10-я японская центурия

                Быстро - это медленно, но без перерывов.
                Японская пословица

Вчера окончил пасмурный пейзаж -
черёд полуразрушенного зданьица:
пока что долго трудишься над задницей
знакомой профурсетки в чёрной юбочке,
которая ни то чтобы пришлась
по вкусу - туповата, больно юркая, -
но есть в чертовке нечто необычное:
она гипнотизирует как власть,
навязывая странные обычаи,

в периоды оплаченных утех,
всё чаще проходящих без прелюдии.
Она в конечном счёте бесприютнее,
чем ты когда бы ни было. Сговорчивей.
Средь виденных - значительно худей:
сравнить уместно с цаплею, воробушком.
Ты долго увлечён тугими чреслами.
И будь твой ясный ум сейчас хоть где,
но пальцы в этот час предельно честные.

Тебе интересует сам овал:
структура построенья безупречная.
Закат сидит проворным бесом в печени,
без должной седины, вступившей в бороду.
Любил немногих, редко смаковал
чужих богинь потасканных, но боговых,
поэтому и вывод твой не радостен:
кто вырвет "о" из слова "самокат"
в конце концов получит два неравенства.

Чего не натворит дурёха-плоть,
в особенности - в паре с бормотухою?
Друзья увещевают - больно тухлая! -
а после к ней волочатся как по' воду.
Им нужно мимолётное тепло.
В носках она, в чулках (поди, капроновых),
а рядом распинаются две женщины.
Писать картины стоит до тех пор,
пока в штанах присутствует движение.

Плевать тебе сейчас на рис и квас,
направил все усилия на целостность.
За несколько монет они нацелены
застыть до первой оттепели, глупые!
Весной ты был готов нарисовать
нагой портрет, с условием безгубости:
"Присвою их себе, без криков совести!"
Но женщины заметив риск в словах
меняют и значение и скорость их.

Натянут туго белый малахай,
прикупленный задёшево по осени.
А в детстве брёл за санными полозьями
расхристанный - как в сказочке за крошками.
На мамино святое "мой лохань!",
кривился неестественно, кукожился.
(Как тягостно в грядущее лить прошлое!)
Ты звонко тараторил "мо-ло-ка!",
тебе давали - с тёплыми лепёшками.

Потом ты в книжной лавке пару лет
скакал на побегушках, но не плакался.
По меркам года - жизнь довольно пакостна,
по меркам века - та ещё прелестница.
Когда порою хочется реветь,
пожалуй, предпочтительней петь песенки
про всё, что не отплакано, но прожито.
Жизнь с отчимом качалась, как медведь,
и в принципе была довольно пошлою. 

Но как бы отыскать его лицо!?
Плохая память снова заартачилась.
Бывало ты ходил по замкам тающих
и на спор выпивал бутылку рисовки;
в картину новой женщины лил сок.
Да, память всё настойчивее рыскает
забытое лицо бедняги-отчима,
и печку в старом доме, и лесок,
и первые прочитанные очерки.

Кричишь изнеможённое "левей!",
но дуры заметались обе стороны.
На свете ходит столько обездоленных,
а скольким суждено родиться заново.
Война поёт, как старый соловей,
а голод наполняет красным заревом
бульвары, переулочки и улицы.
Как' вынянчивший в сердце слово "сметь"
вбивает "р" и всё-таки не хмурится?

Тебя знобит. Японка за барыш
готовит суп с кореньями и ластится.
Сравнить её уместней будет с ласточкой -
такая же озябшая и хрупкая.
Коль завтра полегчает, заберись
на дерево, представь их всех игрушками
и уж оттуда дай свободу навыкам.
А риск упасть, не более, чем риск.
Рисуй их, без желания им нравиться.

Всё тот же сон, но тремор дряблых рук
сильнее с каждым разом и протяжнее.
Глухой тебе рассказывал про тяжести,
которые придушат приступ ярости.
Проснувшись, снова падаешь в дыру,
которая уже не расширяется.
Вдали - вполне привычное кудахтанье.
"Пора идти!" - сипишь поводырю. -
"Куда идти?" "Давай идти куда-нибудь!"