Иван Вазов Левский Левски

„ЛЕВСКИ” („ЛЕВСКИЙ”)
Иван Минчов Вазов (1850-1921 г.)
                Болгарские поэты
                Перевод: Александр Гатов


Иван Вазов
ЛЕВСКИ

„Манастирът тесен за мойта душа е.
Кога човек дойде тук да се покае,
трябва да забрави греховния мир,
да бяга съблазни и да търси мир.
Мойта съвест инак днеска ми говори.
Това расо черно, що нося отгоре,
не ме помирява с тия небеса
и когато в храма дигна си гласа
химн да пея богу, да получа раят,
мисля, че той слуша тия, що ридаят
в тоя дол плачевни, живот нестърпим.
И мойта молитва се губи кат дим,
и господ сърдит си затуля ухото
на светата песен и херувикото.
 
Мисля, че вратата на небесний рай
накъде изглеждат никой ги не знай,
че не таз килия извожда нататък,
че из света шумен пътят е по-кратък,
че сълзите чисти, че вдовишкий плач,
че потът почтенний на простий орач,
че благата дума, че правото дело,
че светата правда, изказана смело,
че ръката братска, без гордост, без вик
подадена скришно на някой клетник,
са много по-мили на господа вишни
от всичките химни и тропари лишни.
 
Мисля, че човекът, тук на тоя свят
има един ближен, има един брат,
от кои се с клетва монахът отказа,
че цел по-висока Бог ни тук показа,
че не с това расо и не с таз брада
мога да отмахна някоя беда
от оня, що страда; мисля, че канонът
мъчно ще направи да замлъкне стонът;
че ближний ми има нужда не в молитва,
а в съвет и помощ, когато залитва;
мисля ази още, че овчарят същ
с овцете живее, на пек и на дъжд,
и че мойте братя търпят иго страшно,
а аз нямям нищо, и че туй е гряшно,
и че ще е харно да оставя веч
таз ограда тиха, от света далеч,
и да кажа тайно две-три думи нови
на онез, що влачат тежките окови.”
Рече и излезе.
 
Девет годин той
скита се бездомен, без сън, без покой,
под вънкашност чужда и под име ново
и с сърце порасло и за кръст готово,
и носи съзнанье, крепост, светлина
на робите слепи в робската страна.
Думите му бяха и прости и кратки,
пълни с упованье и надежди сладки.
Говореше често за бунт, за борба,
кат за една ближна обща веселба,
часът на която беше неизвестен;
изпитваше кой е сърцат, сиреч честен,
участник да стане във подвига свят;
всяк един слушател беше му и брат.
В бъдещето тъмно той гледаше ясно.
Той любеше свойто отечество красно.
Той беше скиталец и кат дете прост
и като отшелник живееше в пост.
Горите, полята познати му бяха;
всичките пътеки крака му видяха,
пустинята знайше неговия глас,
хижата го знайше и на всеки час
вратата й за него отворена беше.
Той се не боеше, под небето спеше,
ходеше замислен, сам-си без другар.
Тая заран млад е, довечера стар,
одеве търговец, сега просяк дрипав,
кога беше нужно – хром, и сляп, и клипав;
днес в селото глухо, утре в някой град
говореше тайно за ближний преврат,
за бунт, за свобода, за смъртта, за гробът,
и че време веч е да въстане робът;
че щастлив е оня, който дигне пръв
народното знаме и пролее кръв,
и че трябва твърдост, кураж, постоянство,
че страхът е подлост, гордостта – пиянство,
че равни сме всички в големия час –
той внасяше бодрост в народната свяст.
 
И всякоя възраст, класа, пол, занятье
зимаше участье в това предприятье;
богатий с парите, сюрмахът с трудът,
момите с иглата, учений с умът,
а той беден, гол, бос, лишен от имота,
за да е полезен дал си бе живота!
 
Той беше безстрашлив. Той беше готов
сто пъти да умре на кръста Христов,
да гори, кат Хуса или кат Симона
за правдата свята да мре под триона.
Смъртта бе за него и приятел, и брат,
зашил беше тайно в ръкава си яд,
на кръста му вярно оръжье висеше,
за да бъде страшен, кoга нужда беше.
Той не знайше отдих, ни мир, нито сън,
обърнал се беше не дух, на огън.
Думата си цяла лейше в едно слово,
понявга чело си мръщеше сурово,
и там се четеше и укор, и гняв,
и душа упорна, и железен нрав.
 
Той беше невидим, фантом, или сянка.
Озове се в черква, мерне се в седянка.
Покаже се, скрий се без знак и без след,
навсякъде гонен, всякъде приет.
Веднъж във събранье едно многобройно
той влезна внезапно, поздрави спокойно
и лепна плесница на един подлец,
и излезе тихо из малкий градец.
Името му беше знак зарад тревога,
властта беше вредом невидима, строга,
обсаждаше двайсет града изведнъж,
да улови тоя демон вездесъщ.
От лице му мрачно всички се бояха,
селяните прости светец го зовяха
и сбрани, сдушени във тайни места
слушаха със трепет, с зяпнали уста
неговото слово сладко и опасно,
И тям на душата ставаше по-ясно.
...И семето чудно падаше в сърцата
и бързо растеше за жътва богата.
 
Той биде предаден, и от един поп!
Тоя мръсен червяк, тоя низък роб,
тоз позор за Бога, туй пятно на храма
Дякона погуби чрез черна измама!
Тоз човек безстиден със ниско чело,
пратен на земята не се знай защо,
тоз издайник грозен и божий служител,
който тая титла без срам бе похитил,
на кого устата, пълни с яд и злост,
изрекоха подло: „Фанете тогоз!”
На кого ръката не благословия,
а издайство сърши, и гръм не строши я,
и чието име не ще спомена
от страх мойта песен да не оскверна,
и кого родила една майка луда,
който равен в адът има само Юда,
фърли в плач и жалост цял народ тогаз!
И тоз човек йоще живей между нас!
 
Окован и кървав, във тъмница ръгнат,
Апостолът беше на мъки подвъргнат
ужасни. Напразно! Те нямаха власт
над таз душа яка. Ни вопъл, ни глас,
ни молба, ни клетва, ни болно стенанье
не издаде в мрака туй гордо страданье!
Смъртта беше близко, но страхът далеч.
И той не пошушна предателска реч.
И на вси въпроси – грозно изпитанье –
един ответ даде и едно мълчанье
и казваше: „Аз съм Левски! Ей ме на!”
И никое име той не спомена.
 
Но тиранът люти да убий духът
една заран Левски осъди на смърт!
Царете, тълпата, мръсните тирани
да могат задуши гордото съзнанье,
гласът, който вика, мисълта, що грей,
истината вечна, що вечно живей,
измислиха всякой по една секира
да уморят всичко, дето не умира:
зарад Прометея стръмната скала,
ядът за Сократа с клеветата зла,
синджир за Коломба, кладата за Хуса,
кръста на Голгота за кроткий Исуса –
и по тоя начин най-грозний конец
в бъдещето става най-сяен венец.
 
Той биде обесен.
 
О, бесило славно!
По срам и по блясък ти си с кръста равно!
Под теб ний видяхме, уви, да висят
много скъпи жъртви и да се тресят,
и вятърът южни с тях да си играе,
и тиранът весел с тях да се ругае.
О, бесило славно! Теб те освети
смъртта на геройте. Свещено си ти.
Ти белег си страшен и знак за свобода,
за коя под тебе гинеше народа,
и лъвът, и храбрий: и смъртта до днес
под тебе, бесило, правеше ни чест.
Защото подлецът, шпионът, мръсникът
в ония дни мрачни, що „робство” се викат,
умираха мирни на свойто легло
с продадена съвест, с позор на чело,
и смъртта на тебе, о, бесилко свята,
бе не срам, а слава нова на земята
и връх, от където виждаше духът
към безсмъртието по-прекия път!


Иван Вазов
ЛЕВСКИЙ (перевод с болгарского языка на русский язык: Александр Гатов)
 
„Душе моей тесно в монашеской келье.
Когда от соблазнов, сует и веселья –
от мира уходит сюда человек,
он каяться должен, смирившись навек.
Но совесть моя говорит мне упорно:
покрывшись монашеской рясою черной,
приблизиться я не смогу к небесам:
когда, чтоб молиться, иду я во храм,
я думаю, песням о рае внимая.
Бог слышит того, кто проходит, рыдая,
долиною слез я чей путь нестерпим.
Но тает молитва моя, словно дым.
и сердце господне к молениям глухо,
и Бог отвращает от них свое ухо.

Мне кажется, в рай неизвестны пути.
Туда через келью мне вряд ли войти,
в молитве поклоны кладя дни и ночи,
и кажется мне, что пути есть короче –
что вдовьи рыданья и слезы сирот,
что каждого честного пахаря пот,
что слово благое и правое дело,
что правда, народу открытая смело,
что братская помощи скрытой рука,
протянутая, чтоб спасти бедняка,
Всевышнему много милей и дороже
молений и гимнов о милости божьей.
Отныне я знаю, что близкие нам,
что братья – не здесь, а за стенами, там;
что в жизни есть боле достойные цели,
чем песни о Боге в монашеской келье;
что я, в этой рясе, с большой бородой
тому, кто в несчастье, защитник плохой;
что тот, кто истерзан в тюрьме палачами,
не будет спасен никакими псалмами,
и он вместо жаркой молитвы моей
нуждается в том, кто поможет скорей:
что жизнь чабана – среди гор со стадами, –
измученного и жарой и дождями.
Что иго, поправшее братьев моих,
тяжелою цепью сковавшее их –
мой грех; и пора мне в дорогу иную –
покинуть обитель, для мира чужую,
и слово надежды тому принести,
кто цепи влачит на тяжелом пути”.
Сказал и ушел.

Он блуждал девять лет,
бездомный, уже по-иному одет.
Без сна и покоя, под именем новым
и с сердцем на подвиг и муки готовым.
Он нес и сознанье и свет для борьбы –
и в рабской стране прозревали рабы.
И кратки и просты слова его были
и в людях надежды, мечты пробудили.
О бунте он им говорил, о борьбе,
как празднике светлом, – о новой судьбе,
которой пока еще срок неизвестен.
Испытывал, кто благороден, кто честен,
кто выйдет на подвиг, кто подвигу – рад,
и тот, кто внимал ему, был ему брат.
Глядел он к грядущее темное смело,
любовью к отечеству сердце горело.
Он, вечный скиталец, ребячески прост.
Жил скудно, подобно отшельнику в пост.
Познали его утомленные ноги
степные дороги, лесные дороги,
и голос его был пустыне знаком.
Была ему днем и во мраке ночном
дверь хижины каждой радушно раскрыта.
Он спать не боялся под небом открытым,
к скитаньям своим одиноким привык.

Он – юноша утром, а к ночи – старик;
сегодня купцом, завтра нищим являлся.
В слепца и калеку он преображался.
Сегодня в село, завтра в город войдет
с вестями, что близится переворот,
о бунте ведя сокровенные речи,
о том, что пора подъяремные плечи
рабам поднимать; что прославится тот,
кто первый прольет свою кровь за народ.
кто знамя поднимет! Трусливым – презренье,
и в смелой, открытой борьбе – упоенье.
„Все будем равны мы в тот час”, говорил
и бодрость и сознанье народа будил,
и старых и юных влекли его речи.
Все шли его правому делу навстречу:
богатый – деньгами, а бедный – трудом,
иглою – швея, и ученый – умом,
а он, я раздет и разут – всех беднее! –
пожертвовал родине жизнью своею.
Бесстрашен, свершил бы он подвиг Христа;
стократно он принял бы тяжесть креста;
охотно бы дал отрубить себе руку;
сгорел бы, как Гус! Он пошел бы на муку!
За правду, как друга бы, смерть повстречал,
запрятанный яд при себе он держал,
носил он всегда и оружье с собою,
проверенное и готовое к бою.
Покоя не знал он, не спал по ночам,
и в дух и в огонь обратился он сам,
и мысли вливал он в единое слово,
и хмурил порою свой лоб он сурово –
дышали в чертах молодого лица
железная воля, душа храбреца.
Он тенью незримой бродил меж домами,
бывал он и на посиделках и в храме;
Без шума войдет и уйдет без следа,
гонимый и жданный везде и всегда.
Он в шумное общество как-то явился,
пришел неожиданно, всем поклонился,
пощечину дал подлецу одному,
и, город покинув, ушел он во тьму.
Одно его имя тревогу рождало.
Как демон, он был вездесущ, и бывало
искали его городах в двадцати,
и все ж не могли его власти найти.
Пред мрачным лицом его все трепетали.
Простые крестьяне святым его звали
и тайно сходясь то в лесу, то в дому,
с открытыми ртами внимали ему.
От слов его даль становилась яснее.
На сердце у всех становилось светлее.
и дивное семя, в сердца упадая,
всходило, большой урожай обещая.
Так было.

Он предан был неким попом,
ползучею гадиной, низким рабом.
Который в бесстыдстве своем окаянном
его погубил своим черным обманом.
Для бога позор и на храме пятно,
для нашей земли поношенье одно –
тот змей, что служителя Божьего имя
похитил – который губами своими
одну только злобу и яд источал.
„Вот Левский! Берите!” – предатель сказал.
Об имени изверга я умолчу.
Я песню мою осквернить не хочу.
Кормила безумная мать его грудью.
В предательстве равного только Иуде.
И в слезы и в траур поверг он народ.
И он еще жив – среди нас он живет!
А тот, кого изверг тюремщикам предал,
Апостол – каких только мук не изведал
в темнице... Но только над гордой душой
нет власти у них... Он стоял, как немой. –
ни слова! – толпою убийц окруженный...
Не вырвали мольб, обещания, стона...
Предательства не совершил он – пророк.
Он к смерти был близок, от страха далек.
Пытавшим – под каждою пыткою новой –
на все их вопросы твердил он сурово:
„Я – Левский! Ведите!” – но прочих имен
не выдал в застенке мучителям он.

Тиран не сломил его духа, и он
на лютую казнь был к утру осужден.
Одно у царей ненавистных желанье:
убить непокорную гордость сознанья,
и голос, и мысли движенье вперед,
и вечную истину, что не умрет, –
и каждый из них изобрел по секире,
Чтоб уничтожать все бессмертное в мире:
скала – Прометею над бездной морской,
Сократу – отрава со злой клеветой,
и цепь для Колумба, и пламя для Гуса,
и крест и терновый венец для Исуса.
И мучеников озаряло потом
Величье прекрасным и вечным венцом.
Был Левский повешен.

О, слава герою!
Мы видели, виселица, под тобою
вверху, у прямых перекладин твоих,
качающихся столько жертв дорогих.
И видели мы, как тиран веселится
и как над повешенными он глумится...
Жестокая виселица! На тебе
есть отсвет геройства, рожденный в борьбе.
Приспешники рабства, свирепых законов,
насильники, и палачи, и шпионы
пускай умирают в постелях своих
спокойно... Клеймо преступленья на них!
Нет, виселица, не была ты позорной
для Левского! Встала вершиною горной
свобода пред ним. И – пряма и светла –
дорога в бессмертье героя вела.