Вместо вступления. Письмо...

... И тогда одиночество, до поры до времени терпеливо сидевшее вечерами рядом со мной за кухонным столом, как-то обиженно вздохнуло и, видимо не выдержав, в конце концов, затяжного молчания, сказало:
    - Я всегда знало, что рано или поздно стану для тебя невыносимым. Странные вы существа, люди. Как магнитом вас так и тянет друг к другу, в мир больших и маленьких проблем и Бог знает чего еще. Понавыдумывали какую-то личную жизнь... Ведь не мешало тебе, не лезло с нравоучениями, не ерничало по поводу стишков, которыми ты мучаешь по ночам себя и бумагу - какого еще рожна? А ведь столько лет вместе...
    А ведь верно, конечно. Как говорится - в точку. Ну что я мог сказать в ответ? Гордо отрезать, что человек потому и человек, что есть все же предел его терпению? И что потребность быть кем-то услышанным всегда была важнее и вольной воли, и хлеба насущного? И что сны, в которых отсутствует та, ради которой мы появляемся на свет, по сути, делает бессмысленной саму жизнь? Да таких откровений оно наслушалось досыта. С цинизмом повидавшего все и вся отмахнется:
    - А попроще, философ? Что, заскулил, некому в жилетку, то бишь в юбку поплакаться? Ну да ладно, без угла не останусь...
Может и нашел бы в отместку что-то дерзкое, может быть. Но только коммунальной свары мне и не хватало. И выставил я это горе всеведущее в прихожую, и присел на ставший привычным стул у окна.
    Итак, я пишу Вам, далекая моя Незнакомка, я пишу - Вам, живущей где-то на этой Земле и да будет письмо мое первой и скорее всего единственной попыткой изменить столь жесткий в своей реальности ход событий: не по бережку по протоптанной десятилетиями тропке, а в реку с откоса: может и лбом о камень, может и в черный омут, а может и в бездонную синеву, о которой столько сказано-пересказано, столько читано-перечитано... Я говорю единственной, потому что за призрачным счастьем, вот так, уходят, как видно, только раз в жизни. И, решившись, уходят всем сердцем, даже если разум понимает всю непредсказуемость простора за окном, даже если попытка вылепить это счастье из солнечной дымки - выдумка из выдумок и, закрыв обложку красивой сказки Александра Грина про алые паруса, так легко увидеть всех обманувшихся, рискнувших и бессильно упавших в придорожную пыль. И несть им, наверно, числа...
     И все же мощь этой сказки - в таком сладостном наваждении, что в нее верили и продолжают верить несмотря ни на что. Верю и я, подолгу заглядываясь на клочок неба в просвете между серыми пятиэтажками.
     Светлая, далекая, нечаянная моя! У любой жизни есть свои тайны и я ни о чем не стану расспрашивать Вас, да я и не люблю писем, обращенных в прошлое, хотя они порой бывают и нужны; и все-таки прошлое - необратимо, слезы высохли, а улыбки растаяли, и радость, и печаль, пережитые нами когда-то, спустя годы приобретают одинаковый оттенок: потому что радость, увы, чаще всего скоротечна, а печаль... просто потому что она была печалью. Письма в будущее куда более загадочны и потому куда более заманчивы, ведь сколько бы не бродил человек по свету до той минуты, когда он присел к столу - даже у самого законченного пессимиста не слетит с ладони черный ворон вместо белого голубя. И пусть нет еще у меня ни Вашего земного образа, ни даже намека на него, нет ничего, кроме прозвякнувшей и чудом не пропавшей среди туч первой звезды в узкой прорези штор - отнюдь не бездумная фантазия подтолкнула взяться за перо, не страсть к сочинительству бунтует внутри: я просто хочу, чтобы хотя бы Вам, пусть только Вам, стоящей сейчас у окна своей квартиры, стало чуть теплее, спокойней и просторнее, просто хочу верить, что кто-то еще искренне ждет такого письма. И пусть я буду в этот момент безмерно далек и от Вас, и от уютного кресла, и даже от крохотной нашей Земли - так ли это важно? Ведь уже скользнули к безымянной дворовой рябине тихие мои стихи, и замерли - стихи о той звездочке, что заблудилась над шершавыми крышами нашего огромного города, и нет ей еще названия, и вся она - из будущего.
     Вы знаете, перевернул я страницу и неожиданно поймал себя на странном ощущении. Я имею обыкновение перечитывать написанное, чтобы иногда что-то переиграть, чтобы слово по возможности легло на лист легко, как дождевая капля, чтобы найденная интонация - ах, как этого все-таки хочется! - была проста и естественна. Но оглянулся назад - и ничего, абсолютно ничего не стал поправлять. Господи, ведь это сказка... Видимо, есть где-то в душах наших тщательно оберегаемый заветный уголок, вот и не поднимает рука вычеркивать неведо почему уже проявившиеся вдалеке утренние заспанные электрички, белое облачко, застрявшее в верхушках тончайших карельских сосен, лесную тропу, еле угадываемую в безмолвии, приятную тяжесть корзины с грибами и тут же, спустя мгновение - дачные пригороды, шорохи машин по асфальту, смешную птицу, рассевшуюся на размякшем газоне, солнце, рухнувшее во двор с вымокшей за ночь крыши, щебетание детворы, небо, которому нет и нет конца... И где-то над всем этим - Вы, невидимая, неосязаемая... Строки о неведомом не пишутся разумом, они возникают из небытия и улетают в небытие и перо, похоже, лишь послушно следует за душой, не очень-то думая о всяких там запятых. Словно клавиш касаются пальцы, пальцы ребенка, еще не знающего мудрых законов творчества, спрятанных в толстых учебниках. Так ищут музыку, созвучную сердцу, забыв, что нотная тетрадь так и осталась неоткрытой. Вы ведь умница, Вы меня поймете и улыбнетесь вместе со мной чуть ироничной улыбкой, если есть-то что-то нужное нам обоим в этих словах - наивных словах о каких-то электричках, о каком-то облачке, о какой-то беззаботной птице. Впрочем, может все действительно много проще и брюгливое существо в шлепанцах, отправленное мной в прихожую полчаса назад, не так уж далеко от истины. Может быть. Но путешествие в непредсказуемое уже началось и поостыл кофе в чашке, и душа перебирает звуки, и мне немножко тревожно на сердце, ибо я не знаю, что может быть больнее, чем никем не услышанное слово... И если Вы еще не устали от моих чудачеств, и вроде бы переделаны домашние дела, а первые сны еще только готовятся в пригородных рощах к своему набегу на приоткрытые в тысячах домов окна - я попрошу Вас обо одном: наберитесь терпения и дочитайте до конца это письмо, ведь долгое эхо возможно лишь там, где закаты тихи и где его слушают сердцем.
     Остановился, оглянулся назад и вдруг подумал: а так ли я бесхитростен, каким пытаюсь казаться? Судите сами: откровенность на грани безрассудства, какие-то детские эмоции, способные и заинтересовать, и насторожить: да, если блаженный - намучаешься, а вдруг действительно столь непорочен душой... впрочем, откуда ему взяться в наше-то время? И вот - две невидимые чашечки застыли в хрупком равновесии между знаком вопроса и восклицательным знаком, и опыт жизни - вроде бы предостерегает Вас, а неожиданность ситуации - интригует: но не просто же так все это было написано? Что за человек? Что за непонятное удовлетворение только от того, что кто-то где-то в пятый раз перелистывает (а как не перелистать, если письмо - тебе?) и потому вновь и вновь пробегает глазами не очень-то привычные на современный здравый слух строки о счастье и одиночестве, о вере и печали, о любви и разлуке? Умничает? Комплексует? Или? Да, не соломоновы откровения, это вроде бы понятно и если отбросить сентиментальную атрибутику, то что в них особенного, какая мудрость небесная, да ладно... Странно-то иное: странно, что не Блок, не Достоевский, даже не любой мало-мальски известный миру, а самый обыкновенный человек, который по сути много ближе иных, которого встретишь на улице и спокойно, не обернувшись, пройдешь мимо - осмелился ( в наш-то век циников и прагматиков!) отпустить на волю, в полумрак за окном несколько этих листочков, которые, похоже, так дороги ему, отпустить безбоязненно, не зная, ни каким ветром подхватит их, ни сколько им лететь, не представляя даже, дано ли им опуститься на неведомый подоконник? И еще: откуда он знал, что Вы все еще стоите у окна?
    ... Не гадайте и не верьте в мою хитрость. Смешно все это: я отнюдь не искатель  приключений и не ловелас со стажем. Вся необычность ситуации - в моем умении, как я надеюсь, владеть Словом, Словом, способным помочь Вам понять меня  и мне - предугадать Вас. Вероятно это самое реальное, что я смог найти, ибо так складывается жизнь, так она складывается, что, именно, когда я сижу в кресле, задумавшись и обхватив руками плечи, когда, очнувшись, перо вдруг касается бумаги, а звуки за окном становятся все глуше и глуше - я проживаю свои лучшие  минуты, минуты освобождения от извечной бестолковой, в общем-то, сутолоки бытия. Вправе спросить: "Если так - зачем же тогда это письмо?" Вправе ответить: "Не знаю, моя хорошая, не знаю." Наверное, время одиночества, в котором я сейчас живу, лишь эпизод, наверное, так. Видимо, всему есть свой резон. И не с ним ли ушли незаметно в прошлое дипломы, должности, покупки шкафов и тряпок, гульба с друзьями и мимолетные романы, растворились, растаяли и лишь фрагменты, случайно запечатленные памятью, проявляются иногда: старой фотографией, рубашкой, найденной в кладовке, книгой с повытцветшей дарственной надписью. И в чем-то я благодарен одиночеству, пожалуй. Я благодарен ему, потому что скверну эгоизма оно выжигает, конечно, куда как основательно: вот оно, все твое, свободен, как птица, и что теперь?! Безумная идея, не лишенная практического смысла:всех людей, достигших сорока-пятидесяти лет, не мешало бы на годик-другой изолировать от общества со всеми его наворотами. Какой-нибудь островок в три деревца да с избушкой, топор, котомка, да земляника с песчаного бугорка.... Недаром же, подустав от восторгов юности, ищут тишины и покоя, недаром несовместимы звуки тихой музыки в душе и надрывающаяся с экрана телевизора безголосая певичка. И пусть сегодня стенку с потайной дверцей мне заменяет окно в обычный петербургский двор с тропинками вдоль и поперек, с обветшалой песочницей и несколькими кленами, совсем незаметно выросшими до размера взрослых деревьев, пусть у меня так много стихов о разлуке, невозможных без нотки печали, пусть поздний мой август - преддверие сентября-октября, хрупкой поры северного листопада, пусть их... Даже Александр Сергеевич со всем безграничным своим оптимизмом забивался осенью в уютную болдинскую норку - чего уж говорить о нас, грешных? Видимо, все очень просто: это юношескую надуманную плаксивость естественным образом сменило здравое осознание скоротечности жизни, и все не покидает легкое сожаление по поводу попусту растраченных сил, легонькое такое сожаление... сверстники поймут! Но светлая эта печаль никого не должна настораживать или огорчать. Да, путешествие в непредсказуемое рано или поздно неминуемо закончится, но, поверьте, я уже знаю, что сказать - Вам, когда мы встретимся. И если так - видит Бог, какую еще правду искать на Земле?..