Самоварни разговоры

...Вот родятся ягнята в самую-то лютую стужу. Самого хиленького в избу и занесут. Кладут в гумённый бурак ближе к печи. Он там сеном шуршит да плачет, от матери ведь отняли-то. День, другой из соски сосят. Он мордочкой в бутылку тычет изо всех сил, как в материнское вымечко, причавкивает, молочко по бородке течёт. Ну, окрепнет маленько, поставят на ножки. А ноги-то гороховы, по полу разъезжаются! Обстоится маленько, обвыкнется, и пойдёт по мосту копытцами стучать. Цок-цок...Сначала тихонечко, а потом как разбегается, дак забоятся, кабы не досадилсы. В корзину от греха подальше.упрячут. Заглянешь туда, так сенцом-то пахнет, и шёрсткой, и молочком. Потом обратно в хлев унесут, дак плачешь...
Подрастут, к весне первую шёрстку снимут. Какая овца стоит хорошо, дак поглаже постригут. А уж которую треножить надо, дак общиплют ножницами да и отпустят: Поди, шальнё место, бегай, как курица общипана! Ежели ярка кака глупа с рождения, больша да толста, дак и хозяйку с ног свалит. Та падё со всего лесу. Хорошо , не в назём. А ругани-то! Всю шерсть из передника в сене вывалят. Спробуй-ко потом таку вычёсывать. Стирать тоже худо. Не порато ловко стиранная прядётся... К самой зиме уж чески достанут. Руками нашинкают, тоненьким пластом на иголки кладут да давай рвать-чесать. Раз да другой. От егнят шёлковая. А кака шерсть дак как проволочина. Есть в стаде и такая овца... За вичор цело облако начёшут. Большо, мягонько. Начнёшь рукой прижимать, баловаться, дак наругают.
Куделю к прялочке привяжут. Вретено привьют и начинают прясть. Вот тикают в избе часы, мышь в подпечье шуршит, веретёнце поёт. И маленький ягнёночек со светлой звёзочкой во лбу цок, цок звенит по полу маленькими, будто фарфоровыми копытцами...

**********************************************************

Самовар поставить - целое действо... Вот нальют в брюхо воды. Зимой-то дак ещё и со льдинками. Эдак забьются, запушумливают по бокам-то. Скорее плечики наденут, воротничком прижмут. Лучину щипать станут. Щиплют сначала тоненько, чтоб взялась быстрее. Потом уж и потолще, чтоб жару поболе было.. Ну, запалят да в нутро самоварнее кинут. Вот разгорится, угольём кормить начнут. Достанут с корчаги жирный, скрипучий: Ешь, Самоварушка, набирайся сил! И засветятся над поддончиком огоньки, словно окошечки в избе. Зашумит, запоёт. Сначала протяжно, жалостливо. Дальше всё громче да праздничней. Дым в трубе мягонький, бьётся, постреливает искорками в полатку...
Потом уж тишать начнёт. Всё шёпотней да шёпотней песня самоварняя становится. Будто колыбельная над зыбкой...
Иии... как зафыркат, заплещется, только успевай душнички откидывать! Трубу с головы снимут, шапочку набекрень нацепят и на стол царём. На самое-то почётное место!
Обрадеют, забрякают чашками, зазвонят блюдцами. Только успевай кран открывать. Ключик в кране гладенькой, легко ходит. Кипяточек живой, сладенький чурчит весело. Вот пьют чай да бесёдуют. И Самовар не отстаёт. Таких побасёнок-то нарассказыват, дак диву даются, откультам и знат всё! Разойдутся, дак не по одной-то чашке, не по одному стакану на лоб окувырнут. Наконец напьются, от стола отвалятся. На часы глянут: Оой! Некогды далёко-то и отходить, паужина скоро, нать стол разбирать да самовар наставлять. Так весь день чай-от и пьют...


- Эта наша, - скажет бывало бабушка, приподнимая занавесочку на окне. - Больша-а здымается...
И над Кирпичным или от Кривого над Кельей, или от зелёного Прислона закучерявятся тяжелые облака, медленно ползущие на деревню. И всё разом смолчит, затихнет, затаится... В этой густой тишине тихонько хлопнет дверь кухонного шкафа и заскрипят ножки старого, "виковичного" стола.
- На-ко те, разложи по подоконникам, - подаст бабушка мне кусочки нарезанного ржаного хлеба. И я бегу раскладывать их между цветочными горшками, чтобы задобрить грозу.
Два самовара - большой на шестке и маленький на серванте, - закинет полотенешками. Задёрнет занавески. Проверит голзуны, да плотно ли закрыты трубы, чтобы молния не заскочила, а то "бывало вот эдак не закрыли у Гурбиных..." Посадит на сундук и скажет:
- Тихо сиди.
Я и сижу. И пошевелится боюсь, и дышу еле слышно.
И уж вовсю молнии скачут, и раскаты всё громче. И кажется мне, по крыше, будто на телеге проедут, или по дну пустой перевёрнутой бочки со всей силы стукнут. А то такой треск за окном пойдёт, словно сухую лучину щиплют на растопу...
- Анделы, анделы...- всё ещё боясь, выдыхает, наконец, бабушка, когда гроза проливается шальным ливнем. - Нам-то уж непорато, краем досталось, а где-то крещёным делов наделало. Хоть бы не спалила чего у людей.
Я на своём сундуке даже представить не могу, неужели ещё можно сильнее греметь, сверкать, пугать всё на свете. Вон как билась в окно черёмуха. И мне страшно за тех бедных крещёных, о которых она говорит. Я всё ещё жмурю глаза...
Но раскаты всё дальше и все реже сверкают молнии. И дождь уже не так гремит, стекая с поток на мостовую...


Гроза. Строма сенокосная. Уж такая вчера грозная с утра заподымалась. Еле и уговорила.
Матушка Грозушка,
не греми, не ругайся,
над пожней не воздымайся
Поди на деревню
на сухи огороды
Там тебе хлеба дают
Кваску поднесут.
А у нас на поженке
Только грабли да косоньки
Тебя на зород поставят
Вокруг стожаров сено топтать заставят...

Послушалась, милая. Дала два места поставить))



Радио. Такое белое, квадратное...Стояло на серванте рядом с моим диваном на котором я спала. Оно не выключалось на ночь, чтобы утром бабушка нечаянно не проспала...
Вот, помню, темно. Хотя, не совсем. За окном рядом с аптекой светит уличный фонарь, и свет от него синим квадратом лежит на полу, как раз, посередине комнаты. От печки машет теплом. И всё от этого тепла такое мягкое и уютное: и одеяло, и подушки, которые лежат на "подставленных" к дивану стульях, - это, чтоб я не упала во сне, и большой шерстяной плат, который кинут в ноги...
И вот этот голос из радио. Такой спокойный. И тоже очень уютный. Вы знаете, голос очень много значит... Я слушаю, слушаю, пока не усну. И когда усну, тоже слушаю. И так до полуночи, пока не закончится трансляция.

С того времени, наверное, я и люблю слушать аудиокниги...


Кукушка кукует. Где-то далеко, за болотом, за высокими густыми взгорками...
Сладко и дурманисто пахнет новым сосновым помелом, которым только что выпахали раскалённый печной под. Вжикают противни с налистовниками. Стелется угар. В кухне тяжёлый, густой, в больших половинах едва, едва уловимый, напоминающий запах церковного елея... Прогоняют от окон на улицу, чтоб "не надышаться" А на улице по небу ветер тащит дождевые облака. И даже слышно, как облака трутся друг о друга. И видны уже просветы. И улицы выглядят как чистые купчихи, распаренные и намытые...


От вина одна вина
Беда да горе
Да слёз море...

Хозяин питуха
Дак и изба кривуха
Коровёнка худа
Да бита жона
Робята сопливы
Лошади гнидливы...


Варимся как лапти в щах. Каким боком не повернёмся - всё горячо. Духота - ноги не носят. Огороды засохли, гряды заросли, куда на эдакой жаре сунешься? Верх опустишь - мошкара глаза клюёт. Серёдку выздынешь - липочник да слепни жгут. Ни какое пекло эту пропасть не берёт. Только ещё злее делает...


Тихо ли чего громыхнёт, скорее глаза к небу, не громушко ли где на подходе?! Ан нет. Чист небосвод. Плещет во все стороны высокой жаркой глазурью. И над Кенозером, и над Долгим небесный простор...
А молнию бы теперь, да грозный раскат над деревней...


Высветило бы даль, приблизило берега, чтоб можно было заглянуть в окошко стоящего дома за озером...
Загнело бы древнюю старуху под кровать на обтрёпанную ватную подстилуху, ближе к стене, за белый кружевной подзор... За треиперстие, за спасительную молитву...


Взмолкла б округа, вся земля задержала б дыхание, замерла травина, волна не качнулась бы в ожидании действа...

И раскроило бы небо огненной прорехой, чтобы ойкнули и присели от страха избы...


И всё снова затихло бы, обмануло...

И пришёл бы дождь! Сначала большими и редкими каплями. Громко по крыше, по мостовой... Глухо и мягко по пыльной дороге...
А потом занарастал, зашумел, свился с ветром...

И сошлись бы стихии. И не видно было бы ни земли и ни неба...