Поэма, не вместившаяся в вечер

                посвящается Сергею Есенину

по воспоминаниям Всеволода ИвАнова


( невымышленная история)

… а ваш удел, тщедушные чины,
Красиво врать, в чужой купаясь славе.
В отраве зависти, нервозны и скучны,
Плетутся пасквили под пафосом заглавий…
Да как вы смеете!.. А, впрочем, и сейчас,
Когда со сцены магнетическим охватом,
Подобно морю неуёмному звуча,
Поёт поэт проникновенные кантаты…
…и грому слов его накатом вторит зал,
Истосковавшийся по слову и свободе…
И небеса, и небеса, и небеса,
Как будто путь земной давно уж нами пройден.
Концерт окончился. Я вышел в октябре,
Отхлопав руки до огня в аплодисментах.
Толпу ревнителей-ценителей презрев,
Её я частью был, увы, при всём при этом.
Как верный пёс, я у театра ждал певца
И… Что завидовать, коль был певец мне другом?..
Я так сказал ему:
– Послушай-ка льстеца...
С какою лёгкостью ты всех поставил в угол!..
А он в ответ мне, пальцы в кудри запустив:
– С утра в Рязань качу, да стыдно без подарков…
Пойдём-ка нэпманов, дружище, навестим
И по морда;м наложим им своё эмбарго.
Мне тут намедни отсчитали гонорар, –
Реформой денежной «отметили» пять книжек…
А может, всё-таки, поэзия – товар?
И без обмена на госзнаки нам не выжить?
Толкался в кассе за билетом, как босяк…
Одни выкрикивали гадости в мой адрес,
Другие пялились в глаза и так и сяк,
А третьих странная охватывала радость.
И я весь день вчера потратил на вопрос:
А так ли нужен я – романтик от мотыги?
И что стихи мои? – не боле, чем овёс…
И что овации, когда на лицах фиги?
Я утешал его, ранимого певца,
Я восхищался им, эпитетами сыпля
И говорил, что от начала до конца
Он есть – Талантище…
– Не верю, но – спасибо…
И… пошагали мы сквозь рыжий Петроград,
Неся в руках по чемодану ветхих денег,
Чтоб обменять пылеобразный миллиард
На воплощенье человеческой идеи.
– Три года не был в Константиново пиит…
Пишу, как Моцарт, под заказ, о чём попало…
А вот душа, она, к стыду сказать, болит… –
И там, поверь, ещё не всё отполыхало.
И не внимать ей за «полтинник с кузнецом»,
Что блещет платиной, плывя из липких пальцев –
Не получается… Так что ж, в конце концов,
Доколе совести ослом сопротивляться?..
Шли по Мясницкой до конторы «КОМКРУИЗ»,
Свернули влево до «хозяйственных товаров».
Открылась дверь, пропел звонок, ступенька вниз…
– Скажите, это магазин, где всё задаром?..
– Да, – пошутил я…
…и поэт захохотал,
Сказав, что, дескать, им беременна столица;
И что тоскует по апостолам труда, –
К которым совестно являться без гостинца.
– Итак, корыт мне тридцать штук и тридцать штук
Не шибко гибких и громоздких коромысел.
Да вёдер семьдесят… Проверьте-ка на звук…
А за товаром от меня вам будет прислан
Мой человек…
И вскоре выбрали для баб
Цветастый ситец. Мужиков не обделили:
На пиджаки купили им отличный драп, –
Пусть толстоват, да хрен-то с ним. Ещё купили
Неподалёку канцелярской ерунды:
Непроливайки, книжки-ширмочки, пеналы,
Литературу для безграмотных, листы
И вострых пёрышек количеством немалым.
Затем, до булочной… Там взял он леденцов,
Баранок, жамок, карамели да пирожных.
Теперь за лампами до лавки «Воронцов»…
– На кой им лампы-то?.. Чего я, дурень, тоже…
Не догадался… Тьфу! Волнуюсь, чёрт возьми…
Мы на остатные им – бочку керосина:
Одно спасение в домах от нашей тьмы,
Раз нам не светит уходящая Россия?..
У немца-непмана добыли керосин
Огромной бочкой, крепко сжатой обручами.
Я, помню, нэпман нас о чём-то там просил
И всё глядел подслеповатыми очами
На стихотворца, уронив пенсне в карман…
При этом, книжица издательства «Наука»
Из рук его как будто вырвалась сама
И – птицей под ноги, захлопнувшись без звука.
Видать, узнал он стихотворца-молодца…
Не до стихов тогда нам было совершенно…
Впрягли в подводу битюгана-жеребца:
Круп гладкий, дуги расписные, бляхи в шлеях…
Вкатили бочку с ломовыми по доскам,
Подвода тронулась и… мы за нею, следом,
Через Милютинский к Мясницкой, вдоль леска,
Где церковь Евпла. Там грехи я исповедал
Неделей раньше. Но рассказ не обо мне.
Итак, мы шли под тарахтение подводы
В воспоминаниях давно минувших дней,
Одномоментно перелистывая годы.
А по булыжнику – триоль ядрёных нот,
Да хруст ледка обосновавшегося в лужах…
– Эх, чёрт возьми, куда я с бочкой, идиот?..
Да и с товаром мне, по-моему, не сдюжить...
А чем расплачиваться? Всё за керосин
Спустили махом, дураки, не пожалели...
Недолго денежки пришлось нам поносить.
Видать, не смыслю ничего я в этом деле.
Совсем забыл, что завтра деньги отдавать!..
И ты молчишь, как в рот воды набрал!.. Прекрасно!..
Чё будем делать-то теперь, ядрёна мать?..
Обратно денег не отдаст он, это ясно...
Полтинник только и остался с «кузнецом»…
Прощай, товар… Прощай, любовь, поэт и слава…
Не хошь, а станешь, коль придётся, подлецом!..
И докажи потом какого ты был сплава.
Давай-ка в Брюсовский ко мне её… Потом…
Решим на месте… Что отчаиваться, право?..
Позвали сторожа, и вот уж вчетвером
Кряхтим до пятого, вкатив-таки отраву.
Прокисли, выдохлись, задохлись в «не могу».
И тут поэт мне говорит легко и просто:
– Что ж, эту бочку я до завтра сберегу…
Ну а потом-то, что мне с энтою «коростой»?..
Давай-ка, дружка мой, махнём её с окна,
Да на старух, когда они в полшаге будут…
Сказали – сделали, успели дотемна,
Осуществив сие оценкою – «не худо».
Старухи ахнули, бабахнуло и… в треск!
И было видно, как фонтан «бакинской нефти»
Раскрылся зонтиком, затем раздался всплеск,
За всплеском – вопль, а за воплем – междометья.
И тут же пулей из подъезда сквозь дворы,
Не рассчитавшись с мужиками за подмогу…
А дух стремился наш куда-то на прорыв,
Через раскаянье, весёлость и тревогу.
Росла-вылазила Луна из-за стены,
В отдельных окнах розовели занавески…
Да, мы не чувствовали собственной вины:
Всё было мутно, отстранённо и не веско.
Полночи, вроде, отсидели в кабаке…
И там поэт заговорил вдруг про актрису:
– Пошли в театр! Я оставлял у ней пакет,
В котором пачка ассигнаций и записка.
Но в «артистической» её мы не нашли
И добродились до того, что в ходе пьесы
Случайно выперлись на сцену, где в тиши
Скучали ангелы.
– А вот явились бесы!.. –
Раздался голос из партера.
(смех и крик…)
– Да это ж, братцы, наш поэт – Сергей Есенин!..
А я не узнан был… Иль бледен был мой лик?..
Но через несколько минут пришло спасенье.
Нас в аккурат под локотки и, в свете рамп,
Сопроводили бессловесно за кулисы.
Потом – не помню что…
– Ну ладно, мне пора…
Вот так-то, друг, оно, одалживать актрисе…
Мы до вокзала шли, как будто б и не шли,
Коротким временем пленённые к разлуке.
В несчастном городе, не лучше чем в глуши,
Непостижимые нуждались мы друг в друге.
Пустынен город был и холоден рассвет.
Одни лишь статуи да каменные своды.
И всё казалось мне, что будущего нет
И что Нева несёт отравленные воды…
А почему мне так казалось – не пойму.
Но, может, всё же от того, что провожая –
Я провожал свою великую страну,
Ещё вчера её так страстно обожая.
Ещё вчера мне так хотелось говорить
И подражать её мессии от истоков,
Заради творчества дурачиться и жить…
Чтоб глупой мухою завялиться меж стёкол?
Мы молча шли. И разговоры – ни к чему…
О, как пропитана пророчеством Природа!..
Я всё пойму, я всё когда-нибудь приму,
Не беспокоясь за себя, у перехода…
Я помню грусть его, печальные глаза,
Когда с площадки предпоследнего вагона
Он как-то так, с досадой в голосе сказал:
– Себя не чувствую, как будто бы другой я.
Ведь в первый раз и… без гостинцев… Экий хлыст!..
Явился, здрасьте вам, друзья-односельчане!..
Другое дело, кабы был согбен и лыс,
Глазами тусклыми на милость отвечая…
Тянулись серые вагоны, грохоча:
Истёрты временем, исхлёстаны дождями,
Устав от тяжести, друг друга волоча…
Иные ждали неподвижными цепями
Своих минут… А за пакгаузом, сквозь дым,
Чернели сонные деревья, вырастая…
И с кинериишной рассветной высоты
Слетала чёрная, голодных галок, стая.