Жаркое лето двадцать второго

Жаркое лето двадцать второго, нам обещает багряную осень.
И возмущенье живого пространства. Кто-то замерзнет и волосы в проседь.

Всё закачалось с триумфа  Олимпа. Змей ослепило светом востока.
И птеродактили кинулись  к свету, чтоб погасить тот источник потока.

Но напрямую лететь побоялись и замутили с оранжевым цветом.
Тайно вползли на окраину,  в завесь. В мозг, проникая враньём и наветом.

Мир начал рваться в мелкие клочья, но гады ползли и не унимались.
Им дали отпор, хоть из ран кровоточа, держались, сражались и не сдавались.

Но гидра угрюмая, за океаном, почуяв конец, всё не унималась.
И заражённая вирусом в горло, плацдарм для прыжка на краю создавала.

Решив по весне совершить нападенье, сбивала когорты из змей душегубов.
Но восток отказал ей в змеином везенье, и дунул в свои иерихонские трубы.

Февраль оказался богатый металлом, зажжённый гадким змеиным запалом.
Полил он свинцовым дождем те когорты, и змеи свои подмочили ботфорты.

Но гниль из беспечной и дряхлой старушки, заголосила, заткнув свои ушки.
Визгом визжит до сих пор не смолкая и к змеям гонит стаю за стаей.

Топает ножками, старая шлюшка, ведь зимой ей не лопать привычную плюшку.
Да и камины пора расчехлять, дровишки готовить,- человеченку жрать.

Где-то в трущобах, как в закромах, разум её помутился и ах!
Больше не внемлет ни делу ни слову, плоть свою режет прям по живому.

Осень сгорит и застынет она, старая жабина, бездна без дна.
Что-то уж скажет застывший народ, и на костер, ведьму ту отведёт.

Змей всех пожарят, ведь жрать что-то надо,  чаю согреют, не до лимонада.
А гидра, за свой уползет океан. Готовить востоку новый обман.