Владимир Таблер

ВЛАДИМИР ТАБЛЕР
(1957 - 2010)

Помилуй, Боже, и спаси
ты чад своих, с рожденья сИрот,
на неприкаянной Руси,
где все навыворот, навырост,
где каждый мал и каждый сир,
где каждому даны, как схима,
простор, что так невыразим,
любовь, что так невыносима.
Помилуй, Бог, своих овец,
сбежавших в поисках благого
куда-то на другой конец
большого пастбища земного.
И всех оставленных страной
на астероидах державы
своею милостью прикрой,
чтоб легче было им держаться.
Пусть жизнь – не сладкое питье.
Пусть нас не милует Россия.
Дай силы нам любить ее
и не извериться в бессилье.

* * *

Как я любил...
Я создавал миры.
Я их ловил в густом чернильном мраке.
И белая вселенная бумаги
кипела от превратностей игры.

Я населял небесные тела
звериным и растительным народом
и лучших рыб разбрасывал по водам,
и в воздух гнал прекрасные крыла.

Я в твою честь не поднимался в бой,
не плющил лоб в неистовстве молитвы.
Я запрещал охоты и ловитвы
и пасти тиграм набивал травой.

В своих мирах движением пера
я отменял закон противоречий.
И жизнь была одною вечной встречей
и вечною победою добра.

* * *
 
Поранюсь, порежусь
о сонный осот,
о раннюю свежесть,
о сини высот,
о сирый осинник,
о крылышки птах.
И вовсе не сильно,
но больно-то как...
Как будто на росстань
пора повернуть,
Как колет мне острым
под левую грудь.
Поранюсь, покаюсь –
вина есть вина –
тебе, белый аист,
тебе, тишина.
Я жил и транжирил
казну своих дней,
я плавился в жире,
каких-то идей.
Какие-то числа,
химеры во мгле...
Но я разучился
ходить по земле.
Ломался я в позах,
запутывал след...
Вернись в меня, воздух,
вернись в меня, свет.
И вспомню до рези
в усталых зрачках
туманные взвеси
и солнце в ручьях.
Ты, жимолость, жалость
и нежность моя,
чтоб сердце разжалось –
впусти острия.
О воды, о стрежни,
о хвою в бору
поранюсь, порежусь...
запомню...
замру...
Порежь меня, поле
заросшей межой.
И больно...
И воля...
Живой я.
Живой.

***

Была предутренняя тишь.
И были озеро, и берег.
Ночь утекала в скрытый ерик,
что в камышах не различишь.

А тишина жила во всем –
в росе на нитке паутины,
в покое рясковой патины,
в звезде в обнимку с пузырем,

во тьме прибрежного леска,
начавшей осторожно таять,
в воде, кругами длящей память
прикосновения весла.

И был я в ялике своем,
как в чашечке весов аптечных.
Как будто взвешивала вечность,
что я такое и почем.

Потом – нырял на самый ил,
тянул, как шелк, руками воду,
всплывал куда-то к небосводу
в круг угасающих светил...

В клубы туманного сырца
все дальше уплывала лодка...
Все было неизменно, только
в той лодке не было гребца...