Холодное сердце

(на вопрос, кто для меня тот, кого нельзя называть):
– Ну, Морган, он... он, сука, бог.


Да, все мужчины мира виноваты
в том, что они – не В., каким когда-то
предстал он мне. Живой, но вышел словно
из головы, фиксированный словом.
Любой его поступок отражала
душа, как Моисеевы скрижали.
Блаженство вызывал он, улыбаясь,
но пытки было много больше, каюсь.
Всё, что меж нами было, было свято,
хоть наблюдателю казалось бы извратом.
Колени кафелем стирая, вверх смотрела,
с божественным в контакте через тело.
Экстазом просветленное мгновенье
не оставляет места для сомненья.
Нет грязи там, где сердце первозданно.
Не чувство губит; но на чувстве – раны.
Да, все мужчины, кем пыталась выбить
его – тела лишь. Камни рядом с глыбой
сверкающей (горой Меру' что звали,
центрирующей все четыре дали).
И, видимо, забрать обратно душу,
ему что отдала, я не смогу уж.
По факту же, как Данте с Беатриче:
счесть встречи можно, ни одной не вычесть,
все памятны. Пусть даже без ответа
в зиме горела палестинским летом.
Ни полуслова, "может, будем с ней мы".
Я вляпалась сама: мои проблемы.
(Вместо рыданий хохочу гиеной.)
Любой другой противен, как измена.
Вины нет ни на ком, что мне чужие
все, кто не он. А он – спасибо, жив, и
того достаточно, чтоб знала близость чуда.
Ни подходить, ни встреч искать не буду.

– У города, где ты, свинец в полнеба. Железо, грохот, лязг; сплошная небыль.
Архитектурное уродство: серость, стройки
и блоки этажей, как в дурке – койки.
Я из окна поу'тру вижу море.
Пою для волн, теряя звук в их хоре.
Ракушек полные карманы: рядом пляж. Там
лежу в камнях, взвив волосы плюмажем.
Приедь однажды, в дюны повела бы.
В холмах песка – дот старый, как корабль
обстрелянный, следами пуль исчерчен.
Пусты, как он, сердца любивших женщин.


<2017>