Совести вести пристрастные заметки о творчестве ЮВ

Однажды, просматривая старые рукописи, я обнаружил среди пожелтевших от времени страниц фрагмент, набросок, написанный мной когда-то давным-давно, кажется, в прошлой жизни, неизвестно при какой оказии и по какому поводу:

«С бегом времени предметы и их отражения утрачивают способность отзываться на прикосновения. Так человек перестает удивляться собственному имени, потерявшему от частого употребления отчетливость очертаний, словно леденец морского камешка, вылизанный до бесформенного блеска языками волн.

Волны языка шлифуют слова - берега усыпаны блистательными именами лишенными смысла и значения. Но каждый предмет реального мира хранит в себе свое истинное имя, как великую тайну. Имя, таящееся внутри предмета, и имя, навязанное ему на потребу пошлой обыденности, - сосуды порой внешне неотличимые наполнены различным содержимым. В первом - мир адекватный самому себе, уникальный в своей гармонии, во втором - все, что угодно, хаос помноженный на число вошедших в зону притяжения предмета.

Мы разучились слушать голоса предметов, подсказывающих нам свои имена, которые мы заменяем пустыми, ничего не значащими кличками.

Археологи и реставраторы речи возводят стены своего города на месте древних руин, используя камни развалин для постройки новых зданий, переназывая предметы и переопредмечивая имена, пытаясь разгадать их извечную тайну, постигая законы соответствия сущности предметов неисчислимому множеству их имен, лишь одно из которых истинно и необходимо.»

В памяти возникли только обрывки размышлений о придуманной, как мне тогда казалось, ещё несуществующей науке – палеолингвистике, отголоски юношеских споров о сущности поэзии о магии языка и о призвании и назначении поэта. О ком шла речь в этом наброске, кем были те таинственные не названные по именам «реставраторы речи» – поэты ли, в своих стихах раскрывающие тайны языка, кабинетные ли учёные, углубленно изучающие древние тексты – мне было неизвестно. Пожав плечами в недоумении, я отложил листок в сторону, и вновь позабыл о нём на долгие годы. Вспомнил я о нём совсем недавно, когда, роясь в развалах всемирной сети обнаружил вдруг стихи, поразившие меня своей силой, необычностью, а вместе с тем естественностью интонации и глубиной мысли:


О, бедный мой, запуганный словарь,
ограбленный без всякого зазренья,
тебе я возвращаю киноварь,
нахально изменяя ударенье.

Объелись не блинов, а белены.
Ушла эпоха краденого солнца.
От Киева до самой бузины
я выставлю своих красномолодцев.

Пройдут они, не руша, не круша,
не грабя, не громя и не буяня,
от букваря до устья Иртыша
я возвращаю вечности румянец,

красу - девицам, сарафан - заре.
Раскрашивает солнце землянику.
Но оглянусь: в несчастном словаре
кумач нелеп, как чужеродец дикий,

а полдники как полночи. Словарь
мой бедный не разжился от того, что
его я нарядила в киноварь,
снабдила самоваром и гармошкой.

Влечет его англо-саксонский парк.
Бежит он на французские бульвары.
Крутые дуги итальянских арк
целительны душе его словарной.

Я киноварь калине-малине
оставлю, ставя верно ударенье.
Тоскует мой словарь по старине
до Вавилонского столпотворенья.

(«СЛОВАРЬ»)

Не о том ли самом говорилось в странном фрагменте, записанном мной когда-то как бы под диктовку неведомого голоса? Не об этой ли неизжитой тоске по чистому «довавилонскому» праязыку, таящему в себе первородные имена и их истинные значения? И хотя поэт сам как бы сомневается в правомерности своих исследований и экспериментов со словарём, им движет стремление к познанию, вечный творческий поиск истины, поиск того самого слова, способного вместить в себя тот самый смысл.

Автор приведенного выше стихотворения – Юлия Вольт (Ю.В.) – поэт удивительный. Назвать её поэтессой – язык не поворачивается, слишком много рюшечно-кружевных экзальтированно-истерических коннотаций несёт это слово, в то время как творчество Юлии Вольт выходит далеко за рамки так называемой «женской» поэзии, хранит в себе силу и глубину, которой бы хватило на добрую сотню записных стихотворцев мужского пола.

В этом месте, следуя традиции жанра литературной публицистики, полагалось бы сделать отступление общеэстетического свойства, установить критерии и подвести теоретическую базу под анализ творчества исследуемого автора, блеснуть эрудицией и вступить в полемику с представителями супротивных школ, направлений и теорий. Поскольку данный текст является всего лишь субъективными и пристрастными заметками на полях, а не критической статьёй в принятом значении этого слова, я ограничусь лишь несколькими тезисами общего характера.

Поэзия, как и искусство вообще, никому ничего не должна. Она сама по себе – дар, бескорыстное приношение, за которое людям следует лишь смиренно благодарить поэта, а не копаться в дарёных скарбах с кривенькой ухмылкой, брезгливо бормоча: «ндравится – не ндравится». Впрочем, это утверждение, пожалуй, ещё долго будет оставаться лишь благим пожеланием.

Тексты о художественных произведениях являются иной формой бытования этих произведений, а не инструментом воздействия на их автора или на общественное мнение. Деструктивная критика, как совокупность приёмчиков чёрного «пиара», уместна по отношению к идеологическим врагам, отобранным для «отстрела»; принципы конструктивной критики хорошо работают в воспитательно-образовательном процессе, в натаскивании начинающих; зрелый же поэт нуждается не в критике, а в понимании, в обратной связи, в подтверждении своей значимости для своей «референтной группы», т. е. для вдумчивых и взыскательных единомышленников, для читателей способных адекватно воспринимать его творчество. Пусть даже он сам не всегда способен «пораженье от победы отличать», пусть и ему порой случаются так называемые творческие неудачи – пройдёт время, и исследователи его творчества скрупулёзно соберут всё, от детских тетрадок до черновиков и записных книжек, и, старательно пронумеровав, издадут в собраниях сочинений. А потом диссертации защищать будут, рассуждая велеречиво о величии его музы, прочитывающемся даже в самых ранних и самых малоизвестных или неизданных его произведениях. А поэт будет только улыбаться горькой улыбкой, глядя на них сверху сквозь голубую прозрачную плёнку небес: «Где ж вы, родимые, раньше-то были…».

Оценивать творчество поэта следует по законам, которые манифестируются самим его творчеством, а не по преходящим законам сменяющихся эпох и эстетических воззрений, моды или политической корректности. Даже в сопоставлении этих законов с равносущными законами явлений вневременного информационного континуума, которые принято называть «сокровищницей мировой литературы» трудно порой адекватно оценить их значение, поскольку соотносятся они не по принципу иерархии, а по принципу взаимодополнительности. Литература и культура вообще – это не «табель о рангах» с жёстко закрепленной иерархией, а шахматная доска, на которой фигуры, расположенные в одной пространственной плоскости имеют силу и значение в зависимости от своей позиции на игровом поле в данный момент. Время катит своё колесо, и невзрачная пешка, становится вдруг важной фигурой, а король, загнанный в угол вражескими войсками, пребывает мал и бессилен. И хотя мы привыкли воспринимать произведения литературы в историческом контексте, для правильной их оценки и более глубокого понимания иногда следует снять фигуры с шахматной доски и увидеть, что каждая из них совершенна сама по себе, вне зависимости от своей функции и роли в замысловатой игре, в которую играет ими история и судьба. Не могу удержаться, чтобы не привести слова Осипа Мандельштама: «Литературные формы сменяются, одни формы уступают место другим. Но каждая смена, каждое такое приобретение сопровождается утратой, потерей. Никакого «лучше», никакого прогресса в литературе быть не может, просто потому, что нет никакой литературной машины и нет старта, куда нужно скорее других доскакать» (Осип Мандельштам. Собрание сочинений в трёх томах. Том второй.: Вашингтон, 1971, стр. 243).

Все тексты мировой культуры существуют «одновременно», как в бесконечной Вавилонской библиотеке, явившейся в одном из видений Великому Библиотекарю из Буэнос Айреса. Между ними возникают сложные взаимозависимости, связи как непосредственного «генеалогического», причинно-следственного свойства, так и необъяснимые с точки зрения рационалистической науки, синхронические явления, такие, как, например, присутствие в фольклорных традициях и мифах территориально весьма отдалённых друг от друга народов одинаковых сюжетов и образных архетипов.

В текстах о творчестве того или иного автора самое пристальное внимание следует посвящать прежде всего тому, что в нём уникально, его отличительным и характерным особенностям, и лишь потом определять его место на шахматной доске мировой литературы. Ведь как ни старались теоретики и практики «единственно верных» социальных теорий доказать «высшесть» массы над личностью, в литературе, как и в жизни, мерой всех вещей по-прежнему остаётся человек (со времён Протагора в этом вопросе мало что изменилось). Не абстрактный «человек светлого коммунистического будущего», не ницшеанский «сверхчеловек», а живой, из плоти и крови, человек со своими слабостями, странностями и недостатками. Человек, наделённый зачастую губительным для него самого даром видеть то, что не видят иные, слышать то, что недоступно большинству, и уметь выразить это в словах, зримых образах, в звуках земной музыки…


* * *

Характерной чертой творчество Юлии Вольт является неустанная работа по обнажению истинных смыслов слов, скрытых под глянцевой оболочкой, наросшей от обыденного употребления. Сопоставляя близкородственные или подобные по своему звучанию слова, умещая их в непривычный контекст, поэт пытается разбудить дремлющую в них древнюю энергию, выкресать искру мысли парадоксальным столкновением слов и заключенных в них смыслов, тем, что Виктор Шкловский называл «остраннением». В текстах Юлии Вольт нет пустот и «провисаний», плотность письма и информационная ёмкость достигает порой запредельных значений. Никогда эвфонические приёмы и лексические контрасты не остаются пустой формальной конструкцией, не несущей в своем красивом психоделическом орнаменте никого смысла.

Иногда этот процесс приобретает черты лукавой словесной игры, которую автор затевает с читателем, предлагая ему разрушить убийственную серьёзность стереотипов мышления, закостенелость словесных штампов и пустую обтекаемость заезженных общепоэтических красивостей. Результаты этой кропотливой переработки «словесной руды», присутствуют не только в стихотворениях Юлии Вольт, но и в её прозе – лирических миниатюрах, аллегорических притчах, а также в исследованиях на границе лингвистики, мифологии и эзотерики (книга «УРОКИ ИВРИТА», поражающая своей глубиной и необычностью, требует отдельного, внимательного и вдумчивого рассмотрения).

Словесная игра на всех уровнях – от фонетических аллитераций и палиндромных структур до парадоксального манипулирования семантикой однокоренных слов и омонимов – одна из важнейших составляющих частей индивидуального стиля Юлии Вольт. «Непереводимая игра слов», каламбур, лингвистическая провокация хитро подмигивают читателю со страниц книг Юлии Вольт. Вот один из характерных примеров:

Пей, чижик-пыжик. Соловея, пой.

(«ТРИ-ЗЫ-ТРИ»)

Семантика стиха двоится и мерцает - рядом с образом поющего подвыпившего «чижика-пыжика», осоловевшего в деепричастном обороте, осциллирует, то появляясь, то исчезая, образ не то соловья, не то эдакой певучей «Соловеи», словно сошедшей с лубочных картинок XIX века, полуптицы-полубабы в ярком сарафане. Это напоминает известную из учебников психологии иллюстрацию к явлению зрительных иллюзий, когда на чёрно-белой картинке мы видим попеременно то античную вазу, то два человеческих профиля.

При этом Юлия Вольт остаётся предельно серьёзной. Иногда её голос звучит даже на грани надрывной провидческой глоссолалии:

Исповедь. Избранность из-
гоев, вращенцев, уверов.
Ятя изъятого иск
против изысканной скверны.

Жаль, что излюблен дотла
в прошлом, изящном и зряшном.
Изморось. Известь. Игла.
Ищущий. Да не обрящет.

(«*** (Ятя изъятого иск...)»)

Здесь за кажущейся сложностью и туманностью образов кроются залежи смыслов, спрессованных в строфу. «Да о чём это?!» - воскликнет неискушенный читатель… Да всё о том же – о нелёгкой судьбе поэта, отщепенца, который в глазах рационалистически мыслящего сытого бездуховного обывателя, бесполезен, как выброшенная из алфавита за ненадобностью буква «ять», о том, что рано или поздно придется держать ответ за каждую растоптанную «бесполезную» букашку, за каждого юродивого, уничтоженного во имя идей чистоты и порядка, о том, что смысл исповеди – в том, чтобы это понять и очиститься от оскверняющей гордыни, узурпирующей право судить о том, что есть красота и изысканность, а что – бесполезная пыль под ногами.

Высокая ответственность учит смирению. Нет, не демиургом, творящим миры и создающим сущности, видит себя поэт, а скромным служителем в храме языка:

Родной язык мой - словно зык,
звон колокольный.
Я грозовых его музЫк
звонарь невольный.

(«*** (Родной язык мой - словно зык)»)

При всей своей насыщенности необычными словоупотреблениями и аллитерациями, язык стихов Юлии Вольт, живой и естественный, подкупает чистотой и искренностью интонации. Порой он может показаться изысканному ценителю поэзии даже слишком домашним, слишком личным, по-детски наивным и беззащитным. Но это обманчивое впечатление. Даже там, где автор вводит в ткань стиха словечки из детского, «домашнего» языка, тайного кода, «секретного наречия» понятного только узкому кругу, слова эти несут огромную смысловую и эмоциональную нагрузку.

Многие образы Юлии Вольт – родом из детства, из того уютного и безопасного мира, где маленькая душа, ещё не обременённая кодексами и запретами земной взрослой жизни, называет всё своими именами, творит (или вспоминает) названия вещей, следуя врожденной лингвистической интуиции и логике языка, подчиняясь не закостенелым правилам школьной грамматики, а искренности речи. Ребёнок неутомимо исследует языковую стихию, играет словами, глубинными, досемантическими свойствами двойного членения.

В детстве не существует границы между сказкой и реальной жизнью, мир мистичен и загадочен и это – так же натурально для ребёнка, как дождь или снег, как любовь родителей или восход солнца. Взрослея, люди постепенно утрачивают дар ясно видеть магические и вместе с тем простые закономерности волшебного мира. Лишь немногим удаётся сохранить в себе это чистое свойство, не осквернённое вековым опытом рационального позитивистского мышления. Иногда мы называем их чудаками, людьми не от мира сего, иногда – поэтами.

Именно поэтому поэтический мир Юлии Вольт столь густо населён сказочными персонажами. Именно поэтому так часто она обращается в своих стихах к сюжетам и архетипам древних мифов. Маленький Гном и маленький Мук, Карлик-Нос и Щелкунчик, ужасный Суслитель и слонопотам, исполняющая желания волшебная рыба и чижик-пыжик из детской песенки, эвенкийский дух-громовержец Агды и родоначальник балтийской жреческой традиции Криве, боги древнего Шумера и Эллады – все эти образы естественно и натурально вписываются в ткань стиха. Не искусственной стилизацией под старину и детский фольклор, но реальными и живыми существами органично и ненавязчиво входят они в современную повседневную действительность.

Пока варится кофе, и время - не деньги,
и длинней века утро.
От Потопа спасался не Ной - заблужденье.
Был спасен Зиусудра.

(«ШУМЕРСКИЕ МИФЫ»)

Поэт обращается к древним сказаниям, чтобы поговорить о проблемах сегодняшних, о насущном и важном, в конфронтации мифа с современной действительностью возникают извечные вопросы, которыми человечество задаётся вот уже несколько тысячелетий:

Но кому же молимся усердно?
Выковыряв грязь из-под ногтей,
Энки слуг (чтоб гнулись на бессмертных)
налепил из грязи той - людей.

Сколько нас сегодня? Где же боги?
В сонме стран и странников несметных -
вы****ки, ублюдки, маги, йоги -
отличить ли смертных от бессмертных?

(«ШУМЕРСКИЕ МИФЫ»)



* * *

Негэнтропия, информация, смысл всегда возникает на грани водораздела сред, в точке напряжения, там, где нет контрастной игры светотеней, царит серый полумрак энтропии и хаоса. Одним из проявлений этого принципа в литературе являются юмор и ирония.

Известно, что все наиболее гнусные негодяйства в истории человечества совершались с самой высокой степенью тупой серьёзности. Только добрый и умный человек способен улыбнуться в самой, казалось бы, безвыходной и трагической ситуации, способен посмеяться над собой и над глупостью недоброжелателей.

Ирония, парадокс, мудрая улыбка, афористичность – неотъемлемые свойства поэзии Юлии Вольт:

Я знаю то, что ничего не знаю,
но мне и этих знаний слишком много.

(«Я БОЛЬШЕ НЕ ТОРГУЮСЬ С БОГОМ»)

Расчлени любо-пытство -
и пыткою станет любовь.

(«*** (Разорвать бы...)»)

Из точки - раз - и выбился источник.
Из тины - два - и показалась истина.
(«ТВОРЧЕСТВО»)

В вине обычно топится вина.

(«ЯМБА ИЛИ ПОЭТИЧЕСКИЙ ПСИХОАНАЛИЗ»)

Играют все - никто не знает правил.
Тот наследил, а этот след оставил.

(«ЯМБА ИЛИ ПОЭТИЧЕСКИЙ ПСИХОАНАЛИЗ»)

Цитировать можно до бесконечности – творчество Юлии Вольт изобилует подобными смысловыми сгустками, крылатыми, как бабочки, фразами, удивляющими своей блистательностью и вне контекста её произведений.

* * *

Лирическая героиня стихотворений Юлии Вольт - Душа, заблудившаяся на вселенских этажах, занесенная реинкарнационным ветром в тело «трианки» – не перестаёт тосковать о своей неземной родине, выкрикивает порой в отчаянии слова на своём родном языке, которые вызывают страх и непонимание окружающих.

Такова судьба всех больших поэтов. Спрятавшись в земных оболочках, скрываясь под личиной рабов, шутов, изгоев, пытаются они прошептать, прокричать человечеству нечто настолько важное, что личная их безопасность и благополучие отходят на второй план. Оттого столь трагичны бывают их судьбы, оттого-то так стыдливо и лицемерно человечество прикрывается накатанными формулами, вроде: «в своём отечестве пророка нет», «лицом к лицу лица не увидать». Истинный поэт, познавший своё трагически неизбежное призвание, не прячется малодушно в безликой толпе говорящих синхронно отработанные политкорректные формулы, не бережёт своего дара, чтобы повыгодней обменять его на звонкую монету социальных благ, лишь с горькой иронией порой сетует на судьбу, не в силах поступиться своим высоким предназначением:

Судьба судила - не ссудила
монет молчанья золотого.
Роняю в грязь речного ила
я серебро за словом слово -
на дно стремятся, словно камни...
Судак веление судачье
глухонемыми плавниками
мне промаячит, но удачи
уже не жду... Судьба садила
в тюрьму ли, в трюм речного судна -
какая разница? - ссадила
на бережок совсем безлюдный.
Уже никто и не судачит,
уже лицо мое забыли...
БессрЕбряно - не надо сдачи -
топлю слова в утробе ила.

(«Судьба судила - не ссудила...»)

Как часто пророческие слова тонут в трясине глухого непонимания, как часто забвение – единственная награда тому, кто бескорыстно следовал своему призванию. «Суд… суд… суд…» - это сама Судьба в образе сказочной рыбы, исполняющей желания, булькает, бубнит заклинания, семафорит плавниками магические знаки, но поэт знает, что ни по щучьему, ни по судачьему велению не изменить того, что предначертано – быть ему вечным должником, расплачивающимся не только серебром слов, но и собственной жизнью. И невольно вспоминается написанная незадолго до трагической смерти записка Марины Цветаевой: «Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда».

Судьба, предопределенность занимает едва ли не центральное место в творчестве Юлии Вольт. Однако лирическая героиня её стихов предстаёт перед нами не как безвольная бессловесная игрушка в руках злого Рока, а как пророчица, мудрая предсказательница, которая знает всё наперёд, и с горькой иронией констатирует, как факты, сбывшиеся предсказания.
Она знает, какая грозная сила таится в пророческом слове, как легко нарушить мировую гармонию неосторожно произнесенным заклятием, какая это высокая ответственность – держать в руках ниточки причинно следственных связей этого изменчивого амбивалентного мира, в котором события соединены невидимыми обыденному глазу силовыми линиями. Когда брошенное слово может трагически воплотиться в реальных событиях и настоящих катастрофах («ЯСНОВИДЯЩАЯ», «БАЛЛАДА ИЗ ТРЕХ СТРОФ», «Зачем эвенка рассердил тунгус?!»).

Образ поэта-пророка в русской литературе с лёгкой руки Пушкина сделался хрестоматийным. Многие поколения поэтов на разные лады воспевали властителя дум, свою провидческую мощь и право «глаголом жечь сердца» получившего от самих светлых сил небесных. Образ этот, хоть и сделался несколько банальным, всегда являлся поводом поговорить об особом предназначении поэта, о его призвании и роли в жизни земной. Юлия Вольт со свойственным ей юмором и самоиронией пародийно обыгрывает классический сюжет:

То ли глюк, то ли сон, то ли фильм,
Только память фрагмент удержала,
Что являлся ко мне серафим

Шестикрылый, вестимо. Ни жала
Не пожаловал мне, ни ко рту
Угольком не притронулся. Просто -
Мимоходом, почти налету -
Комплиментик засаленный бросил.

Эх ты, Фима! И ты - комплиментик!
Словно я - заурядная дура.

Строго ангел сказал: "Пациентка!
Встаньте в очередь на процедуры!"

(«ФИМА»)

Очевидно, это стихотворение можно интерпретировать как своего рода эпиграмму, экспромт, в котором под ласкательно-уменьшенным Серафимом скрывается конкретная реальная особа, некий авторитет, который снисходительно, походя, похваливает героиню, не замечая её «пророческих» данных. Конечно, можно просто улыбнуться остроумию ответа незадачливому хвалителю и отложить в сторону этот незамысловатый, казалось бы, стих. Но давайте вдумаемся в глубинный его смысл, ведь ирония – лезвие обоюдоострое, сила её амбивалентна, направлена не только вовне, на земного «Фиму», но и на саму героиню. А что если – не глюк и не сон? Что если, ангел – не санитар в белом халате, а шестикрыл и светел взаправду? Что если, мы и впрямь всего лишь пациенты всемирной психушки? Гордыня и смирение – вот два энергетических полюса питающих вдохновение поэта. От пророка до пациента, от юродивого до святого, от вечных сомнений в своей избранности до непреклонной уверенности в правильности избранного пути… Да, многие так же мучались этими неразрешимыми вопросами, многие продолжают идти этим странным и необъяснимым с точки зрения рационального прагматизма путём. Из стихотворений Юлии Вольт следует, что она не считает себя одиноким странником на этом пути, высокомерной избранницей богов. Грустные тени и лица предшественников, глаза полные тоски и отчаяния смотрят из тьмы, и Юлия всем своим творчеством приносит им поминальную жертву («Избранные - без брони...», «ВСЕ ТИП-ТОП», «*** В смешном венке из девясила...»).

Совести вЕсти. Дым коромыслом
от сигарет.
Грешная жизнь не наполнилась смыслом.
Нет его. Нет.

Осипа слышится голос осипший.
Что Мандельштам?
Что с того, что он мелодии слышал?
Там-тара-рам.

Слышал он стоны двадцатого века.
Век-изувер
выл на луну, проклинал человека.
Раненый зверь.

(«*** Совести вести...»)

«Совести вести» – вот ключ к пониманию творчества Юлии Вольт, вот пафос её сильного и возвышенного голоса. Не к мистическому страху, не к патриотическому чувству, и не к чувству юмора, а прежде всего к совести человеческой обращены её слова. Ведь что есть поэтическая речь, как не голос совести, чувства добрые пробуждающий? И голос этот трагически одиноко звучит в тёмной пустоте нашего бессовестного века, в котором не поэты, а копирайтеры являются властителями умов, в котором не искренность чувств, а НЛП и принципы Карнеги становятся основой человеческих отношений, когда хаос бездуховности, эстетического и морального релятивизма поглощает души.


* * *

Вселенская неприкаянность и вечное одиночество души поэта, как в осколке голограммы отражается в жизненном пути его земного тела, в невозможности найти свое место на этой неуютной планете. Лица, люди, страны, ландшафты – все вроде бы такое, да не такое, неродное, неуютное:

Не трианка я, значит, домой
возвращусь обязательно. Рано
или поздно взойду на этаж
номер "земь"... Или "воземь"? Забыла...
Только снится иной антураж.
Только помню: жила и любила.

(«ТРИ-ЗЫ-ТРИ»)

А к небесной ностальгии примешивается горький вкус ностальгии земной -

За душою - душа, на душе - ни души.
Но саднит незажившая родина.
И на мамину кухню манЯт беляши,
чай с вареньем из черной смородины.
(«За душою - душа, на душе - ни души.»)

Солнце, небо и море. Что же плачу по лесу?
По кукушкиным слёзкам? По опятам на пне?
Как вчера увлекала Палестинская пьеса,
так Петрушкой на ярмарку нынче хочется мне

(«СТАРОЕ ТАНГО»)

– тоски по временам безвозвратно ушедшим, по близким людям, без вести пропавшим на фронтах «войны жизни с чёрт знает чем», по несбывшимся, альтернативным вариантам судьбы («ПРОПАВШЕМУ БЕЗ ВЕСТИ», «*** (Я прощаюсь со всеми...)»).

Стихотворения Юлии Вольт просто пронизаны магией, нет, не мистикой, высокомерно взлелеянной и хранимой адептами тайных доктрин, а именно магией, магией слов, магией мудрости, магией простых человеческих чувств. В творчестве Юлии Вольт Поэзия предстаёт перед нами, как волшебство, как исполненное тайны древнее искусство, в противовес холодным бездушным конструкциям века высоких технологий, где всё объяснено и описано в пользовательских мануалах. Достаточно следовать схемам, правилам из самоучителя по стихосложению и – результат готов. Только плачевны бывают сии результаты, как гомункулусы незадачливого доктора Франкенштейна, который в безоглядной погоне за истиной научается конструировать жизнеподобные существа, забыв о том, что жизнь – это не только анатомически правильно сложенный организм и физиологически правильно действующие органы, но и такие неподдающиеся естествоиспытательскому формализму категории, как любовь и ненависть, тоска и радость, страх и совесть.

Мир прост и сложен одновременно, при всей его контрастности и четкости граней и светотеней, следует помнить, что деление спектра на отдельные цвета – условность, плата за ограниченность человеческих органов чувств и ментальных способностей. Как в жизни, так и в текстах, трудно бывает заметить ту тонкую линию, за которой кончается «Мир» и начинается «Война», сложные аспекты действительности зачастую переплетаются в немыслимый клубок взимозависимостей и хитросплетений, когда творчество и межличностные отношения перетекают друг в друга, формируя и деформируя. В стихах Юлии Вольт эта сложность является мерой её таланта и достойна всяческого восхищения. Давайте медленно и внимательно прочтём стихотворение «*** (Возрожденье сошло на барокко...)», которое на первый взгляд кажется сложным, туманным и малопонятным.

В первой строфе задаётся тема – конфликт лирической героини с любимым, её разочарование, выраженное в символическом параллелизме противопоставления духовного, исполненного высоких идеалов, глубокого по содержанию «возрождения» и «барокко», за внешней красивостью и вычурностью форм которого скрывается поверхностное, облегчённое и несколько пустое содержание.

Возрожденье сошло на барокко.
Перезрело прозренье в презрение.
С губ моих не сорвал ты "Будь проклят",
и не сыграна Анна Каренина.

Подозренья дошли до мороки
nuda veritas (из Горация) -
не нажать на картонный курок и
глянцевать пышный пшик декорации.

Однако конфликт не находит своего разрешения, переходит в латентную форму, героиня не прибегает к экстремальным решениям, не идёт на разрыв, продолжая полировать поверхности внешнего благополучия.
И тут в развитии сюжета происходит самое интересное: в стихотворении возникает второй полюс напряжения – отражение любовного конфликта в творчестве, строки стиха начинают «позировать» под конфликт, пытаясь изобразить разрушенные иллюзии и голую неприглядную правду. Лирическая героиня пытается излить горечь своего разочарования на бумагу, выразить её в словах. Но двойное отражение, стремление разглядеть лицедейство в лакированных поверхностях лицемерия вдруг начинает действовать подобно волшебному зеркалу, словно в сверкающем клинке отражая истину – не умершую, не погибшую, но обиженную и униженную любовь, бедной Золушкой стоящей за порогом конфликта.

И позировать начали строки -
мол, разорвано прошлое вздорное.
Но зеркальная муть полировки
отразила любовь беспризорную -

жалкий вид истощенной сиротки.
Отразила как ход атакующий.
И манерно позируют строки,
декорируя вычурность ту еще.

Как же нелепы и беспомощны становятся все попытки закамуфлировать истинное, глубинное отношение лирической героини к своему избраннику, и осознание этого горькой иронией звучит в последней строке.

Таким образом, логическая композиция стихотворения представляет собой зеркальную, но семантически ассимметричную структуру: в первой части – реальный жизненный конфликт, во второй – тот же конфликт отражённый в зеркале творчества, но в этом отражении мы видим не презрение и ненависть, но любовь – как разрешение конфликта на глубинном уровне. Основная идея стихотворения такова, что творчество само по себе является очищающим и спасительным средством, оно как волшебное зеркальце всю правду говорит, даже если самому пишущему кажется, что он приукрашивает и «декорирует» действительность.

Впрочем, толковать прозой прозрения – последнее дело. Герменевтику придумали непосвященные, а каждый перевод, объяснение несёт в себе неизбежные искажения и упрощения… Слушай – и услышишь, смотри – и увидишь. А любая «логия» и всякое «веденье» – всего лишь набор приёмов, схем и приближений. Да простят меня адепты побуквенного анализа, мастера заплечных дел от литературы.

О поэте и его творчестве следует говорить пристрастно. Так же неравнодушно, как и сам поэт говорит о мире и о самом себе. Конечно, можно расчленить живой организм стиха на части и посчитав метафоры и рифмы сделать на основании такой статистики высоконаучные выводы. Только нужно ли? Стихи Юлии Вольт, словно живые организмы, сопротивляются такому препарированию. Их хочется просто читать, воспринимать и понимать, не анализируя и не копаясь в мелочах, выпивать их залпом и взахлёб, так, как сами они рождаются под пером поэта.

«ЗЕРЦАЛО» – миницикл из трех стихотворений, посвящение, адресат которого скрывается под инициалами «Б.Г.». Текст до краёв наполнен болью и отчаяньем, бездна зияющая, а в ней – «крик травинки пронзительный» словно тоненькая ниточка, на которой держится вся тяжесть личных потерь и избранничества, улыбка сквозь слезы, секрет, ключ к которому хранит лишь тот, к кому обращено стихотворение: «Ты поймёшь…», и Тайна, разгадка которой – за сияющей поверхностью магического Зерцала. Весь этот поток слов, образов, эмоций – заговор, заклинание, чтобы только не думать, отогнать от себя шальную мысль, которая прорывается сквозь заслону магических слов. Кажется, что удерживать всё это больше нет сил, бросить бы, выбежать, разрыдавшись, как вдруг – внезапный, отрезвляющий ужасом неотвратимости, уравновешивающий всё вопрос-утверждение: «Неужели уже не увидимся?», а за ним – лишь оглушительный звон тишины…
Вот и рассуждай тут, анализируй… Да не спектакль это вовсе, и слезы – не глицериновые, а настоящие… А мы со своими советами лезем: «Ну что ж, неплохо, неплохо. Вот только здесь рифмочка хромает, а здесь размерчик покосился. Поправить бы надо».

А ведь истинный поэт и сам строго и взыскательно относится к своему творчеству, неустанно размышляя над сутью этого загадочного процесса, когда из ничего вдруг возникает нечто, чтобы потом порой вновь обратиться в ничто:

Нечто превращается в ничто.
Все, что я вчера насочиняла,
Оказалось детскою мечтой,
Прячущей лицо под одеялом.

(«Нечто превращается в ничто...»)

Иногда этот процесс приобретает замысловатые и сложные формы сублимации, попыток избавится от детских комплексов, приобретенных под воздействием стереотипов, весьма распространённых и в творческой среде. Дескать, коль складно и в рифму не пишешь, то какой же ты поэт? Своеобразным снятием и внутренним закрытием поэтом темы классических стихотворных размеров, которые сами по себе сделались поэтическими штампами, как рифма «любовь – кровь», является поэма «ЯМБА ИЛИ ПОЭТИЧЕСКИЙ ПСИХОАНАЛИЗ». Используя мифологический сюжет, Юлия Вольт мастерски расправляется в ней с расхожими стереотипами и своими собственными сомнениями:

…пресловутый ямб не по размеру
Мне лично, но покоя не дает
Античный миф, что Ямба - это дочь
Унылой Эхо от урода Пана.

Юлия благополучно дотягивает «баул сюжета» этого сложного и многопланового произведения до логической развязки, освобождающей от комплексов «ямбической несостоятельности», подтверждая право поэта на свой собственный голос и на индивидуальный ритм дыхания:

Ямб пульсу моему асимметричен.
…
Ты Ямба! Мой ямбический синдром!
Прощай же! Возвращайся в Элевсин!

Как сказал Илья Сельвинский в своем стихотворении, обращённом к критикам, упрекавшим его в разрушении классической метрики стиха:

Илья умеет ямбами писать,
А коль не хочет – пусть себе не пишет!

(цитата по памяти)

Конформизм многолик и очень часто проявляется в скудоумии критиков и собратьев по перу, упрекающих поэта в излишнем «новаторстве», непохожести и непонятности, как будто в творчестве могут быть какие-то непреложные законы и нормы ГОСТА. Метрический арсенал Юлии Вольт весьма разнообразен. Даже читая её верлибры и белые стихи, не сразу замечаешь отсутствие в них рифмы или строгого силлабо-тонического метра, настолько высок их эмоциональный накал («ИНОГДА...», «Знаешь ли, Юленька?»).

* * *

Охватить в ограниченном объёме эссе все аспекты творчества большого поэта невозможно, как невозможно выпить море. Впрочем, и сам поэт понимает, что всё его творчество – лишь капля в океане истин, в этом питаемом чистыми родниками творчества живительном резервуаре неприкосновенного духовного запаса, который единственно и способен спасти человеческую цивилизацию от мучительной гибели в пустыне хаоса и вселенского зла.

Стынет кровь... Но жаркая лавина -
накатило! - взламывает лед...
Я вхожу кристально-неповинной
каплей в Мировой Круговорот.

(«ОКЕАН»)

В завершение своих поверхностных и субъективных заметок хочу привести слова Хорхе Луиса Борхеса:

«Слава поэта в итоге зависит от горячности или апатии поколений безымянных людей, которые подвергают её испытанию в тиши библиотек».

Я глубоко убеждён, что стихи Юлии Вольт достойно выдержат это испытание, дело только за нами – читателями.


22.02.2005

© Vladimir Stockman, 2005