В том сорок первом

…Скорей ты ляжешь трупом зрима,
Чем будешь кем побеждена.
               
                Г.Р. Державин

Тебя увидел я военною
В том сорок первом…
В самом том…
Такую необыкновенную,
Сурово гордую, священную
И вздыбленную пред врагом —
Москву.

Мою Москву!..
Какой дорогою
Въезжал тогда я в грохот твой,
Не помню…
Только вижу строгою
Тебя.
По сей день вижу строгою —
И до краёв уже тревогою
Ты полнилась предфронтовой.

От центра вдаль,
Ко всем околицам,
Под тканью неба голубой —
Заводов трубы,
Башни,
Звонницы,
Как пики в небо,
Над тобой.

То было днём.
А ночью, чудилось,
Из этих пик,
Взрывая темь,
Стреляло,
Плавало,
И грудилось,
И власть имело надо всем

Скопление–переплетение
Лучей прожекторных…
И я
С волненьем думал:
Озарением
Народной доли
И спасением
Для нас
Была судьба твоя.

И думалось: «Москва!..»
И в слове я,
В одном том слове,
Видел враз
Всю, всю — до капельки! — Московию,
Как называли раньше нас.

От бугских плесов к океании,
Через Урал, через Кавказ
Всплыла.
Легла
В моём сознании
Земля моя как на показ.

И думалось: «Москва!..»
И ясно я
(Не позабуду никогда!)
Узнал, увидел: площадь Красная,
Стены зубчатая гряда,

И Мавзолей…
Так непохожее,
В предохранении своём,
Его гранитное подножие…
Но видел, видел скорбно
Ложе я
В том саркофаге, под стеклом.

Дни всё суровей, всё безжалостней,
Но — как бы ни судил иной —
Был Мавзолей!
А ОН, казалось мне…
ОН где-то на передовой.

И этой правдой,
Этой верою
Тылы питались
И фронты…
Была ты вечною
И первою
В защите нашей правоты.


1

Спущусь ли в памятное близкое
К отцам, которые ушли,
Уйду ль страницей летописною
В недобрый час твоей земли.

Когда,
Ума здоровьем бедствуя,
Тебя на зуб, кровавый весь,
Пытались пробовать
То шведская,
Иезуитская немецкая,
То богдыханья,
То шляхетская,
Бонапартистская,
Турецкая
И всяких прочих видов спесь;

Припомню ль песенного Разина
Да всех других закваски той
И взвешу на ладонях разума
Весомость крови пролитой;

У места ль у того, у Лобного,
Оцепенев, остановлюсь
И пота капельки холодные,
Как на тебе, увижу, Русь, —
На том лице, что — опрокинуто
Рукой умелой палача —
Уже как будто в прах низринуто
И тает, гаснет, как свеча;

Услышу ли из отдалённости
Столетней
Исповеди гимн —
Слова счастливой убеждённости:
«Москва!.. Люблю тебя, как сын…»

Потом — бездонной болью вечною
(Одно лицо! Одна рука!) —
Два подлых выстрела:
Над речкою
Над чёрной
И у Машука…

Увижу ль цепи,  клети,  плети  я,
А в них — народ упрямый твой, —
Сенатской площади бессмертие
И декабристская трагедия
Меня уводят за собой

Туда, где горько и жестоко я
Судил бы рок… Где — в муке пут —
С и б и р с к и х руд печаль высокая
И верность женская живут.

Во всём, во всём тебя под звонами
Я узнаю, и ты в меня
Вливаешь лавами калёными
Суровый дух былого дня.

Не меркнет
                стёртым меж столетьями
Ума и подвига язык.
В нём пулями — не междометьями! —
Отмечен каждый вздох и крик.

Да и до пуль совсем не робкими
Являлись знаки языка:
Кривые сабли были скобками,
А пики — молниями-строками…
А раскрывались скобки
                скопами, —
Когда ярилась грань штыка.

Уж коль метафора, то
                срубится
Пускай ещё один венец:
Все строки с той, с заглавной буквицы
Ты начинала, а конец
Бывал всегда исполнен ясности,
Звучал весомо, не был вял…
Весь твой язык ума и ярости
Врагов умело вразумлял.


2

Моя Москва,
Моя Московия…
Не разгляжу, не разделю
В том, ставшем мне судьбою
Слове я,
Что — сердцем, что — умом
Люблю.

Но покоряюсь нераздельно я,
Когда встаёт передо мной
Твоих солдат натура цельная
И облик подвига простой.

Как в тот далёкий, незагаданный
Мой день
                открытия тебя,
Когда мешался выплеск адовый
Твоих пожаров
И дождя;

Когда беда копилась жгучая
На рубеже твоём крутом,
Росла — ползучая, летучая,
Росла, росла, росла — гремучая
В том сорок первом…
В самом том…

Каким сравнением измерю я
Дела, свершённые тобой?
Боготворя, любя и веруя,
Легко совсем не тою мерою
Вооружить рассудок свой

И в чём-то — право, неосознанно —
Переборщить, прибавить — и,
Глядишь, не в меру славы воздано,
Не в меру воздано любви.

И образуется, как трещина,
В самом кумире — пустота…
Порой бывает это с женщиной,
Казавшейся — тебе завещанной:
Сегодня — та…
И вдруг… не та!

А восхищения-то возданы!
И не возьмёшь обратно слов…
Как ломкий луч вечерний в роздыми
Ошибкой ставшая любовь…

Прости, что сделал оговорку я.
В ней неожиданности нет, —
Она сама явилась, горькая,
Напоминаньем давних лет.

Сказать явилась, что не сразу мы
Добро и зло распознаём,
Что так лукаво шутят с разумом
В нас наши чувства…
А в твоём
Непререкаемо и подлинно
Высоком образе — всегда
И разуму и чувству — Родина
Себя являет. И беда,
Твоя беда, — несчастье каждого,
В ком кровь твоя, твои дела…
И этим скромным словом жажду я
Сказать, как свята ты была
Для всех погибших, всех отмеченных
Свинцом и сталью, и огнём, —
Для (тяжко слово!) искалеченных,
Для (страшно слово!) изувеченных,
Но — вечных в образе твоём.


3

Так — как же, чем, какою мерою
Дела, свершённые тобой,
Со всею точностью измерю я,
Не громкой пользуясь строкой?

Не той ли (взгляд затмило влагою,
Как будто дождь в твоём окне) —
Не той ли девичьей отвагою,
Что довелось увидеть мне.

В день горестный и незагаданный —
(Уж лучше памятью не тронь), —
Когда клубило выплеск адовый
Над домом, рухнувшим в огонь,

И на Арбат,
Ещё нагретую,
С листвой опавшею, несло
Пороховую терпкость ветхую
И столь нежданное тепло?

Не той ли, отданной мгновению,
Душевной силой — гой еси!.. —
Что поколеньем поколению
Передаётся на Руси?

Оно, оно — это мгновение,
В лице простой девчонки той
И видится мне отражением,
Твоей, Москва, преображением
Бессмертной славы вековой…

Какие ветры судеб горестных
Её планиду обожгли —
Её к беде той привели
В ремне солдатском вместо пояса,
Что скоро, скоро бы могли
Соткать для свадьбы руки мамины?
Связать из лент и светлых слов…
Как скоро были бы подарены
Дни материнства ей!..

Суров
У лиха перст необратимости.
О, как лукаво он суров.
«Ты к счастью мостики
Мости, мости…
А я сломаю их без слов…»
Корява, сморщена и сплющена
Личина лиха, и сполна
Бывает власти ей отпущено,
Когда свирепствует война.

Война, война… Слова не новые.
И судьбы — ей,
И жизни — ей…


Откуда ты взялась, бедовая,
Здесь на пожаре,
У Садового,
С крестатой сумкою своей?
В шинели мятой и поношенной,
В ушанке — с форсом, набекрень, —
Чтоб эти — криком перекошены,
Чтоб эти — болью перекошены,
Глаза и губы матерей

В тебя сильней и жарче пламени
Тотчас ударили: «Спаси!..»

А ведь могли бы руки мамины
Тот поясок связать… «Носи!..»

Но эти космы, космы, космища
А в них, под ними — дети… И
Ты намотала, как полотнища,
На жизнь свою
Огни,
Огни…

Раз намотала, но растаяли
Они: ты вышла из огня,
Как солнце жданное за далями,
Как воплощенье сути дня…

Вновь намотала… Ленты, косы ли
Тебя обвили — увели…
Но отпустили. И белёсыми
Метущимися в вихре осами
Вослед летели — до земли…

И в третий раз… И вновь, развеяны,
Огни стекли с тебя, шипя
Вконец рассерженными змеями,
Удушьем жаля и слепя…

А ты опять — в те космы, в космища…
В содом огня… В шипенье… В гром…

Сомкнулись рыжие полотнища
И завязались, как узлом…

Троих ты вынесла из пламени,
И лишь с четвёртым…

Что слова!..

А ведь могли бы руки мамины
Тот поясок связать…


4

Москва,
Совсем невольно я с девчонкою,
Как бы с тобой, заговорил.
Не твой ли гений зорькой звонкою
В её простой душе светил!

Не ты ли вся, вся в этой смелости,
Что выше счастья самого, —
И широтой души, и зрелостью
Ударов сердца своего?

В крестатой сумке, ею брошенной
Перед прыжком в огонь, нашли
Листок, неровно вдвое сложенный,
И в нём обычное прочли.

Обычное для дней тех каменных, —
Что

                «…направляется на фронт
                По добровольной просьбе —
                Канина
                Любовь Петровна…»
                (Месяц… Год…)

Москва,
Землица подмосковная,
Не дождались вы дня, когда
Она — счастливая, бедовая
(О, верьте, верьте: это слово я
Произношу не от — «беда»), —
Когда она, Любаша Канина,
В боях на подступах святых —
У Нары ль,
Клина ли,
Мыканино ль
На те же бросится кресты…

Воображенье, даже нищее,
Способно в час и миг любой
Её увидеть у Петрищево
(Второю Зоей!)
И меж тыщами,
Меж теми тыщами и тыщами,
Что за тебя, Москва, шли в бой.

Она с панфиловцами мнится мне:
Все двадцать восемь — вровень с ней,
С кроваво ткущимися ситцами,
Запеленавшими детей…

Она с подольскими курсантами —
И пядь земли не отдана!..
На красной площади — курантами, —
Как страж над Временем, — она…

Она, такая многолицая,
Ещё безвестная, — уже
На всех фронтах, на всех позициях,
В землянке,
В Ставке,
В блиндаже…

Любовь… Любаша… Люба Канина…
Не знаю, прав, не прав ли я,
Но вижу, вижу: и твоя
Черта
В гранит
По праву
Вгранена.

И белокаменну —
Не каменну
Душой своей —
Я умолять
Москву хочу:
Любашу Канину
Своей защитницей считать.


5

И с этой просьбою негаданной
Я возвращусь теперь туда,
Где заклубило выплеск адовый
И шила саваны беда.

Моя Москва,
Моя Московия!..
Как прошлое ни далеко,
Но в подмосковном чистом поле я
Все злые ветры всей истории
Пересчитать могу легко.

Все, все они — встреч русской удали:
«Посторонись, — шумят, — Москва!..»
Но от Колхид до Волхова;
И Кижи высятся, и Суздали,
И ты, родимая, жива.

И живы воины. Воители
(Я не боюсь старинных слов),
Что эту — всех твоих веков,
Всех битв, сражений и боёв —
Тягчайшую невзгоду видели.

Вот предо мной (лицо ошрамлено
И так не молодо уже!) —
Солдат… На этом рубеже
Он был его основой каменной;

Заслоном, крепостью, спасением,
Клубком из нервов, мышц и жил,
Надеждой, верой, заверением,
Судом и приговором был;

Твоею славой, волей, доблестью —
На той, на огненной, меже...
Был ненавистью он и совестью
И… памятником был уже.

Осенний день клонило к вечеру,
Когда — в шинели без погон —
Он одарил меня той встречею…
Стоял, простоволосый, он
В том месте, где ты, словно на дыбы
Коня взметнула своего
И вдруг копытами его
На пьедестал воздвигла надолбы.

Солдат конечно же был ниже их,
Массивных брусьев, и текла
Из глаз его, летами выжженных,
Струя сердечного тепла.

«…Откуда, друг?»
«Сибирский. С братушкой
Стояли тут мы… Он полёг…»

Москва, Москва,
Запомни, матушка,
Его зрачковый уголёк…
«А по фамилии мы Бродовы…»
Широк от плеч до лба и скул…

Ко всем врагам твоим бикфордовы
Шнуры он тайно б протянул
И угольком тем, словно спичкою,
Поджёг бы их… Горите всласть!
Несите в ту, в ту, в заграничную
Далёкость — боль его не личную
(А в месте — что скрывать! — и личную) —
Несите ненависти власть.

Иль я ошибся? Так отходчивы
Сердца твоих солдат всегда!
В бою суровы, неуклончивы,
Потом смягчают их года.

Стихает боль. Но, словно свежее, —
Как рана, — теплище в ночи, —
В глазах солдат под влагой нежною
Страданье медленно кричит…

Оно кричало и у Бродова,
И этот крик, казалось мне,
Был слышен здесь
И у Неходово —
В его родимой стороне.

«Могилу ищешь?»
«Пу;сты хлопоты.
Ить я искал её уже…»
«Безвестна, значит…
Ну, а сколько ж ты
Стоял на этом рубеже?»
«А с дня начала по свершение.
Пока не дали по мозгам…
Фашисту, знать…
Потом ранение,
Полгода — по госпиталям» …

«Где ж начинал ты?»
«Да с парада ж я —
И прям сюда… Судьба вела
Тут, мой милок, былинка каждая
Гляди, по красному цвела.

На тех буграх далёких… Во-она там…
Такое было!.. В пятки дух…
По сён день скрежетом и грохотом
Корёжит памятливый слух.

И, говорят, был самый старший там.
По чину, то есть. Маршал тот…
И,
Как одно,
Мы были с маршалом —
Солдаты, знать. Окоп… Народ!..»

6

Окоп… Народ…
Слилась и сплавилась
в одном тут — сути полнота,
И мне вдруг явственно представилась
В снегах окопная черта.

…Они стояли меж опушками
Двух белых рощиц, у села.
Затишье было. Вьюжной стружкою
Метель по брустверу скребла.

И белый прах её, просеянный
Сквозь подмосковные ветра,
На дно окопа —
Неуверенный
И гиблый —
Падал до утра.

А утром ахнуло
И ухнуло,
И мир повис, как на весах.
Земля вся вскинулась и рухнула,
И колебнулись небеса.

Как в той былине, что им читана
Была когда-то в приходской:
Мол, будет кровью земь напитана
И будут о;гни над землёй…

И будет…

Дальше не припомнились
О страшном бедствии слова.
Всё окружающее — дол и высь —
В одно слилось, в одно:
Москва!

Для глаз незримая, но сущая,
И боль — она,
И свет — она,
Опять мечи себе кующая
Москва. А значит, и страна.
Лишь невесомостью метельною
Теперь она отделена.
Опять в грозу свою смертельную
Глаз в глаз, в упор глядит она.

Глядит, как вздрогнула и — дыбится
Волоколамская земля.
И как
Поземки бе;ла рыбица
Ползёт сквозь взрывы на поля.

И как полки поднялись ротами,
И как пошли сибиряки…
Огнём и дымом даль заглотана.
В огонь и дым — полки, полки…

Москва глядит, глядит суровая, —
Сквозь гуд и гром
В беду, в пургу,
На пятна свежие багровые,
Что, как знамёна, на снегу.

И в лица… В лица… В лица… Каждому
Глядит — грозна, напряжена…
И даже, думается, вражьему
Зенку суровость та видна…

Пошли полки, сигналам кодовым
Послушны, как команде «пли!..»
Пошли полки… И братья Бродовы,
Частички тех полков, пошли.

Пошли в мятущиеся завихри
Свинца и вспоротой земли…
То падая, то вновь, по замяти,
В снегу проваливаясь, шли

К черте, что видится-невидится:
На тот рубеж, — на тот, на тот,
С которого атака вскинется
И на врага себя метнёт.

И в посвист ветра, в храп метелицы —
То сиплость ругани, то крик…
То вдруг повалятся-постелятся
Без звука: рухнул — и поник.

Не бой — вулканная феерия.
Кому тут выжить суждено!
Осколков, пуль — не сочтено.
И счесть вовеки не дано…

Ах, ветер… Если ты — материя,
То ты, как сито, весь давно.

Но ты живуч.
Бессмертны, ветры, вы.
А люди… Вот он предо мной,
Участник лютой битвы той…
Годами или километрами
Измеришь путь его земной!?

И — где, когда, какими метами —
Во здравье и за упокой —
Взнесутся вечными и светлыми
Его деянья над землёй?!

Когда и где?..
О, мест и времени
Для мет подобных — несть числа:
Вон как Россия пролегла
Пространством, духом и бореньями!

И кажется, что не солдата я
Вдруг слышу, сердцем с прошлым слит, —
А что само его крылатое
Бессмертье рядышком стоит.

И говорит…
И говорит…

Атака вскинулась и раз, и два,
И в третий раз…
И вновь, и вновь…
И — миг истории:
Твои враги, Москва,
На сто отброшены шагов!..

Мети, мети, поземка спорая,
И заметай их след и прах…
О, всей неметчине бы
Сворою
Шакальей
Сгинуть в тех снегах!

…А он рассказывал:
«В атаке той,
Победы первый раз вкусив
Над фрицевскою ратью проклятой, —
Мы набралися новых сил.

И в день второй,
И в третий…
В пятый мы
Их гнали, яростью щедры.
И взялось бело поле пятнами
От онемевшей немчуры.

А на шестой день… брата…
Намертво…
В бегу…
Почти что ввечеру…
Похоронили, правда, засветло.
И высоконько на бугру…»

Блеснула влага меж ресницами,
И — в сторону смущённый взгляд…

Зачем приучены стыдится мы,
Когда в нас боли говорят!..

Он всё рассказывал, рассказывал,
Москва, бедой твоей палим, —
И словно б навек,
Навек связывал
Былое с будущим твоим.

За словом слово… голос Бродова
То креп, то вроде бы ветшал.
Но всё ж уто;ку был он твёрдого:
Суровое сурово ткал.

И дни за днями воскрешал…


7

Солдат, умолкнув, тихо медленно
Стал на колени. «Мать-земля,
цвести тебе!» — сказал уверенно…
И я подумал: «Вот: измерено
Ещё раз — что; тобой содеяно,
Москва,
Московия моя.

Как в капле мир, как зёрнах — дерево,
В солдатской верности тебе,
В его труде, в его судьбе —
Весь он (попробуй, враг, измерь его!) —
Твой дух, испытанный в борьбе.

Душа солдата, в шрамах зримая…
В ней, молний ядерных полна, —
Заключена, уплотнена
Энергия неизмеримая.

Челом, челом — до самой матушки…
«Прими, прими слезу на грудь.
Будь, праведная, пухом братушке
И всем, кто лёг тут, пухом будь».

Поклон — как таинство слияния
Тепла земли с людским теплом…
«Дозаряди себя, сознание,
Незатухающим огнём!»

Спешите кланяться, живущие,
Пусть заповедно золотым
И неизменным, и святым
В нас будет,
В нас от века сущее…
Спешите кланяться, живущие,
Своим предтечам вековым —
Всем павшим ратникам своим.
Они,
По имени — Бесмертные,
Нам сохранили свет дневной,
И по сей день их лица светлые —
Как все живые, предо мной.

Что ни лицо, то озарение,
Светлее света самого.
И это — тоже измерение,
Москва, величья твоего.

Не мрамор, не гранит, не золото —
Твой силуэт, черты лица.
Твои ваятели — сердца,
И каждое — поныне молодо.

Воображенья истой силою
Я вижу: скачет Пересвет
Предратным полем… Всей Россиею!..
И Челубей — сражён!.. И — нет,
Пускай, героя тоже, — свет его
И тех, кто рядом лёг костьми,
Взрывается у Дубосеково
Сердцами
           Двадцати восьми…


Воображенья истой силою
Рисую женщину в войне —
Ту Севастопольскую милую
Дашутку вижу я в огне…

Огонь буянит и качается,
То загудит, то схлынет враз —
И Дашин лик переплавляется
В Любашу Канину тотчас…
Воображенья истой силою
Я вижу вдруг Бородино.
И вот — могила за могилою —
Опять ора;тнено оно,
Опять гремит Бородино.

Греми, прибавь имён прославленных.
Я их как совесть берегу.
Бывало, поле, ты оставленным,
Но всё ж не отданным врагу.

Как к этим надолбам меж весями,
Приходят воины к тебе:
Погибшие — травой и песнями,
Живые — зёрнами в судьбе…

Воображенья истой силою…

Поймите, люди, боль мою:
Так я Россию —
                за Россиею,
Так я Россию —
                за Россиею
Во днях минувших узнаю.

В её солдатах узнаю…
В её солдатках узнаю.

Я узнаю её как равную
Среди пятнадцати сестёр.
Как равную
И всё же —
Главную,
Как высшую
В сцепленье гор…


8

Солдат мой, Бродов…
Где ты, светлая
И благородная душа,
В которой муку безответную
Никак лета не заглушат?

В своём Неходове, у Ша;лыма,
Ты видишь сны: тебя огнём
Всё валит наземь вьюга шалая —
В том сорок первом…
В самом том…

Всё валит, валит, — а не валишься,
Стоишь один перед бронёй…
Вдруг не по вьюге — в бане паришься,
И он, твой братушка, с тобой.

На камни чёрные и острые
Плеснул воды — ярится дух…
Вот, рядом с братом, — лица постные
Каких-то дьявольских старух.

Мелькают, мечутся бесплотные,
Как бы за марлею дождя,
Сплетают, тянут руки потные —
Уводят брата от тебя.

А ты — за ними.
С болью,
С яростью!
Через  порог.  И — за порог…
Но что-то вяжет, давит тяжестью:
Не вырвать рук, не сдвинуть ног…
И ты кричишь. И — просыпаешься.
И, в явь придя, совсем не рад…
Жена с испугом: «Что, мил, маешься?»
А что ты скажешь ей, солдат?

Что снова братушка наведывал,
Но чадный дух его увлёк?..

Солдат — кому он исповедовал
Всю глубину своих тревог?

Кому
И слово и дыхание
Он доверял и отдавал?
Кому, как матери, как знамени,
На верность жизнью присягал?

Одной тебе, моя Московия,
Одной, одной твоей судьбе.
И чем беда твоя суровее,
Тем жарче предан он тебе.

И льнут, и тянутся —
                от Бродовых,
От Каниных,
От всех других —
С Печоры, с Волги, из Неходово,
Из Приамурья, Брянска, Гродно —
К тебе
            все нити дум людских.

«Живи,
         лишённая кичливости,
Хозяйкою своей души.
Не жаждай милостей,
Но в милости
Дела державные верши…

Верши их так,
Как в день тот памятный
Вершить твой строгий гений смог, —
Когда тебя возвысил памятник,
Простой, но
                вечной веры
                памятник, —

Хотя под ним безвестный лёг» …


9

Огонь зажгли над ним от факела…
В тот день ты вся — и стар и млад, —
Слезам не верящая, плакала,
Гремела музыкой наград…

Когда везли Его —
Без имени,
Без виз
Входившего в тебя, —
И ты над ним стремила ливни
Народной горести, любя;

Когда ты, каменна —
Не каменна
Своей высокою душой —
Взвила салюты,
Люба Канина,
Я видел, встала над тобой;

Над вязью улиц с переулками,
Над темью звонничных глазниц,
Над вздохами оркестров гулкими,
Над скорбной скованностью лиц.

Вся в обрамлении окалинном,
Воскреснув, вышла из огня,
Но без ушанки, без ремня,
А в платье с поясочком маминым;

Уже немного убелённая,
Но с той же ясностью в глазах,
Над Неизвестным наклонённая,
И… с неспасённым на руках.

Она была меж ними искрою,
Звеном связующим была —
Всё с той же самой верой истою
В недолговечность власти зла.

Ткалась печаль в ней — нитка с ниткой,
Её качало, как ветлу,
И пламя красною накидкою
За нею билось на ветру.

Меж сонмы взглядов, сквозь туманище,
Что наплывал — тяжёл и густ, —
Гроб на лафете плыл в пристанище,
В своё последнее пристанище —
Плыл по реке притихших чувств.

У всех, кто знал утраты,
Нервною
Надеждой думы сплетены.
Вот и нашёлся он, наверное…
Сын…
Муж…
Отец…
Он, он — наверное!
Он, он — не вернувшийся с войны…

Огонь зажгли над ним, от факела,
И вдруг не стало немоты…
А ты всё плакала. Всё плакала,
Слезам не верящая, ты.

Дрожал, в печали, креп сатиновый,
Дрожал штыков седой металл,
Осенний лист, дрожа, слетал,
И отсвет звёзд Кремля рубиновый,
Казалось, тоже чуть дрожал.

Жить скорби,
Жить и песне вешней с ним, —
Какой бы ни сгуститься мгле!
Жить в сакле, в городе, в селе…

Он, Неизвестный, стал известнейшим
Во всей стране,
На всей земле…

…Моя Москва…
Моя Московия…
Союз республик мой…
Мои —
Вы братством и единокровием,
Неразделимостью любви.

И той высокой, веской, подлинной
Печатью высшего родства —
Навек прославленного подвига…
Спасибо, что ты есть, Москва.