по-своему.
Права рукопись была в одном. Выбрав вариант бессмертия органической материи в размножении себе подобных, она отказы-вала этим людям в бессмертии души каждого, когда-либо живуще-го на земле, как единственного и неповторимого. Материальная сторона жизни занимала персонажей больше, чем это того стоило. Получалось, что чувственная составляющая, так беспокоящая ста-риков, понимающих, что всё скоро закончится, представлялась им главной движущей силой к вечности. Что, продлевая потенцию, они продлевают время жизни. Наслаждение женщиной возводи-лось в некий культ, где тема любви божественной, объединяющей, всечеловеческой исключалась. Казалось странным, что это могло остаться непонятным людям, старше меня, теперешнего, лет на двадцать пять.
И одна единственная дверь ставила меня в полный тупик. Ни в прошлом, ни в будущем я выхода для себя за ней представить не мог. За дверью была пустыня. Камни, песок и – ничего, на чем мог остановиться взор. Горячий сухой воздух. Белёсое небо. Запах про-калённой сковороды. Отпускать там ручку двери было опасным. Она грозила захлопнуться от возникающего вдруг плотного потока, обжигающего щёки огнём. Песок уходил из-под ног. Я срочно ре-тировался в сенник перед конюшней и затворял створки двери с бьющимся сердцем, твердя себе в очередной раз, что больше её никогда не открою.

---------------------------------

Морозным вечером на столбах освещения затеплился свет. В батареях отопления зажурчал антифриз. Тепловые пушки в ко-нюшнях подали тепло на водопроводные трубы. Из открытых кра-нов побежала ржавенькая вода.
Табор оживил территорию за одну ночь. Запахло съестным. Наутро Магда, без очков, но с золотыми сережками в ушах, при-гласила меня на аудиенцию к Марии Акимовне.
- В какое время мне прибыть? – только и успел спросить я вслед убегающему прочь сарафану.
- Как отмоетесь! – кинула она на ходу.

---------------------------------

Мария Акимовна встретила меня усмешкой. Шпиц на столе с непривычки тявкнул и тут же получил от неё затрещину.
- А вы помолодели, сударь! – искренне порадовалась за меня матрона. – Видите, пост и воздержание влияют на вас благотворно. Располагайтесь. Я готова вас выслушать.
Раскрыв её папку, я рассказал ей о своих подтверждённых до-гадках о том, что мы находимся в точке пересечения некоторых пространств и времён, но не дальнего, а ближнего круга материи, ограниченной в полтораста с небольшим лет. Что следующие кон-трольные части спиралей доступны вычислениям, несколько слож-ным для меня. Но понимания того, как к ним двигаться, я вполне достиг. Для этого нужно воспользоваться более мощной базой. Ес-ли это в интересах Марии Акимовны, я готов посвятить поискам исходов некоторое время. Но во мне отсутствует главное – степень моей нелюбви к людям настолько высока, что я не встретил за пределами дверей ни одного человека, которого мог увидеть, а тем более – заговорить с ним. Возможно, это и к лучшему. Не стоит вносить некоторую сумятицу в прошлое или в будущее. Лучше держаться современности. И потом жизнь моя настолько неинте-ресна, стандартна, что всякое новое, добытое из неё, вряд ли бы принесло особую пользу, как мне, так и другим людям. Поэтому апостольская дорога для меня закрыта. И Марии Акимовне опре-деленно нужно искать для этой миссии другого человека.
По ходу моего доклада лицо Марии Акимовны всё серьёзне-ло. Не перебивая и не задавая лишних вопросов, она дождалась окончания монолога.
- Таблички-то все повесили? – забирая у меня папку, спросила она.
- Да, кроме одной. Там, где пустыня. В ней непонятно, куда идти.
- И никого там не видели?
- Нет.
Она даже не посмотрела внутрь папки. Положила на неё руку и погладила корешок дрогнувшими пальцами.
- Покажете мне эту дверь?
- Да. Если это так важно. Могу сейчас на плане показать…
Она отвела мою руку от папки в сторону.
- Не надо здесь. Я подъеду. Куда?
- Шестой корпус. Внутри сенника. Вы без меня не найдёте.
- Будьте там через час… И пистолет свой с собой возьмите.
Лицо Марии Акимовны стало сосредоточенным, как никогда.
Пока я добрался до своей комнаты, куда вернулся за ключами и оружием, Анна уже ждала меня у дверей. Она была насторожена и молчалива. Внимательно смотрела на меня, пока я открывал дверь, и зашла внутрь, но не присела, а так и осталась стоять у вхо-да. Прихватив связку, которая висела на стене, я, казалось, неза-метно переложил «глок» в карман, вынув его из-под матраса, и спросил у неё, чем обязан таким визитом после долгого отсутствия.
- Приказано двуколку вместо саней запрягать, - сообщила она тихо.
- Для Акимовны? – уточнил я.
- Да. К сеннику её подвезти.
- Запрягай. Вези. Я сам туда дойду.
- Вы её убьёте? – ещё тише спросила она.
- Да что ты, Аня! Как тебе такое в голову приходит? – удивился я, поправляя «глок» в кармане. – С чего ты взяла?
- А вы знаете, что все толстовцы ушли? Туда, в вашу дверь, к морю… Со всем скарбом… И Фаддей с ребятами тоже…
Я оторопел, не понимая, когда, как и, вообще, зачем они это сделали.
- А я фризов выпустила на лужок с травкой к вашим сусли-кам… Одна кобылка осталась…
- Но почему?! – вырвалось у меня. – Кто ключи брал?
- Я, - призналась Анна. – И все хорошие двери открытыми оставила. Я тоже хочу уйти.
- Куда?
- В ту комнату, где ваши рукописи, где муха жужжит… Вы же там когда-нибудь появитесь?
- Вы все с ума соскочили! – развёл я руками и сел на кровать. – А как же твой ребёнок? Как тебя Фаддей отпустил?
- Вот так. Дома свои мужики разобрали по брёвнышку. Все ушли, и он ушёл, даже не попрощался, - у Анны на глазах стояли слёзы. – Мне в коммуне давно намекали, что не примет он цыган-ку. Что ****и мы все и воры…
- Сумасшедшие… И ты, и они… Но ты-то хоть понимаешь, что за той дверью никого нет? Куда ты с ребёнком?
- Есть! Я ходила дальше. Там цыганский посёлок недалеко. И меня там увидели. Цыгане своих видят.
- Вот это новость!
- И ещё… Я в той комнате, в рюкзаке, мушки для рыбалки нашла, золотые. Их цыган один взял, Симон, братом моим назвал-ся. Сказал: приходи и живи. Поможет…
У меня опустились руки. С трудом понимая, что делать, я нащупал пистолет в кармане. Анна заметила мой жест.
- Отдайте мне его, - вдруг сказала она. – Не нужен он вам. От греха – отдайте! Вы же её ненавидите!
- Да что с тобой такое сегодня? – возмутился я. – Иди, запря-гай и вези Акимовну! А потом делай, что хочешь!..
Опустив голову, Анна вышла из комнаты.

---------------------------------

День под Новый год выдался морозным. Я топал к сеннику по искрящемуся снегу. Не метённые давно тропинки слабыми очерта-ниями обозначали извилистый путь. Табора слышно не было. Где-то внутри конюшен спали уставшие люди и лошади. О живых напоминали лишь дымки над крышами и вновь заиндевевшие ок-на оттаявших жилищ.
Голуби возились под крышей голубятни. К ним в щели рва-лись воробьи за дармовым кормом. Над мусорным контейнером гарцевали две вороны, разрывая и разбрасывая в стороны черные гарбичные мешки. Никто никому не мешал. Все жили на поверхно-сти своей жизнью, не касаясь происходящего за тайными дверями.
Двуколка с Анной и Марией Акимовной подъехала вовремя. Отбросив тюки с сеном от второй створки стальной двери, я был готов показать свою находку.
Хозяйка попросила Анну передать ей вожжи, слезть и помочь мне открыть обе створки двери. Пока мы возились с замком, она задала вопрос:
- Скажите, если во время пьесы на сцене висит ружье. Оно обязательно должно выстрелить?
- Это у Чехова, - ответил я. – У Толстого – не обязательно.
Мария Акимовна засмеялась.
- Тогда открывайте настежь!
С трудом створки подались в стороны. Песок и камни засвер-кали под южным солнцем. Дохнуло жаром и сухостью.
Мария Акимовна тронула, заартачившуюся было, лошадь, направив двуколку в проём двери. Нехотя, но лошадь двинулась вперёд, изогнув голову в сторону Анны за поддержкой, но, ступив на горячий песок и получив удар вожжами по крупу от возницы, вдруг встала, как вкопанная.
- Чего вы ждёте? Стреляйте! – крикнула Анна.
- Стреляйте же! – поддержала её Мария Акимовна. – Иначе я эту кобылу с места не сдвину!
- Да куда вы собрались?! – прокричал я, вынимая пистолет.
- Неужели непонятно? Назад! На родину! В Индию!
Анна вырвала у меня оружие и начала палить в воздух и в стороны, пока кобыла с развевающейся гривой и хвостом не скры-лась за дальней скалой. Я стоял, закрыв уши ладонями в варежках, до последнего выстрела. Когда рассеялся пороховой дым, дверь стараниями Анны уже была закрыта. Передавая мне связку с клю-чами, она далеко отбросила «глок» в сенную крошку и сказала:
- И за мной закройте, пожалуйста. Я только вещи соберу. И – к гортензиям…
Сенник загорелся не сразу. Ближе к вечеру наружу из него по-полз густой белый дым, который сначала пожелтел, припадая к ледяной земле, а потом поднялся почти вертикально, окрасившись в серые и черные цвета. Из-под стропил вырвалось пламя, затре-щала шиферная крыша, снизу зашипел гудрон, которым были об-литы для гидроизоляции фундаментные блоки.
В это время, проводив Анну, я уже стоял перед одной из две-рей, в раздумьях: а туда ли я ухожу?
«Интересно, куда толстовцы дели артефакты и остатки бо-гатств Меншикова? – проносилось в голове. - Где корчаги бросили в море?»
Глава шестая
- Куда?.. На «кудыкину» гору! – вмешался в разговор Семён, выводя за руку из-за полуразрушенного забора Мусю, на граблях у которой дымился обгоревший ёжик. – Вы научили над животными издеваться? Что теперь с ними делать?
На девушку было жалко смотреть. Перепачканная в саже, как Золушка, Муся опускала глаза, стараясь не встречаться с нами взглядом.
- Я не грабли предлагал, а вилы, - оправдывался я. – И вообще есть ежей – это варварство. Даже с печёными грушами.
Семён коротко вздохнул. Отпустив руку Муси, он строго при-казал ей пойти в дом и привести себя в порядок. Как только она поковыляла в нужном направлении, Семён, однако, снял ёжика с граблей и положил его в ведро, где лежало еще несколько мёрт-вых особей.
- Зря вы так с ней, - обратился он к нам с Андреем. – Она больной человек. С детства заигрывалась: то за фортепиано, то за мальчишками по гаражам прыгала. Она до сих пор считает, что может летать. Где мы её только не находили с разбитыми колен-ками! А колокола да колокольни – вообще её слабость… Где их не увидит, обязательно залезет и позвонит. «Колокола» Рахманинова сильное впечатление на неё оказали в своё время… Не слышали? И Эдгара По «The Bells» не читали? И Бальмонта перевод – тоже? Ну, вы и монстры… Вот уж кто варвары, так это вы…
Семён Иосифович даже сплюнул.
- Не буду вас задерживать, - сказал он на прощание. – После такого боюсь, что не смогу найти общие для нас темы для разгово-ра. А будут ещё мушки, несите, возьму…
Андрей дёрнул меня за рукав. Мы пожали Семёну руку, сели в машину Андрея и через пять минут были уже на месте.
Перекусить я отказался. Начинать пить было ещё рано. Мож-но было принять душ и подремать, разобраться в тишине с собой.
«А ведь прав Семён, - думал я, укладываясь голым на диван после горячего душа. – Эдгар По тоже был женат на своей двою-родной сестре, как и Рахманинов, в них должно было быть что-то общее. У По самой успешной коммерческой работой была книга о конхиологии – науке о раковинах. Хоть его потом и обвинили в плагиате, надо полагать, что и с раковинами улиток Эдгар был зна-ком не понаслышке. А Семён знает об этом?
Что там у Эдгара По в «Колоколах»? Сани мчатся с колоколь-чиками, потом - свадебный колокол звонит; следующий – набат-ный, воет о пожаре; и последний – «похоронный долгий звон…» Четыре части симфонической поэмы Рахманинова, оркестр, соли-сты, хор… Колокол -

«Стонет в воздухе немом,
И протяжно возвещает о покое гробовом».

Впечатлительная натура Муси не могла на это не откликнуть-ся.
Эдгар По, человек глубоко пьющий, был ярым противником всяческого промышленного прогресса, демократии и социального равенства. Великий пессимист и мистификатор. Первый мастер криминальной прозы и интеллектуального трэша. Он считал, что «вся религия развилась из придирок, страха, жадности, воображе-ния и поэзии». Он верил в «сферы Паскаля», в притяжение и от-талкивание, а мир воспринимал, как беллетристику, материализа-цию Божественного «сюжета». У него Бог является автором замыс-ла, идеи, а не воплощения. У Эдгара По возможно всё, мало того – реально всё, представлению чего может быть сообщён импульс. Дух и воля Бога – первооснова, материал. Человеческое сознание, как частица божественного, может создать из этого материала не только слово и образ, но и само действие, и отношение к нему. И тогда окружающее становится настолько материально, насколько и иллюзорно. Описывая его, трудно обнаружить несоответствия, присущие визуальному или слуховому восприятию. Текст сам по-ставит внутри мозга всё на свои места. И примет информацию как искусство, а не как инструкцию по руководству и эксплуатации. В худшем случае слова не поймут, в лучшем – получат удовольствие. Как от удара в сквоше… Лупишь в стену, предполагая, куда шарик отлетит… Тогда человеческий мозг ограничен только размерами и чистотой его понимания владельцем? Почему же понимание не накапливается с памятью, с опытом, возрастом, наконец? Слова и значения мало чем отличаются, как и удары по мячу. Ситуации и образы стандартны. Люди и их реакции предсказуемы.
Нужно быть музыкантом, чтобы понять это. Ведь той музыки, что люди сочиняют и воспроизводят потом, в природе не суще-ствует. Музыка пишется людьми и для людей. И она может быть какой угодно. Ограничения отсутствуют. Важно попасть в слыши-мый диапазон.
В Мусе нет ограничений. Она воспринимает как текст, так и действия в качестве реальности. И диапазон её многократно боль-ше, чем у несведущего человека. Она слышит и себя, и окружаю-щих, как если бы мы играли в одном оркестре».
В комнате потемнело. Я встал и подошёл к окну. В видимую часть неба пробирались сизые облака, заслоняя полуденное солн-це. Шевеление листвы на деревьях поддавалось не одному направлению ветра, а нескольким. Раскачиваясь в разных направ-лениях, их верхушки, как темные головы хасидов в черных шляпах, трясли пейсами в молитве, не понимая ещё, откуда обрушится гнев господень или ливень. Наконец, в поднебесье сверкнуло, потом – грохнуло, ударили потоки, и растения согнулись от дождя в одну сторону, но с разным наклоном веры в происходящее.
Муха в бутылке перестала жужжать, свергнутая громом в во-ду. Рукописи на столе изменили положение листов. Очень хотелось курить, но я обещал Андрею не делать этого в комнате. И вместо того, чтобы лечь на своё место на диване, стал спускаться по лест-нице в сад.
Мне и нужно-то было: просто открыть дверь. Но она откры-лась сама от толчка снаружи. На пороге стоял человек, мокрый до нитки, в потерявшем цвет костюме и когда-то светлой рубашке.
- Иосиф, - представился он хрипловатым голосом. – Я к вам от Семёна. Позволите?
- Проходите, - показал я рукой на лестницу.
Он начал медленно подниматься по ступеням, оставляя за со-бой влажный след. Мне пришлось пойти за ним, так и не покурив. Войдя в комнату, он сразу взял в руку бутылку с водой, отвинтил пробку и припал к горлышку. Я не успел его остановить. Иосиф, не глядя, выпил воду вместе с плавающей в ней мухой.
Я присел на диван и показал ему на стул напротив.
Иосиф отжал длинные волосы на коврик под ногами и сел, широко расставив ноги. Вероятно, мокрая одежда его всё-таки сковывала.
- Мы с вами встречались, - сказал он. – Помните?
- В общежитии на свадьбе? Очень смутно. Да и времени уже прошло… - поднял плечи я, будто подсчитывая годы.
- Этого я и сам не помню... Мы встречались в Крыму, в про-шлом году, в августе. И в Астапово – лет пятнадцать назад. Конюш-ни… Аукцион помните? Марию Акимовну? Договор?
- Вы что-то путаете, - ответил я невозмутимо. – Да, я был в Уте-се в прошлом году. Был под Астапово, ближе к Топкам. И, навер-ное, в то время, что вы говорите. Но вас я не видел. Мне сегодня только Андрей и Семён рассказали о каком-то «Осе»… Я полагаю, что это вы. Что вас ко мне привело?
Иосиф посмотрел недоуменно:
- Вы пятнадцать лет назад написали сценарий. Отдали в раз-работку. Мы его утвердили. Который год снимаем уже. Что-то не так?..
- Простите… - остановил его я. – Что за сценарий?
- Вы отказываетесь?! – возмутился Иосиф и встал. – У вас он не один, что ли? А как же авансирование? Договоренность? Затраты, наконец, командировки? Люди, лошади, пожаров одних сколько!
- Вы ошиблись. Вы обратились не по адресу, - пытался сдер-жать его я. – Да, я что-то пишу… Но этого ещё никто не читал.
- Как не читал?.. А это что?.. – ткнул он пальцем в рукописи.
- Это? Это Маша читала…
- Вот видите!.. А тот сценарий по роману некой Руфи, что вы Марии Акимовне передали? Это как понимать? Договор подписан и действует! Мы за ваше субсидирование так никогда не отчитаем-ся, хоть ещё сотню человек в цыган нарядим и в апостолов! Вам, что? Результат не важен? Одумайтесь! Пора завершать картину. Се-годня же ночью жду вас на съёмочной площадке! И…
- Я ещё раз вам говорю: вы ошиблись… - попытался вставить я слово.
- Прекратите! – оборвал он меня. – Вы хотите сорвать работу?! Мы вам не позволим! Столько сил вложено, столько нервов! Лю-дей пожалейте… Будьте здоровы!
Иосиф шумно прогрохотал по лестнице вниз и выбежал под дождь. В окне силуэт его мелькнул среди деревьев. Ливень не прекращался. В полной растерянности я позвонил Андрею.
- Что не спишь? – сонно спросил он. – Проголодался?
- Ко мне тут Иосиф заходил. Приглашал на ночные съёмки.
- Вот как?! И что? Теперь преферанса не будет? Я хотел Сёму позвать, обстановку прощупать…
- Так он от Сёмы и пришёл. Говорит, что по моему сценарию снимают. А я и не знаю ничего.
- Какое удивительное дело! – сыронизировал Андрей. – С то-бой такое первый раз, что ли, устраивают?.. Скажи спасибо, что сказали!.. Ты лучше зонтик возьми внизу под вешалкой и дуй ко мне, раз не спишь и не пишешь. Пить будем! Днём пить, а не но-чью. Чтобы пьяного на площадку тебя не отправлять. И обсудим заодно, откуда у Оси твой сценарий…

---------------------------------

Андрей обладал необыкновенной способностью делать свою жизнь удобной. В бытовом смысле это распространялось на ме-бель, то, где она находилась, и как вокруг этой мебели всё было устроено. Казалось, что её не заносили в дом, а она стояла здесь в правильном порядке изначально, а вокруг неё дом и построили. Все четыре этажа: с лестницами, подвалами, гаражами с техниче-скими помещениями, спальнями, ванными комнатами, туалетами, кладовками, библиотекой, гостиными и кухнями, бассейном, сау-ной, спортивным залом и зимней оранжереей с источником жур-чащей воды. Именно - источником, а не фонтаном. Фонтан был в саду. И действовал, как ему и положено, только в тёплое время го-да. Из него пили воду птицы, которые обслуживали сад. Изредка на поляну в саду залетали перепелки, которые бесстрашно загля-дывали в окно дома и косились на стальной сейф с охотничьим ружьём. Они понимали, что тут безопасность им гарантирована. Стены, окна и крыша дома были подогнаны к симметрии водо-сточных труб. Деревья в саду повторяли их изгибы, казалось, даже с некоторым удовольствием и немалой долей гордости к своему местоположению. Сад, окружающий дом с флигелем и хозяй-ственными постройками, спускался невысокими террасами к ого-роду и птичнику со знаменитым петухом и девятью курами. Петух пел. Куры несли яйца. Солнце озаряло всё хозяйство по одному ему известному графику, определяя какое количество света и тепла дать каждому из растений и предметов. Дождь, не настолько пунк-туальный, как солнце, происходил, когда ему вздумается. И уходил молча, даже не извиняясь. И не спрашивая, когда его позовут в следующий раз.
Андрей, так привыкший к тому, где он живет, и не замечал, как приглашенные сюда люди за день-другой начинали вести себя подобно хозяевам. Гости не глядя садились в кресла за их спиной и включали телевизор пультом на столике справа; протирали и рас-ставляли обувь в параллельные ряды у входной двери; подбирали мусор с тропинок и переносили его в компостную кучу у забора; отщипывали ненужный пасынок на винограде или кусте помидо-ров; засовывали выбившуюся из-за стен парника огуречную плеть внутрь; незаметно мыли посуду, когда все уходили из столовой; и могли неожиданно для себя вдруг запеть вслух давно забытую пес-ню Булата Окуджавы.
Сфера занятий Андрея касалась идентификации людей. В своё время, увлёкшись перепродажей компьютеров, которые только стали появляться в стране, он занялся программированием их на федеральном уровне. Появились заказы на системы голосо-вания, системы контроля доступа, спутниковую связь и отслежива-нию граждан по гаджетам, их местоположению и параллельно - распознаванию личности по пальцам, радужке глаз, мимике и же-стам. Позже он добился организации института, который занимал-ся формированием общественного мнения в политических и ком-мерческих кругах. Он возглавил его, читал лекции, ездил по всему миру, стал человеком известным и был востребован не только в стране, но и далеко за её пределами. Андрей не скрывал, но и не кичился тем, что причастен и к социальным сетям, и к телевиде-нию; знаком со многими людьми, влияющими на мировую эконо-мику и политический расклад в мире. Последние разработки его института касались уже искусственного интеллекта, генной инже-нерии, регенеративной медицины, но в трансгуманисты записы-вать его самого было бы рано. Жить до ста лет, ограничивая себя во всём, пока не входило в его правила. Он честно заявлял о том, что, как только появится панацея бессмертия, мимо него она уж точно не проскочит. Ну, и мимо его друзей, конечно. А дружить он умел и любил. «Три мушкетера» с детства была его настольной книгой.
После первой бутылки красного «ESSE», високосного года, вы-слушав мой сбивчивый рассказ, Андрей заговорил:
- Давай-ка оставим сценарий в покое и восстановим последо-вательность событий. Не как они уложены в твоей голове, а как это могло быть на самом деле.
Ты, Пит, попал по распределению в Кузбасс, в доменный цех, и чуть не погиб под конвейером. Это заставило тебя задуматься о бренности бытия. Отягощенный семьёй и ведомственной кварти-рой, ты продолжал пить и работать. В поисках побочного заработ-ка, пусть случайно, на какой-нибудь таёжной рыбалке, столкнулся с Кусургашевым, который занимался хищениями с золотых приис-ков. Отсюда история с «мушками». Отсюда и Семён, который рабо-тал в «Главзолоте» и курировал левый и правый потоки золотодо-бычи и сбыта. Правильно?
- Хотелось бы, чтобы это было так, - ответил я. – Или – чтобы так воспринималось…
Андрей открыл следующую бутылку и разлил вино по бока-лам.
- Ты делал в это время какие-то записи? Может, сохранилась какая-то переписка?
- Нет, - отвечал я. – А если и было что-то, всё осталось там, в Новокузнецке.
- Это плохо… После твоего отъезда в Липецк Семён мог этим воспользоваться… Ну, да ладно… Десять лет в Кузбассе вычеркива-ем… А как ты объяснял людям на новом месте, откуда у тебя столь-ко денег? Жил у всех на виду, работал слесарем то там, то здесь. Как люди не догадывались?
- Очень просто. Говорил, что продал квартиру, что накопил денег в Сибири за десять лет, что домик собирался в Крыму поку-пать, а тут – дефолт, детей надо растить, учить… А когда уж совсем наседали, рассказывал о своих сказочных гонорарах. Книжки из-данные показывал. В то время люди в гонорары верили.
- Правдоподобно, - согласился Андрей. – Итак, дети выросли, разъехались, остался ты один в доме. Ну, и жил бы себе, да и жил. Вложил бы какую-нибудь часть денег в бизнес на «отмыв», полу-чал бы свой процент, докладывал из своей «кубышки» и пописы-вал потихоньку, печатался… Что мешало?
- Убивали вокруг много таких, грабили, угрожали, за себя, за детей волновался… Трусил, страшно было показываться поначалу. А потом заболел. Сильно. Операция. Инвалидность.
- Это мы слышали… Вычеркиваем ещё десять лет?… Ни Семён, ни Иосиф за это время не давали о себе знать?
- Нет. Появились Филипп и Фома. Фома – сосед по дому. Он должен был сгореть. А Филиппа ты знаешь. Он в Швецию уехал.
- Знаю… Так ты говоришь, как жена умерла, терять было уже нечего? А только через десять лет всё сжег и ушел. Что? Надоело?.. Но к чему в Толстовский «живой труп» превращаться? Личину ме-нять?
- Совесть заела… И перед женой-покойницей, и перед детьми-сиротами, он мне и дом этот, пустой, склепом казался. Хотел начать всё сначала. Руфь и помогла…
- И падчерице помогла?
- Думаю, да. Как договаривались. Руфь – человек слова.
- А то, что ты цыганам сценарий по её роману отдашь, тоже договаривались?
- Да не отдавал я ничего! Андрюш, клянусь, не отдавал! Я и роман-то этот не читал, как она рукопись мою себе забрала. Что она туда понаприписала, понятия не имею!
- Успокойся, - доливая вино в бокалы, говорил Андрей. – Если ты роман не читал, значит, и журнала не было. Правильно?
- Был журнал. «Дом классика» назывался.
- И где же он? Давай проверим.
Андрей постучал пальцем по айфону, подождал какое-то время и показал мне экран.
- Не было такого издания. Видишь? И до сих пор нет. Есть только старый зарегистрированный юридический адрес на АНО «Дом классика» и твоё прежнее имя. Это и есть сгоревший дом, да?
- Да, это он. Но ведь я журнал в руках держал… Как же так?
- Не в этом дело… Суть в том, что не мог ты его старой цыганке передать. А Руфь могла. И намного раньше. В Новокузнецк. Через падчерицу твою. Она же туда вернулась?
- Вернулась, да…
- И звали её Анной?.. – Андрей пригубил из бокала и улыбнул-ся. – Знаешь, я не удивлюсь, если она Семёну той самой двоюрод-ной сестрой приходится… Ты свадьбу вспомни. Сёма на первом курсе был, а ей - лет тринадцать от силы. Сёма в Питер слинял с Осей и очередным цирком. Анна вернулась в Новокузнецк и роди-ла вот эту самую Мусю. Семён заканчивает МИСиС, возвращается в Новокузнецк, устраивается в «Главзолото» и накрывает вашу с Ку-сургашевым контору. А золота нет!
- Как нет? Всех нашли и посадили, всё золото отняли… В прес-се было.
- Всё да не всё! Они знали, что у тебя что-то осталось… Тут у тебя горе: супруга умирает. Не будем озвучивать, от чего… Ты ку-бышку не открываешь… Тогда Сёма подсылает к тебе собственную тётку с собственной женой, Анной, ты с ними знакомишься, они помогают с похоронами и с детьми… Ты опять от них что-то пря-чешь… Тогда тебе предлагают срочно переехать в Липецк. Там и экология получше, и от шорцев, и от цыган, и от уголовного розыс-ка подальше… И денег тебе дают. Много. Чтобы всю жизнь распла-чивался. А ты опять молчишь… Дальше рассказывать?
- Как хочешь, - угрюмо согласился я.
- Рассказываю дальше… Через год женишься ты на тетке, а за-сматриваешься на падчерицу Анну. Они уже весь дом перерыли, а золота нет. Что делать? Устраивают скандал, прочитав что-то ска-брезное в твоих рукописях, и уходят из дома, когда ты ложишься на операцию, и выживешь ты или нет, ещё неизвестно… Но и в та-кой момент ты молчишь! Готов подохнуть, а золото никому не от-дать… И они переключают тебя на Руфь, а сами возвращаются в Новокузнецк… Дальше будешь слушать?
- Давай дальше, - наливаю я сам себе в бокал.
- Ты теряешь работу. Живёшь один на пособие по потере кор-мильца, что-то ещё отсылая детям на учёбу. У тебя крадут послед-ний компьютер и принтер. А Руфь уже неоднократно предлагает сжечь дом, получить страховку и поменять документы. Переехать в очередной раз подальше и «лечь на дно». Операция «живой труп» затягивается на шесть лет. Наконец, ты соглашаешься. И тут уж наши цыгане разворачиваются! И цирк к тебе приехал, и чернозём ты продал, и журнал тебе – пожалуйста, и даже другу твоему – це-лый детский мюзикл организовали. Кладбищем не побрезговали! А золото ты не достаёшь! Где золото?! Признавайся!
Андрей стукнул кулаком по столу и театрально заржал. Я взглянул на него с упрёком.
- Какое золото?! Что ты несёшь? У меня, кроме десятка этих мушек, и не было ничего!
- Ну, да! Так они тебе и поверят!.. У них всё четко организова-но. Всё продумано. Видал, как далеко глядят!.. Я тебе больше ска-жу: это они сделали так, чтобы тебя с последней работы уволили, и ты сюда попал. Подставили. Ущерб на тебя списали. Думали: хоть на это «кубышку» свою выпотрошишь… Напряги мозги: кто мне первый позвонил? Сёма! Говорит, приезжай на рыбалку, можно, говорит, с другом. Я тебе звоню, а ты уже уволенный пенсионер. Вот и съездили на рыбалочку... Понял теперь, откуда у них твой сценарий?
- Ты его, собственно, вкратце, уже и рассказал. Без некоторых деталей. Только хронология у тебя, кажется, нарушена… Но это уже Руфь чувствуется: везде у неё золото одно! А у меня больше про любовь было…
- Ага. И про лошадей. Ты лучше падчерицу вспомни, Сёмину жену, у неё, как у Муси, мушка была над губой?
- Нет! Не было. А вот у Марьи Акимовны – здоровущая родин-ка, вот с такими волосами черными!
Я показал размер волос на пальцах. И тоже засмеялся, потому что сильно переборщил с размером. Мы налили ещё по бокальчи-ку вина.
- Попался ты, Пит. Попался… - констатировал Андрей, чокаясь со мной. – Мне вот ещё про конюшни твои интересно. И у нас здесь были то ли коровники старые, то ли конюшни. Снесли их. Давно уже. Я в городе ещё жил. И стояли они там, где новый торговый центр сейчас построили. На перекрестке у Луговой.
- Да ты что?! – удивился я. – А голубятня там была? Не пом-нишь? Высоченная такая. Деревянная.
- Что-то торчало на пустыре… На силосную башню похожее. Может, и голубятня. А может и колокольня. Да, старая. Да, из како-го-то бруса…
Мы посмотрели друг на друга. По его лицу я понял, о чём он подумал. Понял ли Андрей, о чем подумал я, уже не могу сказать.

---------------------------------

С бокалами в руках мы вышли в сад. От гортензий доносился приторно-медовый запах. Небо, натертое облаками до ярко-синего цвета, как и автокраска Mobihel оттенка Сан-тропе на капоте ма-шины Андрея, упивалось гармонией со слепящим солнцем. Остат-ки влаги стекали по водосточным трубам на тротуарную плитку, орошая редкие, с ноготок, листки подорожника, пробившегося сквозь трещинки вдоль отмостки дома. Напоенная лоза свешива-лась со шпалеры, зелёные гроздья, всей недозрелой молодой тя-жестью оттягивали её к земле, предлагая оборвать подвязки и плюхнуться в упругую траву наперекор желанию набираться саха-ров до осени, послав к чёрту период вегетации в сто двадцать дней. Озорные и наглые, упругие и влажные, гроздья просились в руку, требовали прикосновений и поглаживаний и – резинового кембрика для каждой.
- Послушай, - предложил я. – У тебя канцелярские резинки есть? Давай виноград подвяжем. Хоть что-то полезное сделаем се-годня.
- Ты умеешь? – с недоверием переспросил Андрей.
- А то! – заверил его я. – Вино-то осталось ещё?
- Обижаешь…
- Тогда тебе и делать ничего не придётся. Только наливать.
Если вам кто-нибудь скажет, что работа на свежем воздухе трезвит, не верьте этому человеку. К окончанию подвязки вино-града у нас закончилась четвёртая бутылка красного, а с ним – тер-пение и желание делать что-либо ещё. Мы вернулись в столовую голодные и злые.
Пока Андрей резал сыр и жарил яичницу, я, отмывая руки, спрашивал его о работе: на какой мы стадии разработки человече-ского бессмертия?
Он отвечал безо всякого энтузиазма:
- Пока в тупике. Как у нас молодым говорят: ещё хоронить не научились, а уже рожать собираетесь. Или наоборот…
Есть интересные темы. С алеутским окунем, к примеру. Эта рыба по всем нашим предположениям – бессмертна. Экземпляры возраста по двести с лишним лет со дна достают. Говорят, он поги-бает только из-за того, что неповоротливым становится и от голода мрёт. Молодые, шустрые, корм первые отбивают, а старикам ниче-го не остаётся. Растёт в течение всей жизни. Размножается. Живо-родящий, кстати. По уму, если кормовой базы достаточно, он ве-чен.
- Тот, что у Семёна плавает, не родственник ему?
- Кто его изучал? Может, и да…
- А с людьми, что?
- Я же говорю: тупик. Организм человеческий накапливает болячки, изнашивается, истирается, мозг усыхает. Тут молись-не молись, а помрёшь. Я же тебе говорил, как протянуть подольше можно: гимнастика, диета, здоровый сон. Мозги напрягать каждый день чем-нибудь абстрактным – музыкальные упражнения помо-гают, игра в «го», шахматы, преферанс… Сам не знаешь, что ли?
- А секс?
Андрей приподнял седую бороду над сковородкой и взглянул на себя в стекло кухонного шкафа:
- Ты сейчас точно не о любви спрашиваешь?
- Точно. Любовь к бессмертию никакого отношения не имеет. Люби-не люби, как ты говоришь, все равно помрёшь.
- А вот тут мнения расходятся… Секс без любви, оказывается, жизнь сокращает. А любовь без секса – наоборот… Хотя, в качестве упражнения и удовольствия, секс не вреден.
- Ещё бы! А вино?
- Красное? Несомненно, полезно. Ресвератрол, вещество из красной кожицы винограда, предупреждает старение и действует профилактически на все органы. Стакан вина в день просто необ-ходим всем, кто хочет жить долго и быть здоровым.
- А если целую бутылку? А две? А три?
- Как мы сейчас?.. Если бы не этиловый спирт, я бы рекомен-довал в выходные принимать по четыре-пять бутылок. Как мушке-тёры, помнишь?.. Но тогда не хватит времени на гимнастику, диету и здоровый сон.
- Получается, мы на правильном пути?.. Вино, преферанс, яичница, сыр, овощи, здоровый дневной сон, рыбалка… Но мне че-го-то не хватает…
- Любви или секса? Ты уж определись.
- Сам не понял ещё… Очень жрать хочется. Мы ж с утра ничего не ели!
- Ну, вот и вся твоя философия! – сказал Андрей, раскладывая яичницу по тарелкам. – Думать о мироустройстве только на пол-ный желудок.
- Не всегда, - слабо сопротивлялся ему я. – Можно и голодным порассуждать. Но это не эффективно. Голодный или врага найдёт, или себя начнёт винить во всём плохом. А от этого родятся грехи, беды и революции. Голодный, он и про войну может придумать, чтобы кусок хлеба у сытого отнять, и жену чужую захочет, тоже сы-тую и красивую…
-… и молодую, - Андрей разливает пино нуар по бокалам. – У тебя с Мухой точно ничего не было?
Я отрицательно покачал головой.
- И хорошо. Ешь, - Андрей выложил на стол грюйер, пармезан, дор блю и взглянул на напольные часы в углу столовой. – Стано-вись добрым и сытым. Я отойду на часок, у меня «конф-колл» с Москвой. Здесь не кури! Только на веранде!..

---------------------------------

Стоило ему подняться к себе наверх, я переместился на свет-лую веранду с бокалом и сыром, присел на край шезлонга и набил трубку.
«А некоторые вообще не курят и не курили никогда, - поду-малось мне. – И не пьют. И не читают ничего уже давно. Некоторые вообще читать не умеют и не хотят научиться этому. Только слу-шают. Верят в то, что какие-то апостолы им втолковывают. Живут себе люди, живут, а тут приходит чужой человек и говорит: не так живете, а надо вот так и вот так. Неправильно, мол, вы жили. И ес-ли будете продолжать неправильно жить, то вас накажут. Бог и за-кон – один на всех. Только он судья. А вы сами в этой жизни ничего не решаете. И не сможете никогда решить. Всё за вас уже давно решено.
Ну, как не убить такого человека?
А апостол масло в огонь подливает: убьёте меня, ещё хуже вам будет! Я-то спасусь как праведный. А вот вам – гореть в огне! И ни на какое спасение можете уже не рассчитывать, сколько не мо-литесь. Никто вас не услышит. Сами себе приговор подпишите.
А люди апостолу говорят:
Где ж ты раньше был со своим Богом? Чего ждал? Того, чтобы мы все в грехах повязли? Откуда мы могли знать то, что происхо-дит и как всё устроено? В чём мы виноваты? Вот вы, евреи, давно обо всём знали, а молчали. Конечно, вы народ богоизбранный, над вами на небе крыша есть, а остальным – куда податься? Не специ-ально ли вы это всё устроили? Так что нам теперь терять нечего – убьём тебя, чтобы народ не смущал, и будем жить по-прежнему. Всё равно одна у нас дорога – в ад!
А апостол не умолкает: не убий, не воруй, не обжирайся, не прелюбодействуй, почитай мать и отца своего, веруй и не унывай! Люби всех на свете.
А люди: да как же здесь не унывать? А если кто-нибудь ска-жет – и я твою жену люблю, у тебя больше – делись, я сильнее – отдай. Тогда нас всех перебьют, ограбят, изнасилуют и пустят по ветру. Сделают рабами. Лучше мы соберемся вместе, сами кого-нибудь сделаем рабами и будем за счет них жить. Здесь, на земле, где с этим всё ясно. А оттуда у вас, из загробья, кроме Спасителя, которого только вы видали, да и то не все, никто ещё не вернулся.
А апостол: надо, чтобы все! Все, все, все жили в любви. И то-гда будет рай на земле. Надо, чтобы кто-то начал, подал пример. А другие посмотрят на них, увидят, как хорошо живут, и этому при-меру последуют.
А люди: у тех, кто хорошо живут, есть рабы и армия, которая господ защищает. Если кто-то научится жить лучше без рабов и без охраны, они недолго проживут. Тем, которые у них всё отнимут, учиться не надо. Они это умеют делать. Уже.
А апостол: что ж вы мне не верите! Хотите, чудо покажу? Вы-лечу неизлечимого кого-нибудь.
А люди: толку-то! И кому он, этот убогий, нужен? Родственни-ки добра ему желают, чтобы тот помер быстрей да себя от муче-ний, а их от забот избавил, а вы его на ноги поставите. Лишний рот, лишние хлопоты. Опять же жилплощадь занимает, а у них дети растут. Лучше бы денег дали. Дайте денег! Каждому! Любить вас будем! Вас одного, никого больше!
А апостол: я пришёл не дать, а последнее у вас отнять. Давай-те сложим все ваши деньги в кучу. Купим каждому по лопате. По-садим какой-нибудь херни. Продадим. И опять деньги в кучу сло-жим. Купим еды. А кормить будем всех поровну – с общего склада.
А люди: ага! А женщины и дети тоже общие будут, как и лопа-ты? И кому сколько достанется? Кто распределять будет? Вы, апо-стол?
А апостол: сами будете распределять. На общем собрании. По честному. По любви.
А люди: подожди, дорогой. Кто-то здоровый, как вол, а кто-то глупый да криворукий. Криворуких и больных всегда больше, а деньги общие – на всех? Тогда бухгалтер нужен, экономист, отдел кадров, сторож на складе и ещё много кого… И их всех кормить? За что? Они же лопатой не работают!
А апостол: это вам решать.
А люди: нет уж, извини! Тогда женщины точно не будут об-щими, а будут ложиться только под тех, кто больше им за это даст. А детей строем милостыню заставят просить, как у цыган, чтобы зря хлеб не проедали.
А апостол: да почему же? Если все будут честно работать и любить друг друга, у вас рай земной настанет.
А люди: с какого такого бодуна он настанет? Страха-то не бу-дет! Страх останется ровным, один на всех. Наказывать некому. Да и нельзя! Любить только можно. Поэтому сильный – отнимет, хит-рый – обманет, умный – промолчит, слабый – подохнет. Во всеоб-щей любви! И останется ад – один на всех, после смерти! Ради чего тогда огород городить с вашим христианством?
Но апостол не уйдёт. Он найдёт такие контраргументы, что за-ставит людей поверить. То есть сумеет дать денег ровно столько каждому, чтобы тот за ним пошёл.
Программа у апостолов будет проста: сначала вовлечь в об-щину богатого, чтобы он отдал всё, что заработал, в обмен на про-щение грехов в загробном мире, из-за страха сгореть в геенне ог-ненной. Значит, первое – отнять и пригрозить. На этот капитал под-кармливать нищих последователей, увеличивая их количество, расширяясь географически, взращивая фанатов. И тогда, как в ис-тории про апостола Петра, Ананию, который скрыл часть своих до-ходов от общины, вступая в неё, можно убить вместе с женой Сап-фирой только за то, что он солгал верующим нищим. Не всё отда-ли, паразиты! Хотели и часть от «общака» получить, и своё сохра-нить для подстраховки. Значит, второе – карать смертью за ложь.
И эти рычаги страха появились сразу, еще во времена Деяний Святых Апостолов. Отлучение от общины, смертная казнь, публич-ное поношение. Любовь в определенном виде к определённым людям. Тем более – к Богу. Как его любить, знали только посвя-щенные. Знание и спасение – не бесплатно. И деньги – вперёд!
Дальше – создание института церкви. Помазание в епископы назначенных руководителей общин. Создание иерархии. Клир, со-брание избранных, который из греческого понятия «жребия» пре-вращается в понятие «чистых», самодостаточных. Консолидация капиталов, добровольных и иных пожертвований, не подлежащих налогообложению. Церковная десятина. Захват земли. Бесплатный труд. Противостояние и срастание с мирской властью. Создание Ватикана. Грабительские крестовые походы. Инквизиция. А в Ев-ропе ещё и «индульгенция» - возможность выкупа грехов за деньги с получением бумажного сертификата на ставшие безгрешными руки.
И вот уже цыгане, конокрады, берут с собой на дело икону Николая Чудотворца, покровителя лошадей, чтобы он помогал им в их рискованном промысле. А под Рождество крадут что-нибудь друг у друга и, если остаются непойманными, считают, что весь год будет удачным. По их же поверью они украли гвоздь еще у креста Господня, безнаказанно, и, значит, получили от Бога благослове-ние на воровство. А вот крещение в церкви практикуют по не-скольку раз, чем больше, тем лучше, считая, что это поможет в трудную минуту. И кресты на золотых цепях цыгане носят не с меньшей гордостью, чем бандюки, обиравшие на рынках старушек и просто убивавших людей ради денег. А Православная церковь отпевала «братков» за награбленное у своих же прихожан добро, шедшее и на восстановление разрушенных храмов, и на золочение куполов.
Людям всё равно, во что верить. За две тысячи лет они мало изменились. Деньги дешевле не стали. Последним человеком, признавшим свою вину перед Спасителем, был Иуда Искариот. Он повесился. Остальные молчат».
И тут на перила веранды вспорхнул воробей и принялся чири-кать, косясь на сыр в тарелке. Он что-то дотошно втолковывал, то ли о всемирной любви, то ли о щедрости людской, то ли призывал более смелых сородичей на подмогу. Я придвинул тарелку ближе к нему. Воробей чирикать перестал. Отпрыгнул подальше. И взгля-нул мне в глаза по-человечески: шёл бы ты отсюда, отвернись, отойди, я же маленький, я боюсь, как же я украду, когда ты так близко? Пришлось встать и ретироваться за стеклянную дверь, наблюдая за ним с безопасного расстояния. Прилетела ещё пара воробьев. Они дружно подобрали с тарелки даже крошки и обга-дили край дорогого тикового стола. Когда они улетели, я сходил за салфетками, чтобы вытереть стол после их посещения. И, уже от-драивая успевшее въесться в тиковую пропитку птичье дерьмо, ещё раз вспомнил о цыганах. «Мы сами позволяем делать с нами то, что они хотят. У нас не убудет от таких крох, мы с голоду не по-дохнем, да ещё и подотрём за ними, потому, что жить в грязи не приучены. Мы понимаем: у них же другая культура. Они в дворни-ки не пойдут, за другими убирать у ромы не принято: не тот мента-литет».

---------------------------------

«Ь. перед уходом из дворницкой не побрезговал ковырнуть пальцами из теплой ещё кастрюли кусочек голубя, окунул его в соус и с наслаждением хрустнул податливыми костями птицы. Дожевывая, он, по совету Петра Ионыча, сильно хлопнул дверью за спиной и направился к себе.
Поднявшись по ступенькам, Ь. ухватил с куста горсть снега и потер его в руках, стирая остатки камелиновой массы. Во дворе стемнело, но прибывающие машины, выискивая фарами парковочные места, беспорядочно освещали пространство, не позволяя споткнуться в темноте. Протиснувшись между авто, Ь. достиг двери своего подъезда, поторапливаясь. К этому вре-мени с работы должна была уже возвратиться жена. Но с мно-гочисленными сегодняшними заботами он и забыл, что обещал приготовить ей ужин.
В квартире, сбросив лыжный костюм на пол, Ь. сразу налил в кастрюлю воды для пельменей, поставил её на включенную плиту и направился в душ. Массажное масло с ягодиц впиталось в трусы. Он бросил их под ноги в ванную, выдавил на зубную щетку двойную дозу пасты и, открыв воду, стал усиленно натирать пастой зубы, не забывая притаптывать трусы по-дошвами. Из шампуней он выбрал пузырёк «Дегтярного», с са-мым ядрёным запахом, и на всякий случай не выплюнул пасту, а сглотнул её, чтобы окончательно уничтожить голубиный дух изо рта. Минут за пять несложных движений под душем он до-бился всего, к чему стремился: следы были уничтожены. А там и вода закипела, пельмени были загружены в кастрюлю, и тут пришло сообщение от жены, что она задерживается – на рабо-те сменщица заболела, придётся дежурить всю ночь в прием-ном покое.
Ь. расстроился. Супруга, чтобы поддержать их пенсионную жизнь на прежнем уровне, всё чаще соглашалась на подработки, а он, копеечный пенсионер, торчал дома, не находя себе приме-нения. Но, главное, - вот эти пельмени! Что сними теперь де-лать? Ь. теперь сыт, на ночь старается не есть вообще, а во что к утру превратятся пельмени? Зачем он их варит? Почему Ь. сначала не посмотрел на сообщение в телефоне, а уж потом – в кастрюлю? В душе был? А что его в душ занесло в такое вре-мя? Чем он до этого занимался? Почему сам пельмени не съел? Кто это его уже накормил и за что? Что на это отвечать? А ведь она спросит…
Придётся выбросить… Выбрасывать еду Ь. не умел. Не по-тому, что был потомком блокадников, а из собственных сооб-ражений. Ь. не выбрасывал даже шкурки от сала, которые не удавалось разжевать. Он складывал их на блюдце и отправлял в холодильник, чтобы позже пожарить на них яичницу. Сушил су-харики из хлебных корок, чтобы добавить их в гороховый суп. И вечно что-то доедал за всеми, ещё с детства.
Он был младшим. В куриной лапше ему доставалась нога со скрюченными пальцами. Мятые яблоки на дне ведра. Пустая мозговая кость из щей. Твердая часть кочерыжки от кочана. Надкусанная с одной стороны горбушка, натертая чесноком с солью. Вялый пожелтевший огурец и толстая короткая мор-ковка со множеством хвостиков.
Чай в заварочном чайнике оказывался уже «спитым», и Ь. заливал его кипятком в третий раз. В вишневом варенье он рас-кусывал даже косточки.
Чуть позже он доедал кашу за своими детьми. Допивал скисшее молоко из бутылочек и досасывал карамельки.
Ь. ничего не оставлял на тарелках в студенческой и завод-ской столовой, не говоря уж о ресторанах и кафе.
За праздничным столом, особенно в гостях, он пристально следил за тем, чтобы блюдо с остатками еды не уносили на кух-ню детям, а сбросили с него ему в тарелку хотя бы маслину.
За торты и пироги он волновался меньше всего. Вероятно, потому, что всегда находился тот, кто их доедал без участия Ь.
Ь. свято верил, что пицца придумана для того, чтобы стряхнуть на тесто остатки вчерашней еды со стола, запечь это месиво и продать кому-то во второй раз. Что все коктейли состоят из недопитого в баре спиртного, а названия их разли-чаются только количеством и соотношением выдохшихся ин-гредиентов. Последнее в какой-то мере относилось и к всевоз-можным салатам, суши, шаурме и т.п. Надо было только доба-вить в них сколько-то соли, сахара и перца.
Стоя над кастрюлей с пельменями, Ь. готов был согласить-ся с Петром Ионычем, что «табличка» его срабатывает и здесь. Она и в пище становится важнее, чем содержание и вкус. Так же, как и одежда – верхняя и нижняя. Или жилище: главное в котором – тепло и уют.
С освещённостью ещё можно поспорить. То, чего не видно, трудно определить. А вот звуки могут быть приятными и про-тивными, запахи – тоже. Прикосновения – горячими, холодными, гладкими и шершавыми, даже мокрыми или сухими. С этим не поспоришь.
Но еду выбрасывать нельзя. Как минимум, её может съесть кто-нибудь другой. И сытым жить дальше.
Ь. отбросил горячие пельмени на дуршлаг, смазал маслом и отнес на балкон в тарелке, предварительно накрыв её крышкой от кастрюли.
Он недолго боролся с желанием включить телевизор. А, включив его, попал на голосящую о банковских вкладах рекламу и тут же погасил экран.
«Как всё пошло и мелко, - подумалось ему. – Для чего жить?.. Сытому, чистому, удовлетворённому, в тишине и по-кое?.. И завтра, и через год и два?.. Интересно начинать, груст-но заканчивать… Денег хватает ровно на то, чтобы повто-рить вчерашний день. Ума – на то, чтобы растянуть эти дни на месяц, до следующей пенсии. Ждать, пока не потечет крыша. В доме ли, у тебя ли самого. Что однозначно – ни на какой ремонт средств не хватит. И вот так, не начавшись, всё и закончит-ся…»
Ь. начал расхаживать по квартире, заглядывая во все углы. Собрал бумаги на столе, нашёл неоплаченные счета за комму-нальные услуги и сунул их в середину кучки с бумагами. Остано-вился перед книжной полкой. С интересом вытащил одну из книг с ярким корешком, книга оказалась на английском языке. Поли-стал, вздохнул и поставил книгу на место. Вышел в прихожую. Обнаружил грязную обувь. Собрал её и отнёс в ванную комнату, чтобы вымыть. Начал с резиновых сапог. И будто удочку заки-нул. Вспомнил.
В то время, измеримое звучанием из форточек от песни «Эти глаза напротив» до песни «У берез и сосен», Ь. и все его друзья носили сапоги «с отворотом». Чёрные резиновые сапоги приносили отцы-шахтеры с работы. Все одинаковые, отцовских размеров. У каждого из родителей в сараях было их не меньше четырёх пар. Спецодежда: материал в шахтах – расходный, а дома для пацанов он пригождался всегда.
Подворачивались сапоги сверху на длину ладони, а потом на ширину ладони – внутрь первого подворота. Причем подворот должен был быть не очень крутым, чтобы материя изнутри са-пога, оказавшись снаружи, не лопнула от перегиба и не истер-лась при ходьбе. Поэтому, надевая их в очередной раз, нужно бы-ло проверить, в каком состоянии этот перегиб находится, и не стоит ли переместить его выше или ниже на пару сантимет-ров, чтобы сохранить срок использования обуви. Если перегиб удовлетворял владельца, и на готовую пару сапог можно было вертикально поставить ещё пару, а на эту пару ещё одну, и – не возле стены, а в середине коридора, и пирамида не развалива-лась, то подвёрнуты они были правильно, «зэ;кански», как гово-рили во дворе. Если подворот оказывался светлым, его можно было расписать шариковой ручкой с разноцветными стержня-ми.
Символы и рисунки на отворотах были разными: красные звёзды, чёрные молнии, синие орлы, зелёные листья и ветки и т.п. В каждом дворе находился умелец, который мог на отво-роте сапога изобразить не много не мало – рыцарский герб вла-дельца, которым тот мог сам полюбоваться и показать его друзьям. С невидимой стороны отворота, закрученной внутрь, обычно ставились инициалы хозяина. Рядом - замысловатый за-виток росписи, которую вряд ли можно воспроизвести ещё раз, но это было не важно. Главное было в том, что сапог с гербом превращался в вещь, символизирующую одного человека, вещь сугубо личную и ценную своей неповторимостью. С другой сто-роны, в школьной раздевалке, где эти сапоги стояли одинако-выми рядами, по меткам на отворотах можно было легко найти свои, не перепутав их с похожими. Часто сапоги оказыва-лись единственным атрибутом, отличающим тебя ото всех. Школьная форма, рубашки, галстуки этого сделать не позволя-ли.
Знаки на отворотах периодически стирались, но тут же дополнялись новыми. Друзья делились ими, враждующие – по-сматривали на отвороты противников то с завистью, то с насмешкой. На этой почве возникали конфликты, доходило до потасовок. Мальчики объединялись в группы. Ставили на сапо-гах определенные знаки, по которым узнавали о той или иной принадлежности владельца к очередной группировке. Сила объ-единений осенью распределялась неравномерно. К началу зимы тем не менее каждый из пацанов находил для себя подходящую компанию, но, переобуваясь в зимние ботинки, ещё не знал, ка-кие сапоги он наденет весной, как только начнет таять снег. За долгую зиму отношения могли измениться, а запасная пара са-пог с чистым ещё отворотом нашлась бы в сарае у каждого. Приходила весна – история повторялась. Лето и каникулы в оче-редной раз могли изменить расклад сил во дворе непредсказуе-мым образом.
Ь. в эти годы и сам не раз менял сапоги, переходя из одной группы в другую. Он даже участвовал в травле одного из парней, недавно пришедшего из армии, гораздо старше Ь., но оказав-шимся беззащитным перед дворовой шпаной только потому, что «за два года страх потерял», то ли по ошибке, то ли специ-ально надев сапоги не той раскраски отворота. Ь. и в голову не приходило тогда, что он поступает неправильно, фразу «незна-ние закона не освобождает от ответственности» он ещё не слышал. Ь., подгадав момент, проехал на велосипеде по луже, окатив парня грязью. А когда тот догнал его и отвесил подза-тыльник, из-за угла вышли трое и прилично поколотили бывше-го дембеля, «чтобы маленьких не обижал». Парню, конечно, объ-яснили потом, за что ему досталось. Он не сильно удивился и са-поги переобул. Но с Ь. больше не здоровался.
История эта заставила Ь. задуматься на некоторое время о справедливости отношений в обществе, но ненадолго. Осо-знание того, что все принадлежат к выбранным им группам и подчиняются законам, отличным от принятых в государстве, где они жили, не противоречило окружающему. Лгали все. Лгали везде. Это было нормой. Первые «Жигули» во дворе были купле-ны торговкой пивом задолго, как их приобрёл Герой Социали-стического Труда. Повара из детских садов выращивали огром-ных свиней и продавали мясо на рынке намного дороже, чем в ма-газине. Дантист, Роберт Амаякович, делал протезы для зубов и ставил их желающим за приличные деньги у себя дома, в трех-комнатной квартире, оборудовав под кабинет отдельное по-мещение, в то время как соседи Ь. по подъезду ютились с пятью детьми и бабушкой в двух комнатах хрущёвки.
Они не вешали на себя табличек. Но памятники на кладби-ще выдавали их с головой. И это не было тайной данью уваже-ния к усопшим. Это был ещё один закон. Могила должна была соответствовать тому достатку, что покойник имел при жиз-ни. И проходящие мимо неё менее обеспеченные граждане с ува-жением и пониманием глядели на мраморные надгробия и резные ограды людей, которые воровством и мошенничеством удосто-ились такой погребальной чести. Вроде как сказали о себе прав-ду. В последний раз, но сказали, молодцы. Исповедались и раская-лись.
Икона в доме у Ь. появилась сразу после смерти бабушки. Её привезли из деревни, где старушка умерла. Повесили Божий лик в кухне, в единственный свободный угол. Там он и висел. Молиться и креститься никто не запрещал, но и не заставлял. Снимали икону только тогда, когда белили потолок. А большей частью под ней ели и пили и готовили пищу. Казалось, её никто не заме-чал. Но она была. И Ь. всегда помнил, откуда она и почему воз-никла на этом месте. Именно икона, а не фотографии, сохраня-ла память о старушке. Была её знаком и памятником.
Задумываться о смерти Ь. начал рано. Перед приёмом в комсомол, в ночь, ему приснился сон, что он умер. Умер навсегда. Не как раньше, когда снилось, что он вроде бы и умер, но скоро проснётся, хотя и сохранялся тот невыразимый страх невоз-врата, отрешенности от мира, сладостной невесомости и бес-чувствия. Когда ещё теплился внутри детский ужас непонима-ния и обиды. Ужас мгновенный, как в самой верхней точке огромных качелей. Приснилось другое.
Двоюродная сестра везёт его куда-то по луговой тропинке на рамке велосипеда. Она старше, она красивая девушка, её го-лые ноги касаются его ног, она при движении задевает его гру-дью и дышит в шею теплым призывным дыханием. Она о чём-то тихо поёт и смеётся. Они едут долго, очень долго. А у Ь. му-тится в голове от вожделения.
Сестра останавливает велосипед и ссаживает его перед собой на траву. Они касаются друг друга, и между ними происхо-дит что-то волшебное, яркое, непередаваемое. Но - тайное, не-возможное вне этого сна. Только здесь, где их никто не видит, они могут делать это друг с другом. И они делают. И Ь. решает остаться во сне, сам, без её согласия. А она зовёт его назад, ту-да, откуда привезла. Но Ь. подняться с травы не может. Голая сестра садится на велосипед и медленно уезжает. Её белые яго-дицы трутся о темное кожаное седло, бёдра и икры повторяют кручение педалей, волосы, упавшие на грудь, обнажают по оче-реди розовые соски. Внутри Ь. от живота к сердцу поднимается горячая волна, и он понимает, что умрёт сейчас, как только ве-лосипед исчезнет за близким горизонтом. Горизонт проглаты-вает образ. Начинает темнеть. И темнеет до такой непрони-цаемой глубины, что давящая эта темнота не даёт ни ды-шать, ни шевелиться. Горячая волна внутри остывает, холоде-ет, превращается в лёд и сковывает сердце. Во тьме всё зами-рает. Теперь он и сам – тьма и пустота. Смерть.
Ь. вспоминает теперь, что, если бы его не разбудили то-гда, он вряд ли бы проснулся: так хорошо было ему остаться там и не жить.
На следующий день его принимали в комсомол. Задавали во-просы. Ь. отвечал. После приёма друзья зашли в магазин и взяли портвейна. Вино выпили из горлышка бутылки. Сели на мопеды. Покатались. У одного из них был мотоцикл «Минск». Вот он и сбил девушку на велосипеде. Она не была двоюродной сестрой Ь.. Она не умерла тогда, её спасли. Шесть лет спустя эта девушка стала его женой. А умерла - через двенадцать лет после свадь-бы, в Сибири, её легкие не выдержали кузбасского смога.

---------------------------------

Ь. закончил с обувью и отослал на телефон супруге отчет о проделанных делах за вечер, умолчав о проведённом дне. Запу-стив стиральную машинку с грязным бельем на двухчасовую стирку, до полуночи он ещё мог прогуляться и выстроить планы на утро. В такие моменты он жалел, что в своё время не завел собаку. Прогуливаться с ней вечерами было бы его любимым за-нятием.
Пройдя через двор, Ь. свернул на узкую улочку, ведущую че-рез школьный стадион к «Аллее Славы». Подтаявший снег вновь замёрз на асфальте и тротуарах, было скользко. Ь. двигался осторожно и внимательно глядел под ноги, чтобы не упасть, но всё-таки поскользнулся перед чужим подъездом и едва удержал-ся на ногах. Остановившись посреди пути, он понял, что надо возвращаться, пока не случилось худшего. У поворота к двор-ницкой возле стены дома стояла одинокая лопата. Ь. взял её в руки и осторожно направился к детской песочнице. Минут через десять он уже отсыпал сам себе тропинку до мусорных баков, нашел там большую картонную коробку и старые колготки. Ь. соорудил из них подобие санок для песка и принялся за работу. Волоча колготками коробку с песком за собой, Ь. сыпал песок на наледь и двигался в темноте всё дальше и дальше. Он не знал, к сожалению, размеров участка Петра Ионыча, но, если бы песок в песочнице не стал подходить к концу, Ь. вряд ли бы остановился.
Редкие прохожие молча уступали ему место на тротуарах. Собаки уважительно обнюхивали его картонное приспособление и проходили мимо, не задирая ногу. Никому не пришло в голову сказать поздним вечером прилично одетому человеку с лопатой «спасибо».
«Ну, и ладно, - подумал Ь, возвращая вещи на своё место в мусорный контейнер. - Главное – процесс, а не результат, как говорит Петр Ионыч. А деткам весной свежего песочка приве-зут».
Задрав голову, Ь. начал отсчитывать двенадцатый этаж дома над дворницкой. Разгоряченный работой, он вдруг почув-ствовал в себе желание поозорничать. Наугад он подошел к две-ри подъезда, дождался, когда из него выйдет девушка с собачкой на поводке, и юркнул внутрь. На двенадцатом этаже он осмот-рел все двери, но никаких табличек на них не обнаружил. Спу-стился. Вышел и перешел к двери следующего. У этого подъезда ждать пришлось дольше. Наконец, запоздавший жилец появился и пропустил его внутрь. На двенадцатый в лифте они поднима-лись вместе. Ь. отметил про себя, что волосы попутчика при его возрасте были несколько длины для теперешней моды. Тем-ные густые пряди спускались ему на плечи драпового пальто не-определенного мышиного цвета, и само пальто было длинно настолько, что, вероятно, мешало движению владельца при быстрой ходьбе. Уже выходя за попутчиком из лифта, Ь. заме-тил и то, что в закрытом пространстве не уловил ни одного из непривычных запахов, которые могли исходить от незнакомца. Это всегда привлекало Ь. в посторонних людях и служило визит-ной карточкой человека, относящегося к близкому Ь. сообще-ству.

Остановившись перед единственной на площадке дверью с табличкой «М.А.Ма» незнакомец нажал на кнопку звонка. Ь. предпочел встать за ним, к чему-то вспомнив, что «ма» на ки-тайском и корейском означает «лошадь». Дверь открыл Пётр Ионович.
- Иосиф? – без удивления спросил он, а, увидев Ь. за его спи-ной, добавил: - Ь. с вами?
- Со мной, - сказал Иосиф.
Не предложив разуться, дворник провел их лабиринтом ко-ридоров к полутемному помещению, задрапированному по сте-нам красным бархатом советских знамён. На полках белели гип-совые бюсты и слоники. За большим столом, освещенным све-чами, в вольтеровском кресле сидела полная женщина в очках и лисьей шубе. Рядом с открытой книгой на столешнице лежал рыжий шпиц, который при появлении вошедших приподнял голо-ву и разочарованно тявкнул: мол, каждый день одно и то же, ко-гда же это кончится? Пётр предложил присесть в кресла напротив и представил Ь. как своего стажёра.
- Мы где-то с вами встречались… - сказала Мария Акимов-на, разглядывая Ь. поверх очков.
- Не мудрено, - откликнулся Ь. – Я в своё время много путе-шествовал.
- Что вас к нам привело?
- Нужда.
- Откровенный ответ, - удовлетворённо покачала головой женщина. – Пётр Ионович сказал мне, что вы безбожник. Это правда?
- Скорее нет. Я ищущий. Богоискатель.
- Бердяевец?! Из последних?
Здесь, откинув волосы со лба, вступил Иосиф:
- Он все скользкие дорожки песком посыпал, чтобы люди не падали. Хотя его об этом никто не просил. Так, Пётр Ионович?
- Так, я в окно всё видел, - ответил Пётр. – Вы не волнуй-тесь. Я завтра всё соберу и верну в песочницу. Люди много на но-гах не унесут. Да и ночь впереди.
Ь. удивлённо поднял брови, но промолчал.
- Вот видите, - поучительно погрозила пальцем с золотым кольцом Ма в направлении Ь.. – Ваша бердяевская свобода, как антитеза необходимости, к добру не приведёт! Зачем вы это сделали?
- Из внутренних побуждений… - признался Ь. – А если быть честным, и в личных интересах. Боялся упасть на прогулке. Я уже падал, в прошлом году, весьма болезненно…
- Значит, конфликт интересов! И куда же вы шли? Не на «Аллею славы»?
- Не скрою, на неё… А потом увлёкся, решил прохожим по-мочь.
- Помогли? Кто-нибудь, хоть один, «спасибо» сказал? Нет? И как вам платить за такую работу? Вы же взрослый человек, должны понимать, что природа всеобъемлюща и благодатна, а человек внутри неё – только прах… Отобрать песок у детей и выбросить его под ноги этим богохульникам, которые водят на цепи невинных животных! Как вам в голову такое пришло?
Шпиц приподнял свою голову и коротко и зло тявкнул: мол, да гнать его в шею!
- Простите, - извинился Ь. – Я как лучше хотел сделать…
- Я помню. Нужда, вы говорили… - сочувственно сказала Ма-рия Акимовна. – Иосиф, у тебя есть с собой, чем ему заплатить?
- Конечно, мама.
Иосиф достал из внутреннего кармана пальто свёрнутые в трубочку деньги, опоясанные канцелярской резинкой. Отсчитал несколько купюр и протянул Ь.
Ь. деньги в количестве двухсот долларов, двадцатками, принял.
- Спасибо, сынок, - поблагодарила Иосифа Мария Акимовна и обратилась к Петру: - Вы инструктаж по технике безопасности уже провели? Всё о себе рассказали?
- Первичный? Да. Завтра хотел внеочередной провести. В связи с наступлением зимнего сезона, - доложил Пётр, встав и поправив галстук.
- А не поздно? – вступил Иосиф. – У нас это по регламенту проходит?
- Вполне, - ответил Пётр, повернувшись к нему на пол обо-рота. – До Филиппова дня. А там пост начнётся.
- Оставьте ваши домыслы. Перенесите производственное совещание на другой день, - взмолилась Мария Акимовна. – Перед нами пожилой человек. Он достоин уважения, такта и живого участия... – и обратилась к Ь. с болью в голосе. - Так что же вас подвигло на этот приход к нам в такое позднее время? Не только нужда, не так ли?
Ь. замялся с ответом. Подростковый азарт с получением денег сошёл на нет. Врать было глупо.
- Бельё у меня стирается дома, в машинке. Жена в ночь осталась на работе. Хотел прогуляться перед сном. Вернуться домой, бельё развесить да и спать лечь. А тут… Погорячился, извините…
- Что? Плохо спится? Кошмары мучают? Совесть?
- Не всегда. Но, как на пенсию вышел, всё чаще.
- И что же снится?
- Женщины… Все. Которых знал. И новые добавляются. Те, что днём встретил, незнакомые…
- Много их?
- Очень много.
- Беда, сударь мой, беда… - понимающе покачала головой Мария Акимовна. – И что? Лечиться не пробовали?
- Лечусь. Таблетки пью. Гимнастику делаю…
- Я его сегодня к Софе с Ишшей уже направлял, - выперся со своими откровениями Пётр и вынул из кармана полученные Ь. в поликлинике бумаги. – Вот справка. Он и деньги получил. По-смотрите.
Мария Акимовна приняла у него документы и, надев очки, вычитала всё до строчки, даже перевернула листки обратной стороной и заметила номер телефона, написанный размаши-стым детским почерком.
- Так-так, - сказала она и подняла глаза поверх очков на Ь. – Верните-ка Иосифу деньги…
Ь. покорно вынул доллары и передал их обратно Иосифу с не свойственной ему поспешностью.
- Нужда, говорите? Совесть по ночам мучает?.. Где же я вас раньше видела?
Ь. опустил глаза.
- Вспомнила! – вдруг хлопнула она ладонью по столу, и шпиц рядом с раскрытой книгой вскочил на все четыре лапы. – В Кры-му! В Утёсе! Вечно пьяный рыбак с удочкой! Вы ещё спали стоя, качались и не падали, а вас все фотографировали. Вы там, возле камня, и по ночам стояли. С волнами вслух беседовали… Вы Па-вел?
- Павел, - ответил Ь. и ещё ниже опустил голову.
- Пррекррассно! – просвистела Мария Акимовна. – Иосиф, познакомься, это тот самый человек, который продал твоих фризов и сжёг нашу конюшню.
Иосиф взял свечу со стола и приблизился к Ь.. Ь. поднял лицо к свету и жалко улыбнулся.
- Не похож, Мам. Тот моложе был, наглее…- всматривался в лицо Ь. Иосиф.
- Ты, Ось, по себе не суди! У тебя наследственность. Исто-рия целая… А этому я сказала: меняй личину почаще. Вот он её и сменил. У него улитка должна быть выколота на правой икре. Я на пляже видела. Посмотри.
Пётр и Иосиф заставили Ь. подняться и задрать штанину на правой ноге. Там улитки не было. Когда задрали вторую штанину, улитка оказалась на левой. Безвольного Ь. опустили назад в кресло.
- Нет, - сказал Иосиф. – На правой - нет улитки.
- А на другой ноге смотрели?!
- Смотрели, - ответили хором Иосиф и Пётр.
- Значит, не он… - с искренним сожалением вздохнула Мария Акимовна. – Но до чего похож… Вы извините меня, Павел. С воз-растом женщины часто ошибаются в мужчинах…
Шпиц подкрался к её лицу и лизнул хозяйку в губы.
- Отстань, - отмахнулась от собаки Мария Акимовна. – Может, продолжим обсуждение?.. – ткнула она очками в книгу. – Пётр Ионович, вы как? Расположены к разговору? А ты, Иосиф? Давненько к нам не заходил… Не хочешь поучаствовать?
- А тема какова? – спросил Иосиф.
- Всё та же. Лавэ да скво… Вы как, Павел? Посидите с нами или пойдёте домой, совестью мучиться?
- А как же с работой?! – искренне всхлипнул Ь. – Выходить завтра?
- Это у Петра Ионовича надо спросить, - подсказал Иосиф. – Если возьмёт, будете, как и он, за меня трудиться. Мою зар-плату – пополам делить будете. Или по коэффициенту трудо-вого участия. Готовы?
- А документы какие надо приносить? Трудовую, паспорт, СНИЛС, ИНН, что там ещё?
- Приносите, приносите… - Иосиф нагнулся к уху Ь. и про-шептал: - Только не перепутайте. Постарайтесь, чтобы на од-ну фамилию бумаги были оформлены.
- Постараюсь… - шепотом ответил Иосифу Ь. и громко до-бавил. - Пётр Ионыч, так вы не против?
- Конечно, уважаемый. Вот вам ключ. Часиков в шесть при-ходите и начинайте без меня… Вы уже всё знаете, - сказал с улыбкой Пётр. – А сейчас пересядьте вон туда, в уголочек. Мы очень много времени с вами потеряли. Нам нужно завершить…
Первым начал Иосиф.
- Я о лавэ сначала. Вчера в Лондоне на Хайгейтском клад-бище вновь осквернили могилу Карла Маркса. Пророк и гуру то-варно-денежных отношений страдает до сих пор, даже после смерти. Еврейская диаспора молчит, коммунистическая партия Англии умыла руки. Сообщество ирландских цыган, пэйви, реше-нием общины постановило наказать виновных. Организованная группа цыганских боксеров под моим руководством нашли раз-рушителей. Четверо из варваров госпитализированы, пятый скрылся, но находится в цыганском розыске. Его приметы разосланы в таборы не только в Англии, но и по всей Европе. Ущерб возмещён, памятник восстановлен.
- Слава Богу! – восклицает Мария Акимовна. – Бедный Карл!.. А как наша торговая сеть «Маркс и Спенсер»? Много возвращённых товаров?
- В пределах дозволенного. Из мировых тысячи трёхсот ма-газинов в России действуют пока только сорок четыре точки. И то только из-за того, что после ссоры с Бакуниным Карл изме-нил отношение к России. Извините, но я напомню, что мы сразу после его смерти в 1883 году, буквально на следующий год заре-гистрировали компанию в Лондоне, а в России - только в 2005 году. Пора избавляться от предрассудков. Глобализация не за-кончена.
- Кто у нас занимается этим вопросом?
- Я. Всеми вопросами с лавэ занимаюсь я, мама. Если вы да-дите разрешение, сеть магазинов можно удвоить.
- Бог в помощь, дорогой! Утраивайте! Фамилия Карла не должна быть забыта в этой стране. Что ещё?
- По возрождению издательства Маркса и выпуску собрания сочинений Чехова и Толстого на пергаменте. Как мы и обсужда-ли ранее, ослиные фермы для производства шкур и их выделки в пергамент организованы в девяти странах Азии и Африки. Есть интересные предложения на Кипре и в некоторых странах Ла-тинской Америки. Проблему с реализацией ослиного мяса надо решать ускоренным темпом – подключать Красный Крест, ВОЗ, организовывать пиар-компанию по его исключительности в ка-честве панацеи от пандемии. От енишей из Швейцарии посту-пают сведения, что они могут оказать нам поддержку в Жене-ве. В Брюсселе, Париже и Берлине рома уже готовы к реализации ослиного мяса, и даже костей и копыт – на переработку.
- Сколько голов планируется использовать?
- Около полутора миллиардов голов.
- Успеем к двухсотлетиям рождения наших классиков?
- По Чехову справимся. А вот с Толстым – вряд ли… И време-ни мало, и ослов не хватит… Может, к двухсотпятидесятиле-тию и успеем, всё-таки девяносто томов, на каждый – по сотне шкур… Должны успеть!
- Ничего. Подождём. Не столько ждали, - успокоила Иосифа Мария Акимовна. – Вообще бы Россией раньше вам надо было за-няться. Достоевского упустили?.. Упустили! У Гоголя в «Соро-чинской ярмарке» больше о цыганах, чем у Достоевского на всё собрание сочинений.
- Мама, вы несправедливы, - выступил на защиту Иосифа Пётр Ионыч. – Ну кто же тогда мог предположить, что челове-чество западёт на электричество и всё начнёт отцифровы-вать! Люди до сих пор не могут сообразить, что если отклю-чить все компьютеры, пропадёт весь всемирный запас культу-ры, бумага превратиться в пыль через какую-то тысячу лет, стоит отключить жизнеобеспечение библиотек и архивов, флэшки рассыпятся, жесткие диски станут никому не нужны, в то время как срок службы пергамента неограничен. При опреде-ленных условиях, конечно. Иосиф сейчас готовит обширную базу для производства. Надо ускорять устройство пещерных схро-нов. Искать места, производить геоизыскания, осваивать Саха-ру, Гоби, Тибет, Австралию, Кордильеры. Тут не одна сотня лет понадобится.
- И давно ли ты таким умным стал? – сыронизировала Ма-рия Акимовна. - Прошёлся по Европе, а в Африку и Азию кто-то за тебя должен сходить? Где твой Фома? Где Марк? Где Лука? Где Филипп с Нафанаилом? Чем они там, в Индии и Египте, за-нимаются? Я уж про Америку и Австралию молчу. Разослал ду-хоборов кругом, а что толку? От цыган хоть доход какой-никакой, они везде информацию добывают, а христиане во что превратились? Дождётесь вы у меня! Я вам такой цыганский крестовый поход устрою, ни одна атомная бомба не спасёт! Прости, Господи, и не дай Бог! Ты всё ключами гремишь: кого пу-щу в рай, кого не пущу! А через тысячу лет греметь не перед кем будет! Понял?
- Да уж понял, понял… - примирительно проговорил Пётр Ионыч.
- То-то! – осадила его Мария Акимовна. – Плохо у нас и с производством, и с лавэ, дорогие! Нечем вам похвалиться… Лад-но. А что с женщинами? Как у нас любовь поживает? Стихи народ пишет?
- А как же! – оживился Пётр. – Очень много пишут. Разного. И о любви, конечно. В интернете в основном…
- Опять электричество?!
- Куда сейчас без него!
- Ну, ты хотя бы отбираешь достойное, чтобы сохранить? Или только классиков будем использовать?
- Классиков – в первую очередь. А современным нечем, как Вы говорите, похвастаться. И, похоже, не скоро что-то по-явится. Этот… Уровень культуры, говорят, как член… упал…
- Что так? Может, один не справляешься? В помощь кого дать?
- Да нет. Пока не надо. Успеваю.
- Это как? – удивляется Мария Акимовна. – Один успеваешь всё прочитать?
- Угу, - кивает Пётр. – Да я по одной строчке могу опреде-лить, что стоит помнить, а что нет.
- Ишь, ты! Поднаторел, значит… А в практическом плане как дела обстоят? С любовью, например.
- Трахаются. Не плохо. Как всегда, где-то спиртное меша-ет, где-то наркота, погода, обычаи, жилищные условия опять же… Но болезней меньше стало. Женщины реже стали отказы-вать. Поверили в контрацептивы. Но в мужчин – ещё не до кон-ца…
- Ха! – сказала Мария Акимовна и показала дужкой очков Петру между ног. – Именно в этот конец они и должны верить! Вот в эту вашу штуку, а не в полиэтиленовую бутылку! Я тебе все связи дала, деньги свои плачу, а ты чем занимаешься? Мас-сажем простаты и сбором старческой спермы? Ну-ка, повтори свою задачу!
Пётр Ионыч встал поближе к Иосифу, надеясь на подсказку. Ь. тут же вспомнил, как в школе один двоечник, сидевший поза-ди него, всегда, когда вставал из-за парты при ответе, делал шаг вперёд, к его парте. И Ь. ему подсказывал. Так лучше слышно было.
- Всемерно укреплять потенцию у мужчин любыми сред-ствами, всеми доступными способами, во всех странах и на всех континентах…
- Хорошо, дальше…
- Ликвидировать безграмотность в половых отношениях, доказательно и аргументированно доводить до мужчин необхо-димость траханья женщин, независимо от их внешнего вида, расовой принадлежности, религиозных или иных убеждений…
- Правильно, продолжай…
- Беречь, сохранять и поддерживать женщин в их любви к мужчинам в любом возрасте, при любом социальном статусе и положении в обществе…
Не жалея средств и собственных сил посвятить себя жен-щинам, как лучшей и достойнейшей части человечества, и бес-прекословно исполнять все их желания…
- «В любом месте планеты…» - шепотом подсказывал Иосиф.
- … в любом месте планеты, на суше и на море, под землёй, в воздухе и в космосе, в любое время дня и ночи, если на то будет женская воля…
- И всё?! – удивилась Мария Акимовна, когда Пётр замолчал.
- «А если я не достигну…» - шептал Иосиф.
- Нет не всё… А если я не достигну их понимания и доверия, если хоть одна из женщин останется неудовлетворённой, а в мыслях своих или поступках позволит себе сомневаться во мне, пусть постигнет меня Божья кара одиночества, бессмыслия и уродства. Да отсохни члены мои, ослепни глаза, оглохни уши, отвались нос! Аминь!
- Ну вот, знаешь же всё, а не делаешь! Садись, – удовлетво-ренно заключила Мария Акимовна и погладила шпица под брю-хом. – Останешься здесь и будешь повторять мантру всю ночь. До рассвета. И без подсказок! Иосиф, что у тебя по женщинам?
Иосиф вздохнул.
- Проблема… С теми, что сами пол меняют на мужской, что будем делать?
- А что мы делаем с теми, которые мужской пол на жен-ский меняют?
- Трахаем.
- Значит, и с этими будем поступать точно также. Ника-ких исключений!
- Мама, что они о нас подумают?!
- Пусть думают, что хотят! Давайте ещё вернёмся к тем временам, когда цыганка считалась нечистой ниже пояса? Юб-кой мужика задеть нельзя было, наступить на плетку, жить на втором этаже… Это что? Будем потакать язычеству? Нет, уж! Мы христиане. Родилась женщиной – женщиной и умрёшь, хоть что себе между ног пришей!
- Мама, но как же так? Ведь это уже мужчина. У него воло-сы на лице растут…
- А вот так! Развернёшь нужным образом и вдуешь! У гомо-сексуалистов спроси, куда! Да и их самих, кстати, не мешало бы!..
- Мама, ты не представляешь, что тогда начнётся…
- Представляю! А я вам спокойной жизни не обещала! Я сра-зу сказала: рая на земле не будет, пока не дое… нет, пока не до-бьётесь всеобщей любви! Любите, не переставая, и вас полю-бят. Ещё как полюбят! Благослови всех, Господи!
Ь. зашевелился в своём темном углу.
- Что вы там? – всмотрелась в угол Мария Акимовна. – В туалет проситесь?
Ь. поднял руку и встал:
- Можно выйти?
- Пётр, проводите человека. Засиделся. И скажите ему, что он принят на работу… Пусть утром рассыпанный песок соберет назад, в песочницу. До крошки! А мы тут без него посекретнича-ем.
Пётр взял Ь. под руку и повел коридорами к выходу. Шли долго и не торопясь, не прислушиваясь к разговору за спиной. Перед дверью лифта Ь. спросил у Петра:
- А если я не приду завтра? И вообще больше не приду?
- Ссыте? – спокойно переспросил Пётр и поправил галстук.
Ь. не ответил. Зашёл в распахнувшиеся двери лифта и уехал вниз.

---------------------------------

У себя в квартире Ь. сходил в туалет, вынул вещи из сти-ральной машинки и вышел на балкон, чтобы вывесить их на про-сушку. Присмотрелся в темноте к окнам двенадцатого этажа дома напротив. Они были черны. Если бы Ь. не знал, как покупа-ют цыганские кибитки, он бы еще сомневался в том, что два-дцать минут назад вышел оттуда из освещенных комнат. При покупке новой кибитки, глубокой ночью, цыгане на ней закрыва-ли все занавеси и зажигали внутри свечу. Обходили со всех сто-рон, и сверху и снизу заглядывая, не пробьётся ли какой лучик наружу. И если маскировка соблюдалась полностью, тогда уже начинали торговаться. Покои Марии Акимовны соответство-вали цыганским требованиям.
А ещё на балконе Ь. нашёл большую тарелку с пельменями. Не переставая удивляться сегодня самому себе, он взял её в руки и перенес в микроволновку. Когда пельмени разогрелись, шёл уже первый час ночи. Ь. налил себе стакан молока и приступил к ужину.
«В принципе, любая новая работа связана с некоторыми трудностями, с адаптацией в коллективе, - уговаривал себя Ь. – Мне-то что? Буду себе двор мести да мусор собирать. Двести долларов в час – не плохая ставка. Что они могут мне предъ-явить? Лошадей с вплетёнными в гривы бриллиантами? Да не один уважающий себя адвокат этого не докажет. Или – сгорев-шую конюшню… Где она? Да и когда это было?.. И было ли вооб-ще?.. Вот почему Иосиф отказался меня признать, другой во-прос… Когда он деньги на пляже из карманов вынимал, не мог меня не рассмотреть и запомнить?.. Да и за кумысом, и на аук-ционе… Что-то здесь не так…»
Ь. налил себе ещё молока и зацепил на вилку горячий пель-мешек.
«У Марии Акимовны, как она говорила, была двойня. Оба Иосифы, что ли? И внук, тоже Иосиф… А один ли внук?.. Сколько же ей лет?.. Она их путает, это точно! Старая женщина…»
Успокоив себя домыслами, Ь. отправил в рот очередную порцию гомогенизированного фарша в клёклом тесте и запил пастеризованным молоком».

---------------------------------

Я на цыпочках поднялся в кабинет Андрея, выслушивающего рваную немецкую речь, исходившую с экрана огромного монито-ра. Молодящаяся бабёнка с обесцвеченными короткими волосами и яркой помадой на губах яростно жестикулировала, что-то дока-зывая. Увидев меня, Андрей сделал предупреждающий жест рукой под столом. Я отстранился, чтобы не попасть в объектив камеры, но глаз с женщины не спустил. Это была Магда. Всё в тех же очках с золотой оправой и новом голубом сарафане. Лицо её не претерпе-ло за столько лет каких-то серьёзных изменений, добавилось губ и глаз, хотя изменить размер глазниц могли и подкорректированные возрастом в стёклах очков диоптрии. Андрей, не меняя выражения лица, то складывал под столом пальцы в «дулю», то поднимал вертикально средний палец и стучал им с обратной стороны по де-реву столешницы. Конференция продолжалась. Чтобы не мешать ему, я вознамерился подняться на смотровую площадку чердака, надеясь увидеть происходящее у шатра на Луговой. Там на не-большом балкончике стоял шестнадцатидюймовый телескоп «Мид» на платформе и зрительная труба «Брессер» с увеличением в сто крат. С помощью такой техники рассмотреть, что происходит вокруг на расстоянии километра, было сущим пустяком. Была бы прямая видимость и достаточная освещенность. Андрей на такие вещи денег не жалел.
Я смотрел в окуляр на «Луговую».
Дождь сбил дым на пожарище. Пожарных машин видно уже не было. Редкие люди копались в сгоревших обломках. Возле ша-тра с цыганским знаменем парковались всё новые автофургоны, были и лошади с диковинными бричками, представлявшими из себя скорее антикварный интерес. Площадка была обнесена ограждением, на ней было выставлено несколько мощных дизель-генераторов и мачты освещения. Чуть в отдалении был оборудован хелипорт с буквой «Н» в круге для вертолетов. Сам голубой верто-лет из «Ловчего» пока отсутствовал. За площадкой располагалась огромная выемка карьера и ряд полуразрушенных продолговатых строений, представляющих из себя то ли развалины коровников, то ли укрытия конвейеров шихтоподачи доменного производства. Вглядываясь в пейзаж, я всё лучше понимал, зачем я тут нахожусь. Наглядная схема переправки золота из Горной Шории, согласно сценарию, была здесь воспроизведена как на ладони.
Кусургашев отправлял золотые слитки с таштогольской же-лезной рудой на рудный двор металлургического комбината. На одном из приёмных устройств системой магнитных грохотов они отсеивались от руды и отправлялись в специальные контейнеры. Контейнеры, ржавые снаружи, отгружались на шлаковый отвал в район специально устроенной для них площадки и тут же сортиро-вались местными шорцами и телеутами. Оттуда слитки распреде-лялись по нескольким направлениям: Центральная Россия, Даль-ний Восток, Китай. Обычно золото переезжало в купе проводников под видом передачи посылок тем или иным людям. В этом же ва-гоне ехал и сопровождающий, инкогнито, которым обычно оказы-валась женщина-цыганка, нередко – с ребёнком на руках и массой тряпок и вещей. На вокзалах, выйдя из вагона вместе с передавае-мым грузом к получателю, сопровождающий отслеживал движе-ние золота в те или иные руки. Об этом докладывали по цыганской почте, то есть из уст в уста, и слитки оказывались на месте назначе-ния. Контейнерами для них служили книги в твёрдом переплете, в каждую из которых можно было вложить до килограмма золота. Особенной популярностью пользовалась «Библиотека «Огонёк» издательства «Правда», выпускавшая собрания сочинений класси-ков: Бальзак, Толстой, Тургенев, Чехов, Салтыков-Щедрин и т.п.
Тираж своей книги (три тысячи экземпляров) я сам вывез из Новокузнецка сначала в Москву, а затем в Липецк, перекладывая пачки с помощью друзей из одного купе проводников в следую-щее. Книжка была тоненькая, всего в две сотни страниц, но грамм по сто золота в каждую уместилось. По нынешнему курсу – это больше миллиарда рублей. Издательство «Кузнецкая крепость» выпустило эту книгу за счет металлургического комбината. Так что прибыль была чистая. Кусургашев ушёл в тайгу, а жену его посади-ли до выхода книги. Знать о её перемещении никто не мог. О со-держании – тоже. Пластинки с золотом шорцы упаковали в облож-ки ещё в Новосибирске, в типографии.
В Липецке книжки хранились в помещении Союза Писателей, в кладовке. Роман был настолько плох, что продать его оказалось невозможно. Даже слишком тяжелая обложка никого не привле-кала. Я их просто дарил, выковырив из картона по две пластинки, размером со спичечный коробок и толщиной в три миллиметра. Одной книжки хватало, чтобы сбыть золото местным цыганам и прожить с полгода всей семьёй сильно не шикуя, но и не впрого-лодь. Цыган я отсеивал долго. Присматривался. Выбирал гастроле-ров, а не местных, чтобы не засветиться и обеспечить себе безопас-ность. И за десять лет ни разу не повторил выбор покупателя. Ору-жия у меня не было, приходилось напрягать мозги, действовать по обстановке.
Обычно ромы паслись у ломбардов и ювелирных магазинов. У меня в кейсе всегда были с собой лабораторные весы и посуда не ниже второго класса точности, эталонные гири, спирт, набор кислот и дистиллированная вода. Я предлагал свои услуги по взвешива-нию и оценке приобретенных ими золотых предметов. Соглаша-лись немногие. Но те, что соглашались, уже искали меня глазами среди прохожих, предлагая проверить всё новые украшения или монеты. После выявления ряда подделок, мне начинали предла-гать небольшие деньги. Я отказывался. Нужно было дождаться момента, когда цыгане пригласят к себе, чтобы на месте произве-сти ревизию скупленного и определить его действительную стои-мость. Доверием ко мне проникались не сразу. Проверяли через ломбард и экспертизу. Убеждались в моей добропорядочности. Наконец, цыгане знакомили меня с человеком, у которого был непререкаемый авторитет. Не сразу, постепенно, мы договарива-лись о вознаграждении за мою услугу, которая оказывалась в два, а то и в три раза ниже, чем у экспертных компаний. Но, как прави-ло, до этого не доходило. Я в два захода приносил свои два кусоч-ка золота, ссылаясь на то, что мне срочно понадобились деньги. Они их покупали. От гонорара за предыдущие услуги я отказывал-ся, уезжая на всякий случай подальше, а, возвращаясь, рассказы-вал, как мне повезло в командировке, и хвалился полученным авансом от какого-нибудь зарубежного издательства, желательно скандинавского, которое взялось переводить меня на шведский, датский или норвежский языки.
Но Союз Писателей распался. Помещение предлагалось очи-стить. Остатки «золотого» тиража нужно было срочно куда-то определять. Сказать кому-то о его стоимости было тем же, что под-писать себе смертный приговор. Тогда я и начал предвыборную кампанию по избранию меня в председатели нового Союза и па-раллельно затеял проект по кладбищу и пожару. Наковыренные золотые пластинки я носил в кейсе, килограммов по пять. Что-то положил в банковскую ячейку к Руфи, что-то прикопал на огороде у Фомы, что-то отдал Филиппу, но основную часть развёз по биб-лиотекам в книгах, благо в Липецке и области их было больше двухсот. Для этого пришлось организовать целую акцию по под-держке библиотечного фонда. Управление культуры, не вложив ни копейки, поставило жирную галочку в ознаменование собственно-го вклада в дело просвещения провинции местными щелкопёрами (при его мудром руководстве).
Я, признаться, испытывал противоречивые чувства, распыляя драгоценный металл по пыльным углам деревянных стеллажей библиотек и втайне надеясь на то, что хоть как-то моя книжка (ко-нечно, после моей смерти) будет оценена потомками. Мне дума-лось, что золото и через сто лет всё ещё будет интересно людям. И тем людям будет глубоко наплевать, откуда оно взялось. «Лишь бы не сожгли!» - твердил я себе под нос. – «Иначе всё пропадет! Даже золото!»

---------------------------------

- А я тебя везде ищу! Вот ты где! Рекогносцировку прово-дишь? – раздался голос Петра за моей спиной.
- Сценарий в памяти восстанавливаю, - ответил я, отрываясь от окуляра. – Сюда посмотри. Я путаюсь, где декорации, где реаль-ность.
Андрей нагнулся к трубе.
- Вон она, твоя голубятня. Они её подновили немного… Ко-ровники старые ещё стоят… А карьер-то как близко к дороге подо-шёл! Не обвалится?..
- Это всё было?
- Было, было… Но куда ж они копают? Надо будет съездить, посмотреть. Может, в администрацию пора на них телегу накатать? Ты видел? Белаз внизу, как спичечный коробок!
- А что там роют?
- Песок да гравий. Трассы, стройки требуют материала… Гово-рят, за сутки карьер миллион прибыли даёт! Кстати, Семён гово-рил, что Ося – один из акционеров. Он уже не одно кино в этой яме снял. Что-то про берберов в пустыне, про ковбоев. Куча лошадей туда-сюда топталось, и всадники палили из чего ни попадя недели две, будто война началась… Пылища! Местные чуть с ума не со-шли!
- А планы есть, что потом с этой ямой делать?
- То ли танковый полигон будет, то ли ракеты очередные за-копают. На той стороне карьера новый завод ЖБК уже запустили… Сколько земли угробили! Леса, лугов… Я-то хоть помню, а дети на этот лунный кратер с пылью будут смотреть?!.. Ладно! – Андрей махнул рукой. – Что там у тебя в финале по сценарию?
- Книги. Сохранение цивилизации… В общем, в преддверии атомной войны у человечества три пути. Первый – осваивать кос-мическое пространство и уёбывать отсюда, пока не поздно. Второй – зарываться поглубже в землю, но это ненадолго. Третий – по Хуго Де Фризу – мутировать… Электронные системы рухнут. Книги со-хранят человеческую память и цивилизацию. Книги из пергамента, конечно… Может быть…
- Ах, какое открытие сделал! – улыбнулся Андрей. – А что ков-чег-то не предложил?.. Милый, а как же ваши красота да любовь, которые мир спасут? Эти уже не катят?
- Не успеют. Наша цивилизация исчезнет. Возможно, через несколько миллионов лет с нуля возникнет следующая. Нужен универсальный язык и материал, чтобы информация сохранилась. Для тех, для будущих… Чтобы ошибок не повторяли…
- Вот, пионер, замахнулся!.. Да какая тебе разница, от чего ты умрёшь? Один или со всеми вместе! Тебя-то самого уже не будет…
- Ну и что?..
- Как это?.. – удивился Андрей. – А на рыбалку?! А выпить? А женщины?
- Я видел у тебя на экране одну немку белобрысую, в очках, её Магдой зовут? – неожиданно для себя спросил я.
- Ну, Магдаленой. Голденаус. Но её чаще «Голденанус» кли-чат. «Золотое очко»! Ты с ней знаком?!
- Знаком. Чем она у вас занимается?
- Экологией. Вообще говорят, что она шведка.
- А ты знаешь, что эта Магда лет пятнадцать назад работала у бабушки Оси, Марии Акимовне, «секретуткой», а заодно клиентов обслуживала?
- Да ну?! Это же учёный с мировым именем!.. Хотя… лет пят-надцать, говоришь, назад?.. Она тогда в Индии за экологию боро-лась…
- Ага… Вон в тех развалинах, - ткнул я пальцем на Луговую. – Со мной она своими золотыми очками боролась… Значит, и к тебе они подобрались… Надо что-то предпринимать… Послушай, Ан-дрей, а не проверить ли нам эти старые конюшни? Как стемнеет, а?
- Вместо «пулечки»? Пойдём, сходим. Интересно. И в карьер заглянем заодно.

---------------------------------

Оставив Андрея, я вернулся к себе в комнату. Взялся было за рукописи. До сумерек оставалось ещё часа три-четыре. Но, переби-рая лист за листом, я обнаружил разрыв в повествовании, как раз в том месте, где герой, открывая дверь в конюшне, уходит неведомо куда и пропадает на полтора десятка лет, неожиданно появляясь под другим именем и в другом пространстве – городе, на двена-дцатом этаже. В моей квартире. Ест холодные пельмени. Ночью. Один. И думает о том же, о чем и я сейчас думаю.
«Куда пропали эти годы? На что они потрачены? Зачем нужно было превращать себя в «живой труп»? Ради чего?
Это в студенческой молодости, подъезжая в поезде к Москве ранним утром, я чувствовал, как сердце набухало восторгом и же-ланиями, сложными, перемешанными с риском и вседозволенно-стью. Рождение и гибель чувств могли происходить ежечасно. Но-вые впечатления, нечитанные книги, собственные деньги, порт-вейн, красивые девушки, запах метро, дребезжащие трамваи, ки-но, театры, концерты симфонической и органной музыки, рок, но-вые диски и записи, бессонные ночи, секс, утреннее пиво и опилки на полу пивной, бани, невиданные квартиры и яства, снова книги и разговоры, разговоры, разговоры, - всё это будоражило, влекло и ошарашивало. Лекции, семинары и экзамены оставались не на первом месте. Главное происходило вокруг, а не в тебе. До всего этого главного нужно было добраться, попробовать и оценить, пусть и не понимая, чем оно может закончиться. Жить - немедлен-но, остро, не задумываясь, что ты вообще хочешь, что хотят от тебя другие, не разбираясь в происходящем и не придавая значения та-ким мелочам, как сон и еда. И найти какого-нибудь Растиньяка, который просвещает тебя, поэта, как Люсьена де Рюбампре, в тон-костях столичной жизни. А когда вы оба получаете по морде в оче-редной драке, он становится твоим закадычным другом. Вам те-перь есть о чем поговорить и чем заняться до конца курса, и перво-го, и последнего.
Поезд на Новокузнецк шёл трое с половиной суток. Всю доро-гу скрипел расшатанный вагон, в первом купе которого, под ниж-ними полками, был насыпан уголь. Его запасы пополняли раз в день, поднимая пассажиров даже ночью, чтобы приподнять полку. К концу пути редкие лица можно было отличить от шахтёрских. Да, собственно, и не надо было. По прибытии становилось ясно, что этот цвет здесь главенствующий…
Поезд на Липецк шёл целую ночь. И бельё оставалось относи-тельно чистым, и пахло в нём щадяще, по-другому. Но как и в но-вокузнецком вагоне, внутри разговаривали на смеси мата и место-имений, с той лишь разницей, что липецкое «га» выдавало в собе-седниках чернозёмных аборигенов.
Столица манила…
Не филиппинская, не москальская, не безбашенная – россий-ская столица. Но первыми она принимала богатых и бессовестных, наглых и хитрых, сильных и покорных. Остальные – потом! Ей уже никого не было нужно, когда я собрался назад, в Москву, в студен-ческую мечту, где уже учились мои дети. А она вышвырнула меня из-под себя за сорок верст на дно карьера, в нору, на пятнадцать лет. Я писал ей оттуда письма в стихах.

Письмо первое.

Поползновения греха
любезно огибают пятна
давнишней боли… На попятный
нейдет душа – душна, глуха,
неповоротлива отчасти;
оглядываясь на несчастья,
дрожит слегка, совсем плоха…

Конец июля. Променад
по дну заросшего карьера –
в галоп. Холуйская карьера
предполагает беглость пят,
потливость рук, невозмутимость
и некую сверхпроводимость
хозяйской мысли через зад
твой, собственный.
Поскольку мир
так мал, что в принципе доступен
(доколе жив), морочка буден
плетет свой мягкий кашемир
вкруг времени, где ты впридачу
из хора общего означен
переложением в клавир.

Чужою важностью налит,
добреешь утром, забывая,
что утро добрым не бывает
для тех, кто ночью плохо спит,
и гонишь чушь или узбеков
на гору с кетменем, скумекав,
как жалок стыд, покуда сыт.

А на дворе от Рождества
четвертый год тысячелетья
уж третьего… Да что нам третье,
коль под откос пустили два,
хозяина с рабом тусуя
и поминая Бога всуе
и черта лысого едва.

Мутит над озером туман,
пятнится кольцами, клоками.
сырь под ногами, под Богами
кругами топит котлован.
И я, с песком ползком братаясь,
питаю влагу, обретая-с
подобия лечебных ванн
от дури…

Август. Есть абзац
на осень – эл. обогреватель,
на раскладушке ли, в кровати ль
теперь не надо под матрац
совать носки и иже с ними,
чтоб вынуть поутру сухими
не по натуре, а эрзац.

Еще бы внутрь… Не онеметь
бы, не сойти с катушек
от выстрелов, от раскладушек,
таджиков и еще невесть
того-сего, что может юзом
в главу кормящую с союзом
тарелочным с утра налезть.

Нет голоса внутри, а рык
похож на стон, когда ты зверем
скользишь по лицам, не уверен,
кому вцепиться бы в парик,
настолько кукольно поганым
глядится ужас балаганный
служак, рядящихся в постриг,
между иконой и ружьем
не выбравших на самом деле.
Такие русские качели:
то нас уйдут, то мы уйдем.
Мы не фланируем – кочуем.
Устали, здесь и заночуем.
Кто – напоследок, кто – живьем.

Нас выбирают из самих
себя: по звуку, по беззвучью,
по запаху, по сути сучьей,
по экстерьеру остальных,
привычных глазу иль породе,
как обозначено в природе –
от деревянных до стальных.
А так: не можешь – не греши,
умри и вспомни: в «я уеду» -
одна согласная. По следу
кого бы гнать? В расклад души
вставляя карту «все подохнем»,
бди: в подмосковных подворотнях
она останется в тиши.

А, к дьяволу! На мелководь-
е шевелиться – только мути
нагнать. А дутый шар по сути
быстрее пнуть, чем проколоть…

Любимая! Со дна сей ямы
тебе восторги шлет упрямо
моя трепещущая плоть.
Родство признавшая с тобой,
она (иль он?)… Они обое
взывают к близости. Любое
напоминание, любой
намек на близость – возбуждают
лавину чувств, освобождая
жерло вулкана – суть любовь.
Отсюда (почитай со дна),
из деревянного бунгало
меня сомненье напрягало
с неделю: как ты там одна?
Одна ли? Через две недели
зубная щетка еле-еле
и два стаканчика вина
меня смирили с тем, что свет,
пожалуй, мало, чем отличен
в пространстве времени. Двуличен
скорей ответ, где «да» и «нет»
всегда зависят от вопроса
и как он задан, а не просто
от положения планет
и даже нас. Пространство (sic!)
настолько криво, что из лисьей
норы (дыры?), короче, близи
я вижу даль и материк
(от корня «мать», «терять», «икота»)
и ты на нем, и так охота
к нему приблизиться впритык.

Ты любишь осень. Сентября
тревожную незавершенность,
прозрачность линий, обреченность
природы, блещущей зазря
безумьем красок, звонким светом,
щемящим грудь прощаньем с летом;
свободным воздухом дуря,
бодря – сентябрь придет со мной…
Хотелось бы… Хочу… А впрочем,
мы как пророчим, так и «хочем»
(«хотим»? «обое»?)…
Дождь стеной
над озером сжимает клещи…
А из души наружу хлещет
поток желаний – проливной…
Прекрасная, Премудрая!
Для этой течи мне до встречи
осталось, милый человечек,
оставить здешние края
на произвол дождей, чтоб к цели –
к твоей постели в две недели
перенеслась на самом деле
моя горячая струя…
И я… И я…

Письмо второе.

В осени мужского – лишь на треть.
Обнажаясь, но не размножаясь,
мир сгнивает заживо. Смотреть
на стриптиз, что вызывает жалость,
больно. Вольно думать самому
о предполагаемой кончине
на примере дерева, ему
доверяя больше потому,
что к весне (как и в любом мужчине)
в ствол положен влиться кровоток
возрожденья. А пока красиво
можно умереть на срок. Итог
очевиден: слабость, как и сила,
следует пропорциям ствола:
столь живой, насколько задубелый
ствол наощупь. Мягкость надоела –
коли умерла, так умерла.

Доверять осенней красоте
принято при жизни. Так откуда
восхищенье смертью на кресте
осени? Где ожиданье чуда
теплится в живом, что это – сон?
В перезвон дождей, на фоне грязи,
холода, ветров, мы, без боязни
сами сдохнуть, блеем в унисон:
все пройдет… И все проходит, но
осенью – больней. А значит, круче
достается все, что пройдено –
помнится, и любится, и мучит,
и живется – на обрыв струны
иль перед падением с обрыва,
что, возможно, выглядит красиво
с противоположной стороны,
и хоть нет природы в том вины,
все равно она несправедлива.

Мы-то здесь причем? Нам жить без сна,
доставая – тратить, добывая,
доедая – лезть в долги. Живая
суть природы, в общем-то, ясна:
лето, осень, скоро ли весна?
О зиме обычно забываем.
Так, немного снега, Новый год,
теплая одежда, рукавички.
Ну, мороз, ну, может, гололед.
Все проходит, и зима пройдет.
Это дело времени, привычки.

Осень не проходит, а идет,
длится: в лицах, отцветах, тоске,
непересказуемой в языцех.
Боль в виске и жизнь на волоске –
виснет, бьется, рвется – длится, длится…

Пытка… Боже! Если бы не ты,
солнце, пусть чуть слышно и невидно,
из мобильной трубки темноты
не звучала, было бы обидно
предаваться голым деревам,
лежа в раскладушке на подушке
черт-те где, покуда есть диван
где-то там… И ты на нем… И Пушкин
с болдинскою осенью вдвойне
меркнут в яме с Лисьею норою,
если сей «унылою порою»
до сих пор ты помнишь обо мне…

Пятый час. Бессонница. Заря
на подходе. Пусть тебе приснится:
осень длится, поцелуй в ресницы,
в губы, шею, груди, ягодицы…
Это – я…
Ночь. Третье октября.
Сорок километров от столицы.

Письмо третье.

Привет. Лежу. Посматриваю вверх.
Сегодня так упал, что зрится стерх
на бреющем, к дальневосточью ближе.
Там, говорят, со спутника видна
Великая китайская стена
и много из того, что не увижу,
наверно, никогда – Бородина
и цепь казаков где-то под Парижем.

Там наверху – морока. Из-за туч
едва пробьется осторожный луч,
как тень бледнеет. Ветры с поднебесья
сюда не долетают. В яме – тишь:
корпишь себе, под классика косишь,
да только не читают, хоть убейся.

Вчера стрелков залётный эскадрон
такую поднял пыль, что южный склон
с тех пор не виден. Мило удивило:
я сколько не заглядывал под пах
под брюхо каждой лошади, впотьмах
мне показалось – шли одни кобылы.
(Так вот она откуда резь в глазах,
а не от монитора и мобилы.)

Всего и новостей. Учу латынь.
Узнал, что Пушкин помер. Молодым
преподаю искусство пилотажа.
Студентки дерзки, юноши грубят,
меня жалеет изо всех ребят
седая второгодница Наташа,
и то всё реже – внуки достают.

Уют мой скромен. Да какой уют? -
патроны, гильзы, ложе от Perazzi,
по стенам – Полифем, старик Сезанн,
Сим-Сим FM да дура-дверь в Сезам:
от блогов и налогов отпираться.
(Под чиллером - засохший пармезан,
в сортире – объектив от папарацци.)

Намедни видел сон: с другим лицом,
ни рук-ни ног, налитое свинцом
чужое тело под уклон катилось
ни в глаз-ни в бровь, как будто я - не дробь,
не демон-немо, а от катастроф
его в грязи застрявший наутилус.
(Как говорила бывшая свекровь
моей жене: неловко получилось…)

Какой-то шум на баке. Местный штамм
бактерий разворачивает штаб
борьбы за фатерленд. Сопляк нетленный
с кормы кепчонкой баламутит грязь,
и мне в иллюминаторы, смеясь,
запихивает желчь постановлений,
что я – не я, а пресловутый ясь,
косивший канюшину, царь вселенной,

и смерть по мне - сестра. Доверясь лжи,
я перезаряжаю стеллажи
охапкой книг, а вороги ликуют:
война за вонь беспроигрышна, честь
их спасена. Страниц не перечесть.
Стреляю и, конечно, публикую:
пароле, аз и буки, страх и спесь,
и мажу словом в бельма, в никакую.

Бегу. Они – за мной, они – на мне.
Вытягиваю руки и на дне
нащупываю маму: здравствуй, мама.
Несу её, как щит, перед собой,
готов на бой, любой, хоть на убой,
за местный штамм или супротив штамма…
Наутро - со свинцовой головой,
пустой стакан и мокрая пижама.

Похоже, сердце. Что-то там, внутри,
тихонько стынет. Мне на днях по три
видения являлось совокупно:
бутылка пива, кремль и носорог.
А лекарь мнит, что болевой порог
мой несколько завышен. Ставит судно
и рыло воротит: не дай-то Бог,
я уплыву куда-нибудь прилюдно.

Куда мне - плыть! За море-окиян?
По воле волн? Прозреньем осиян,
я поздно понял: целиться не надо.
Пока летишь, забудешь про мишень
и что тебя расплющит. Каждый день
без промаха – такая же бравада,
как в целках счёт теряет старый пень
с соседней койки и смешит палату.

Такая вот свинцовая судьба!
И ни естьба тебе уж, не ебьтьба
не заслоняют смысла ни на взлетё,
ни при падении. Ты кругл и гол,
подобно миру, прежде чем глагол
о нём заявит. (Как племянник тёте:
«Ну, пролетел. Причём здесь алкогол (ь)?
Вы, душенька, не высоко берёте?»)

Пора вставать. Ещё бы знать – на что?
Здесь как-то на соратников нашло:
мне подарили каплю амальгамы,
уж больно хороша. А я ей – ша,
и где твоя бессмертная душа?
ты из какой багамы-полигамы?
Она мне просверкала антраша
и в долг дала, какими-то «деньгами».

Я щупал их: бумага! Пацаны,
мне снятся сны, в натуре, им цены
нет ни на том и ни на этом свете.
Летаю… А они суют жену.
Ну-ну, пока я помню-я живу,
слыхали. Как скулил знакомый сеттер:
все дуры - суки. Вот не лажану,
покуда не спущу на вольный ветер
остатки полиграфов.

И теперь
уж кто их отличит, где верь, где серь?
С недавних пор мне чудится, что места
на всех в раю не хватит, как пыжа
заряду. От себя не убежать.
А потому заранее известно
до дальнего ль ты лётен рубежа,
и кто кому - жена, кому - невеста.

Лёт - до ста лет, покуда прёт азарт?
Когда не в бред, а в омеднённый гарт
эпистола и пистолет отлиты,
когда, свежа, по лезвию ножа
твоя душа, бессмертья госпожа,
в грядущее торопится улитой -
заткни фонтан. Подумай, не спеша:
чем волки целы, тем и овцы сыты.

Природа, мать … когда б таких … Не то…
Судьба-сестричка в норковом манто
разложит скоро по горшкам дебила
останки, брызнет уксус в реноме,
обложит конским калом по корме
и пустит на свинцовые белила.
Иди потом доказывай куме,
что зря она не все горшки разбила.

Уж легче – в скоморохи. Во всю прыть
и в бубен и тарелки - бить, курить
и пить за счастье, лёгкое, чужое…
Валяться на дороге без вождя
и ожидать не смерти, а дождя,
поглядывая в небо небольшое.

Пиши, дружок, пока ещё смотрю.

Твой верный сателлит по октябрю,
торговец ненасытными словами.

Двенадцатое. Заполночь. Нора.

А вот и дождик… Пусть тебе с утра
подольше спится не моими снами.

Письмо четвёртое.

Тьма пахнет вечностью. По локоть отгребя
труху в предполагаемом проходе
к ядру Земли, я верю про себя,
что ничего не знаю о погоде
на метр над головой. В моих угодьях
температура - ближе к сентября
второй декаде. Влажность постоянна –
процентов шестьдесят. Гребётся всласть.
Оно и вправду: что нора, что яма,
когда внутри, то ниже – не упасть.
Те семь червей, что в прикупе на мизер
я взял, лежат в заначке. Я на нюх
не жалуюсь и по бессрочной визе
перемещаюсь с севера на юг
как тот курортник, с небольшим отличьем:
я обезличен, но не символичен.
Мне земляное мясо чуткий слух
скорей щадит, чем режет.
Дальний скрежет
земной оси неслышим. Я влеком
наитьем. И, выбрасывая ком
наружу, я к поверхности всё реже
серьёзно отношусь. Все будут – вне,
на метр поглубже, может быть. В какое
такое время и по чьей вине -
уже не важно. Яма успокоит...
Но запах вечности доступен только мне.

Я писал, а она не отвечала. Она требовала другого. Любви было недостаточно. Она требовала меня самого.

---------------------------------

Андрей позвал на ужин часа через два. В саду, словно дождав-шись, пока уставшее за день солнце изменит угол освещения, и де-ревья с кустами выпрямят ветки, стряхнув с себя лишнюю влагу, защебетали птицы. Не весенним надрывным голосом, обещающим любовные страсти и здоровых птенцов, не осенним прощальным клокотом, а умиротворённым хором, не перебивая друг друга, не стараясь кого-то перекричать, а сыто и продолжительно ведя каж-дая свой голос. Так в провинциальном городке у подъезда старой хрущёвки молодые мамы, сидя в ряд с детскими колясками, возь-мутся да и запоют то, что пели им их матери. Выведут складно и тихо. А из кроваток младенцы, слыша их знакомые голоса, начнут им вторить мерным агуканьем, будто понимая что-то из слов песни о дальнем море и корабле, которого никто из поющих не видел, но точно знает, что он есть. Что покачивается на волнах кораблик с матросиком на борту, а девушка машет с берега платочком, да и сбегает к нему на палубу. А через годик-через два привозит маме сына. И гортензии слушали это вместе со мной, застыв у забора предпоклонно и торжественно. «По морям, да по волнам…»

На ужин был борщ. Ещё не настоявшийся, молодой и дерз-кий. Горячий, яркий, пахучий. Он настаивал на сметане, перце, смальце с черным хлебом и чесноком, зелёном хрустком луке, пучке укропа со вставшими вертикально, как колючки, короткими щупалицами. Он отказывался пробовать себя без рюмки ледяной водки и кивал на тарелку с бужениной, у которой роса застыла в ярких прожилках розовых волокон. Ему нельзя было отказать. И он предлагал это в количествах, приготовленных умелой рукой пова-ра для небольшого ресторана.
Когда наши общие желания с борщом были удовлетворены, мы с Андреем обсудили план операции.
- У меня есть переносные камеры ночного видения, - говорил Андрей. – Экипировка для спелеологов. Верёвки, крючья, самохва-ты будем брать?
- Зачем?
- Там глубина приличная, за сто метров. Спускаться и подни-маться придётся. А на дне и вода может быть. Давай-ка, и спаса-тельные жилеты возьмём. И рации. Для страховки, да?
- Нет. Оружие у тебя есть? Воздушка?
- Помповый Ремингтон, восемьсот семидесятый, пойдёт? Я ворон и сорок на огороде стреляю.
- Там две руки нужны. А пистолет?
- Беретта, девяносто вторая. От шпаны. В машине лежит.
- Не возьмём Беретту. А, пока ещё светло, надо съёмку сверху сделать. Я у тебя там квадрокоптер на смотровой площадке видел. Работает?
- Должен. Я вчера на зарядку аккумуляторы ставил. Пошли!..

Мы успели сделать съёмку, записать видео на планшет и че-рез полчаса, экипированные в ОЗК, сели в машину. Очертания ка-рьера сверху представляли собой точную копию Крымского полу-острова.
----------------------------------

- Прям, как охотники за привидениями, - сыронизировал Ан-дрей, запуская двигатель. – Знаешь, мне кажется, что ты не зря приехал…
- Конечно не зря. Кормишь ты отлично. Наливаешь. Экскурсии - вот! – организовываешь по местам былой славы. Не своей – моей. Кому такое не понравится?
- Это ты – к чему? Ты меня в чем-то подозреваешь?
- Я не подозреваю, я уверен, что они тебя не зря в эту авантю-ру втянули. С тех пор, как Магду на экране увидел.
- Так. И что?
- А то. Не золото они ищут. Ворота для исхода. И швейцара, который им эти ворота откроет. Швейцар – это я. Ключ – это ты. Сценарий – это путь. Цирк – это площадка. Огонь – очищение.
- Ого! А я из-за фамилии, что ли, влетел? Клейдин?
- Клейди – ключ по-гречески, а ты себя всё к немцам причис-ляешь. Ключ, кстати, может истолковываться и как «источник», родник. И как музыкальный ключ… А я так и вообще – Дурманов… Или от «дормана», человека при дверях. Или - от Дворы (Деборы) – еврейской женщины, «пчелы», «мухи»… Но что ещё интереснее: «дурман», «турман», с тюркского – лекарство для лошадей… Гово-рят, что его цыгане из Прикаспийских степей завезли…
- Ага! Эта дурь и галлюциноген в придачу… - улыбнулся Ан-дрей. – Мне дети как-то орехов с него натаскали, колючих таких, на каштаны очень похожих. Мы их раскололи, а оттуда семена посы-пались. Я их руки заставил отмывать, но пацан успел глаза пальцем потереть. Потом не мог на свет смотреть дня три, что ли. Но скоро отошло… Так-так… И что там дальше по сценарию?
- Да нет никакого сценария! Неужели ты не понимаешь? Они перепутали причинно-следственные связи или специально вывер-нули всё наизнанку… Это как сначала храм построить, а потом в Бо-га поверить. Или рассказать о книге, которой нет… Что, собственно, и происходит…
- Ты мне цель объясни! – возмутился Андрей и остановил ма-шину.
- Хорошо… - согласился я. – Ну вот представь себе, жили эти цыгане, горя не зная, ещё при Византии. Никто их не трогал. Что они умели? Петь да плясать. Ну, лудить, паять, подковы ковать, за лошадьми ходить… То есть люди делали готовые изделия, а цы-гане их починяли. Люди хлеб выращивали, вино сбраживали, а они пили да ели, да всех веселили. И разъезжали, куда им забла-горассудится, где ещё что-то из готовенького урвать можно, где по-тише да потеплее в мире: войн нет, землетрясений, наводнений, где не надо дома строить, коммуникации. Они же ничего никогда не производили и не строили. И не собирались этим заниматься! Ни государств не образовали, ни армии. Всё за чужой счёт, за чу-жие жертвы, чужие умы и головы. А тут возьми и случись техниче-ский прогресс. Лошади не нужны стали. Заводы, фабрики, самоле-ты, средства связи везде. На сцене – симфонические оркестры, те-атр, балет. Радио, телевидение. Эстрада, шоу-бизнес, пропади он пропадом… Кому цыгане нужны? Только мешают… Не работают, не учатся… Да и зачем, собственно? Можно же прожить на остатках и на отходах цивилизации. Попрошайничать, воровать, подбирать то, что плохо лежит… Даже религию чужую! Чтобы в доверие к ка-кому-нибудь народу влезть… Понимаешь?
- Понимаю. Но цели не наблюдаю, - ответил Андрей.
- Цель одна – выжить. Ты об атомной войне слышал? Так вот они не хотят погибать вместе со всеми теми, кто эти бомбы приду-мал. Они хотят назад. Туда, где им хорошо было. Или наоборот – туда, где уже всё хорошо будет. Когда кто-то за них всё исправит и отстроит и попросит сплясать. Напоит, накормит за это, да ещё и на дорогу даст. А не даст, так они сами возьмут, когда он в поле или на завод работать уйдёт. И сбегут в поисках следующих лохов. «Ах, ребёночка малого пожалейте, дайте на пропитание, пустите пере-ночевать, люди добрые! Мы не местные, мы скоро уйдём!» А вы-гонят из дому, они хозяина и проклянут его же Богом. Где же, спро-сят, ваше христианское милосердие? Где исламское гостеприим-ство? Где буддийское всепрощение? Где ваша гуманность да толе-рантность?
- Выжить – понятно. Но как?
- Я же сказал: уйти из нашего мира. Отсидеться. Переждать. А на этот период прихватить с собой и сберечь культурные артефак-ты, которые помогут выжившим людям возродить новую цивили-зацию. Вот только в будущей цивилизации они не собираются быть цыганами. Они собираются быть апостолами, если не богами. А мы с тобой им в этом помогаем. Да и не только мы. Все люди.
- Каким образом?
- Да хоть Магдалену свою вспомни! Она до сих пор нижнее бельё на работу не носит, я на экране видел…
- Мутный аргумент…
- Очень даже доказательный! Она со своим «золотым очком» и ЮНЕСКО возглавить может. И ты уже ничего не сделаешь… И во-обще таким темпом скоро все цыгане станут евреями от колена Шимона. Мне Мария Акимовна намекала. И объединятся с богоиз-бранным народом. А пока у них общая точка отсчета одна – Холо-кост. Но через тысячу лет это забудут. В анналы Нового Старого за-вета войдёт очередной Исход с атомными казнями «египетски-ми»… Поэтому цель одна – прибрать к рукам лучшее, выжить, и за этот период самим себе сочинить историю о божественном проис-хождении… Теперь понял, что за кино они снимают уже пятна-дцать лет? Это будет весомый артефакт! Наглядный! Покруче граа-ля, копья Лонгина и плащаницы!
- У них денег не хватит выжить после атомной войны!
- А ты их считал?! Это нам всем много надо. А цыган - всего две десятых процента от населения планеты. И потом, посмотри, как они живут! Под землёй им ещё и лучше будет. Теплее. И затрат меньше. При умелом руководстве Марии Акимовны сотня тысяч лет для них – не срок. И она прекрасно понимает, что главное – сберечь чужое культурное наследие, чтобы вручить его очередным рабам в разработку.
- Стоп. Всё-таки, они под землю собрались зарыться?
- Не совсем так… Хотя под землёй есть все ресурсы, чтобы ор-ганизовать там нормальную жизнь даже при современном уровне развития техники. Даже на период атомной катастрофы. При отсут-ствии солнечной энергии, на остатках атмосферы… Да, сам зна-ешь… Но они же ещё и мистики, со всей их матерью! Они искренне верят в магию, в порталы перехода из одного времени в другое, в разные несовместимые пространства, десятое измерение, астраль-ные миры и другую дребедень. И у них уже что-то получается! Представляешь? Несколько примитивных дверей с моей помощью они уже открыли…
- Как это?!
- А вот так! Придумываю я, а ходят туда-сюда они! Как наша Муся! Ты, что, не понял всю эту херню с колокольней?.. Вот так, мой любезный друг… И это ещё не всё!.. Я сейчас не только у тебя в машине нахожусь. А сижу где-то ночью зимой на двенадцатом этаже и жру остывшие пельмени. И где я – настоящий, уже путаться начинаю…
Андрей потянулся за рулём, выпрямляя спину:
- Всё! Завтра не пьём! Поехали!
И аккуратно и бесшумно повёл машину по просёлку в сторону карьера.
Глава седьмая
«- Плохо работаем, плохо! – говорила Мария Акимовна, как только Пётр Ионович вернулся в комнату, проводив Ь.
Она отодвинула в сторону спящего шпица, нагнулась, вы-нула из-под стола чашу и сделала из неё глоток. Вытерев губы концом шали от капелек алой вязкой жидкости, «баро» вынула трубку из складок широкой юбки, стряхнула в неё крошки со стола и закурила под молчаливыми взорами Иосифа и Петра. Белёсый дым, извиваясь, вполз под потолок, заклубился и начал исчезать, впитываясь в бархат красных знамён на стенах.
- Вы так всё дело загубите… Сейчас тянуть время, как пять тысяч лет назад, не получится. Не те люди стали, не те… Это какая у вас цивилизация по счету за десять миллионов их лет?
- Двенадцатая, мама, - нагнув голову, ответил Иосиф.
- Вы мне этой цифрой всю душу просверлили!.. Опять две-надцать!.. Как закончим, в следующий раз придумайте какое-нибудь другое число… И что? Если раньше хотя бы до ста тысяч дотягивали, теперь до десяти – вряд ли?.. Так получается?..
- Так. Оружие пустили на самотёк. Они до ядерных ракет редко когда за пять тысяч лет додумывались, а теперь в сотню лет уложились.
- А почему? Не понимаете?.. Это не самотёк! Это утечка!.. Вы в предыдущий раз где сведения хранили?
- Как обычно. В космос отсылали. И при благоприятных условиях программа срабатывала, сбрасывала информацию в определенных зонах. А тут так вышло, что не успеем уже… Ка-кой-то сбой произошел в программе… Вы бы не курили так мно-го, мама. Вредно вам. Сердце поберегите…
- С вами никаких сердец не напасёшься!.. – прикрикнула на Иосифа Мария Акимовна и сделала ещё затяжку из трубки и глоток из чаши. - Если разучились их мозгами управлять, так хоть дури какой-нибудь приготовьте.
- Да дури – как говна наготовили, мама! Чем только не тормозили: и оспой, и чумой, и холерой, и эболой. Сейчас вот но-вую запустили. Может, сработает.
- Ты мне мозги не компостируй! Два процента с новой дури отсев идёт – это не показатель! А эти ваши проекты… как их… потепление, экология, демография, долины силиконовые?
- Не. Не хотят деньги тратить. Кто побогаче бункеры для себя лично оборудуют. А ещё богаче – в космос собрались уле-тать. Даже замораживать себя никто не хочет. На живых не надеются.
- А вот теперь скажи мне: за каким… мы столько сил по-тратили на все эти религии, что вы понапридумывали? Ведь ни в одной из них о самоуничтожении ни слова нет! А люди – толь-ко на убийство и тратятся… Просвещали-просвещали, и – до-просвещались! Грохнется цивилизация! Накроется медным та-зом! А всем и по боку! Конечно, вам новенькое подавай, как де-тям малым… Что с этими людишками уже не интересно во-зиться? Надоело?!
- Мария Акимовна! – вмешался Пётр, стараясь успокоить матрону. – Не конструктивно рассуждаете. Так галактически сложилось: активность солнца, магнитные отклонения, вулка-ны, состав атмосферы… Земля-то, она не девочка уже… Да и мы, признаться, уже не мальчики… Вероятно, наступает такой период, который более-менее точным расчётам не поддаётся. Нет-нет, мы мириться с этим не намерены!.. И потом, есть же запасный выход… Возможно, на этот раз придётся именно им воспользоваться…
- Ты о портале говоришь? О времени?- с нескрываемым со-жалением промолвила Мария Акимовна. – Снова всё с начала начинать?
- А о чём же ещё? Мы вроде уже с вами и договорились… Вот швейцара привлекли…
- Не понравился он мне, - честно и резко заявила Мария Акимовна, почему-то взглянув на шпица. Шпиц открыл глаз, но остался безучастен. – Больной, старый, сексуально неустойчи-вый… Ну-ка, напомни, где вы его откопали?
- Так Пифагор ещё посоветовал. И место, и время указал. Родится, говорит, новый Пи, с полной иррациональностью. Мол, у него никаких цифр после запятой не сосчитаешь. Любой пор-тал откроет без всяких проблем. Хоть тебе во времени, хоть в пространстве, хоть в душах людских…
- Этот-то?!. Ох, не зря тебя, Пётр вверх тормашками рас-пинали!.. Ты уже в который раз меня соблазняешь? То Пилат, то Пий, то Пиранделло, то вообще Пиросмани… У тебя совесть есть? Где они все?.. А теперь какого-то больного простатитом суёшь в наше дело. Не стыдно?..
- Так мы же его испытывали на конюшнях! – вмешался Иосиф. – Он все двери открыл…
- И никого за ними не увидел!.. Чего не хватило?.. Вашей ир-рациональности? Веры? Как у Петра, когда тот за Спасителем по воде шёл?
- Мы за полгода его подтянем… Правда, Пётр? – ответил Иосиф и обратился к Петру. – К июлю карьер будет готов?
- Постараемся. И карьер подготовим и парня подлечим. Справится. – Пётр убеждённо мотнул бородой.
- Кстати, что там у нас с карьером? – перешла к другому разговору Мария Акимовна.
Иосиф достал из-под пальто рулон обоев, подошел к столу и попытался размотать его на поверхности, не потревожив спящего шпица. Кобель зарычал, но с места не сдвинулся. Мария Акимовна с улыбкой смотрела на происходящее. Иосиф ткнул в шпица краем рулона, собака вскочила и вцепилась в бумагу, угрожающе взвизгнув. Тогда встал Пётр Акимович, схватил пса за холку и отвесил ему щелчок по носу. Шпиц бумагу выпустил, но вцепился Петру в рукав, продолжая визжать. С повисшим на рукаве псом Пётр вышел в другую комнату. Скоро визг прекра-тился. Назад Пётр вернулся один.
- Успокоил? – спросила его Мария Акимовна.
- Уложил. Спать. Поздно уже, – ответил Пётр.
Все трое согнулись над планом карьера.
- Ну, рассказывайте… - попросила своих собеседников пове-селевшая Мария Акимовна и сделала два глотка из чаши, не за-быв вновь вернуть её под стол. Иосиф начал тыкать в план пальцем.
- Начнём с малого. С центра. Вход вот здесь, у нулевого ра-велина. А всего их сто пятьдесят три. Расположены они вот таким треугольником. От лифта для спуска ниже портала мы отказались из-за ненадёжности. Будем использовать аэродина-мическую трубу. И быстрее, и посадка мягче. Объект поступает в шлюз. Давление выравнивается и, при открытии платформы, по высоте оно распределено так, что может выдержать табун лошадей в пятьдесят голов. Если они, конечно, по очереди будут прыгать через равные промежутки времени… Идею, кстати, Ь. предложил, он пятнадцать лет на этом карьере работал…
- Что вы говорите? – неподдельно удивилась Мария Аки-мовна.
- Стараемся, мама, стараемся… После спуска – распределе-ние. Вот эта спираль-тоннель от центра идет с небольшим уклоном вниз, градуса в два-три, с тем условием, что каждая открывающаяся дверь не видна из находящихся дверей справа и слева. Понятно?..
- А зачем?
- А затем, чтобы исключить любопытных… За дверями – накопители, небольшие, метров по двести квадратных, вроде как предбанник…
- Ага, я у Фомы видела…
- Хорошо. Но это в сто раз больше, к слову… Далее – ещё один разделительный проход с шибером для отсечения от внутренней вентиляции, а уж за ним и дверь в портал.
- Что-то много дверей! Толкучки не будет? За какое время все туда залезут?
- Мама, кому надо, залезут, успокойтесь. Там сверху ещё бетонный купол будет со свинцовыми пластинами, а под ним – вертолетная площадка, торговый центр, конюшни, гостиницы, частные дома… много чего… Пропускная способность «Швейца-ра»… вы не против, если я этот комплекс буду так называть?.. порядка тридцати тысяч перемещаемых в час. Приблизитель-но, как на метро «Буманская». Это через каждую трубу. Если за-действовать сразу все, сотню миллионов объектов можно в сутки принять. Ну, а «золотой миллиард» дней за десять.
- Не успеют доехать…
- Конечно, не все успеют… Но уж такова Божья воля!.. Направление перемещений показать?
- Валяй.
- Вот тут - по континентам, тут – по странам, тут – по климатическим зонам.
- А по времени?
- Программа-то есть. Но на одни считывания лиц столько времени уйдёт, что проще запускать всех скопом.
- Как в газовую камеру? Ой, извини… А что же Магда наша там зря торчит, у ключника, у Андрея? Не может посодейство-вать со скоростью? Мы их, что? Зря содержим?
- Да что ты, мама! Они сейчас с такими материалами ра-ботают, что и не снилось! По запаху будут всех определять! Там у них помимо собак со своими рецепторами, и медведи, и акулы, и бабочки шелкопряда, кого только нет. По всему миру Магда мотается!
- Да-да, - подтвердил Пётр Ионович, проглотив слюну. – Мотается, мотается…
Иосиф кашлянул и продолжил:
- Со временем прибытия через портал по каждой точке отдельно нужно решать.
- Решайте!
- Да как же без вас, мама! Кто же, как не вы, в людях лучше разбирается? Бросим лишнего в одно место – опять голод, вой-на, перенаселение с нищетой…
- А вот и поделом им! Сами до такого дожили! А то при-выкли – думай за них, а они ещё какую-нибудь бомбу сварганят втихаря. Вы мне лучше лошадей посчитайте, я лошадями зай-мусь.
- Может в Византию людей вернуть, там христианство? Чтобы до чумы ещё далеко… Или в Америку? До Колумба, к ин-дейцам… - заклянчил Пётр.
- В Сибирь их! До Чингисхана… Всех! Он там порядок быстро наведёт. А Америку оставьте мне для лошадей.
- Хорошо, мама, хорошо…
- Да, и лошадей – первыми через портал пустим!
- Как скажешь…
- Что ещё?!
- Кадровые вопросы… - и Иосиф чуть тише добавил: - Мо-жет, без Петра? Неудобно при нём…
- Ничего! Пусть послушает! Давай сюда бумаги.
Мария Акимовна спихнула локтем со стола рулон с обоями и села в кресло. Взяла в руки поданные Иосифом бумаги. Поли-стала.
- Ты по алфавиту их сложил? Я же просила по апостольско-му старшинству, по ранжиру… Ну, ладно. Поехали, как Гагарин велел… Андрей Первозванный, Андрей Клейдин, директор ин-ститута информатики, математики и электроники… Это ключник наш? Ага. Понятно… Ишь ты, ишь ты, чего понаделал… Ну вот, могут же люди!.. Стараются… А зарплата у него какая? Вы что, с ума сошли?.. И что? Добавить нельзя? Регламент?.. Тогда дайте ему Нобелевку!
- За что, мама?!
- А я почём знаю? Дайте и всё! За мир во всём мире! Всяким проходимцам дают, а апостолы у вас на хлебе и на воде! Всё по-нятно?..
- Понятно…
- Смотри, проверю… Иаков Заведеев, брат Иоанна Заведее-ва, казнён Иродом Агриппой… Этот здесь зачем? Он же мёрт-вый?..
- Вы дальше, дальше читайте…
- Ага. Вот… Яков Завидов. Цирковой продюссер. Бельгия… Почему Бельгия? Не Франция, не Голландия?.. Что? Налоги меньше?.. Обманывает!.. Девки там у него, я знаю… Погляди-ка, доход-то и неплохой на цыганских цирках! И лошади, и вольти-жировка… Помогает нам?
- Хорошо помогает! – поддакнул Иосиф.
- Значит, ещё может помочь! Ты его попрессуй, понял?! По-ка не зажрался… Миллионами для племянников разбрасывается прям на пляже, а для общего дела спасения человечества – ни шиша!.. Как там Матвей, кстати, финансовую академию закон-чил?
- В этом году.
- Хороший же парень! Вы его куда определять будете, к Лё-ве, в налоговую? Или к отцу, к Ваньке, в рыбацкие магазины?
- Не хочет он ни туда, ни сюда…
- Вот и молодец! Вы его… это… с Нюськой и лошадьми в до-колумбовскую Америку забросьте через портал. Пусть погуля-ют. Если что, вернём потом.
- Понял. Сделаем.
- И магазинов Ивану добавьте. Почему он в Крыму не от-крывает сеть? Там, что, рыбу некому ловить?.. Опять налоги?.. Ося, твою мать, ещё раз скажешь мне про налоги, я тебя испе-пелю!.. Лёву Матвеева для чего начальником в налоговую ста-вили, а? Это вам не в Бельгии! Тут-то можно семье помочь?!
- Прости, мама. Исправлю.
- То-то!.. О, Лука!.. Гена Лукин, и доктор он у нас, и иконопи-сец, и юрист, а работает директором какой-то мельницы в Па-риже. Он и мельник, что ли?
- Это «Мулен Руж», мама.
- Что вы говорите? А то я не знаю! И кого же он там испо-ведует? Или – что?.. Ах, после графитажей на тату перешёл? Не на задницах хоть иконы-то накалывает, бесстыдник?! Ме-няйте его, меняйте этого Лукина на другого… Сделайте каким-нибудь уполномоченным, хоть по правам человека. Пусть цыган защищает. А этого мельника – в шею!
- Сделаем, мама.
- Марк. Марк Львович Бандуренко. Композитор наш ненаг-лядный. Муська-то у него начинала играть? Он в ней талант открыл, он! И до сих пор сочиняет!.. Вот человечище… Какая у него пенсия?.. А что, и такая бывает, в десять тысяч?.. И ему хватает?.. Нет, нет, не добавляйте… При его святости он и не поймёт зачем и откуда. С ума сойдёт. Пусть музыку бесплатно пишет. Вы его не беспокойте…
- Может, добавить ему хотя бы чуть-чуть? – вылез со сво-им языком Пётр. – Как художнику на десять тысяч деревянных прожить?
- Учись, Пётр! И ему ведь не двор мести, как тебе! Ему ещё и головой и руками работать надо… Ладно. Кто там дальше… Фома Дидим. Он где теперь роет? Опять в Индии?.. Возвращай-те его на карьер… Что? В Индии зарплата больше и командиро-вочные?.. Перебьётся! Завтра же – назад! И пусть попробует опоздать, как на мои похороны…
- Но Мария Акимовна, вы же сами себе противоречите! Марка из Египта вернули ради вашей Муси, теперь Фому из Ин-дии – на карьер… А потом спрашивать будете…
- И спрошу! Ещё как спрошу!.. Время другое, Петруша, люди нас опережают, неужели ты не видишь? Нам нужно везде успе-вать. Быстрее доносить до их душ слово Божие. Людей-то всё больше становится, а нас – нет… Не перебивай меня!.. Вот эти близнецы, Алфеевы, Леввеевы, Фаддеевы, духоборы ваши, тол-стовцы, они долго ещё без дела сидеть будут?
- Понимаешь, мама, и сними – никак, и без них – никак. Они веру в чистоте сохраняют, да ещё и по всему свету. Мы же их в запасниках держим, они к цивилизации едва касаются.
- А пропаганда? Кто у них за пропаганду ответственный?
- Был Левий Матфей, так мы же его в налоговую отправи-ли! – подсказал Пётр.
- Не Матфей, а Матфий, голуби вы мои! – Мария Акимовна покрутила у виска пальцем. - Того, что ты, Петруша, жребием выбрал, как Иуда повесился! Всё опять поперепутали, вашу мать… Этот-то где? Протеже твой! А, Пётр? Что, опять не-видимым сделался или пьёт в Колхиде?.. Давай-ка вынимай его оттуда и – с ревизионной комиссией – по странам и континен-там! Филиппа с Нафанаилом можешь привлечь. А то про них тоже ничего не разберёшь, то они в Турции на водах, то в Евро-пе, то в Баку. Кожу с них сдирают… Прекращайте! Собирай всё, что от них осталось, и – в путь!
Пётр молча кивал опущенной головой.
Мария Акимовна хлопнула по стопке бумаг ладонью. Сказа-ла громко:
- Я знаю, кого вам не хватает! Вани Крестителя и Иудушки Искариота. Начала и конца! Мечетесь вы с деньгами и славой между людьми, забыв о том, что не вера ради них, а они – ради веры. Потому и страх потеряли… На Крещенье из теплой бани в бассейн прыгают! Вот ведь придумали… Отправьте всех – в прорубь, где-нибудь в Якутии, пусть проникнуться верой Хри-стовой!.. А за предательство – в петлю!.. Что на меня так смотрите?.. Самим боязно?.. А вы покажите людям на соб-ственном примере, каково это – в Бога-то верить! А то: в тёп-лом храме кадилом покачали, песни попели, с ложечки лизнули да пару молитв выучили, - вот вам и братья православные! Нет, сизые вы мои! К вере через боль и покаяние надо приходить… Вы, похоже, и в карьере, под куполом своим, собираетесь церковь строить?
- Есть такой проект, - подтвердил Иосиф. – Храм всех рели-гий. Как в Казани. Ну, тот, что горел ещё…
- Горел, да не сгорел! Значит, Всевышний не против… Так вот. Вы его под купол не прячьте. Пусть снаружи стоит. По-смотрим, кто перед катастрофой в храм сначала пойдёт, а кто сразу в трубу прыгнет… Перемещаемых запахом будем метить? Ага, будем. Вот в храме это и устройте. Селекцию праведников. Брызните на них чем-нибудь. А я наверх сообщу. Уж они там, по-сле, быстро разберутся, кто чего стоит. Тридцать серебряни-ков или меньше… Понятно?
- Да, мама.
Мария Акимовна остановила свой взгляд на поверхности стола в том месте, где лежал шпиц. Вздохнула, запустила руку под стол и вынула чашу.
- Петруш, иди, капни на него… Уши-то у пса хоть целы остались после твоей колыбельной?
- Сейчас погляжу, - сказал Пётр и принял из её рук чашу.
Он неторопливо прошёл в соседнюю комнату, оттуда по-слышалась возня и скуление. Через несколько секунд растрёпан-ный кобелёк выскочил из-за двери, пробежался и запрыгнул хо-зяйке на колени. Мария Акимовна с нежностью погладила его по рыжей, словно дымящейся, шерсти, и подставила ему для обли-зывания свою родинку над губой.
Чуть позже вернулся Пётр с чашей в руках и протянул сосуд хозяйке.
- Допивайте уж! – произнесла она, увлеченная своим заня-тием.
Тогда Пётр протянул чашу Иосифу.
Встав, Иосиф взял чашу обеими руками и поднёс её к губам, закрыв глаза. Сделал один большой глоток, приподнял веки и улыбнулся.
Пётр пил последним. Вернее, не пил, а опрокинул в рот оставшиеся капли из сосуда. Потом заглянул внутрь. Чаша была пуста. Он ещё несколько секунд поборолся со своим желанием вылизать со дна остатки алой жидкости, но погружаться ли-цом в священный сосуд не рискнул. Тогда он вернул чашу хозяйке. Собеседники возвратились на прежние места в креслах перед столом.
- А что там Сёма, Ось? Он визуализацию готовит?- спроси-ла умиротворенная Мария Акимовна.
- Да ну его! – ответил улыбающийся Иосиф. – Декорации не доделал, а уже фантазии распирают… Я ему говорю: у тебя ещё лодка для апостолов не готова, а ты уже сеть на полнеба сплёл… Предлагает вынуть светящуюся сеть с рыбой, и чтобы сеть потом взлетела и распласталась вверху как звёздное небо. Каких-то крестов, гробов нагородил, улиток одних восемь бочек вырастил… А теляпии ещё не заказал…
- Ух, ты! А улитки зачем?
- Сакральные связи воссоздать хочет между мирами. Выло-жить из живых спиралей спираль вселенной.
- А что! Красиво!
- Потом музыкальное сопровождение решил сам организо-вать, без Марка, говорит, что они с Муськой одни справятся. Анну свою из Абхазии с апостолессами зовёт. Хор у них будет вместо Синодального. Бубен какой-то… Это под «Божествен-ную литургию» Рахманинова! Как тебе?
- Пусть делает! Посмотрим, у кого дешевле выйдет… А что, Муся прилетит на съёмку?
- Обещала… Ну, она там и в сценарии есть, без неё не обой-дёмся… А вот со звукозаписью – сомневаюсь…
- Что так?
- Ну, Софа с Яшей, режиссер и оператор, говорят, что у Рахманинова музыка неканоническая, мол, наверху не поймут. А Сёма упёрся. Кроме Рахманинова никого не желает принимать.
- Подумаешь, крали какие! Пусть простатами занимаются!
- Да они и там, и здесь на все руки! Ладно, к лету уговорим…
- А по воде кто пойдёт?
- Сам пойду. Пётр, он до сих пор боится.
- Пётр, Пётр! – окликнула задремавшего в кресле Петра Мария Акимовна. – Ты что, до сих пор не научился?
- Не люблю я… - проговорился Пётр спросонья.
- Мне тебя трижды спрашивать, что ли?! Когда по воде пойдёшь? Вот ведь бестолочь! Нам же правда нужна, а не кас-кадёры!
Пётр встрепенулся и поправил красивый галстук.
- Может, стажёр походит? Весной, как ручьи побегут, во дворе потренируется? Всё равно делать будет нечего… Ему к лету и так личину менять на Пи. Без подлога съёмка выйдет…
- Тебя не прошибёшь! – обреченно огорчилась Мария Аки-мовна. – Вот как с тобой работать?
- Как-как… - передразнил её Пётр. – Вы мне жену обещали найти… Где она? Испугали, выгнали в одном полотенце на ули-цу… А у неё деменция…
- Зачем она тебе? – сказала Мария Акимовна. – Она тебя всё равно не узнает. Живая, и слава Богу!
- Вам хорошо рассуждать, - заартачился Пётр. – У вас кру-гом – непорочное зачатие. А у нас – общая жизнь, общие дети, мы, может, любили друг друга! Мне теперь всё равно, узнает она меня или нет, главное – я её люблю до сих пор. И жалею…
- А как же другие женщины? Как же твой пресловутый секс? Клятвы, мантры? Мы их зачем для тебя придумали? Ты же всё равно налево пойдёшь!
- Не пойду. Брошу блуд. Займусь душой.
- Нет. Не бросишь… Вот именно за этим жена тебе с де-менцией и нужна… Ты думаешь, мы не понимаем?.. Да, Ось?.. В двух измерениях хочешь пожить?
- Ну, вы же с Осей живёте как-то!
- Вот уж дурак каменный! И на таком вся церковь держит-ся, прости меня Господи!.. Мы-то веру людям несём, а ты? Ты что несёшь? Чушь?
- Э-э, нет! – приободрился Пётр. – Я несу правду! Идею спа-сения и продления жизни в лучшем её проявлении! Вы у стажёра спросите, сколько он за один день со мной от жизни почерпнул? Да – немерено! Он вам скажет!
- Да знаем мы твоего стажёра больше тебя! Вот он сидит сейчас и, вместо того, чтобы выспаться перед работой, жрёт остывшие пельмени и косточки нам перемывает. Деньги наши считает. А свои – нет!.. Нуждой он кичился? Да у него по одним библиотекам в книжных обложках центнер золота лежит… Скажи спасибо Фаддей Фаддеичу, что чашу эту от него сберёг, а то бы говорили мы сейчас с тобой… Ага?
- Это – что? – растерялся Пётр. – Это уже в сценарии бы-ло?
- Было, было… - подтвердил Иосиф, поправляя волосы.
- И улитка, наколка, была у него на ноге! Была, прости меня Господи! А ты мне, Пётр, так и не сказал! – наезжала на Петра Мария Акимовна.
- Ну, вот и Ося тоже…
- Причём здесь Ося? Я тебя спрашивала! И ведь опять пре-дал!.. Что за натура такая, не понимаю! – спокойно рассуждала вслух Мария Акимовна. – Ну, что? Пойдёшь по воде?
- Пойду, - согласился Пётр.
- То-то!.. Что там у нас ещё?
- Цыганский конгресс, - сказал Иосиф. – Все члены в ульти-мативном порядке требуют издания на пергаменте цыганских песен и сохранения в общей библиотеке. Для потомков.
- Ну, издай… Много там?
- Не очень. Только они просят, чтобы дословно было запи-сано. Типа, если строчка «ай, да ну, да ну, данай, да раздану данай» повторяется сорок два раза, то столько же строчек и писать на странице. Без рефрена.
- Пиши всё. Не чужие люди, не жалко.
- Ещё просят безвизовый режим, международные паспорта, бестаможенный провоз товара и депутатскую неприкосновен-ность.
- Везде, что ли?
- По всему миру.
- А что? Интересная мысль! Я давно об этом думала… Та-кой сине-зелёный паспорт с красным колесом. И флаг у ООН в Нью-Йорке, у ЕС в Брюсселе… Ну, и везде, где положено… А цыган-ские законы Конгресс издать не хочет?
- Нет.
- А почему?
- Говорит, нет для всех цыган общего закона.
- Как это? Без Конституции? Не может быть! Пусть пи-шут! А то я им напишу!
- Мама, писать-то не все умеют…
- Ты им, знаешь, что скажи… - рассердилась Мария Акимов-на. – Ты им скажи, что в этот ваш «Швейцар» без паспортов не пустим. Быстро зашевелятся!
- Хорошо. Ещё просят занести в список профессий: «гадал-ка», «предсказательница», «магистр белой и черной магии», - там много ещё, для женщин. А для мужчин – «хозяин семьи», «хозяин табора», «ростовщик» и ещё целый список. Но и для детей ещё есть: «младенец», «нищий», «убогий», «танцор» и тому подобное. Это в России особенно важно, для ПФР. Как тру-довой стаж. И чтобы ещё условия Крайнего севера учитывались и как репрессированный народ. Тогда всем цыганам пенсию начнут начислять с двадцати-двадцати пяти лет, если, конеч-но, с нулевого возраста оформлять каждого «младенцем». Как только мать с ним на руках к паперти двинулась или на вокзал, так ребёнку стаж и пошёл.
- И какова пенсия выйдет?
- У женщин с двадцати лет – тысяч по пятьдесят, у муж-чин с двадцати пяти – тысяч тридцать-сорок. У женщин ещё от количества детей зависит.
- Отличное предложение! То есть, работать цыганам во-обще не придётся? Официально? Они как бы всю жизнь на рабо-те?
- Выходит, что так.
- Вот видишь, Ося! Рома думают о своём будущем! А обра-зование-то как же?! Медицина?
- Думают и об этом. Ну, во-первых, всё бесплатное! Пото-му что самим цыганам образование не требуется, а той стране, где они живут, нужны образованные люди. Пусть каж-дая страна и платит. С медициной – похожая ситуация: хотят иметь у себя здоровых цыган, пусть лечат за свой счет. Но так как цыгане передвигаются, за ними должны передвигаться и эти учреждения: мобильная больница, мобильная школа, столо-вые (естественно), коммунальные службы и особая цыганская полиция. Здесь важно, что полиция защищает цыган от абори-генов, но во внутренние дела не вмешивается. У цыган есть «крис», свой суд, они никаким другим законам не подвластны.
- Какие молодцы! – Мария Акимовна чмокнула шпица в но-сик. – Может, они и транспортную проблему как-то решили? Как они передвигаться будут?
- Да уже сделали им транспортные безлимитные карты – езжай, куда хочешь. Любым транспортом. И места бронируют до отправления. На любой станции, на вокзале, корабле или в аэропорту. Согласно квоте, конечно. Но квоты можно изменить по желанию табора. Карты бесплатные. ЮНЕСКО субсидирует.
- Отправьте меня к цыганам! – взмолился Пётр. – Я хочу пожить, как они. Пожалуйста…
- Ты свою пенсию ещё не заработал, Пётр! – упрекнула его Мария Акимовна. – На что ты жить будешь?.. Вот галстук на тебе не меньше сотни долларов стоит. Откуда он у тебя?
- Подарили.
- Вот тебе тут его подарили, а там его снимут, если на женщину другую поглядишь. Понял?
- Понял.
- Тогда сиди и молчи. Что ещё, Ося?
- Криминал. Воровство, обман, мошенничество… Тут мне-ния разошлись. Одни говорят, что пока все предыдущие условия не выполнят, особенно в России, то всё останется по-прежнему. А другие говорят, что пора проявить толерантность. То есть заявить уже официально, что любое личное имущество любого гражданина любой страны, оно, - изначально принадлежит цы-ганам, а потом уже ему.
- Это как? – подняла брови Мария Акимовна.
- Ну, подойдёт к любому цыган, в магазине, на рынке, на улице, на что пальцем покажет, то и нужно отдать. Сразу. Без всякого воровства. Хоть деньги, хоть машину, хоть квартиру. Исключая жен, женщин и детей. Их отдавать нельзя. Грех. По-тому что семья – главное у цыган. С другим имуществом слож-нее. Скажем, коллективная собственность или государствен-ная. Тут суд будет решать.
- Чей суд?
- Цыганского конгресса. Кому из адвокатов больше денег заплатят, тот и выиграет. Но опять – без воровства и мошен-ничества. То есть взятки разрешается прямо на суде давать, кто больше даст, тот и прав окажется.
- А, поняла! Как на аукционе!
- Вот именно. С землёй и водой ещё не решили. Но дебаты уже идут.
- То есть посадить цыгана за краденное будет невозможно. А драки, а убийства? Ну, бывает же…
- Очень сложный вопрос. Но решаемый. Самое простое – око за око, зуб за зуб. Никакой пенитенциарной системы. Второе – отлучение. Лишение цыганского статуса навсегда, а, значит и всех привилегий. Сдача своего преступника той стране, где он попался. И, наконец, Антарктида…
- Какая ещё Антарктида?! – возмутилась Мария Акимовна.
- Ссылка. На освоение последней территории Земли, где цы-гане еще не живут. И не говорите мне, что это смертная казнь! Уже все посчитано. Один цыганский табор может содержать своего одного преступника в Антарктиде до самой его смерти. С трансфером и автономной системой жизнеобеспечения. Цы-ганский конгресс не ошибается! У цыган, повторяю, главное – семья. Они своих в беде не бросают.
- Удивительная картина вырисовывается, - мечтательно подняла глаза к задымленному потолку Мария Акимовна. – Люди мечтали о такой жизни тысячи лет, а тут Цыганский конгресс решил это на нескольких заседаниях. Чудо! И так эти бомбы теперь некстати…
- Прогресс! – резюмировал Пётр Ионович. – С одной стороны можно за счет развития производительных сил спасти послед-ний свободный народ на Земле. С другой стороны – угробить и его, и народы-производители. Исторический парадокс! Вот так и Империи гибли, и цивилизации… Вероятно, есть какой-то за-кон, что как только доберёшься до счастья, тут тебя сразу – ***к обухом по голове!
Иосиф поднялся с кресла и прошёлся по комнате. Шпиц вни-мательно наблюдал за его движениями, будто не узнавая, гото-вый кинуться на защиту хозяйки. Пётр на всякий случай сжал кулак. Мария Акимовна заволновалась.
- Ося, что случилось? О чём ты думаешь?
- Мама! – раздражённо отвечал Иосиф. – Вы меня учили другому. Я вам верил. А во что мы сейчас превратились? Мы ра-дуемся, узаконивая вседозволенность одного народа перед остальными. Мы же хотели всех сделать равными перед Богом. Мы говорили о любви и милосердии всех и ко всем.
- Ося! Но мы не фашисты. Мы не собираемся никого ис-треблять. Мы не разрушаем культуры. Мы не навязываем свою. Мы не вмешиваемся ни во что. Пусть все живут, как и жили. Просто, чем отнимать что-то незаконно, (а это цыгане у про-изводителей всё равно отнимут), не лучше ли договориться между собой и добровольно отдать? Ни у кого не убудет, а у цы-ган прибавится. Твоему избранному народу будет лучше! Это же счастье! Вот, погляди! – и Мария Акимовна приподняла на руках шпица. – Мы – это он! А они – это мы! Тебе же не жалко дать ему косточку, погладить его по голове, полюбоваться им. Он су-лит счастье. И он не похож на нас. Он даже укусил Петра. А Пётр его простил. И он не мешает никому. Он дарит радость!
Иосиф остановился и посмотрел на собаку в упор. Шпиц осклабился и зарычал.
- Ох, Ма! – произнёс Ося сквозь зубы. - Не пожалеть бы! Если бы этот пёс мог разговаривать, он бы многое тебе объяснил. И как он тебя любит, и за что, и кто из вас на самом деле хозяин…
- Не утрируй. Давай продолжать… Пётр, не спи!
Иосиф возвратился в кресло.
- Я хочу ввести в сценарий ещё один персонаж. Русского. И им будет твой стажёр, Пётр.
- Этот зассанец? – удивленно обернулся на Осю дворник.
Мария Акимовна прижала к себе пса так, что он пискнул.
- Да, он. И ему будет всё равно, кто вы – цыгане, евреи, апо-столы, боги, проститутки, жёны, дети, собаки, лошади. Он вас всех будет любить. Всех! Даже голубей и ёжиков… Что? Удиви-тельно?
- Но такого не бывает, Ося! – прошептала Мария Акимов-на.
- А у нас будет! Его будет нести во все тяжкие в разных аферах, у него погода будет меняться от настроения, а не настроение от погоды. Он будет плакать под цыганские песни, плясать под «Хава нагилу», ловить рыбу для всех, а не для себя, пить и есть, сколько захочет. А главное – он будет работать за нас за всех. И мы, живущие за его счёт, тоже будем его любить. Но не за то, что он делает, а потому, что он просто есть. Вот такой зассанец! Мысль понятна?
- Но зачем? – возмутилась Мария Акимовна. - Есть великая русская литература. Этого достаточно. Зачем пугать гряду-щую цивилизацию? Русские уничтожили и теперь распродают свою страну. Русские вмешиваются в чужие дела и захватыва-ют земли, как тысячу лет назад делали варвары. У них рабская натура у подчиненных и животная жестокость у олигархов. У них бомба!
- А мы про бомбу не скажем. Мы про любовь. Да, Пётр Ио-ныч?
- Да… - обреченно согласился Пётр и неожиданно предло-жил: - Я пойду посплю. Устал я. Имею право. Да и кому я нужен?..
Пётр поднялся с кресла и побрёл к выходу. Шпиц даже не тявкнул. Мария Акимовна переглянулась с Иосифом. Когда дверь за Петром закрылась, Мария Акимовна приказала:
- Меняй его. И немедленно.

------------------------

«Ь. не стал занимать себя отвлеченными мыслями. Помыл посуду, мурлыча себе под нос «Гаудеамус игитур», на куплете «Вивант омнес виргинес» сбегал в туалет, а на «Периат три-стициа» уже протирал тарелку.
Лёг Ь. на кровать, не раздеваясь. Не почистив зубы. Часы на стене показывали третий час ночи. Спать оставалось часа два с половиной. Ь. завёл будильник и закрыл глаза.

Утром Ь. встал с ясной головой и чётким планом на утро. Первым делом взглянул в окно. Каждый уважающий себя дворник утром глядит в окно и оценивает, что можно не делать. Сего-дня можно было не делать ничего. Шёл дождь. Холодный, но-ябрьский. Будто наверху прополоскали бельё в колодезной ледя-ной воде, а теперь отжимали его по частям из скрученных в беспорядке туч. Но небесная прачка не сильно беспокоилась о ка-честве выжатого. Лениво касалась разных концов белья, броса-ла работу, отвлекаясь на что-то постороннее. Потом возвра-щалась. Опять сливала на землю остатки влаги. Но дальние концы небесных простыней и пододеяльников оставались не вы-нутыми из корыта, полного воды. Они напитывались новой вла-гой. И процесс этот выглядел безвременным и бесполезным.
Двор был пуст. Ни людей, ни собак, ни птиц не наблюда-лось. Жестянки машин по цвету сливались с асфальтом, газоны – с обочинами, стены домов – с крышами. Серая целостность с небольшим налётом ржавчины и мёртвой земли не оставляла место воображению. Квёлые деревья и кустарники даже не пы-тались вспомнить о листве. Провода – об электричестве. Свет – о времени суток.

------------------------

Через силу заставив себя включить УФ лампу, Ь. разделся и голым сделал перед ней несколько упражнений. После этого прошёл в ванную, взглянул на себя в зеркало и бриться не стал. Седая щетина, пробившаяся за прошедший день, показалась ему закономерной частью нового имиджа. Из постоянных утренних процедур он позволил себе единственную – высморкался и почи-стил зубы. Завтрак был отложен, как лишнее после ночных пельменей.
Уже одевшись в дачное, не однажды ношенное, Ь. посмот-рел на себя в зеркало ещё раз. Оттуда на него взглянул человек, который не собирался никуда уходить. Он разглядывал его с иронией и вызовом: куда, мол, ты? Добро бы на рыбалку… Но Ь. решительно опустил глаза и натянул чистые сапоги…
Дверь в дворницкую была открыта. Хозяина не было, но чья-то рука навела здесь порядок. Чистая посуда была сложена на полку у раковины. Стулья задвинуты под стол в положение, которое гостей не предполагало. На столе, кроме «Библии», лежала записка. Ь. начал читать её, не беря в руки, не раздева-ясь, роняя дождевые капли при наклоне на бумагу и на столеш-ницу.
«Ночь коротка, цель далека. Я уйду с толпой цыганок за ки-биткой кочевой. Не ищи меня, не зови меня. Жена ушла. Я её найду, вылечусь, и снова буду. Любовь и работа – вот краеуголь-ные камни нашей человечности. Осанна!»
Из текста записки Ь. понял, что он принят на должность дворника, но работать придётся одному до иллюзорного воз-вращения Петра Ионовича. Комбинезон висел на вешалке. Под ним стояли сапоги с отворотами, на голенища которых были повязаны чистые портянки. Ь. не торопясь переоделся и сел за стол перед книгой. Страница в ней была заложена светлым го-лубиным перышком.
Часа через два после чтения знакомых утверждений Ь. неожиданно прервался и понял, что не верит ни одному слову из книги. Как никогда не верил тому, чему не было явных доказа-тельств, проверенных опытом. Тогда он начал читать с другого места, пытаясь понять значение описываемых событий не для него, а для кого-нибудь другого, который, возможно, знал какую-то предысторию, тайную для Ь.. Но и в этом случае повество-вание оказывалось ложным, надуманным. Борясь с желанием пе-реписать прочитанное начисто собственным языком, доступ-ным его пониманию, Ь., перерыв в дворницкой все закоулки и ящики, не нашёл ни листа бумаги, ни карандаша или ручки. Оставалось размышлять про себя, не надеясь на то, что па-мять сохранит эти размышления.
«Библия» писалась не для того, чтобы утвердить человека в вере в единого Бога. Она не предполагает. Она декларирует и не оставляет выбора. Как если бы её вообще не было, а было только название книги. И этого названия было бы достаточно, чтобы вера стала законом. Эталоном причастности к Богу. Лишнего писать было незачем.
Как исторический документ, эта книга не учебник, а скорее помощник, справочник, сопровождающий, но отнюдь не поуча-ющий. Авторы, толкующие о происходящем задним числом нет-нет, да и скатятся к собственной современности и её поняти-ям. Оперирующие к божественному пытаются навеять страх. Сулящие блаженство уповают на веру в Бога. Верующих Бог одаряет земными благами, но не просвещает. Он остаётся не-доступным пониманию. А внушить веру в себя, открыться лю-дям, облагодетельствовать всех взаимной любовью – не мо-жет, или не хочет. Так и искушает спросить Спасителя: к чему городить огород, если одним всесильным щелчком можно вбить каждому веру? И всё успокоится! Что это за игра такая: страв-ливать людей до убийства, не жалея женщин и детей? Ради че-го? И тут же призывать: плодитесь и размножайтесь.
Зачем эти многочисленные циклы войн, моров, стихийных бедствий? И зачем оставлять сомнения в неискушённых душах, разрушая веру в Себя, непогрешимого? Затем, чтобы пролить свежую кровь? Безрассудно! Неоправданно жестоко! Даже подло – не воспользоваться своим всесилием в опасный момент! Не спасти, а погубить… Какая уж там любовь и всепрощение, раз самый ответственный и всемогущий не считает нужным вме-шаться, чтобы восстановить мир и справедливость!..
Зато сколько букв! Тысячи страниц, миллионы знаков, сот-ни лет времени на чтения и толкования прочитанного! И всё – в пустоту…
И даже если ты есть, Господи, и эта цивилизация погибнет, как погибли все предыдущие, как погибнут последующие, дай людям когда-нибудь такой нравственный закон, чтобы они не способны были тебя самого осуждать, чтобы это им даже в го-лову не приходило! Зачем поручать людям писать Книгу, кото-рая вызывает сомнения? К чему изучать то, что разрушает са-мое себя?
Достаточно табу. Запретов на подлость, убийство и во-ровство. Или обязательно нужно на кого-то молиться? Пусть молятся на маму. Она их родила. Дала им жизнь. Выкормила. Или – на папу. Он их воспитал. Дал знания. Охранял. Почему нуж-но молиться на кого-то невидимого и ждать от него невообра-зимого? Как минимум – хлеба! Максимум – чуда!
А не потому ли, что так удобнее всем?! И рабам, и хозяе-вам. Ведь именно тогда, при рабстве, которое считалась нор-мой, и писалась Книга. И в ней, внутри, отношения ни между людьми, ни между человеком и Богом не изменились. И рабство ещё длилось, а Книга уже была завершена. Им, первым, читать её было легко и понятно. Верующий – «раб Божий». Предмет собственности, с которым хозяин волен делать всё, что ему за-хочется. Вплоть до продажи или убийства (уничтожения). Раб это знает. Раб этим живёт. Знает об этом и его хозяин. И – кто бы он ни был – он будет поступать с ним, как с рабом. А просто потому, что не было в то время других отношений! Хо-зяин прав всегда, потому что он хозяин. Раб навсегда раб, пото-му что он невольник. Воли у него нет, нет выбора. Есть рабская жизнь или смерть. Ничего другого. Хочешь занять место хозяи-на? Отними у него жизнь, и стань им. Стань, чтобы помыкать собственными рабами.
Христианство несло идею рабства в жизнь две тысячи лет. Вот с этой самой Книгой. А с такой Книгой подличать с невер-ными, обворовывать слабых, сжигать ведьм и еретиков на ко-страх и грабить в крестовых походах сам Бог велел. И если с прихожанами разбирались мирские и уголовные суды, то церков-ный суд карал ещё и тех, кто замахивался на них самих, пред-ставителей Бога на Земле, единственных, чьё звание позволяло им выносить приговор именем главного рабовладельца.
Книга содержит все грехи человеческие. Не разовые! Мно-гочисленные, которые переползают из одного поколения в дру-гое. Людей наказывают, а они грешат. И еще раз грешат, и их опять наказывают. И это даёт людям понять, что никто не волен, ни как раб, ни как хозяин, уйти от греха. Хочешь-не хо-чешь, а ты его совершишь, неоднократно, с той или иной сте-пенью подлости или жестокости. Такова рабская натура чело-века. И к рабу приходит странная мысль: раз так, то чего бо-яться? И он грешит и убивает. А Бог в этот момент отходит в сторону и ждёт, чем это всё закончится?
Нет, нужно написать другую книгу. Короткую, ясную, лёг-кую. После прочтения которой становилось бы очевидно, что, что бы ты не делал, как бы не жил, ты сам себе судья, сам себе и раб, и Бог. И все помрут, и ты помрёшь, и ничего не изменится. Опять будут обманывать и убивать, унижать, умирать от бо-лезней и старости. Ничего другого просто не было и нет. Только и разницы, что кому-то достанется больше, а кому - меньше. И зла, и добра, и хорошего, и плохого. И стоит ли из этого что-то выбирать, если результат одинаков? Боль. Смерть. Забвение…»
Ь. облегченно вздохнул, придя к неутешительному выводу. Будто оборвал последний крючок на рыбалке. Обидно, конечно. Только ничего не поделаешь – со всяким это когда-нибудь слу-чится. Он решил выглянуть на улицу и поднялся со стула, закрыв «Библию» и поправив голубиное перышко на том месте, где за-ложил его в книгу Петр Ионович – «Деянии апостолов». На по-судной полке Ь. нашел носок и полиэтиленовую бутылку с клю-чами. Привязал их к поясу.
За дверью дождь продолжался. В поднебесье полоскание и отжим туч заканчивать не собирались. Взглянув на экран смартфона, Ь. определил, что время приближается к обеденно-му. Именно в этот момент пришло сообщение от жены. Она за-держивается ещё на одно дежурство, потому что у второй сменщицы был на этот день заказан педикюр, и она днём рань-ше договорилась с той женщиной, что заболела, о своей под-мене. Но работать кому-то надо. Поэтому Ь. пусть найдёт в холодильнике пельмени и её к обеду не ждёт.
Подавив второй вздох, Ь. вернулся в дворницкую. Снял сапо-ги и лег на диван.
«Определённо день нужно актировать… - подумал он. – Интересно, сколько они заплатят по акту за то, что я ничего не делал? Но я же не виноват… Они же должны понимать, что у дворника всё от природы зависит!.. Потом, а где регламент? Где график производства работ? Нормо-часы? План участка, наконец! Разграничения по ответственности? Я даже матери-альные ценности не принял! Ну, и что, что результат не важен! Формальности же можно соблюсти!»
Ь. понял, что теряет умиротворённость. Докапываясь до сущего, он вдруг начал осознавать, что жена не спроста не вер-нулась домой. Что, приняв место у Петра по работе, он начина-ет принимать и его судьбу. Что жена уже не вернётся, как и жена Петра. Никогда.
Да и была ли она?..
Ь. нервно заерзал на диване и лёг на правый бок. С левой стороны в груди что-то давило на рёбра изнутри, будто кам-нем.
«Когда она ушла на работу? – пытался вспомнить Ь. – По-завчера? Неделю назад? Две?.. Я курил на балконе. Она проходи-ла внизу по двору и махнула мне рукой… Так зелено ещё было, ли-стья на деревьях, солнце светило… Самое начало осени. Или ле-то… Как время летит?!»
Лежать стало неудобно. Ь. сел, расстегнул комбинезон и ослабил пояс с ключами. Он начал восстанавливать в памяти последнее прощание с женой.
Она жаловалась на то, что машина что-то барахлит, что ей придётся ехать на работу на маршрутке, электричке, а по-том – на метро. Боялась опоздать, в суете перепутала сумочки, оставив на полке в коридоре и документы, и деньги, и новый смартфон. А Ь. и не пытался догнать её, чтобы передать всё это. Он был уверен, что это очередное недоразумение разре-шится само собой, как разрешались многие вещи с её возвраще-нием. Она часто забывала вещи в транспорте. Но эти-то дома остались…
Ь. посмотрел на номер, с которого приходили сообщения с работы жены. Ну, вот, с рабочего… Утром и вечером. И опять – утром и вечером… Три месяца подряд, остальное он стёр, когда чистил память в смартфоне!
В животе у Ь. похолодело. Как же так?! Как это могло остаться незамеченным? И вдруг явственно ощутил, будто прозрел: их уже ничего не связывало последних шесть лет, ниче-го! Они жили в разных комнатах. Когда она уходила на работу, он ещё спал. Когда она возвращалась, он ещё был на работе. Они иногда встречались на кухне. Она сразу выключала телевизор и вопросительно смотрела на него: не помешала ли? Ь. не любил телевизоры. Они отвлекали. Она не понимала, от чего Ь. можно отвлечь? Он дома только спит и пьёт. А когда этого не делает, курит на балконе или сидит в туалете. Потом Ь. вышел на пен-сию и совсем потерялся. На дорогую работу его нигде не брали. Дёшево он работать отказывался. Сидел дома, читал, вёл свои записи. Жена начала брать подработки. А в связи с карантином стала задерживаться всё чаще, иногда не появляясь дома неде-лями. Ь. не то чтобы привык к этому, он просто не обращал на эти задержки особого внимания, оправдывая её отсутствие об-стоятельствами. Кое-какие сбережения ещё оставались. Ь. по-немногу их растрачивал, когда пенсии на покупки не хватало, исправно оплачивал коммуналку, связь. Если о жене кто-то спрашивал, Ь. честно отвечал, что она сейчас на работе и про-сил позвонить ей туда. У знакомых были оба её телефона. Обычно знакомые уже не перезванивали, а если и случалось та-кое, Ь. с раздражением просил его не беспокоить, да ещё делал им выговор: мол, врач трудится во имя вашего спасения, а вы его глупостями достаёте!.. Воспитанные люди больше не зво-нили. И в гости его приглашать перестали, ссылаясь на каран-тин. О жене никто уже не вспоминал, а, если просили передать «привет», Ь. никому не отказывал, говорил: «как только по-явится, передам!», отключал телефон и тут же забывал о зво-нившем.
Отматывая месяцы своей жизни в обратную сторону, Ь. вдруг с внутренним страхом ощутил, что он описывает проща-ние с женой не в этом году, и не в прошлом, а в каком-то непо-нятном для него времени, которое начисто стёрло всё, связан-ное с его семейной жизнью. Получалось, неведомо с какого года он живёт в полном одиночестве, поддерживая иллюзию семьи, которой нет. Его сознание чётко руководит его действиями, исключая всякую догадку о правде. Он подчиняется ему беспре-кословно.
«Поэтому они меня и позвали… - наконец, догадался Ь. – Оставь всё и иди за мной… Вот и оставил… И пошёл…»
Ь. поднялся с дивана, застегнул пуговицы на комбинезоне и, прихватив ключи, побрёл домой, мучаясь тревожными мыслями.
Поднявшись на двенадцатый этаж, он не узнал свою лест-ничную площадку. На единственной двери, не в его квартиру, ви-села табличка «М.А.Ма». Позвонить в дверь Ь. не решился. По-тупив голову, он спустился вниз и зашагал к дворницкой. По до-роге, под дождём, он несколько раз нагибался к земле, чтобы со-брать в карман оттаявшие, расползшиеся по мокрому асфаль-ту, бычки от сигарет и мелкий мусор. Вытирая грязными рука-ми лицо от дождевых капель, слёз Ь. не замечал.»

---------------------------------

Июльский вечер в два раза длиннее июльской ночи. Летним вечером предметы не исчезают и не растворяются во тьме, а при-обретают очертания похожих на себя существ. Так, проезжая по просёлочной дороге мимо дерева, стоящего на повороте, ствол его можно принять за великана, держащего что-то в руках над головой и готового уронить на тебя целую кленовую крону. А столб, уве-шанный проводами с одной стороны, – за огромную цыганскую плеть, хлестнувшую соседний дом и застрявшую своими сплетени-ями в крыше, как в коже огромного слона. Вечером кусты похожи на огромных собак, а собаки – на кусты. Ямы на дороге – на прова-лы до центра земли.

Миновав КПП на карьер, я направил машину Андрея к по-жарным воротам, которые, если ничего не изменилось, открыва-лись известным мне способом: штырь, упиравшийся в землю с внутренней стороны, которым створки закрывались, легко вращал-ся, если его захватить газовым ключом у основания. Подняв его вверх, можно было отклонить створки настолько, что в образовав-шуюся щель просовывалась отвёртка, которой нужно было отки-нуть щеколду. Вход оказывался свободен.
Все эти действия мы произвели с Андреем в полутьме за не-сколько минут, не зажигая фар. Загнали машину внутрь и оставили её на стоянке между двумя огромными самосвалами. Я повёл его пешком между стволами подросшего за полтора десятка лет оси-нового молодняка к спуску в приёмный бункер, беспокоясь только о том, как бы там не перепрятали ключ от массивной двери. Ключ оказался на старом месте, в электрическом щитке, открывавшемся той же отвёрткой. Дверь мы отворили, шагнули внутрь и прикрыли её за собой. Тут только, в полной темноте, включили фонарики. Два ряда знакомых конюшенных дверей слева и справа от прохода выглядели так, будто к ним не прикасались несколько лет. Посмот-рев под ноги, я остановил шагнувшего было вперёд Андрея.
- Нужно найти ещё одну связку с ключами, иначе мы ничего не увидим…
Под ногами, в толстом слое наносов, было рассеяно множе-ство следов от обуви, копыт лошадей и колёс повозок. Я выбрал направление чуть правее, вдоль стены, попросив Андрея следовать за мной как можно осторожнее, стараясь наступать в чужие отпе-чатки следов под ногами и не поднимать пыли. Мы шли молча, почти бесшумно. У двери моего бывшего пристанища останови-лись. Я снял рюкзак и, недолго порывшись в нём, вынул оттуда мо-ток толстой лески с шорской мушкой.
- Вот здесь, - показал я Андрею, - канализационный люк. Ко-лодец. В нём труба с заглушкой. Где-то через метр она поворачи-вает. Внутри трубы, на углу лежит связка с ключами, они на пень-ковой верёвке привязаны. Если повезёт, и канализацией после пожара не пользовались, мы её должны на мушку поймать.
- Говорил же тебе, Пит, что есть ещё мушка, которая сейф от-крывает! – шёпотом сказал Андрей.
Простучав отверткой пол, мы нашли люк по характерному звуку. Откопали крышку руками. Кое-как подняли её и отвели в сторону.
- Посвети, - попросил я Андрея, направив луч фонаря в коло-дец.
Колодец был не глубок – метр с небольшим. Я спустился в не-го, сдернул ревизионную заглушку с трубы и закинул внутрь свою «удочку». Несколькими подёргиваниями я зацепил крючком муш-ки верёвку и вытянул связку ключей наружу. Когда я вылез сам, мы установили люк на обечайку и присыпали его пылью.
- Видишь? – показал я Андрею на множество ключей на связ-ке. – Видишь, метки на каждом ключе нацарапаны? А теперь по-смотри на меня. Перед тобой единственный человек, который зна-ет, что они обозначают.
- Номера дверей.
- И это тоже. А ещё местоположение, ряд, сторону и обозна-чение каждого корпуса. Двоичный код.
- Не зря в школе учили… Куда пойдём?
- А куда хочешь?
- В Америку.
- Точнее место и время называй.
- Ты серьёзно? – усмехнулся Андрей.
- Абсолютно! Я не зря пятнадцать лет на карьере работал…
- Постой-постой… И ни разу этими ключами не воспользовал-ся?.. Чем же ты там занимался?
- Ждал. Копал и ждал, когда время наступит. Считал и в голо-ве укладывал. Записывать ничего нельзя было. Так я стихи писал, шифровал каждую строчку. Стихи легко наизусть выучить. Я их помню.
- Молодец, - без удивления резюмировал Андрей. – А что раньше молчал?
- А кому это надо было?! Одним цыганам!.. Нет, в Америку – в следующий раз. Рано. У меня сын сейчас там. Новая сноха рожать собирается. Вот к ним и махнём, как она родит, к внуку, я давно обещал заехать… А пока пошли-ка прямо к Марии Акимовне. По-моему, я знаю за какой она дверью. Респиратор надень! Нам по пыли не меньше километра топать… Веришь?
- А куда мне деваться? Я сам тебя сюда привез… Но ты, со сво-ей стороны, несколько не прав… - говорил Андрей, надевая маску. – Как про того мужа-волшебника… Предупреждать надо!
- Я по дороге всё расскажу, - согласился я. И рассказал.

- Идея спрятаться под землю и уйти от мира – стара как клад-бище. Издавна мёртвых закапывали в санитарных целях, а живые прятались под землю от безысходности. Всё, что оставалось на по-верхности, превращалось в пыль. Всё, что сохранялось под землёй, обзывалось культурным слоем и становилось достоянием истории. Копать глубже научились не сразу. Сначала пользовались есте-ственными подземельями – пещерами. Потом стали ковырять от-ложения помягче – известняк, песчаник, туф. Так дошли до твёр-дых пород. Металлургия решила проблемы с их разрушением.
Землю стали копать и снаружи, и внутри. Полезные ископае-мые использовали в своих целях. Ямы и шахты с пещерами остава-лись заброшенными. Люди погружались всё дальше. Но жили на поверхности, на солнце. Тут была вода и плодородный слой, кото-рый приносил пищу. Ничего не менялось в течение тысяч лет.
Понимание того, что под землёй можно существовать не хуже и безопаснее, чем на земле, пришло в голову наземных людей не сразу. Находки тоннелей, соединяющих материки, и обнаружен-ные в них остатки цивилизаций никак не повлияли на психологию человечества. Подземных жителей наделяли или мифическими, или футурологическими качествами. Всерьёз заниматься этой про-блемой отказались. Тем не менее, существует ряд доказательств, что в земной коре существует единая система подземных лабирин-тов, позволяющих не только существовать разумным существам, но и пользоваться своим преимуществом перед наземными соседями.
Достаточно одного примера. Трансфер. Использование грави-тации в качестве переноса информации из одного сознания в дру-гое. И сбор этого сознания в материальном теле. Теория струн… Не слышал?... Короче: перемещение по другому пространству как бы рассыпавшись в песок и собравшись в нужном месте по самому короткому пути со скоростью, близкой к скорости света. Причем материальные препятствия помешать не могут. Гравитации под-вержено всё и везде. С одной стороны это усложняет путь, с другой стороны – это сулит стопроцентное проникновение, если путь рас-считан верно…
- Выходит, что подземные существа умели это делать давно, а мы научились только копать? – спросил Андрей.
- Если грубо, то ты прав… Но они, эти существа, никуда не де-лись, они есть. И они есть везде. Вот только увидеть и поздоро-ваться с ними вряд ли удастся. Мы им не интересны. Да и на по-верхности они, вероятно, чувствуют себя небезопасно, неуютно. Мы пока остаемся для них на уровне обезьяны, взявшей в руку палку, поэтому посвящать нас в азы общей теории относительности - бесполезно. Мы только пробуем найти двери и подобрать ключи, чтобы взглянуть на то, что для них является обыденной жизнью.
- А как до тебя это дошло?
- А как первую дверь открыл, так сразу всё и понял… Да ещё у меня предки – шахтёры. Представляешь? Оказывается это немало-важно. Накапливается что-то в мозгах и с генами передаётся… От подземных цивилизаций… Ну, так вот… Я, когда на карьер попал, больше нормами выработки интересовался да качеством продук-ции. Бумаги начальству писал, с воровством боролся, со взяточни-чеством. А как с перспективным планом разработки столкнулся, сообразил, что главное – не сырьё, а форма и глубина образую-щейся ямы, её протяжённость, направленность по сторонам света. Когда, лет через пять, яма начала принимать очертания огромной перевёрнутой раковины улитки, я успокоился. До меня дошло, что мы не продаём щебень и песок, а копаем до известняка огромный котлован под небольшой город. А уже под этим городом, на уровне Касимовского горизонта грунтовых вод, будет находиться что-то запретное, шлюзовые шахты обеспечивали к нему верти-кальный доступ.
- Ракеты?
- Даже для ракет это было слишком… Это был новый Ковчег.
- Вот! И это я тебе говорил!
- Да, упоминал как-то… Ковчег, но не для всех! Для тех, кто правильно пахнет…
- Постой, постой… А не тот ли это проект, что мне лет пять назад подкинули? По запаху людей определять? Шведы тендер выиграли.
- Тот самый, Андрей! Магда своё отработала?
- С лихвой! На самом деле оказалось, что у каждого человека свой собственный и неповторимый запах. Потоотделение не спута-ешь ни с чем и ничем не перешибёшь… Шведы второй приборо-строительный завод на этой основе запустили. Индикаторы в теп-ловизоры встроены. Навёл лучик на открытую часть тела - он любо-го вплоть до состава ДНК определяет.
- Это Мария Акимовна придумала… И я понимаю, что цыгане всех своих через твой аппарат прогнали. Значит, хотя бы одна из аэродинамических труб уже работает. Видел, сколько следов в тоннеле? Завтра «исход» должны снимать… Снимут, и – поминай как звали, православных!
Через несколько сот метров проход перед нами оказался за-крыт массивными дверями. Ни одной щели для ключа в листовой стали мы не обнаружили. Нашли справа на стене подобие фото-датчика. Андрей приложил к нему открытую ладонь, следом за этим осветил себе лицо и застыл перед ним неподвижно. Ворота не пошевелились. Я проделал тоже самое – ворота безмолствова-ли.
- Их не было. Я не знаю, что дальше делать, - честно признал-ся я после нескольких попыток отыскать хоть какой-нибудь меха-низм к их открытию.
Андрей снял респиратор и вытер пот со лба. Присел на бетон-ный пол.
- Не торопись. Был у нас один заказ… Там в ключе на психоло-гическом моменте сыграли… Скажем, сидишь ты в очереди на при-ём к какому-нибудь большому начальнику. Очередь огромная. Времени у тебя нет, а начальнику на это наплевать, он знает, что ты не уйдёшь, если тебя вызвали. Ни в туалет тебе не сходить, ни во-ды попить – ничего нельзя. И у начальника – камера, которая за всеми вызванными наблюдает. Он очень занят. Чем – не вашего ума дело! Час проходит, второй, третий… Кто-то из подчиненных встаёт и уходит, кто-то продолжает сидеть. Наконец, остаётся один из всех, за которыми камера наблюдала. И тогда дверь открывает-ся… Когда испытывали, считали, сколько времени нужно, чтобы замок вовремя сработал. Оказалось – полтора часа отпущено на терпение, чтобы простоять перед дверью. Так и запрограммирова-ли. Иначе открыть невозможно. Хоть что предпринимай… Ты, Пи, попробуй, встань напротив датчика и стой. Может, сработает… А я фонарик на тебя направлю и посплю…
Я встал на указанную Андреем точку.

---------------------------------

Может, для кого-нибудь это было и трудно: простоять на од-ном месте два-три часа. Только не для меня. Для обыкновенного рыбака-любителя это обычное дело. Если клюёт, времени не заме-чаешь. Если нет, можно вспоминать о том, как клевало раньше. Ес-ли не клевало вообще, можно думать о том, что будет, если клю-нет. И когда это надоест, вспоминать, о чём ты думал, когда не клевало. Мысли можно запускать по кругу неоднократно. Рыбац-кие мысли скучными не бывают.
Я так и сделал, выбрав в качестве поплавка датчик с двумя лампочками. На нём светился красный светодиод. Как только заго-рится зелёный, нужно было делать подсечку: бежать к двери и от-крывать…
«Ковчег, говоришь… - мысленно беседовал я с Андреем. – По-топ… Спасение флоры и фауны в качестве пищи для человека. Каждой твари по паре. Остальные – под водой… И вода вокруг… Ной целый год плавал. И, конечно, рыбу ловил… Рыбу на ковчег брать незачем было, она вокруг ковчега плескалась… О чём он ду-мал?.. Конечно, о будущем. Цивилизация погибла. С лёгкой ли ру-ки Божьей, от тяжёлых ли грехов, - как знать? Завет он выполнил. Осталось плодиться и размножаться, чтобы продлить род челове-ческий. Но – когда?..
«Вот, - думает Ной, - закончится потоп, найду землю, посажу виноградник и первым делом напьюсь. На ковчеге-то ни грамма вина не осталось… Сначала в дождевую воду его добавляли, чтобы она не зацвела. А как морская болезнь началась, последнее выпи-ли. Даже уксус… Одного Хама ничего не берёт: он и трезвый суётся везде, подсматривает, подсмеивается. Проклясть его, что ли?..
Птицы все перемёрли: и Феникс, и Алконост, и Гамаюн, и Си-мург, и Сирин, остались только гарпии, трёхногий ворон Ятагарасу, да пара сизарей. Кому землю искать?.. Да ещё этот Левиафан во-круг ковчега шныряет туда-сюда. Как только нечистоты в воду сбросят, выныривает. Потом борт начинает облизывать – волы внутри со страху гадят в стойлах. Пошлёшь за ними вынести, собе-рут, и - стоит дерьмо в корытах на палубе по полдня, воняет… А ку-да за борт лить? Эта тварюга морская уже все борта у ковчега об-гладала… Хорошо, хоть ветра нет. Удочку из иллюминатора забро-сить можно, сардинку свежую поймать, не нюхать корыта с дерь-мом…»
У Ноя клюёт. Он делает широкую подсечку и цепляет пелами-ду. Большую, килограмма на полтора. Рыба отчаянно борется, од-нако Ной, поднаторевший за год в вываживании таких рыбьих стерв, не сдаётся. На его азартные крики в каюту вбегают Сим и Иафет, предлагая помощь шестисотлетнему отцу. Он сгоряча посы-лает их в ад.
- Тащите багор лучше! – наконец, приказывает он, понимая, что поднять рыбу на десять локтей из воды он не сможет. Послуш-ные сыновья убегают за багром на корму.
Входит Хам.
- Клюёт, пап? Нормально?
- Глаза протри! Не видишь, тащу?!
Хам просовывает голову в соседний иллюминатор и смотрит вниз. Советует:
- Пап, ты ей дай погулять. Она устанет, потом легче вытаски-вать будет.
- А не пошёл бы ты сам погулять! – кричит Ной, раскраснев-шись от напряжения. – Сейчас какой-нибудь тунец или акула вы-скочат и сожрут! Вместе с крючком откусят! Иди лучше братьям помоги багор найти!
Хам возвращает голову в каюту и подходит к Ною, пытается вырвать у него удилище.
- Пап, тебе же тяжело. Дай, помогу!
Отец и сын борются, но четырёхсотлетняя молодость побеж-дает. Ной падает на пол каюты из дерева гофер. Хам хватается за бамбуковую палку и начинает резко дёргать её вверх, перехваты-вая одной рукой леску, сплетённую из ослиных волос. Леска не-долго трётся о край дверцы деревянного иллюминатора, волосы рвутся, пеламида шлёпается за борт.
Ной молча смотрит сыну в глаза. Он спокоен и сосредоточен.
Ухватив в ладонь конец оборванной лески, Хам рассматрива-ет её, отводя глаза от отцовского взора.
- Ну вот, я же говорил Симу, что не в три, а в четыре волоса надо плести. А он: нормально, говорил, зато в воде не так видно будет! А я его предупреждал – оборвётся, папа с тебя шкуру спу-стит! Правильно, пап?!
В каюту вбегают Сим и Иафет с баграми. Видят Хама с пустой удочкой в руках и отца на полу. Они поднимают багры, но Ной останавливает их:
- Дети, не берите на себя грех Каина! Не ведает Хам, что тво-рит. Это нам – испытание Божие. Опустите багры. Идите с миром… И принесите мне лесы подлиннее, да крючок поострее. Рыбалить хочу. Думать о вас. И о нём, - указывает Ной пальцем на Хама. – Вот что лучше: ума ему у Бога попросить или последний отнять, чтобы никуда не совался?
Иафет и Сим покорно опускают багры, аккуратно ставят их в уголок и, подняв отца с пола и усадив на скамейку, тихо уходят. Осмелевший Хам спрашивает у Ноя:
- Скоро мы уже приплывём куда-нибудь? Надоело всё… Каж-дый день рыба, рыба… Какой там прогноз наверху?
- Ох, не поминай Бога всуе, сынок! Окстись… Всему своё вре-мя. Он скажет.
- Когда?!. Почему мы всё время ждём, когда он сам придёт? Почему мы не можем его позвать, чтобы спросить самим?
- Сынок, а как же мы его позовём, если даже имени его нель-зя называть? Да и нет имени…
- Нужно что-то придумать, папа! Пора уже напрямую обра-щаться наверх! Разве мы этого не заслужили?! Он же выбрал тебя одного! Ты имеешь право спросить! Вот погляди, что я придумал…
Хам достаёт из-за пазухи кусок ослиной шкуры с какими-то каракулями, написанными воловьей кровью. Ной с опаской смот-рит на предмет в его руках.
- Вот гляди, это «алеф», это «бэт», это «тав»… Это знаки, бук-вы. Ими можно написать слова. Слова сложить в просьбы. Найти сухое место в ковчеге и каждый вечер, вместо того, чтобы дрых-нуть, читать хором эти просьбы Богу. На земле, кроме нас, никого нет. Он услышит!
Мудрый Ной берёт кусок шкуры в свои руки. Пытается её рас-тянуть и порвать. Шкура остаётся прочна и неподатлива. Тогда он спрашивает:
- И что? Каждому по такому лоскуту раздать? Так никаких ослов не хватит! Ты представляешь, что они понапишут? И каково будет Богу это читать?
Хам отбирает пергамент у отца.
- Ты стар, - говорит Хам. – Ты подчиняешься только данному тебе завету. И совсем не думаешь о том, кто сохранит память о те-бе, о том, что было, о твоих праотцах. Ты не хочешь понять, что, пока нас считанное число, пока у нас один язык, пока мы одна се-мья, мы можем дать новые заветы потомкам сами. Конечно, согла-совывая это с Всевышним. Не зря же он тебя выбрал! С тебя начнётся новый отсчёт! Вода уничтожила всё вокруг, а в тебе жива память. Отец, люди склонны забывать и извращать факты, сам зна-ешь. Дай им шанс. Давай запишем всё, что произошло, и начнём молить Бога о согласовании!
Ной задумывается. Слова Хама разят его в самую душу.
Ной учил своих сыновей забывать грехи, никогда к ним не возвращаться, жить праведно. Он и остался-то живым среди всех только потому, что даже память о грехе была уничтожена в его се-мье. Он шестьсот лет готовился к своему подвигу, он искренне счи-тал, что его предназначение в том, чтобы предать греховное про-шлое забвению. И в этом спасение людей. А Хам предлагает ему вернуть память. И не просто вернуть! Он нашёл способ передавать её в неизменном виде не устно, когда рассказчик мог что-то доба-вить, а что-то убрать из истории, смотря по политической обста-новке, а письменно – запечатлев на ослиной коже. Но ведь так можно дойти и до того, чтобы высечь это на камне, отлить в золо-те, сделать из этого идолов для поклонения. Таскать это за собой в новом ковчеге. И молиться на них, забыв о Всевышнем! Люди примитивны. Они больше верят тому, что можно увидеть и пощу-пать. Они тут же наделят эти предметы магическими свойствами. Найдутся некие шаманы, которые начнут заявлять о том, что пони-мают в этих предметах и писаниях больше других. И эти люди уже не будут возделывать землю и выращивать скот. Не перед Богом, а перед новым ковчегом станут возжигать жертвенники. И одного благоухания дыма храмовникам будет недостаточно. Они возже-лают намного большего. Они скажут всем: «Сделаем себе имя, чтобы не раствориться по лицу всей земли!» И начнут строить баш-ню до самого неба, пока не уткнутся в небесную твердь. И тогда Бог взропщет и разрушит её. И лишит их единства языка. И люди пере-станут понимать друг друга, расползутся по земле, аки гады, кусая ближнего иноязычника за бок, и так и не поймут, что, разделив, Всевышний спас их от рабства человеческого, оставив им лишь царство Божье.
Так думает Ной, но не говорит об этом.
- Ты, сынок, умница! – восклицает он и выдергивает у Хама из рук пергамент. – Только, знаешь, как сделаем? Ты спроси у всех, кто чего хочет, и на лоскутках напиши. Мы в обшивку, в щели между досками рассохшимися эти записки засунем. Ну, там, где подтекает. Я с Боженькой договорюсь, чтобы он каждую просьбу прочитал и ответ дал. А ты проследи, чтобы ни одной щели не про-пустили. Хорошо? Ну, а когда на сушу высадимся, там уже решим, что дальше делать… Сколько у нас ослов осталось?
В комнату входят Сим и Иафет с новой леской и крючком для Ноя. Услышав вопрос, Иафет отвечает:
- Один осел и две ослицы, отец. Но они уже лысые. На новую леску волос не хватит.
- Оставьте их в покое. Будут ещё предложения по новой лес-ке?
Все трое сыновей опускают головы. Только Хам произносит:
- Наши женщины, отец…
- Стригите всех! Им всё равно волосы свои показывать нельзя. Зачем они им?.. А я хоть рыбы наловлю.
Послушные седые сыновья двигаются к выходу.
- Иафет, останься, - приказывает Ной. – Сыграй мне что-нибудь.
Иафет вынимает из складок одежды флейту и заводит пе-чальную мелодию. Привязав новую леску с крючком к удилищу, Ной протыкает кусок пергамента с хамскими каракулями и забра-сывает наживку в море».

---------------------------------

Датчик сработал. За воротами что-то заскрежетало, и одна створка подалась в сторону. Я толкнул в плечо задремавшего Ан-дрея, он вскочил на ноги, и мы прошмыгнули внутрь.
Как только мы вошли, за воротами в галерее начал зажигать-ся свет. Выложенные серой керамической плиткой стены, пол и по-толок засияли металлическим блеском. Тёмные двери на них смотрелись с двух сторон как черные клавиши на рояле. Андрей снял респиратор, нагнулся и отряхнул ноги. Послышался равно-мерный гул включившейся вентиляции. Створки ворот позади нас медленно сошлись.
Пока ждал, когда Андрей приведёт себя в порядок, я рас-смотрел на одной из стен табличку, оказавшуюся «Планом эвакуа-ции». На нём стрелками было показан путь выхода из галереи, за-крученной в спираль. Нужная мне дверь была совсем недалеко от места, где мы находились.
- Может, разуемся? – предложил Андрей, показав за спину на пыльные следы, оставленные нами.
- Уже не стоит, - успокоил его я и позвал за собой. Через пять минут мы стояли у цели.
 На двери, на стальной пластине был выгравирован и залит черным лаком силуэт фризской лошади, вставшей на дыбы. Я лег-ко вспомнил строчку из стихотворения, в которой был зашифрован пароль, и по меткам подобрал ключ со связки. Дверь легко откры-лась, и мы вошли в мою бывшую квартиру на двенадцатом этаже.
На полочке в коридоре стояла забытая сумочка жены. На полу рядком – помытая обувь. Лыжный костюм, сложенный на пуфике в аккуратную стопку, меня удивил.
- Ты проходи, проходи, - пригласил я Андрея, скидывая с себя свой ОЗК. – Раздевайся. Вон туда, на кухню проходи… Кто-то у меня тут хозяйничает, бельё с балкона сняли. Пойду, посмотрю…
За окном валил снег. На балконе на самом деле верёвки были пусты. Тогда я прошел в спальню и заглянул в шкаф. Чистое бельё лежало каждое на своём месте. Недавно постиранное – сверху. Тот, кто его складывал, не раз этим занимался. И, кроме жены, сделать это никто не мог. Я вспомнил, что сумочка так и осталась на месте, сам себе пожал плечами в недоумении и вернулся к Андрею, не отрывавшему взгляд от окна.
- Чаю не хочешь? – спросил я у него.
- Это откуда? – вопросом на вопрос ответил Андрей, кивнув бородой в окно.
- Снег-то?.. Это конец ноября. В прошлом году. Не помнишь?. Такая погода была: то, блять, снег, то дождь, то мороз... Так чай ставить?
- Ставь. Здесь, что, время остановилось?
- Да нет. Вроде идёт, но как-то странно… Вот жена как будто приходила. Бельё сняла. А сумку опять забыла взять…
- Так ты говорил, что она ушла.
- Так ушла. А бельё кто сложил? Получается, не ушла… Ну, не совсем ушла… Заходит, как видишь.
- Мы зачем сюда пришли? С бельём твоим разбираться? Или ты меня с ума хочешь свести?
- Сядь, - попросил я его. – Успокойся.
Андрей присел и сложил руки на груди, ожидая объяснений. Я не торопясь дождался, пока закипит чайник, налил кипятка в кружки, бросил в каждую по тощему пакетику.
- Ты меня пойми, не сердись, - начал я осторожно. – Я и сам иногда путаюсь, что происходит… Мы же с тобой ровесники… Ты вспомни, лет в двадцать пять, или около того, с тобой ничего странного не случалось?
- В каком смысле?.. Аспирантуру закончил, защитился… На кафедре работал, мотался по загранкам, компьютеры по запчастям оттуда перевозил… Женился… Детей долго не могли завести… Что тебе надо-то?! Конкретно?
- А вот между жизнью и смертью не был? В этот момент у Бога ничего не просил? Ему ничего не обещал?
- Это важно?
- Это главное, я думаю. Ты можешь не рассказывать. Ты вспомни – было такое? Да или нет?
- Может, и было… Разве вспомнишь!
- Было, Андрей. Было… Я тебя пугать не хочу, но, похоже, то, о чём ты просил, выполнили. А теперь ты начинаешь долги отда-вать… Как я… У меня это двадцать лет назад началось, у тебя не-давно совсем. Тут важно точно понять, что ты успел наобещать… Давай-ка чаю выпьем, помолчим, и ты вспомнишь… Без этого к Марии Акимовне идти накладно. Она человека насквозь видит…
- Не понимаю, - поёжился, как от холода, Андрей.
 Я подлил ему горячего кипятку.
- Хорошо. Я на себе постараюсь объяснить… Вот я за детей просил. За родителей. За любимых женщин, за друзей… Если жив останусь, когда меня в бункере завалило… Обещал в Бога пове-рить, если с ними всё хорошо будет… Он сделал. Всё. Кроме пер-вой жены. Она умерла и по моей вине, ты знаешь… Я бы мог её спасти, если бы больше об этом думал… И разуверился… А он – нет! Он меня дальше думать заставлял… Учил людей любить… По-казывал, как! Намекал, в разные ситуации меня ставил… Женил не один раз на других женщинах… Не получалось… Тогда он заставил меня себя сжечь…
- Да ты что?!
- Именно так. Вместе с собственным домом. И я до сих пор не знаю, сгорел я или нет. Или Бога в себе сжёг… Ну, вот откуда этот снег за окном?! В июле-то месяце! Откуда двенадцатый этаж, если мы вниз в другом месте спускались?.. Не понимаешь? И я не пони-маю!.. Потому что не верю, хоть и обещал!.. А он меня всё испыты-вает. Доказывает мне, что он один всемогущ и верен себе и своим обещаниям. А я – нет!.. А вот теперь скажи мне: зачем ты со мной пошёл?
- А как я мог не пойти?!
- Вот видишь!.. А я думаю потому, что мы с тобой в одной те-ме. Вспомни, что ему обещал! Посмотри на снег. Проникнись! Всё очень серьёзно. Мы не во сне, Андрей! Нас или давно уже нет на свете... Или мы сейчас у него в руках. И через какую дверь и куда мы вернёмся - я уже не знаю…
- Было… - голос Андрея понизился и заскрипел. - Жену любил, а детей не было… Долго не было… Сына просил… Развелись… Же-нился ещё раз. Новая жена сына родила. Старая жена вышла за другого замуж и от него вдруг родила… Вот такая история!
- Это я знаю. А обещал-то что?! За сына? Или не помнишь?
- Помню.
- Мне можешь не говорить, что. Скажи, выполнил или нет?
- Нет.
- Тогда допивай чай и пошли к Акимовне…

---------------------------------

Свет в галерее зажёгся, как только мы захлопнули дверь в мою квартиру. До двери с табличкой «М.А.Ма» добрались не ско-ро, миновав несколько поворотов спирали, закручивавшейся всё ниже и ниже. Очутившись в центре напротив массивной колонны, мы достигли цели. Подобрав ключ на связке, я открыл створку, и мы оказались внутри кабины лифта. На его панели было пятна-дцать кнопок со знаком «плюс» и столько же со знаком «минус».
- Поехали вверх, - предложил Андрей и сам нажал кнопку.
Кабина пришла в движение. Через несколько секунд двери открылись, и мы вышли на смотровую площадку деревянной ко-локольни. Под её крышей от постороннего света и неожиданности затрепетали голуби, но скоро затихли. Вокруг, в полутьме, разбега-лись огоньки карьера. С одной стороны над городом теплилось за-рево придорожных фонарей, со второй – огни завода, с третьей – сиял шатёр Цыганского конгресса, лес и река за спиной оставались погружёнными во тьму.
Мы молча постояли на площадке и подышали свежим июль-ским воздухом. Я не торопясь выкурил трубку. Выбивая табак о ла-донь, спросил у Андрея:
- Ещё побудем?
- Угу, - промолвил Андрей. Он опёрся о поручни и посмотрел вниз, посветив с высоты налобным фонариком. В световом луче показалась маленькая лохматая собачка. Она понюхала след како-го-то пятна на отмостке, подошла к столбику ограждения и задрала ногу. Это был шпиц Марии Акимовны - рассмотрел я знакомого ко-белька. Рядом с ним никого не было. Видно, что он прогуливался сам по себе. Значит, она здесь, на месте. Надо торопиться…
- Храм я ему обещал построить, - вдруг произнёс Андрей. – А построил дом самому себе.
- Почему себе? – облегченно вздохнул я. – Детям. А всё, что детям – святое. Такой же храм… Осталось немного. Давай спускать-ся. Там и разберёмся.
Я нажал крайнюю кнопку. Лифт до нижней отметки опускался долго. Намного дольше, чем мы предполагали. Когда двери от-крылись, свет в кабине погас, и нам пришлось ступать в темноту. Под ногами была трава. Андрей включил фонарик, осветил ряд гортензий у забора и повёл меня к знакомой двери на веранду. Обойдя дом с тёмными окнами с обратной стороны, мы останови-лись перед входом.
- Вот тебе и храм… - пробормотал я.
- А я ключи в машине оставил, - сказал Андрей шепотом. – Ты откроешь?
Он осветил поданную ему мною связку с ключами.
- Вот этот похож, - показал он мне пальцем. - Попробуем?
Я посмотрел на отметки на ключе, сравнил их со стихотворной строчкой и неодобрительно покачал головой.
- Это не твой дом. И ключ не тот.
- А чей же? Я слепой, что ли?
- Андрей, это уже её дом! У меня от него ключей нет. Мария Акимовна такое не одобрит. И потом, ты же обещал?.. Вот и полу-чи! Давай вернёмся. Той же дорогой. Лифт я открою… Слишком глубоко забрались!
- Ты кнопку нажимал!
- Я. Но такие совпадения трудно было предположить. Нере-ально… На такой глубине… Постой-ка…
Подняв глаза, я начал всматриваться в звёздное небо над го-ловой. Андрей тоже задрал голову и включил фонарик. Искусно сплетённая Семёном сеть сияла на десятки метров во все стороны над крышей дома.
- Декорация?! – ахнул Андрей.
И тут из темноты выскочил шпиц и, не обращая на нас никако-го внимания, заскрёбся острыми коготками в дверь веранды. Ко-белёк пружинисто подпрыгивал и даже пару раз звонко тявкнул, явно просясь внутрь неосвещённого дома. Через минуту замок из-нутри щёлкнул и створка отворилась. В пятне света, со свечой в ру-ках, показалась Мушка. Я сделал шаг вперёд и успел придержать дверь открытой, прежде чем шпиц забежал внутрь.
- А вот и мы! – весело приветствовал я знакомую.
Мушка была в восторге. Подпихнув собаку на веранду, она схватила за рукав меня, потом Андрея, не переставая приговари-вать:
- Слава Богу, вы пришли! А то бабушка хотела уже за вами по-сылать!
Ступив в знакомую прихожую, мы остановились перед ряда-ми обуви, расставленными по ранжиру. Мушка рассадила нас на пуфики. Обмыла ноги сначала шпицу. Потом – сапоги Андрея. Сле-дом – мои, с отворотом. Заставила нас раздеться и снять носки. По-ставила перед каждым тазик с душистой водой, чтобы омыть лицо. Касаться ног запретила. Мы опустили ноги каждый в свою посуду. Мушка с кувшином тёплой воды омыла нам ступни. Тряхнула голо-вой, распушив густые волосы, которые оказались не короче кон-ского хвоста, и отерла ими влагу на ногах.
Полюбовавшись своей работой, она закрепила скрученный хвост на затылке застежкой в форме золотой мушки и, выбрав на полке с обувными принадлежностями склянку с вязкой жидко-стью, натёрла нам ноги мирром.
Шпиц, внимательно следивший за процедурой, попробовал было протянуть ей и свою лапу, но был достаточно жёстко отстав-лен в сторону.
Управившись с нашими ногами, Мушка встала и пригласила нас пройти босиком в трапезную.

За низким столом, устланным павловскими платками, на крымских пляжных шезлонгах возлежали по разные его стороны мужчины и женщины. Задрапированные алым бархатом стены бы-ли увешаны дипломами и похвальными грамотами, графитажами Луки и спиннингами. На многочисленных книжных полках распо-лагались собрания сочинений классиков, экземпляры неизданного журнала и мои библиотечные книги с лохматыми, зачитанными обложками. Горели свечи. В углу за роялем восседал Марк, наиг-рывая увертюру из детского мюзикла. Рядом с ним Анна в юбке из гривы фриза и с бубном в руках ритмично ударяла бамбуковой ко-лотушкой в изображение улитки. Фома, обняв одну из молодых апостолесс, запечатлевал на её губах глубокий поцелуй. Яркое ин-дийское пятно на лбу девушки фосфоресцировало от розового - к ярко алому. Филипп дремал в своём углу, положив голову на грудь Руфи. Она теребила его волосы, вся погруженная в музыку Марка. Нафанаил смотрел на них с нежностью. Сбившиеся в кучку тол-стовцы пробовали что-то вегетарианское из одной миски. Семён в конце стола что-то горячо доказывал одетой в цветастый сарафан Марии Акимовне. Несколько Иосифов разных зрелых возрастов подвизались на поприще виночерпиев, разливая по чашам алую жидкость из глиняных кальпидов и гидрий.
Стол был полон. В середине стола лежал запечённый огром-ный окунь, окружённый прокопченным мясом и грушами. Улитки «по-бургундски», жареные каштаны, бутерброды с красной икрой, белые грибы перемежались с многочисленными рыбными блюда-ми: калкан, барабуля, сардины, пеламида, луфарь. Из первых блюд особенно была заметна блестящая семилитровая кастрюля с борщом, приготовленным Андреем. Уха, с торчащей из котелка дымящейся головешкой, стояла на краю стола. Яков с Иваном раз-ливали её по глубоким тарелкам, угощая Матвея и двух красивых апостолесс в купальниках. Печёные голуби, пельмени, яичница – остывшие и никому не нужные – ютились у тарелок с засохшим сы-ром и чёрным хлебом со смальцем. Крымский красный лук, зелень и овощи были беспорядочно рассыпаны по всей поверхности стола вперемежку с земляникой, персиками «Белый лебедь» и влажны-ми «скибками» дыни «Колхозница». Из-под праздничной скатерти под столом выглядывали этикетки пустых бутылок – вина и пива, которых явно не хватило для всей компании. Это заставляло Иоси-фов трудиться ещё напряжённей, не прекращая превращать в вино всё новые порции воды. Два молодых человека со шрамами на шеях сидели рядом молча и неподвижно, взирая на происходящее с глубоким презрением. Креститель и Иуда – догадался я…
Мушка показала нам на два незанятых лежака ближе к Ма-рии Акимовне. Мы с Андреем прошли на свои места, переступая через голые ноги и руки, а, достигнув цели, присев на шаткие настилы, не стали вмешиваться в её разговор с Семёном.
- Мама, - говорил он ей. – Музыка важнее, чем слово. Она де-мократична. Её услышит и поймёт любой без знания какого-нибудь языка. Неужели это непонятно?
- Сёма, дорогой, - отвечала ему матрона. – Я-то понимаю. Но как заставить это понять тех, кого ещё нет? Вот ты предлагаешь «Стейнвей» туда забросить и пару гитар с бубном. Мол, сами дога-даются, как их использовать. Ты неисправимый романтик! Дерево сожгут. Струны сразу уйдут на тетиву для лука, а кожа от бубна – на обувь.
- Ну, хотя бы флейту или свисток.
- Хорошо, Сёма, свисток мы им положим. Пусть гадают, с ка-кой стороны в него дуть.
- Благодарю, мама, - Семён взял в свою руку ладонь Марии Акимовны и поцеловал её нагруженные перстнями пальцы. Подо-шедший Иосиф наполнил ему чашу вином. Другие Иосифы обслу-жили нас и матрону.
Она подняла глаза на меня и Андрея.
- Пришли, голубчики!.. Пейте, пейте…Ёжиков попробуйте, вон у окуня лежат… Что, Андрюша, не ожидал нас у себя увидеть?
- Нет. Не ожидал. – Не соврал Андрей, пригубливая вино и по-тянувшись к куску мяса между печеными грушами. – Что? Уже ко-нец наступает?
- У него спроси, - кивнула Мария Акимовна в мою сторону.
Я промолчал, почувствовав на себе взгляды Иоанна Крестите-ля и Иуды.
«Баро» подозвала к себе причмокиваниями шпица и ухвати-ла его под мышку.
- Сейчас жребий бросим и будем заканчивать. Да, Пит?. Как там говорится: «… и самому миру не вместить бы написанных книг. Аминь.»
- А на кого жребий будем бросать? – спросил Андрей.
- На предателя, конечно… До твоего петуха надо успеть, а вы всё что-то ищете. Бродите, не знамо, где… Вы сами спасаться-то бу-дете? Или передумали?
Андрей прожевал кусок ёжика и, отхлебнув из чаши, спросил:
- А как? Что нужно сделать?
- Ну, во-первых, жребий свой не вытянуть… А если вытянуть, то придётся к этим пересесть, - она показала на Иоанна и Иуду. - Видишь, сидят, молчат? Безголовые… А Павел, так и вообще не явился…
- Я бы предпочёл спастись, - сказал Андрей и посмотрел на меня.
Я осмотрел пляжное лежбище. Застолье жило своей правед-ной жизнью, не обращая на нас никакого внимания. Все ели, пили, целовали апостолесс, женщины смеялись и обнимали мужчин. Иосифы следили за порядком, предупреждая падения под стол, придерживая каждого, норовившего сползти с лежака. Любовь разливалась вокруг, не оставляя для зла никакого места.
- Я, пожалуй, тоже спасся бы… Лет на двадцать… - нереши-тельно заявил я.
- А что так мало просишь? – удивилась Мария Акимовна.
- Не вижу смысла. Новых книг не будет. Старые надоели. А самого, если лет на двадцать ещё хватит, то и ладно…
- Вот это новость! Учил-учил тебя Пётр Ионович, да так ничему и не научил! От жизни удовольствие надо получать, правда, ско-тинка? – Мария Акимовна потрепала шпица за шею. – Нельзя успокаиваться, сдаваться… Хочешь, мы тебя в космос пошлём? Ты там ещё не был.
- Толку-то!.. – честно заявил я. – Моложе не станешь, старого не исправишь… Какая разница, где доживать?.. В дворники меня верните, я там хоть какую-то пользу могу принести.
- Опять ты за своё! – рассердилась Мария Акимовна. – Ты бы, Андрей, повлиял. Не чужой тебе человек. Брат, как-никак!
- Оставьте вы его, - спокойно ответил Андрей, потянувшись за очередным куском. – У него это пройдёт. Сейчас на апостолесс насмотрится, винца выпьет и пробудится к жизни… А ёжики-то ни-чего! Вкусные! Рецептик потом сбросьте на ватсап. Хорошо?..
- Магда сбросит… - Мария Акимовна вздохнула. – Вот так три тысячи лет живёшь, Андрюш, и ничего не меняется. Тот, кто может, не хочет. А тот, кто хочет, не может… У тебя-то всё готово?
- Нет, конечно… Да мы и не торопились. На таборы потенциа-ла хватит. А там ребята над бомбами ещё работают. Мощности подыскивают, чтобы за пределы Галактики их отправить.
- И долго ещё им работать?
- Поколений десять, а может и двадцать ещё… Если похуже чего другие ребята за это время не придумают…
- Со мной первый раз такое, - призналась Мария Акимовна с сожалением. – Обычно тысячу лет придумывают, а потом сотню лет пользуются. А тут – наоборот. Придумали меньше, чем за сотню лет. А избавляться от этого тысячи лет не хватит… И не плохое было человечество! Со странностями. Но в художественном вкусе ему тяжело было отказать.
- А фантазии?! Секс один чего стоит! А дружба? А любовь? – поддакивал Андрей Марии Акимовне.
- Это да-а… - вздохнула она в очередной раз. – Поможешь брату-то? Лечить его надо…
- Ну, не двадцать же лет его лечить! Вы его не слушайте, он скромничает. Дайте пару веков, а там посмотрим.
- Уговорил, – согласилась матрона.
Мария Акимовна дотянулась до полупустой кастрюли с бор-щом и звонко ударила по крышке половником. Звук был таков, что даже музыка и удары в бубен прекратились. Всё застолье оберну-лось к ней и застыло в ожидании.
- Оси, режьте окуня! На двенадцать кусков! Пусть едят с ко-стями. Кому кость в горло воткнётся, тот и предатель. И не забудьте Иудушке с Крестителем хвост и голову отдать… Они голодные… По-вторяю! Кости не выплёвывать!
Полуметровую рыбу четверо Иосифов разделали на столе пи-лой Симона Кананита. Куски выложили на блюда, усадили в ряд апостолов и поставили перед каждым полные чаши, а на куски пресных лепешек посыпали крупную соль. Апостолесс, чтобы не мешали, отправили мыть посуду. Руфь, уходя, махнула мне рукой и послала воздушный поцелуй. Я был растроган…
Рыбаки есть рыбу научились давно. Они сначала откусывают хлеб, а потом, не дожевав его до конца, откусывают рыбу и жуют кусок вместе с костями. Как в мясорубке, перемалывают эту смесь во рту, обильно смазывая слюной, затем откусывают ещё кусок хлеба с солью, и, когда образуется однородная масса, глотают её не сразу, а делят на небольшие порции, предварительно прощупав комок еды языком со всех сторон. Тут главное не торопиться и по-сле каждого проглатывания не забывать прополаскивать рот не-большим количеством вина. Нельзя разговаривать. Нужно думать только о том, что ты ешь.
Первыми начали давиться и сошли с дистанции толстовцы. Иаков и Иуда Алфеевы закашлялись почти одновременно. Через короткое время к ним присоединился Нафанаил. Следом, один за другим, - Иоанн и Иаков Заведеевы. Не заставили себя ждать и Левий Матфей, и Фома, и Филипп с Симоном. Где-то по правую ру-ку давился уже Иудушка, а мы с Андреем не торопясь дожёвывали остатки своей рыбы. У Андрея лепёшка кончилась. Я предложил ему свою. Отломив от неё, он уже донес хлеб до рта, но тут закаш-лялся. Постучав ему по спине, кашель мы сбили, но продолжать трапезу Андрей не смог. Через пару минут закончил с блюдом и я. Вытер руки и губы. Допил из чаши. Посмотрел в глаза Марии Аки-мовне.
- То есть, предатели все, кроме тебя! Ты понимаешь, как это называется?! – произнесла она негромко, но твёрдо. – Ты, швей-цар, честнее и преданнее апостолов, так выходит?
- А так всегда и было, - без грамма разочарования отвечал я. – И было везде. И, надеюсь, так и останется. Важно - не кого впускать или не впускать. Важно – кто впускает. И вера тут не при чем! До-верие важнее. И табличка, которую швейцар на входящего вешает. Он каждого предаёт, честно показывая, кем является этот человек на самом деле. Поэтому он и есть главный предатель. Швейцару давиться нельзя…
- И что же мне с тобой делать?!
- Вам виднее, - пожал я плечами и попросил долить в чашу красного.
Мою просьбу выполнили. Мария Акимовна подозвала к себе Иосифов и о чем-то пошепталась с ними на арамейском. В трапез-ную вернули апостолесс. Лёгкие и игривые, они потянули мужчин за рукава, приглашая к танцу. Апостолы, включая Андрея, подня-лись со своих мест и переместились ближе к роялю, где Марк наигрывал сентиментальный блюз. Меня не пригласил никто. Пользуясь моментом, я подошел к Иоанну Крестителю, оставшему-ся в одиночестве, пока Иуда в объятиях Мушки топтался под музы-ку невдалеке.
- Скажи, - спросил я у Иоанна. – Откуда в тебе вера?
- Отец мой, Захария, был немым, а написал при моём рожде-нии имя моё на дощечке и вдруг заговорил, прославляя имя Бога. Я и поверил.
- Все так говорят. Но ты же младенцем был. Ты не мог этого понять. А понял когда? Как вера к тебе пришла?
- Мать моя, Елизавета, спрятала меня от избиения младенцев в пустыне, вырастила меня на мёде и акридах, обратила в веру. А отца убили за то, что он не сказал, где мы укрылись. Она отвела меня в Кумранскую долину. Я вырос с братом Иисусом в ессейском монастыре со строгими правилами. Мы были аскетами. Но оба иг-рали в пророка Илию. И верили в предопределение. Верили, что душа помещена в тело, как в темницу, а после смерти улетает на небо. Праведная вечно отдыхает в цветущих полях за океаном, злая душа – вечно мучается во мраке и холоде. Мы спорили с учи-телями. Мы хотели пророчествовать сами. Нас выгнали за порог, чтобы мы умерли от голода в пустыне. А мы выжили на акридах и понесли людям свою веру.
- Вот это я и хочу узнать. Вера ваша, она, в чём тогда состояла?
- Как учили братья ессеи. Чтить Бога. Сохранять верность вла-сти. Быть справедливыми и никому не вредить. Обличать ложь и любить истину. Хранить таинства братства. Воздерживаться. Не употреблять клятвы. Быть незаметными. Достигнув власти, не пре-возноситься. Но! - учения никому не передавать.
- Как не передавать?! Почему?
- Братья пророчили, кто учение передаст, тому или голову снесут, или распнут на кресте. Так и вышло.
- Так зачем вы тогда пророчествовали и учили?
Иоанн потёр рубец от шрама на горле.
- А мы поверили в себя. Вера в себя оказалась больше веры Божьей. Вот так и доигрались с Иисусом в пророка Илию. И, полу-чается, никого не спасли. Вы посмотрите вокруг: апостолы, ученики наши, что вытворяют?!
В этот момент Иуда страстно целовал Мушку прямо в уста. Це-ловаться он любил и умел. Остальные кружились в медленном танце. Я обнял Иоанна за плечи.
- Ваня, может, тебе вернуться назад, в монастырь, стать ещё раз мальчиком и поговорить с Иисусом? Может, не стоило спорить с учителями, раз они оказались правы? Потому что нынешняя ци-вилизация точно погибнет, и вы к этому первые руку приложили. А так – станете в прошлом обыкновенными ессеями, глядишь, и вы-живет человечество-то…
Иоанн потёр рубец от шрама на шее.
- Не получится. Оказывается, для людей слово важнее веры. Не мы, так другие проболтаются…
- Откуда ты знаешь?!
- Цыгане… Они теперь главные. Цыгане будут учить, как жить. Все захотят стать цыганами.
- Это как?
- А по роду своему. Через Каина и Лавеха. От Иавала с шатра-ми и стадами. От Иувала с гуслями и свирелями. От Фовела, кузне-ца. И смешаются их женщины с родом добропорядочного и набожного Сифа и начнут править людьми. Не поможет ни потоп, ни Ной, Богом избранный. Придумают буквы и слова от Хама и Сима до Авраама. И какая-нибудь Руфь, моавитянка, окажется мудрее Соломона. А Мария Акимовна возомнит себя матерью Хри-ста и «баро шеро». Нарожает вот таких Иосифов, всех на одно ли-цо. И издаст их праотца, Льва Николаевича, миллиардным тира-жом на пергаменте. А до этого слово родит цифру, а цифра – бом-бу… Нельзя цыган к слову допускать! Надо спрятать слово, Пит! Пусть оно будет. Но пусть останется заповедным! Как у ессеев…
- Спрятать?! – удивился я. – Да как же его спрячешь? Как за-претишь?
- Да ты себя вспомни! – посоветовал Иоанн, не на шутку раз-горячившись, – Ну, зачем тебе эти буквы и слова, когда ты рыбу ловишь? Когда женщиной владеешь? Когда ешь? Когда спишь? Или вот любить… Можно любить без слов? Можно!.. Дружить? Можно!.. Родителей уважать, детей растить, работать, наконец, - можно или нет?! Без этих ваших книг, рукописей, театров, цирков, кино и интернета?!
- Трудно представить…
- Это сейчас трудно! А когда всё начиналось, вполне можно было без этого и обойтись! И живы бы остались…
- И жрали бы акриды в пещерах? – я улыбнулся и похлопал Иоанна по плечу. – Значит, не хочешь в монастырь?
- Нет. Не хочу.
- А жаль…
Оставив печального Иоанна в одиночестве, я прошёл меж танцующих пар к возлежавшей у стола в полудрёме Марии Аки-мовне. Подойдя, кашлянул. Она открыла глаза:
- Чего тебе?!
- Иосиф просил меня в сценарии что-то уточнить. Может, вре-мя уже настало?
- Какой Иосиф? Пальцем покажи.
Я выбрал первого попавшегося из четырёх. Она окликнула его и поманила к себе рукой. Иосиф подошел ближе.
- До петухов сколько у нас ещё времени осталось?
- Минут двадцать, - ответил Иосиф, взглянув на часы.
- Тогда уточняй с ним сценарий и будем бесов из Петра изго-нять. Вместе с братом его. Найдите ему брата, Андрея.
Иосиф кивнул головой, ухватил меня под руку и затараторил в ухо:
- Вы сильно не волнуйтесь. Мы оба креста приготовили. Очень надёжные. Семён Иосифович сам делал. Декораторы рекомендо-вали руки и ноги скотчем сначала примотать, а потом сверху – ве-рёвками. Никаких гвоздей не будет, вы не беспокойтесь. У Андрея, конечно, попроще: конечности расставит по кресту, как у Леонардо да Винчи. А вам-то вниз головой придётся какое-то время пови-сеть, для правдоподобия… Вот сюда проходите, в гримёрную… Это всё своё сбрасывайте… Вы же в Риме перед казнью в тюрьме сиде-ли? Вот вам и лохмотья соответствующие… Ноги потом, на улице, в грязи сами извозите…
В гримёрной находились ещё два Иосифа, которые скрутили меня, заткнув рот моим собственным носком, к которому я недавно искал пару. Они начали сбрасывать с меня одежду и натягивать грязные тряпки на тело. Привели и Андрея. Поборовшись с ним чуть дольше, Иосифы переодели его в хитон почище, чем мой. И увели. Я пролежал связанным на полу минут пять. Потом меня проволокли ногами по земле вдоль гортензий и привязали вниз головой к перекладинам, установленным в саду между птичником и теплицей. Андреевский крест возвышался по правую руку от мо-его. Из дома следом со свечами в руках потянулись апостолы и апостолессы. Они встали в десятке метров напротив. Уже в пере-вернутом виде я видел, как Софа и Ишша настраивают софиты, устанавливают камеры и отражающие экраны. Кровь приливала к голове быстрее, чем я рассчитывал. Скоро и съеденное мною за столом подкатило из желудка к самому горлу. Хлеб и рыбьи кости давили изнутри на пищевод. Остатки красного кислого вина просо-чились в рот. Дышать становилось всё труднее. Когда, наконец, всё было настроено, Софа скомандовала: «Камера!» У меня вырвали носок изо рта. Вино свободно просочилось сквозь губы и потекло в глаза, раздражая их до слёз. Прокукарекал петух. Но я закричать уже не мог. Закрыл раздражённые веки и услышал голос Андрея:
- Или! Или! Лама савахвани!..

---------------------------------

Сознание оставляло меня медленнее, чем реальная жизнь. Оно работало не на спасение, а на уход из реальности, награждая рядами галлюцинаций. Связываясь в единое, они не были похожи на слова. Образы открывались в цвете и форме, им принадлежали запахи и звуки. Боль не ощущалась. Пропадали паника и страх, и стыд. Даже та горячая жидкость, что стекала у меня между ног на живот и грудь, ощущалась как благодатное тепло, а не моча.
Хотелось жить дальше. Хотелось жить, как никогда. Где угод-но и как угодно. В жаре, в холоде, в голоде, в грязи, униженным, больным, забытым. Оставив себе только органы чувств и память.
Ничего не читать и не писать. Ни с кем не общаться. Ничего не узнавать нового. Жить, понимая, что живёшь, и только – бесцель-но, бездумно, безответственно. Никому не мешая и ни во что не вмешиваясь. Ни от кого не завися. Ни во что не веря!
Жить без надежд и воли. Плыть не торопясь по течению. Со-зерцая и не трогая ничего.
Конечно, в пещере. И оттуда наблюдать за миром вокруг. Ра-доваться вместе с природой – солнцу, дождю, снегу, ветру. Расте-ниям, животным, рыбам и птицам. Реке, морю, небу и облакам. Спать на земле сколько захочется. Идти, куда глаза глядят. Глядеть на то, что тебе интересно. Слушать то, что приятно. Делать то, что душа пожелает.
Во мне не осталось ничего, кроме любви. Любви к этому ми-ру.
Быть. Ещё немного, но быть…

---------------------------------

С креста меня сняли вовремя. Перевернули на живот. Изнутри вывалились остатки трапезы. Вездесущий шпиц подбежал к блево-тине и начал обнюхивать её с разных сторон, пока его не отпихнула прочь голая нога Марии Акимовны.
- Прочухался, благоверный? – спросила она мягким голосом.
Не в силах ей что-то ответить, я пошевелил в траве слабой ру-кой.
- Вот как оно спасение-то зарабатывать. Ещё дубль будем де-лать?
Я с трудом сел на траву и посмотрел на неё. Покачал отрица-тельно головой.
- Зачем вы меня кормили?! – только и спросил.
Подбежала Софа с рацией в руках и спросила в микрофон:
- Яша, ответь! Ты чуть кадр не загубила! Почему не доложила, что у апостола Петра по сценарию – рефлюкс?
В ответ раздался голос Ишши:
- Да за вами, Софья Андреевна, не угонишься! То язву ему вы-режи, то «безоар» какой-то, в Крым сколько раз отправляли с его псориазом! Никакого толку! Вы за своим не доглядели в своё вре-мя, а сейчас всё на меня валите!
- Я тебя про рефлюкс спрашиваю! – прикрикнула в микрофон Софья. – Причём здесь Лев Николаевич?
- Этот на рефлюкс не жаловался. Нечего на ночь жрать и вино хлестать литрами! Вот и всё лечение! Так ему и скажите.
Софа рацию отключила и доложила:
- Мария Акимовна, он на рефлюкс не жаловался. Только на простату!
- Да помолчи ты! – отмахнулась от неё матрона. – Вставай, Пе-тя, вставай. Вон братишка у тебя, молодец! Я такого мата давно не слышала… Ему ключи скоро вообще не понадобятся. Голосом две-ри открывать будет! Переодевайтесь, идите в дом, погрейтесь… А вы, - скомандовала она киношникам, – сворачивайтесь уже. Завтра в «Ловчем» финал будем снимать. И не опаздывать!

---------------------------------

В знакомом доме хмурый Андрей привёл меня в прогретую сауну, из которой неожиданно выбежала пара голых апостолесс. Девушки с хохотом выскочили за дверь, едва прикрыв себя поло-тенцами. Он задумчиво проводил их взглядом, честно пропотел на соседней полке со мной минут двадцать, молча отдуваясь при этом горячим паром в бороду. Погружаясь в бассейн, Андрей, наконец, заговорил:
- Может, здесь и останемся? Какая разница, откуда на съёмки ехать? И в спальнях тут – всё, как у меня. Мебель на своих местах. Даже бельё чистое - моё.
Я, усталый, намеренно промолчал. Мы поплескались в про-хладной воде, остывая.
Когда очередной Иосиф открыл дверь и поставил на край плитки бассейна две полные чаши, у него за спиной прокричал пе-тух. Дверь осталась приотворённой. Присмотревшись, я увидел, как в неприкрытую дверную щель заглядывают четыре озорных девичьих глаза.
- Можно и остаться, - согласился я. – Если тебе так удобнее…
Мы подплыли к чашам. Чокнулись ими и сделали по глотку. Не вино это было уже. Совсем не вино.
- Спасать уже начали? – заглянул внутрь сосуда Андрей и сде-лал ещё глоток.
Я тоже не отказал себе в удовольствии отпить из своей посу-дины. Вспомнил вслух:
- Мне завтра по воде идти придётся…
- Ничего, пройдёшь, - утешил он меня. – Не поскользнись только. Они у меня в холодильной камере столько льда прозрач-ного наморозили, на целую дорогу. Притопят его чуть-чуть. Сверху волну погонят. Пройдёшь… Чудо, а не кино получится! Хороший лёд под водой вообще не видно…
Я сымитировал плевок через плечо:
- Вот как этим цыганам верить?!

---------------------------------

Спать я ушел к себе во флигель, захватив свечу из опустевшей трапезной. Дверь не была заперта. Я поднялся на второй этаж. В комнате всё оставалось на своих местах. Стул, стол, бутылка из-под воды и рукописи на столе. На диване мирно дремала Мушка, рас-пустив волосы по подлокотнику. Я поставил свечу на стол и обра-тил внимание на листы, исписанные не моим, но очень знакомым почерком. Почерком жены.
Волнуясь, я взял их в руки.

«Я собиралась на работу и видела тебя из нашего окна, ко-гда ты убирал двор. У тебя были очень странные движения. Ты будто бы присматривался к снегу, к следам на снегу. Часто по-правлял сползающие на нос очки, нагибался и выбирал из сугро-бов какие-то мелкие предметы, складывал их в карман комбине-зона, нагибался опять, будто выискивая что-то. Потом на очи-щенную тобой тропинку опустился голубь. Он тоже начал склё-вывать с её краёв что-то нужное себе. Вы работали вместе, не мешая друг другу. И тут из подъезда вышла кошка. Она кралась за голубем, а вы ничего не видели, занятые своими делами. Тогда я побежала к вам на помощь, оставив вещи в квартире. И я успела вам помочь. Голубь забился под припаркованную машину, кошка душила его под ней, а ты лопатой пытался достать их оттуда. Я подбежала как раз в тот момент, когда у тебя полу-чилось сделать это. Вырвав голубя у кошки из лап, я отшвырну-ла её ногой, и ты взглянул на меня. Взглянул с благодарностью, но… не узнал. Только протянул руки за птицей. Я отдала её те-бе. Ты даже не стал её рассматривать, ранена она или мертва. Просто положил голубя себе за пазуху и сказал:
- Спасибо.
И отвернулся, взявшись за лопату и свою уборку.
А я не пошла домой. Зачем мне было возвращаться? Я научила девочек на работе, что тебе отвечать, если ты вдруг позвонишь. И дома появлялась редко, когда тебя не было, ста-раясь ничего не менять в твоей жизни. Складывала новые про-дукты в холодильник, убиралась, стирала бельё и стелила све-жую постель. И уходила. Я знала, что ты не будешь меня ис-кать. Тебе стало достаточно того, что я тебе давала, чтобы ты помнил обо мне. Но узнавать ты меня перестал.
Мы несколько раз сталкивались на «Аллее славы», в мага-зинах, в поликлинике, даже в лифте, - безрезультатно. Твоя па-мять не пробуждалась. Ты принимал меня за других женщин. Иногда смотрел с интересом. Я даже заигрывала с тобой. Од-нажды - задержалась у тебя в дворницкой и чуть было не со-блазнила. Нам помешали. Мне пришлось почти голой, в одном полотенце, добежать до квартиры и спрятаться там.
Я не отчаивалась. Я поняла, что вернуть прошлое невоз-можно. Что ты так занят своими книгами, что остаётся один способ жить с тобой: стать твоим персонажем и соавтором.
Я погрузилась в тебя, в твои мысли, я научилась править твои рукописи так, что ты перестал замечать, где я и где ты. Мне казалось увлекательным создавать ситуации, рассуждать о себе на бумаге. Это я, медик, придумала тебе оправдание сек-суального бездействия – простаты, которой нет. Стыда наго-ты – псориаз. Проблемы с желудком и пищеварением – две лож-ки творога и стакан молока на завтрак. И это при твоём пьян-стве и обжорстве! А ты сопротивлялся: выдавал новые рецеп-ты блюд и восхвалял их вкусовые качества.
Ты, конечно, не помнишь, что и твой Крым придумала я. Ещё тогда, когда первый раз привезла тебя в Утёс. И как ты плакал на парапете, глотнув лишнего вина, отказываясь воз-вращаться домой из этого рая.
А уж про рыбалку нечего и говорить… Кто, как не я, первая вложила тебе в руку японский спиннинг вместо бамбуковой удочки с поплавком из гусиного пера? Научила нахлысту? Мор-ской рыбалке? Показала, как можно ловить даже с катамарана? А сколько мидий и рапанов, собранных собственными руками с морских камней, мы прожарили на белом вине и съели? Сколько спели песен? Как мы любили друг друга? Почему ты не написал об этом?!
Но ещё напишешь. Я помогу…
Меня пугает твоя книга. Хоть ты и говорил, что каждая книга для тебя – последняя, но это не так. Есть вещи, которые трогать нельзя. Даже словом. Слово меняет не только пред-ставление о мире, но и сам мир. И люди отказываются в него верить. А с этим неверием жить уже нельзя. Твой сценарий не завершён. В нём не осталось места для человека, который бы захотел свою жизнь продолжить. А это самое важное. Сколько бы табличек ты не навешал, каштан останется каштаном, му-ха – обыкновенной мухой, каждая женщина – твоей женой.
Я постараюсь это исправить в следующий раз.
А пока – снимайте своё кино для будущего, бросайтесь с ко-локолен, считайте золото, издавайте Толстого на пергаменте, спасайте цыган и лошадей от атомной бомбы. Можете поса-дить завтра всех апостолов в одну лодку, я всё равно её сожгу. Как сжигала не раз…
И ещё. Милый, не ходи по воде. Утонешь…»
Дочитав, я посмотрел на спящую женщину. Она лежала и тихо посапывала, мирно, незащищённо, по-домашнему, оставив место на краю дивана для того, кто бы мог её во сне обнять и согреть.
Я осторожно прилёг рядом и закрыл глаза.
Эпилог
«Истинно, истинно говорю тебе: когда ты был молод, то пре-поясывался сам и ходил, куда хотел; а когда состаришься, то про-стрёшь руки твои, и другой препояшет тебя, и поведёт, куда не хо-чешь» (Ин. 21, 18).

«Кем же будет этот другой? – думал Симон, перекладывая тяжёлую корзину с рыбой на отдохнувшее от груза плечо. – Куда я не захочу идти?»
Стояло раннее утро. Тропа вдоль Генисаретского озера вела его к дому через вытоптанное пастбище. Знакомый молодой пастух с лохматой собакой пытался сбить отару овец плотнее, чтобы пере-вести её через каменистый ручей в месте брода, там, где течение воды едва покрывало скользкие валуны. Овцы преградили путь Симону. Он снял корзину с плеча и поставил её на землю.
- Эй, Исус! Тебе помочь? – крикнул Симон пастуху.
- Помоги, дядя Симон, – откликнулся юноша. – Зайди со своей стороны. Направь овец к броду. А то – или разбегутся, или водой в озеро унесёт.
Симон снял с себя пояс, намотал один из его концов на руку, а другим концом стал охаживать бестолковых животных, пытающих-ся выскочить из плотно сбитого стада. Овцы молча сносили удары, отворачивая головы и пряча их в шерсти своих покорных братьев. Симон быстро приноровился, задав отаре нужное направление, подпихивая кудрявые бока к ручью еще и ногами, и свободной ру-кой. Увлёкшись работой, он и не заметил, как часть овец обошла его сзади, опрокинула корзину и растоптала рыбу. Исус тем време-нем собирал ягнят и переносил их через ручей на руках. Дойдя до ручья с последними взрослыми овцами, Симон помог ему и в этом.
Когда последний агнец стоял на другом берегу ручья и Симон собрался возвращаться, устав после бессонной ночи на озере и не-привычной работы, юноша захотел отблагодарить его за доброту. Он предложил присесть на один из камней, развязал свой узелок и вынул из него кусок пресной лепёшки. Отломил половину и подал её Симону.
- Ешь, дядя Симон. Подкрепись.
Симон отказаться не смог. Он был голоден. И такую плату за помощь принял как должное. Он присел рядом с пастухом и стал медленно жевать старческими гнилыми зубами жёсткий хлеб, дол-го, языком перекладывая каждый кусок во рту, чтобы размочить сухарь слюной.
- Хороший улов сегодня? – участливо спросил пастух у рыбака.
- Не плохой, - ответил Симон. – Как раз, чтобы донести. Ты ещё молод. Тебе ещё трудно понять, что это важнее, чем большой улов.
- Почему же? – спросил Исус.
- Я отвечу. Вот ты мечтаешь о том, чтобы пасти ещё большее стадо, а даже эту отару перевести через ручей один не можешь. Вот и мне, одному, большего не надо.
Исус посмотрел на овец на противоположной стороне ручья и умного пса, который не подпускал ягнят к берегу.
- Скажи, дядя Симон, а, правда, что ты по воде умеешь хо-дить? Многие говорят об этом.
- Это не трудно. И ты способен научиться. Мой Учитель гово-рил, что главное в этом – вера. Вера в то, что ты можешь это сде-лать.
- И больше ничего не надо?
- Ничего! Вот ты во что веришь, Исус?
- Мама говорит, что я сын Божий. Верить должны в меня.
Симон перестал жевать и сочувственно посмотрел на юношу.
- Если она решила это раньше, чем назвала тебя Исусом, то тебе не на что надеяться. Если позже, то я тебя не узнаю.
- Имя что-то значит?
- Имя значит всё!.. Ты читать умеешь?
- Нет. Но я могу научиться. Как заработаю. За это надо пла-тить.
- Не вздумай! Я стольких знал, нет им числа, грамотных, кото-рые и себя и других загубили! Книги – зло! Они сеют жестокость среди умных и рабство среди слабых. Лучше научись ловить рыбу. Овцы твои могут пасть от болезни, урожай может сгубить саранча, рыба останется всегда, пока есть вода. А воды не будет – и людей не будет. После воды рыба и человек – главные на земле.
- Так почему имя важнее человека, дядя Симон?
- Потому, что оно больше, чем он сам.
- Как это?
- Вот твоя мама говорит, что ты Сын Божий. А называться этим именем – мало. Надо им стать. И любая вещь такова. Вот скажи: рыба. А их много. И все они разные. А имя одно.
Юноша задумался, но ненадолго. Собака, посчитав, что ото-гнала овец достаточно далеко от воды, попила из ручья, вернулась к беседующим, села напротив и начала заглядывать в глаза каждо-го из жующих, по очереди.
- Страшно давать имена… - сказал пастух. – Вот тебя всегда звали так, дядя Симон?
- Нет. У меня было ещё одно имя. Пётр. Камень. На моём имени хотели построить храм.
- Построили?
- Нет. И только из-за того, что стали давать имена тому, чего не было. Или – не будет. А для имени такое – смерть и забвение. Имя-то есть, но имя, как оказалось, ничего не значит. Поэтому я не по-шёл за Учителем. Не бросил, как другие, семью и детей, больных родственников. Я остался для них не Петром, а Симоном. Рыбаком, который приносит в дом рыбу и всех кормит. Разве это не пра-вильно?
- Правильно. А другие рыбаки пошли давать имена?
- Пошли. И погибли. И те люди, которым они после своей ги-бели оставили право давать другим имена, погибли тоже.
- И никого-никого не осталось? Почему?
- Потому, что многие верили книгам больше, чем себе. Но книги их же и уничтожили… Ты многого не знаешь, и это хорошо. Живи спокойно. Пусть мама считает тебя сыном Божьим. Она тебя очень любит. И ты её люби. Учитель говорил, что это – главное! Он не умел ни читать, ни писать. Он умел любить…
Симон дожевал последнюю крошку, но не проглотил, а сплю-нул её на ладонь и протянул собаке, которая всё время беседы смотрела на руки и лица людей. Слизнув угощение с ладони, пёс вильнул хвостом и убежал через ручей к стаду отрабатывать свой хлеб.
Тогда Симон поднялся с камня, чтобы вернуться к корзине. Исус в знак уважения тоже встал.
- Благодарю тебя, дядя Симон, - сказал пастух. – Мой отец давно умер. Ты знаешь. Мне не у кого спросить самого главного. Можно, я буду спрашивать у тебя?
- Спрашивай, юноша. У меня нет причины тебе лгать.
Они расстались. Исус, весело и ловко перепрыгивая с камня на камень, перебежал на противоположный берег ручья. Симон стал медленно подниматься в гору, чтобы продолжить путь.
Выйдя на тропинку, рыбак обнаружил свою опрокинутую пле-тёную ношу. Разбросанная вокруг рыба была перемолота овечьими копытами и втоптана в пыль. Над ней вились мухи.
Вздохнув, Симон поднял пустую корзину на плечо и направил свой путь назад, к озеру.
Силы почти оставили его, когда он добрался до воды. Но дру-гого выхода не было. Без рыбы дома его не ждали. У лодки он омыл лицо и руки. Снял просохшую сеть с шестов, сложил её в лодку и сел за вёсла.
Доплыв до места, которое он знал ещё с тех времён, когда на него указал Учитель, Симон забросил снасть в воду и приготовился ждать.
На противоположном берегу залаяла собака. Прикрыв глаза от солнца, Симон повернулся на звук её голоса и рассмотрел пас-тушка, который, разгоняясь на берегу, забегал в воду, проваливал-ся до дна, выбирался и вновь бросался в озеро, стараясь пройти по его поверхности хоть несколько шагов.
Рыбак улыбнулся: «Настойчивый пастушок. Но, пока научится, ещё не одна тысяча лет пройдёт».
Симон отцепил от края хитона «золотую мушку» и, нетороп-ливо оснастив нахлыстовое удилище, подбросил приманку к самой кромке торчащего из воды тростника.

16 июля 2020 г. – 12 мая 2021 года,
г. Дмитров