Из книги Зерно Вознесения Трибуна

                ТРИБУНА

  О том, что в Ашхабаде создали новую площадь, и конечно же, названную именем Вождя, я узнал по телевизору. В это время был в отъезде, но как только вернулся в Ашхабад, сразу отправился посмотреть на новое городское чудо.

  В прежние коммунистические времена здесь проходила тенистая улочка, застроенная после памятного землетрясения 1948 года щитовыми двухэтажными домами. Я видел, как эти домики ломали бульдозерами, но не думал, что работы по расчистке площади завершатся так скоро – к годовщине освобождения Вождём многострадального туркменского народа от коммунистического тоталитаризма.

   Под новую площадь, на которой Вождь должен был раз в год приветствовать освобождённый им от коммунистической тирании народ, отвели весь квартал бывшей жилой застройки, и когда я пришёл сюда, неожиданно увидел перед собой просторное бетонное море, на берегу которого стояла выложенная голубым и белым мрамором трибуна. Она сразу приворожила моё внимание. В струящихся знойный испарениях, исходящих от горячего бетона, она походила на миражный белый пароход, приплывший в нашу неухоженную жизнь из далёких лучезарных миров.

   Я никогда не получал поэтического вдохновения от мёртвых бетонных сооружений, но при виде этого архитектурного чуда, ощутил не только восторг, но и экстаз, в котором мне захотелось наделить это красочное строение таким поэтическим эпитетом, которого не было даже в восточной поэзии. Но едва я воспарил в поэтическом экстазе, как меня опустила на землю гиря экономических расчётов: за этот бетонный простор и белый пароходик на нём, государство заплатило туркам около сотни миллионов долларов. На эти деньги можно было кормить всех голодающих пенсионеров и студентов республики в течение нескольких лет. Но что могут значить проблемы желудка по сравнения с радостью освобождения. Так что проза жизни не смогла подавить во мне поэтического восторга.

   Я подошёл поближе к этому ангелосияющему сооружению, чтобы испытать ещё больший экстаз от его красоты, но чем внимательней рассматривал это чудо, тем больше испытывал недоумение.

   Возможно моё сознание было ещё зашорено коммунистическими штампами, но и без них я должен был узреть в трибуне культовое сооружение, несущее в себе символику и знаки политического и национального мышления. Но ничего подобного здесь не было. Я напряжённо вглядывался в бело-голубые мраморные колонны, поддерживавшие большую площадку наверху, и не мог понять: для чего они?  И что могут означать пустые объёмы воздуха вокруг них? Простор в бетонной рощице? А комнатка посреди сооружения – капитанскую рубку? Или избушку на бетонной опушке? И почему матерчатых тентов, накрывающих   верхнюю площадку три, а не один? Если эта площадка предназначена для ОДНОГО, то зачем ЕМУ три тента? Если для ТРЁХ, то неужто ОН потерпит уравнивание СЕБЯ с двумя другими?  И почему площадка наверху такая большая?  Если она предназначена ещё и для народа, то может случиться казус: народ по своему невежеству может подумать, что не ОН освободил туркменский народ от русского тоталитаризма, а народ сам себя. И начнёт восхвалять себя. К чему это приведёт понять нетрудно – к полной анархии и даже больше – к ужасу. Освободитель должен существовать в единственном и неповторимом числе.

   В общем вопросов было много. Я понимал логику советских архитекторов, набивших руку на подобных культовых сооружениях. В их трибунах всё было продумано до мелочей: и размеры смотровой площадки, рассчитанной на строго определённое количество людей, которым давалось право взирать на народ сверху; и ступеньки, которые делались открытыми или закрытыми, чтобы красногалстучная детвора могла забегать на трибуну и дарить своим вождям цветы; и комната отдыха под трибуной, в которой вожди, утомлённые любовью народа к ним, могли отдохнуть и подогреть тело и душу согревающими напитками. Кроме того, возле трибуны ставились подмостки, с которых почётным представителям позволялось, если не сверху вниз, то напрямую взирать на народ. Так осуществлялась смычка вождей с народом. И хотя эта логика была примитивной, но она всё же была логикой, и я её принимал.

   В этом сооружении логики не было. Даже самой примитивной. Если я раньше мог смеяться над недалёкой логикой советских вождей, то здесь не мог и смеяться, потому что не было логики.

   И мои мозги стали растворяться до состояния слабоумной радости, которая стала всё более усиливаться от не постижения разумом этой беломраморной бессмыслицы. И я бы, наверное, весь ушёл в радость. Если не спасительная мысль. Я вспомнил, что подобное состояние испытал недавно, когда смотрел умеющие успех в нашем народе мексиканские сериалы. Меня, русского писателя, заинтересовало тогда: какими мозгами мексиканские писатели писали этот многосерийный сценарий? Я перебрал в уме самых посредственных русских писателей, и пришёл к выводу: они бы написали лучше. Затем вспомнил самых бездарных, и тоже увидел, что и они не смогли бы опуститься до такой бессмыслицы. Затем пришёл черёд графоманов – и им бы русский язык не позволил опуститься до полного алогизма. И тогда пришёл к печальному выводу: ни русскому уму, ни русскому языку не по силам осмысление мексиканской бессмыслицы.

   Такое же поражение я испытал и сейчас. Поняв, что русским критическим сознанием невозможно осмыслить подобную архитектурную бессмыслицу. Какую только человеческую тупость не развенчивал великий и могучий русский язык, какие только скрытые пороки не вытаскивал на свет, но вот пред этой суверенитетной бессмыслицей он пасует. Обидно мне стало за свой великий и могучий… и я, тяжело вздохнув, ушёл с этого бетонного лучезарья.

   Но муки творчества, муки поиска достойного для этого творения слова не оставили меня. Передо мной вопросом жизни и смерти стал вопрос: найти достойное русское слово этой туркмено-турецкой бессмыслице. Только так я обретал право на дальнейшее существование, а мой народ – способность смотреть на это сооружение не растворёнными мозгами, а хоть небольшим, но сгустком осмысленности. И начались творческие муки…

   Но всё в нашей жизни имеет конец…  Как-то мне надо было зайти к своему другу-художнику. Ходил я по обыкновению пешком, и на этот раз мой путь лежал через площадь с возвышающейся беломраморной трибуной. Утихшие было переживания вспыхнули с новой силой. Я опять попытался найти родное русское слово, которое бы дало определение этой заумности, и снова испытал поражение…

 При встрече с другом, и после обычного разговора на тему искусства, я поделился своим несчастьем:

  - Сколько ни смотрю на новую трибуну, что на главной площади, и не могу понять, что это? Ты общаешься с архитекторами, может в их языке есть определение подобным сооружениям. Я в литературном языке так и не смог найти нужного слова.

   И мой вопрос попал в точку. Друг разом оживился, всплеснул руками и быстро заговорил:

  - Я тоже долго не мог понять, что это?  И только, когда обратился к архитекторам, они сказали: РЕЧНОЙ ВОКЗАЛ! И у меня в голове всё сразу стало на свои места.

  Я чуть не подпрыгнул от радости. Все мои муки, как многотонные тяжести разом свалились с моих плеч. Действительно, эта трибуна и есть РЕЧНОЙ ВОКЗАЛ на берегу бетонного моря. Как близок я был к этой мысли. И мне сразу стала понятна обессмысленная мысль туркмено-турецких создателей этого шедевра. Речной вокзал посреди Каракумской пустыни! Речная пристань на берегу бетонного моря! Ни один западный сюрреалист не смог бы додуматься до подобного. А главное, всё в моих мозгах стало на свои места. Реальность превратилась в сюрреальность, и я уже знал, как вести себя в ней. Радость, вечная радость поселилась в моей душе. И теперь, проходя мимо трибуны, я не мучаюсь вопросом, что это? Но сразу испытываю радость, которая прорывается через меня известной песенкой шестидесятых годов:

                Как провожают пароходы,
                Совсем не так, как поезда,
                Морские медленные воды,
                Не то, что рельсы в два ряда…

                Вода, вода…
                Кругом вода…
                Вода, вода…
                Шумит вода…

  И когда пою эту песенку, вижу картинку, в которой Великий Вождь, взобравшись на трибуну РЕЧНОГО ВОКЗАЛА машет платочком текущему внизу широкой рекой освобождённому от человеческого разума народу. Никто не знает, что по чему плывёт: речной вокзал по реке, или река по вокзалу? Провожают ли кого или встречают? Но в этой взаимной радости Вождя и народа чувствуется блаженное движение в никуда.  В то далёкое никудыкино море, в которое ещё не заплывал никто из не просветлённого человечества.