Владимир Корниенко

ВЛАДИМИР КОРНИЕНКО
(1935 - 1990)

Прислушайся, о чем поют в избе,
скрестив запястья – как в огонь святые,
и запрокинув головы седые
к необратимо гаснущей звезде;
латунный свет, не лампа, не свеча,
фитиль да керосин в трофейной гильзе;
посылка с фронта – весточка о жизни! –
повремени, тревожа и горча!
Сегодня праздник, отдых от работ,
от шума ливней по стеклу и жести, -
и  руки женщин праведны по-женски,
и ветеран - с войны – безрукий бог;
ему подносят хлеб и солят лук,
«столичную» вливают в рот из рюмки.
удостоверьтесь, как прекрасны руки
у той, что не забыла мужних рук!
Удостоверь, страна, свои поля,
где собраны горючие колосья!
Хлеб на столе, доска – не уколоться,
оскоблена, как чистая струя.
Прекрасное в любимом! – вот права
У человека в доле неустанной…
Безрукий бог в косоворотке справной,
не зря твои расшиты рукава!
Который год победы над войной,
да не одной (одна – по схеме плоской)
над финской, над германской, над японской,
над прочими с немыслимой ценой.
Который год, который год забот
и памяти болезненной и веры! –
особенно когда пушисты вербы
И нечто изнутри в закат зовет,
А за порогом – «степь да степь кругом»,
хотя по окаему больше леса,
и тень крива от старого навеса,
как боль под  обручальным серебром,
не оглянуться, вот оно – крыльцо,
и не забыться, вот оно – колечко,
и хорошо, что небо бесконечно
и можно песней остудить лицо.
Ну, так о чем, когда не помнят зла!?
О чем гармонь и где ее товарищ?
На все село играли – расставались…
О чем печаль и синяя слеза?
Сегодня праздник, завтра выходной –
В избе прибрать, нарвать рябины сладкой,
а может, и сходить куда украдкой
пока нарядной и еще хмельной,
Воистину закуска хороша,
стакан глубок и неотступна брага!
…Светает. И молчат на это благо
портреты мужиков, как образа;
протяжней песня, вещий стол – к стене,
и женщины встают и пляшут, пляшут,
и кто поймет: смеются или плачут…
И в ночь уходят по сырой стерне.
Ветрам, наверно, снятся ямщики,
но первый снег иным полозьям служит,
лишь иногда проезжий – как от стужи
смахнет его с продрогнувшей щеки.
Остановись! И твой порог везде,
где трудно спят и мнимо равновесье.
И чтобы нота уяснилась в песне,
прислушайся, о чем поют в избе.

КАРТОФЕЛЬНЫЕ ОЛАДЬИ
Памяти Клавдии Кирилловны Каноныкиной

Метельное, напевное –
из той зимы, наверное:
«Один, два, три,
оладышек,
окатышек,
румяшки-снегири!»

Зима была с бомбёжками,
с дощатыми окошками.
«Один, два, три,
оладышек,
окатышек,
дожить бы до зари».

Оладьи бабушка пекла,
Считала их по штукам:
один – в ладошку внукам,
десяток – вдоль стола

на противень укладывала,
наощупь цвет угадывала:
«Один, два, три,
оладышек,
окатышек,
как солнышко гори!»
Картофельные, розовые,
в толкучке с пару спросовые –
«Один, два, три,
оладышек,
окатышек,
со мной поговори!»

Листовки «фоке-вульф» бросал,
в ответ зенитка бухала,
а бабушка испуганно
крестилась на вокзал,

и нечто испоконное –
безмерное, спокойное
росло, светясь
от проседи и просини
её славянских глаз,

над рельсами усталыми
состав скрипел суставами –
из боя в бой похрустывал
кровавою щепой,

а в роще – сосны, как столбы,
зола, воронка с прутиком
и гнёздышко с лоскутиком
разорванной судьбы, –

лишиться б этой памяти!
Но будет полночь в пламени
и стон в огне:
«Созвездие возмездия,
в какой ты стороне?

Неужто не расплатится
за тот лоскутик платьица,
за хруп гнезда –
вся подлая и падлая
проклятая орда?!»

Горячие окатышки –
Святое дело бабушки:
«Один, два, три» –
печальное
причастие с опёнками внутри

за так – соседской девочке
и старенькому дедушке,
«Один, два, три» –
всем праведным
и раненым,
дожившим до зари…

МЯЧИК

Нас не брали на фронт в сорок втором,
нас в убежища прятали бабки и деды.
…Ночь –
пространство со всех полыхает сторон.
Утро –
в пепел деревья и травы одеты.
На дорогах
короткие крики:
- Правей!..
Пена с губ лошадей,
жалко тощих лошадок,
нам бойцы улыбаются из-под бровей
и проходят.
Их путь утомительно шаток.
А однажды
боец развязал вещмешок,
что-то ласковое нащупал незряче,
щеки рыжие  вытер,
сказал:
- Эй, вершок…
И подробросил над нами солнышко –
мячик.
Да, сияющий мячик, -
кого не ругали
за веселые брызги стекла и волны!?
Мы его подхватили
глазами,
руками,
будто не было,
нет
и не будет войны.