Цыган

Цыган

Скажи, цыган, где табор твой и почему один кочуешь?
Испит твой кубок золотой, но в сердце боль, о чем тоскуешь?
Быть может женщину одну, ты вспомнил в таборе забытом
И вспоминаешь ту весну, как страстно целовал ланиты,
Чело, глаза, ее уста, как тонкие ее перста рук загрубевших чуть касались. 
О том, как страстно обнимались в полузавешанных шатрах.
Иль слышишь ты тележный скрип, как дружный табор тебя бросил.
Средь вековых дубов и лип он уходил в сырую осень…
Задумчив, и вино не пьешь, да проверяешь, остр ли нож…
Не те теперь пошли цыгане, им золото родней коня.
Над обветшалыми шатрами не льется песен красота.
Нет прежний вольности в народе и женщины с трудом на ты. 
В своем домашнем обиходе дарили мало красоты.
Стирали, жарили, варили да с милостыней обходили   
Проезжих весей города, тогда ты счастлив был, тогда…
Ее в народе звали Аза, смуглянка стройная, она казалось, что  сошла с Парнаса.
В ней дикой прелести краса согласовалась с добродушьем и кротким нравом,  до поры
Она бывала, простодушна  и смуглые лица черты, как будто  просто задремали …
Но знающие люди знали, как может она воспаляться, как может львицею бросаться.
Внезапно, резко и стремглав,  обидчику она не спустит.
Такой имела она нрав и пяди чести не уступит.
Но страсть ее, всегда на нет довольно быстро проходила. 
Она прощала и любила людей, родню, свесь белый свет, таков красавицы портрет.
Цыган, цыган, ты понял сразу, кто пред тобой, ее глаза зеленые,  как грань алмаза, в них отражались небеса.
Большие, яркие, такие внимательные и живые смотрели прямо на тебя
И твои чувства пробуждались,  как та весенняя трава, когда ее едва касаясь, луч солнца, согревал сперва.
Когда скользил по ней игриво,  вот как сейчас надежды луч, так робко, нежно, чуть пугливо, к тебе прокладывал свой путь.
И грел нутро твое любовью и сердце, в трепете стуча, шептало-  ты ее не стоишь, оставь ее она дитя.
Она цветок любви невинный, не рукотворен ее цвет.  Ее садовник терпеливый берег, растил так много лет.
Она росла средь диких пашен в колючках, в зарослях плюща, твоя любовь ей будет страшна, оставь, она не для тебя.
О гордый дух, о сладострастный,  степных детей немая тень, своей походкой легкой, властной за ними следуешь весь день.
Следишь и бродишь молчаливый Дух грешный, наглый дух, спесивый, дух разрушитель,  скорби дух, к людским сердцам ты нем и глух.
Лишь только ночью засыпаешь, но и во снах тревожишь ты, ведениями прорастаешь, все строишь планы и мечты.
То замки из песка возводишь, то тут же рушишь их в ночи, даешь мечту, мечту низводишь, так ты умеешь, только ты…
Такие разные собою, как юг и север, день и ночь, той гранью, линией морскою слились в одно, и превозмочь, нельзя им было притяжение.
Она ему шептала вслух молитвы ветхой сочинение и убаюкивала слух. Как та волна, что в час прибоя на берег льет свою любовь, сама нуждается в покое, но рвется к нему вновь и вновь. 
То шепчет, то поет с любовью, ласкает, весело журчит и нежной силою морскою дробит и точит тяжесть плит
Все перетрет, все перемелет, просеет ситом облаков, тепло отдаст, собой согреет, как это делает любовь.
Так поглощала эта нега цыгана карие глаза, кибитка-место для ночлега,  дворец им кров и небеса.
Прошло два года, все цыгане кочуют вдоль седых равнин, хоронят дружно и рожают,  им небо кров, Бог господин 
Их дикий нрав нам не понятен, они как дети веселы, их строй простой без серых пятен, их краски ярки, и пестры.
В их танцах радость пробужденья, в их песнях горе и любовь, они достойны восхищенья поэтов, скульпторов, творцов.
Но нам, что дико не понятно, всегда отчаянно страшит, и мы их гоним безвозвратно прочь от себя туда  в зенит.
Так между грешною землею и между небом голубым,  на завить миру, нам с тобою кибитка утлая скрепит… 
Кибитки, старые павозки, дымы затушенных  костров,  болтает ножкой на подножке их маленькая дочь любовь.

( продолжение следует, а может нет)