Ганна, Пракоп чакушка

Ганна, Пракоп і чакушка
(Анна, Прокоп и чекушка)

***

Послевоенный Минск. Век ещё 20-й. "Мінская праўда" заметкой малой известила об этом случае. Я знаю больше.

***

Ганну и Пракопа, тех, что жили у верхнего рынка, Юбилейного, до этого случая я признавал, но не знал – проходили мимо. Мальчишками мы искали и находили много дел внутри и вокруг горластого и буйного базара. Итак...

***

– Ганна, калі ў краму, купі мне чакушку.
– Ага, разбеглася.
– Купі мне чакушку!
– Грошы давай. Дзе я табе іх вазьму? Вось, апошні руп застаўся.
– Руп гэта добра. Ураз самы што ні ёсць. Вось табе 49 капеек яшчэ, усё па розуму і гонару.
– А жыць на што? На 12 капеек за бутэльку?
– Дык сёння пенсіі прынясуць.
– А пайшоў ты. Усё жыццё хлёбаеш, ніяк не нахлёбаешся. Печ вунь дыміць.
– Печ… Ніякая печ не дыміць. Яшчэ на тым тыдні справіў. Усё па розуму і гонару. Плот адрамантаваў. Сёння куфар, што ты прасіла для сенцаў, скончу. Так што заслужыў, як табе я кажу па розуму і гонару.
– Пракоп, ты гэта не для мяне, для сябе гэта робіш. Гаспадарка ж на табе прапісана.
– Ганна, ты мне не пярэч. Ты мой нораў ведаеш.
– А чаго ты мне пагражаеш? Напалохаў вожыка голай … Зараз савецкая ўлада. Сказала не куплю, дык і не куплю. Грошы давай.
– Ганна, я табе апошні раз кажу. Купі ці я… глядзі мне.
– А чаго гэта ты мне зробіш?
– Не табе, а сабе. Дом падпалю і павешуся.
– Дзе, на лямпачцы? Ты тады ў сенцы ідзі. Там ад Саўка крук у столі моцны. Во дурань. Вешайся сабе, я пайшла да Марыі, - она накинула платок на голову и пошла.

***

Пракоп огляделся, на потолок глянул – скривился: не того то. Закурил, вышел в сени. Повертел головой прикидывая. На левой стене в паутине упряжь Савка. Добрый был мерин, послушный в работе и отдыхе, – пожалел сердцем Пракоп.
Ржавый крюк, что помянула Ганна, торчал из бревна на потолке не посредине, но с приставной лестницы ему, малорослому, не дотянуться.
Пракоп потолкал пустые бочки, ящик, потрогал хромой стол, табурет и Ганнину скамейку. Выдвинул стол, сбросил на него вожжи и кусок верёвки. Постоял, почесал зад, закурил от старой папиросы свежую и замастерил.
Закончил скоро. Сдвинул под крюк пустую бочку, на неё табурет воздвигнул. Покачал, толкнул – стоят смирно. Придвинул стол ближе; и влез на него Пракоп не без скрипа и хрипа, но встал; со стола ступил на край бочки и по-стариковски взгромоздил сухенькое тельце на табурет.
Упряжь на крюк накинул, продел под мышки, потянул на крепость – удовлетворился. Закурил Пракоп да стал смотреть на подворье через оконце под потолком над дверью. Никогда не мытое, но можно было видеть, если кто идёт.
Стал Прокоп ждать, ехидно попыхивая-похмыкивая зло и весело. Как узнал он на дорожке Ганну с подолом лука – сплюнул окурок, на шею петлю из верёвки накинул, оттолкнул табурет с силой и повис себе. Качается, значит, мужик себе. Табурет упал звонко, пустой бочонок покатился по скату и бухнул в загородку для хряка.
Ганна ворвалась с испугом в сени на шум и стала оглядываться. Как увидела над собой мужа Пракопа, зашлась воплем, соплями да криком бабьим.
– Божачки, ды што ж гэта робіцца?
Рванулась во двор и с завыванием по улице:
– Ой, людцы добрыя, дапамажыце – ратуйце. Мужыка забілі! – да побежала, болезная, по косогору вниз.
На крик к дому приспешила баба. Как крадучись зашла она, Пракоп тотчас признал рыжую Дарью, давнишнюю и ласковую соседку.
Дарья, сощурив глаз, глянула на повешенного Пракопа и затопала к кадкам с солениями. Подняла крышки, проверила и стала выбирать куски в подол… потом в раздумьи стала, покусала губы и пересовала набранное по телу за одёжки; а дальше, уже окунаясь в кадку, стала отбирать куски снова в подол. 
Пракоп изошёлся весь в дым и пламя:
– Калі не заб'ю рудую суку, дык лопну ад злосці. – Раскачался Пракоп по малой да по большой и врезал Дарье ногой в зад, как стояла она перегнувшись в кадку: – Ты, сука рудая, чаго маю саланіну крадзеш?
А Дарья головой в кадке, ушла глубже – только ноги кверху. Кадка закачалась и завалилась. Рассол потёк под Дарью, но та не шевелилась. Пракоп почувствовал к себе большое уважение за бдительность и удачный удар.
Минут через сколько там я тоже стоял в толпе у входа. (Новости по базару – что огню сухое сено.) Было не страшно – любопытно. Кто-то чего-то бубнил, но ни один ничего не делал. Додик шепнул:  Ганну увезли на подводе в больницу – с сердцем беда стала.
В дверь протиснулся ещё один человек – поджарый высокий милиционер с седыми висками. Зевак растолкал, огляделся, кинул на стол табурет. Строительная композиция из кривой табуретки да на хромом столе… но служивый взобрался наверх ловко, без колебаний. Вытащил из кармана складной ножище да саблей и рубанул по лысине Пракопа.
Блеск лезвия: ветерок смерти по макушке… и – Б-же ясный –  убоялся Пракоп: стариковским костям по табурету и по всякому ещё, да  сковырнуться-громыхнуться на пол утоптанно каменный. Обнял висельник милиционера за шею крепко, прижался:
– Трымай, братка, – дышит тому в лицо жарко.
Глаза у милиционера закатились, а кто врёт – просто закрылись, но колени ветерана войны обмякли, и он полупустым кулём с картошкой развалил под собой башню и на пол пал замертво. Пракоп поднял голову: цел, колено саднит. Сени пустые, а по двору улепётывающие от мёртво-воскресшего зеваки.
Пракоп огорчённо вздохнул: нічога не выйшла. Усё пайшло да д'ябла, усё пайшло не так. Встал Пракоп с милиционера, отряхнулся, задымил папиросу и сел ждать...

***

Суд был? Был.
Ганна. Не пришла. Лежала с сердечным приступом в больнице.
Дарья. Та тоже не пришла. Парализовало правую сторону. Левая рука  переломана в кадке.
Милиционер пришёл. На костылях приковылял, человек власти. Суду ответил так:
– Пракопа разумею і ўсё дарую. Я і сам такі. Толькі вось нагу мне ён зламаў здарма.

***