треснул последний шар

Мир – околесица перекатывался между морщинистых пальцев старика и застревал на острие кривых ногтей.
- Н-да, - почесывая сломанный рог, пробормотал он, - как ни крути легче не станет.
Старый Фавн рухнул на каменное кресло, имитируя падение мироздания. Пыль закружила, заигрывая с его ноздрями, и была жадно затянута в воздухоносные протоки. В эйфории он закатил зрачки, сжимая в хрупких когтях перламутровый шар. Кто из них быстрее сдастся – тот, чьи свирели давно оборвали последний аккорд, или сверкающий стеклянной кожей глобус.
- Дети Владык давно устали от своих создателей, утомительно стало даже гадать об их бытие, теперь проще оставаться вненаходимости. Эльфы давно повисли на скрюченных ветвях деревьев, а хладнокровные гидры сами перегрызли себе глотки.
Фавн подбросил сферу над головой и, прежде чем она коснулась поверхности, родитель успел стать ребенком и быть съеденным собственной утробой.

Как известно Боги всегда любили чай из ежевики, и вот однажды последний из них продал свою святость за него.
Строптивый подпасок с обветрившемся сердцем, ступал по волнам, раскачивая бурлящую внутри него жидкость – так странно, раньше он никогда не замечал, что внутри него что-то находится. Казалось, он был иллюзорным сосудом, трансцендентным котлом без крышки и днища, а теперь – оседлать морского жеребца стал способен лишь стоя на огромном судне, а слышать шепот промокшего лесного духа - скрипя досками на корме корабля. Теперь он – Юн, и имя его соответствует двухсотлетнему возрасту, обрезанному по краям, ставшему отныне едва ли словом «двух».
Он забросил свои зрачки за борт, будто приманку, на которую хотел поймать горизонт, и начал блуждать ими по крохотным следам огней святого Эльма. По этой тропинке его взгляд спустился на землю и пробежал давними сказаниями к немому лугу. Юн был послан сюда без причины и следствия – теперь не он ворует у звезд отражения, а они, прикрываясь веером туч, отбирают у него органы зрения, посыпая их пеплом ночи, не он плетет из ивовых ветвей свои сказки, а они опутывают костлявые лодыжки заплутавшего слепца, не он высасывает в честь полдника перламутр сталактитов, а они, вырастая в парадной пещеры, доят его молочные зубы. Но Юн, словно сонная трава, позволял материи прикасаться к себе своей вострой косой. Он не был рожден, но помог родиться, и не был умерщвлен, но позволил своим детям погибнуть. А теперь у него появилась душа неопытного пастушка, ищущего отбившиеся от стада ягоды, дабы превратить ладони в их пастбище, а губы – в стойло.
И все-таки, самый эгоистичный Бог – это ребенок.

Фавн почуял, как в нутро закрался хищный враг – рабский голод. Он встал, хромая на одно копыто, и вышел под лунным водопадом из пещеры. Ночь чахла, рассыпав созвездия на граниты, а он усмехался, стоя за спиной многолетнего духа ребенка, обернутого в лакомую шкуру. И наблюдая, как он наполняет самого себя ежевичным ароматом, старый Фавн обнажил свои когти.
Треснул последний шар.