Кнут Гамсун. Мистерии любви

Кнута Гамсуна будут читать всегда, как будут читать Бунина, «Песнь Песней», Петрарку, Пушкина  или всю обжигающую поэзию Серебряного века.   Проза  Гамсуна  словно  нанизана   на   нерв любви  – самой необъятной  и самой противоречивой,  обречённой на неминуемую разлуку и неизбывную память.

К его произведениям несчастные политические заблуждения его старости не имеют никакого отношения: они только подчёркивают трагедию заблудшего художника,  перепутавшего  романтическую дорогу  и   ядовитую  свалку.  Вся изменчивая и летящая  стихия любви,  смятения,  восторгов  и тоски словно бы опустилась с неба в его тексты и стала их трепетной плотью.

Этот надрыв,  эта страсть к неприкаянности,  скитаниям   по  морям  и   глухим  углам,  этот мистериальный  трагизм  контрастов  есть в каждом произведении Кнута Гамсуна, чьё имя  окружено  поэзией и позором.   
Но я… я  –   его  читатель,  и  я не хочу знать ошибок и заблуждений его биографии, для меня живы лишь  интонации,  пространства,  персонажи – вся его  трагическая  поэзия  в прозе.  И все  эти рвущие душу реплики, столь знакомые каждому, кто хоть когда-то любил: «Он пожал плечами и сказал: –  Я люблю не вас, раба!»;  эти  мелодии,  которые меня приворожили  с  первых тактов  его партитуры,  эти  трагические финалы в шаге от счастья  – всё это   звучит  мистериями и фантастическими сказками Юхана Нагеля,  а не  оборванным консонансом. 

«Перо гения больше самого гения»,  – почему же?  Почему  книги  иногда  живут отдельной от  их создателей жизнью,  объединяясь   с  нами  в нашем сознании? Нет, не только потому… «Спроси  пыль на дороге, спроси у ветра в листве, спроси у непостижимого Создателя наших сердец…»  Всякий раз, когда я перечитываю   Кнута Гамсуна,  его мир  становится моим потрясением  и моей тайной –  моей личной тайной, связанной с моими воспоминаниями.  «Скажите, кому какая выгода от того, что мы лишаем жизнь всей поэзии, всех грёз, всей прекрасной мистики и даже всей лжи?»

Вечный скиталец  Август и Кнут Гамсун были  сыновьями  норвежской земли и оба питались её соками.  Но я живу в Сибири.  И я  тоже с детства люблю  лес. И всякий раз  я  слышу, как  интонации автора  сливаются с шелестом  леса,  как страдают или радуются  его  одинокие  странники,  как мелодии  обречённости   уплывают  в  тёмные  глубины между деревьями, куда вслед за  Евой  уходит с ружьём  Томас  Глан,  а Эдварда  в  тоске склоняется над трупом  верного  пса  Эзопа, как умирает  Виктория, а  Юханнес   ещё   не знает  ни  о её любви,  ни о её смерти… 

Всякий раз я содрогаюсь от медленного  самоубийства  Юхана Нагеля.  Самоубийства в два этапа.  Такая светлая радость, когда Нагель  не умирает от яда, заменённого на воду, когда и герой,  и читатель  вновь ощущают  себя живыми!  И как застывает  кровь в жилах от второй   попытки,   увенчавшейся  успехом!  Как долго, как невыносимо долго уходит из жизни этот чудесный поэт, проницательный и неприкаянный  пилигрим,  добрейший из смертных –  Нагель! Пережить это  крайне трудно, как и коварство всех гамсуновских  красавиц. Читательские мучения невероятны.   Но это и есть  те самые страдания, которые «помогают выйти за грань бытия... »

И  всё чаще  мне кажется,  что великая литература  (как и всё большое искусство)   мучительна.  И  в то же время  уже одним своим  существованием она  преодолевает эти муки.   Как любовь. Как сама  жизнь.   
А прочитанное становится частью не только нашей жизни – частью нас самих. И в то же время мы сами становимся  обитателями  авторского мира, его персонажами.

Худ. Эдвард Мунк