Послесловие к Послесловию

Послесловие к "Послесловию"
  Смерть Андрея Мягкова подвела снова к двум фильмам с его участием. Оба пересмотрел во второй раз в жизни. Это "Братья Карамазовы" режиссёра Пырьева и "Послесловие" Марлена Хуциева...
  Фильм Марлена Хуциева «Послесловие» я люблю, как люблю какое-нибудь хорошее стихотворение. Есть в нём, снятом в тесной и полутёмной квартирке Москвы, и объём, и загадка, и оставленные нам вопросы.
  Освежающая гроза входит в дом уставшего, выхолощенного учёного, несущего, как бремя, труд свой, диссертацию будущую. Не случайно о них не говорится ровным счетом ничего: говорить не о чем. Ни страсти, ни вдохновения, ни высокой облагораживающей цели… Пустая утроба «нужной работы», не приносящей герою ни капли радости. Метафора кинематографического стихотворения Хуциева явно наводит на мысль о призрачности, ненужности труда. Он изначально мёртв, лишён живой кровеносной системы, как и наш герой. О нём – ни слова. Только мёртвый стукоток пишущей машинки. Не случайно он так часто и так просто «забывает» в фильме о диссертации. Или же она отступает перед любой искоркой, высеченной его причудливым, непростым, своеобразным гостем.
  Сколько великих литературных теней скользят в сценах, выхваченных камерой оператора!
  Старомодный, восторженный, навязчивый, болтливый, нелепый и смешной старик? Ни слова не выкинешь – всё правда. Можно бы и рукой махнуть: видели, встречали, «махали» и обижали, отворачивались… Но постепенно мы тонем в хуциевской глубине старика, тестя, человека-эпохи, энциклопедиста («Вот ты сколько знаешь языков? …Вот и я столько же…» – убийственно иронично кивает герой в чью-то сторону, говоря о знании пяти языков чудаком-тестем).
  Тонем, застываем, цепенеем, плачем, задумываемся. Несколько развёрнутых монологов старика открывают глубокую перспективу фильма. В четырех-пяти сценах открывается масштаб его жизни, его личности, которые оказываются полными живыми голосами истории, эпохи, с их светом и трагедией…
  Вещный мир расцветает в фильме с гениальным стариком: вкус доброго вина, молния и дождь, аромат табака, великие строчки великих книг, свежий ветер, запах опилок в старом цирке, сады и цветы…
  Сохранивший победительное, юношеское отношение к миру, трепетное, не затёртое, герой Ростислава Плятта, обладает одновременно трагическим мироощущением, пониманием хрупкости всего того, что он так любит, к чему привязан… Питается оно и опытом прошлой войны, и настоящим. Его переживание за судьбы мира лишено патетики, оно выдаётся его глубоким волнением. Настоящее переживание за живой мир так сильно, что рассыпается синтаксис его взволнованного монолога, это скорее – горькое, почти бессвязное бормотание, хотя нам ВСЁ внятно в нём. И нас тоже охватывает жалость и глубокая тревога.
  Драматичен, незабываем рассказ старика о двух днях операций, проведенных им под обстрелом, на хрупком судёнышке, в открытом море, без сна… Всех оперированных тогда матросиков он помнит в лицо до сих пор! Как помнит и всех тех, кто стоял рядом, буквально поддерживал, не давал заснуть.
  И как пятна от чая на журнальном столике, высыхают в нашем восприятии восторженность, экзальтация, болтливость навязчивость. Проступают величественные черты эпохи и в ней – эпохального, мужественного, внимательного, любящего человека, не утратившего в преклонные годы вкус к жизни.
  Ничего не сказано о том, как изменился его собеседник… Только после отъезда старика он замирает у клавиш печатной машинки, поднимает голову, вспоминает, встаёт и идёт проявлять фотографии грозы, тестя – того, что так очистительно ворвалось в его дом, в его жизнь. И кажется, нам, что глазами странного гостя и он видит одинокую фигуру на балконе противоположного дома и не может оторвать от неё глаз. «Душевная жестокость» покидает его…