Паляниця

«Оторвали мишке лапу, ты не бойся, я не брошу, а мой папа - он хороший!» -лепетала девочка лет шести стихи, сидя за шторкой в комнате для медперсонала.
"Его привезли ночью, сдался "- посмотрев на меня не по-детски строгим взглядом, сказала она. "Мама моя - хирург и лечит всех, даже этих" - повествовала белокурая малышка. Волосы у лица ее кудрявились мелкими завитками, а глаза напоминали васильки. «Бабуля уехала далеко после «прилёта» в нашу хату, сидеть со мной некому. А дом у нас знаете какой красивый был … крыша красная, а сад грушевый, он даже поцвести успел, и розы успели, а соловушка в кусках сирени спивати…», и поет по-украински! «Красивая какая девочка, видно русская, а слова некоторые чисто так говорит то по-русски, то по-украински», подумала я.
«А знаешь дивчина, в этот день было так солнечно и непонятно мне, откуда вдруг полил короткий дождь, а над красной крышей нашей хаты появилась радуга. Я побежала в дом звать всех на ее посмотреть! Деда сказал, что он радугу видел и не пошёл, а мама и бабушка вышли со мной на улицу. Зрим с удивлением, а над хатой целых две радуги! Они, казалось, начинались от красной крыши, поднимались высоко-высоко и, делая полукруг, уходили в лес. Именно в этот момент мы услышали страшный-страшный гул, такой невыносимый гул, тетенька, что ноги задрожали. Кинулась мама и накрыла меня собой, бабушка упала на колени, крестилась, затем крыша дома разлеталась в разные стороны. Представляешь, я видела, как обрушились стены. Мне показалось, что наш домик, он как пряничный, который папа привез нам однажды на Рождество из Питера, со своей родины. Папа русский у меня, а мама украинка.
Деда после разрыва боеприпаса вынесли, но сердце не выдержало. Вот меня с собой в больницу на работу теперь мама и таскает, садик же закрыт.  Вы, тетя, не знаете, когда садики откроют? Уже надоело мне тут, всю больницу знаю. Мамочка моя сегодня уже три операции провела этому, а он все живой ещё, а я спать хочу и кушать. Меня вообще-то Катя зовут, как в песне.  И она затянула «Выходила на берег Катюша, на высокий берег на крутой…».

У меня комок к горлу подступил, я так боялась, вот прямо сейчас зарыдать в голос, обхватить ее, прижать. «Тетя, у вас горлышко болит, вы почему за горло держитесь, да и слёзы на глазах - простудились?» - с детской непосредственностью, заглядывая мне прямо близко в глаза, искренне забеспокоилась Катюша.  «Вот я вас сейчас вылечу, это я умею!». Она бережно уложила красивого плюшевого медведя с толстыми пушистыми лапами, спрыгнула с кушетки и побежала к стеклянному железному шкафу с лекарствами. Он оказался заперт. Вернувшись обратно, пошарила рукой под подушкой, выудила оттуда ключ и мигом отперла железные дверцы. Наверное, вам нужно выпить парацетамол, это самое безобидное из всего, что мы тут имеем, важно констатировала она. «Вот вам таблеточка, запейте ее обязательно целым стаканом воды, простуда пройдёт как миленькая, если, конечно это не Коронавирус». Уже более опасливо, она обошла меня, предупредительно поставив воду на стол. «Вы, наверное, новенькая медсестра? Нам не хватает персонала, вот вчера одну сестричку, Тонькой звали, отпустили домой, на свидание с парнем, в Донецк, а их там на улице кассетным и положило. Правду говорю, я даже в телике видела. Говорила мама ей, ну не нужно ехать туда, опасно, а не послушалась Тонька, умчалась, любовь у них. Жалко Тоньку, да и жениха ее тоже жалко, хотя она мне про него столько разных историй рассказывала, пока я тут в больнице живу, что ее мне больше жалко. Ты пей таблетку, пей, только маме не сказывай, что я шкаф умею отпирать, а то всыплет и выгонит. Из ординаторской меня и так уже выставили, мол я ещё и в школу не ходила, а диагноз уже пациентам ставлю и все двери отпирать умею, знаю, кто-где ключи прячет. А мне какая разница, где сидеть, все равно за пределы больницы мы с мамой не выходим. Дома нет, а если в магазин топать, то настроение только портить, люди там плюют в маму, бранятся, мол, лечит этих иродов нацистов, а их сразу стрелять треба».

На следующий день, когда я вышла на работу на место Тони, больница стояла на ушах. Как шептались медсестры, кто-то ночью отключил жизнеобеспечение «нацику», которого мама Катюши спасала, сделав три сложные операции по ампутации ног. Проверяли весь медперсонал, всех, кто имел ключи и доступ в реанимационное отделение, а меня, как вновь заступившую, отправили отсидеться в комнату для медперсонала с кипой карт пациентов, вновь поступивших, для ознакомления. Войдя в знакомое уже мне помещение с большими открытыми окнами, я увидела Катю, сидящую на подоконнике. Занавески большими взмахами крыльев качались у неё за спиной. Ребёнок сидел в распахнутой створке окна, ноги свисали наружу, в руках был медвежонок, точнее, то, что от него осталось. Он был без лап, только голова и тело. «Оторвали мишке лапы, ты не бойся, я не брошу, а мой папа - был хороший!» - лепетала девочка, глядя в пустоту. Холодный пот побежал у меня по вискам и спине, оставив карты на полу, я на цыпочках подошла сзади, схватила, обняла крепко-крепко Катюшу. Затем стянула ее вниз и, не отпуская, разрыдалась. Ребёнок разжал ручки, на пол упал безлапый медведь и ключ, на бирке которого болталась надпись «реанимационное отделение».
«Они убили моего папу, убили просто так, он просто с хлебом из магазина шел. Люди говорят, «нацики» его остановили, документы требовали, он им неправильно произнёс слово «хлеб» на украинский «паляниця», просто произнёс! А они его стреляли по ногам, а он ещё полз долго, и хлеб из рук не выпускал, к нам хотел папочка! А мы тогда в подвале сидели и не знали, это нам люди рассказали, которых смотреть заставили». И она стала вытирать мне слёзы, а они лились, эти чёртовы слёзы, и лились. Я подняла ключ с пола и выкинула в окно. «Катюша, я никому никогда не скажу, никогда. Ты только пообещай мне, что больше никогда не сделаешь этого и не будешь сидеть на подоконнике в раскрытом окне. Обещаешь?».