Семь дней в деревне

       -1-

Очерк

Первый день
На меня напала жгучая тоска, хоть землю ешь.
А  ведь я  ехала на день рождения к маме - на её 75-летний и везла с собой тюльпаны, торт и большой японский платок  с восточным орнаментом в виде листьев и цветов.
Дорога оказалась на удивление лёгкой: не успела я сойти на станции «Благодатное», как знакомый председатель колхоза довёз меня до самого дома, возле которого стояла «Скорая помощь».
Я влетела в дом: маме, сидящей на диване, врач вторично мерил давление, а медсестра готовила ещё один укол (На столе валялась горка разбитых ампул).
- 260 на 160,- сказал врач. - Гипертонический криз. Советую лечь в больницу. Что будем делать? Сейчас давление собьём, но оно возобновится скоро.
- Едем, конечно,-  решаю я.- Но у мамы сегодня день рождения, давайте на дорожку попьём чаю с шоколадным тортом .  А я скажу несколько  слов о мамочке:
- Мама у меня строгая, - сообщаю я , разливая чай, - очень проницательная: ещё никому не удавалось  обвести её вокруг пальца. Но главное мамино достоинство – её бесконечная доброта, заключающаяся в том, что она больше думает о других, чем о себе.
Помню, у одной женщины не стало коровы, так мама целое лето каждый день за два километра  носила ей три литра молока, разумеется, бесплатно.
Ещё мама весьма трудолюбива.
- Хватит меня расхваливать и делать героиней дня, - перебивает меня мама.- Лучше отрежь всем по кусочку торта ещё раз да поедем.

В салоне «Скорой помощи» одной рукой я обнимаю маму за талию, а другой глажу её натруженные руки.
- Не люблю я этого, - говорит мать и прячет руки в карманы.
-  А я люблю, - грустно возражаю я.
В поликлинике с меня сошло сто потов: к терапевту и кардиологу торопятся человек  по тридцать,- слишком много желающих попасть к врачу без очереди: тот медработник или ветеран войны, эта беременная или опаздывает на ближайший автобус.
Я заметила, что бедных и старых не хотят лечить: покрикивают, грубовато подталкивают.
Вот и моя мама, смелая и бойкая в жизни, обмякла и сникла в поликлинике. Отчётливо и ясно я вдруг поняла, что жизнь мамы держится на её огромной силе воли.
Маму положили в терапевтическое отделение, в палату №6. Ясное дело, по воле Антона Павловича , палата номер 6 не вызвала во мне светлых ассоциаций, - меня охватили пустота и страх.
Пустота и страх усилились, когда я приехала домой. Дом без мамы не  дом: пусть мать властна и порой криклива, но в её серых глазах светится любовь, её умелые руки полны тёплой заботы, и рядом с нею чувствуешь себя такой защищённой! Своей матери и сейчас,  когда уже моей дочери 22 года, я побаиваюсь.
- Мне ещё сорок с хвостиком,- говорю я ей.- И у меня ещё всё впереди.
- Сорок с хвостищем,- уточняет мать.- Кроме того, что позади, только то и  осталось впереди.
Когда я мою посуду или чищу картофель, пытаюсь заодно выучить несколько четверостиший Цветаевой или Есенина.
Но вот слышу скрип открываемой двери – и Есенин с Цветаевой мгновенно прячутся под клеёнкой. Не хочу насмешливых упрёков:
- И посуду ты моешь не так, как все добрые люди.
 Все добрые люди всё делают скучно, а я – весело, интеллектуально!
Пусто без мамы, тоскливо.
Пора приниматься за хозяйство.
Открываю заслонку печи – достаю суп с курицей. Кушать не хочется– и курицу, и суп я отдаю собаке.
Я не видела умильнее и добродушнее собаки, чем наша: белое, с рыжими подпалинами,  длинное туловище; чёрная, в «матросскую полоску», спинка, «лисья» , мордочка, чудный пушистый хвост. Такие красивые хвосты бывают только у павлинов! Но чтобы у собаки?! Только у нашего Рексика!
Рекс прыгает мне на грудь и так нежно заглядывает  в глаза, что мне всё время чудится, будто пёс ласково улыбается.
- Так, Рекс накормлен,- размышляю я вслух,- теперь мне нужно натереть моркови и свёклы для двухмесячной козочки Сары: Сара не пьёт воды – пошла в своего папашу Мулю, высокого сероглазого козла с аккуратной бородкой, с крупными, расходящимися, как русла рек, рогами, которыми он обожает бодаться: только что пинал кастрюлю, теперь  уже, к моему великому удивлению, разгоняется и изо всей силы ударяется в ворота, через секунду подбрасывает ведро,- в сарае стоит шум и лязгат,- только тупые и глухие могут любить такой шум, да вот наш ревнивец Муля рад подебоширить.
Тереть морковь мне безмерно скучно, и от безысходности я начинаю подыскивать аналогичные каротину цвета: мёд? подсолнух? сердце ромашки?
Ставлю Саре в кормушку «винегрет» и чуть не умираю со смеху: чтО только она вытворяет передо мной, какие коленца выкидывает: прыгает в кормушку, становится на задние ноги – прима – балерина на овсяной аванс-сцене; спринтером несётся в дальний угол сеновала; мекает и бекает, как заикающаяся школьница.
Когда гляжу на Сару, мне вспоминается раннее детство, когда вот так же хотелось прыгать по кровати, бросать в братьев подушки, скатываться с подругами с крутого берега реки.
Я волнуюсь за маму, но мои переживания заглушаются беготнёй по хозяйству.
Впереди меня ждёт «самое страшное» - дойка козы.
Хотя я выросла в деревне, но уже в седьмом классе выписывала кучу взрослых журналов: «Юный художник» и «Роман – газету», «Искусство»и «Квант»,»Октябрь» и «Неву»,»Пограничник» и «Юность»,»Филологические науки»и «Вопросы психологии»,- и книжный мир мне был всегда( и сейчас) намного интереснее, чем реальный. Коз я не доила никогда, а рогов боялась до полусмерти. Ещё две недели тому назад мне казалось, что коза непременно продырявит мне живот или выколет глаз,- и как я буду жить на свете такой уродиной?
Войдя в хлев, я увидела миленькую коричневошерстную  Машеньку, козочку с оранжевым хребтом, - каштанововолосые модницы  так в парикмахерской золотят пряди  чёлочек, а у Машеньки своя, природная, красота. Перевожу взгляд на козье вымя – оно сильно отличается от коровьего( корову доить я умею): у коровы вымя висит высоко от земли, и руки по «титечкам» бегают вверх- вниз. У Машеньки вымя достаёт до самого пола и напоминает громадные резиновые груши. Молоко приходится выжимать,  оно идёт невыносимо туго: я делаю около 60 жимов, прежде чем первая капля молока падает на дно кастрюли.
Когда я выдоила первую «титечку», мои руки так болели, что я заплакала. Пот градом катился по спине, а ведь осталось половины работы! Я решила передохнуть и процедить «первое молоко». Попробовала – вкусно!
Собираюсь с духом и опять иду «на крестные муки»: знай наших - выдою до последней капли!( представляю , что изнемождённые  ленинградской блокадой дети ждут этого молока, как верящие – манны небесной).
Только один Бог знает, сколько охапков сена перебрала я из кормушки, ползая за неугомонной Машенькой.
Занявшись «козлиной эпопеей», кур я забыла покормить, и серые, и рябые, и пёстрые хохлаточки отправились в золотистые сумерки на насест голодными.
Процеживаю молоко, а Мур и Мурка стеклянными, магическими  глазами смотрят мне в глаза:
- Дай!
Выливаю им молоко -  розовыми крохотными языками они слизывают то, что мне досталось с таким трудом!
Затапливаю групку и любуюсь пламенем: дрова дымятся, свистят, взвивается пламя, в нём все мои любимые цвета: белизна золота, зелень леса, вспышки солнца, лазурь неба!
Появляются первые угли, ярко – красные, как циннии на клумбе!
Рядом с углями рассыпается серый пепел. Сочетание алых углей и серого пепла ,наверно, красиво, только я не люблю серого цвета:
Серый – треснутые стены
И обшарпанный наш быт,-
Утомительные сцены:
Не прогнать и не любить!
Пламя потрескивает, бормочет, закипает, шумит. Одно полено уже похоже на серого морщинистого крокодила, другое – на огненную саламандру, третье – на жезл Аарона. Вот уже и групка вытоплена.
Звоню маме. Она говорит, что у неё всё хорошо, а  голос звучит слишком подавленно .Интонация важнее слов,- об этом и младенцы знают.
Чтобы развеять тоску, иду посмотреть на вечернюю деревню.
Перед нашим домом, блестя заиндевелой сединой, растут две высокие ивы.
Снег оттенил одни ветки, посеребрил другие,- и всюду навёл порядок: прикрыл собою колдобины, мусор и грязь, разостлал всюду белые парчовые покрывала.
Иду своей тихой деревней и думаю:
- В городе все дома однотипны, в деревне каждая хата имеет свой абрис, похожий на хозяина; каждое дерево является продолжением дома. Пейзаж дополняется то колодцем, то колонкой; возле одного дома возвышается мощный трактор; возле другого стоит допотопный прицеп, загородивший собою полдороги.
Наш дом стоит на горке, перед его окнами заснеженная черёмуха под лучами электрического фонаря сверкает , как огромный зимний букет. Рядышком старые липы вздыхают:
-Лучшие годы,  наверно, прошли.
 Не обращая внимания на  стенания лип, горделиво поднимаются в небо дуб и вяз. Под густым шатром груш хорошо влюблённым целоваться – никто не заметит!
Через дорогу раскинулась ольховая роща. (Много раз соседи хотели порубить её на дрова,  но отец выходил с колуном в руках и говорил:
 -Только попробуйте! Одному из вас всё равно не жить!
Пока что отстоял и рощу, и поющих в ней соловьёв)
Напротив дома нашей соседки Кати мерцает криница: маленькая черноглазая девочка Наташа бегала в детстве к ней за водой, рвала жёлтые лопухи, исследовала окружённое кустами черёмухи болотце, с ярко свежей травой, зелёными страшными жабами и весело стрекочущими сороками…
Любит тётя Лида покупать простачков самогонкой, чтобы те ей валили лес да пилили брёвна; перед её домом всегда лежат возы дров и вкусно пахнет опилками…
…У Бирюковых в окна заглядывают осыпавшиеся к зиме стройные пихты.
На фронтоне дома висят часы с кукушкой, а во дворе недавно появилась искусственная беседка.
Когда – то рядом с пихтами росли огромные вековечные липы: когда деревья стали угрожать жизни людей,  Бирюковы их спилили, а высокие липы превратили в кресла «для медведей и  Маши» и я на них в потёмках немного посидела( в моей душе живёт неистребимое желание детских игр: недавно с одним приятелем мы напечатали свои стихи в городской газете под именем Лии Обвитовой, когда знакомые расспрашивали, я, не моргнув глазом, сочиняла Лии биографию:
- Студентка художественного института, миниатюрная брюнетка, с огромными птичьими глазами. Гордая, независимая!
Сама чуть не поверила в её существование!
Вероятно, это происходит от того, что в детстве я была очень серьёзной: в 15 лет с интересом читала «Философские тетради»Ленина и руки потирала от удовольствия: как остроумно вождь смеётся над врагами!
Когда подруги обсуждали свойства помады, я с бОльшим интересом читала Микояна «В двадцатые годы»  - и вот теперь ,всё неотыгранное в детстве, проявляется. (Надеюсь, для других не так заметно, как для меня самой).
Задумавшись, подошла к дому Иволгиных: их хата ни на чью не похожа: нижняя – деревянная, верхняя – кирпичная: поругался тракторист с женой, завёл бульдозер – и нет жилища!
Стал восстанавливать – брёвен не хватило,- пришлось надстроить верх кирпичом!
Тоня, жена тракториста, укатила к детям в Борисов: не возвратилась домой упрямая цыганка до тех пор, пока муж не возвёл дом.
Любит цыганка Тоня удить рыбу: вот идёт она ,60-летняя крепкая старуха, в коротких, неимоверно коротких шортах, по улице, оголив немолодые ноги – из кармана шортов выглядывает бутылка пива, между грудями зажата пачка сигарет, одна сигарета торчит из – за уха, через плечо перекинута удочка.
В огороде у неё чертополох да лебеда. Ну, не любит Тоня полоть лебеду, а вот рыбу удить обожает!
Пусть каждый делает, что хочет.
…Осиротел ветхий домик партизанки Дуни: сердце у старухи остановилось в понедельник,- её труп обнаружили в пятницу. Хоронили с салютом и трескучими очередями из автоматов.
А вот остатки дома сборщика молока  Павла. Накануне пожара, в котором сгорел этот красивый пятидесятилетний мужчина, говорит он моей маме:
- Тётя Аня, третий день подряд вижу во сне, что падаю в бездну, а выбраться не могу!
- Это не к добру,- говорит моя мама, - ты уж себя, Паша, побереги: не пей водки.
Не поберёг себя Паша: уснул, выпив водки, с зажжённой сигаретой в руках – и сам сгорел, и дом…

У Сидоровых сирень отвернулась от дороги:
- Защитите, люди добрые.
На колодце – сугроб снега. Ослепла Дина – горюет у дочери в Гомеле, оторванная от родной земли.
…Год тому назад Никитиха умерла – а к дому ведут расчищенные дорожки. Видно, дети приезжали.
…Заброшен дом Иванихи: пошла женщину полоть картошку – и осунулась в борозде. А дети искали старуху по всем канавам и лугам.
Смерть у каждого своя, а какая – никто не знает.
Обречена на смерть и белорусская деревня.
По дороге домой я не встретила ни одного человека, в девять часов вечера не светилось жёлтым светом ни одно окошко, как будто я одна во всей Вселенной иду по вымершей деревне…
Прихожу домой, беру дневники Цветаевой и засыпаю на первой странице, думая, что сознание живёт больше внешним миром и из него черпает впечатления, подсознание полностью направлено на внутренний мир,- вот почему в экстремальных ситуациях всегда победит подсознание.
Находясь на грани между сном и явью успеваю подумать, что  Джек Лондон ,работая в прачечной, так уставал, что не мог ни читать, ни писать.
        -2-
Второй день
В шесть утра зазвонил будильник мобильника: я моментально поднимаюсь, одеваюсь и берусь за дела.
Радуюсь, что за пять секунд растопила печку – вот уже и огонь полыхает, отражаясь на тёмном окне.
Весело потрескивают дрова. Жёлто- оранжевое пламя мерцает в печи, ударяясь о стенки кирпичей.
Грею воду и несу брюхатенькой козе Ляльке попить. О, Господи, у меня от страха мурашки побежали по спине: на соломе, как неживые , лежат два козлёнка. Окотилась Лялька ночью, а я недосмотрела. Вытираю козлят полотенцем: меня бросает в холод, и сердце стучит от ужаса!
Беленький козлёнок хоть ясно смотрит, а чёрный уже и глазки закатывает!
Белая, ослепительно красивая коза убегает от своих детей( она мамой стала в первый раз).
Разозлившись, я хватаю козу за рог и привожу  к малышам.
Как мне хотелось спасти две жизни!
Держа Ляльку за рог, подсаживаю Беленького к титечке, чувствую:  горлышко задвигалось – сосёт!
Подсаживаю Чёрненького, насильно открываю холодеющий ротик – не берёт Лялькин сосок.
Вздыхает, хрипит, вытягивает, длинные и тонкие, как барабанные палочки, ножки.
Какая хрупкая и уязвимая вещь – жизнь!
Чёрненького уже нет. Беленького прячу за пазухой и уношу на печь. Так сутки с ним и пронянчилась: кормить – к Ляльке, греться – на печку. Несколько раз Беленький, шатаясь, пытался встать на ножки – и тут же падал.
Вечером пошла в баню, а козлёнка оставила возле мамы: пускай привыкает!
Возвращаясь домой, заглядываю в сарай: и Беленький так же лежит, как лежал Чёрненький: мордочка на бочок!
Скорее кормлю его, всовываю Лялькин сосок, надавливаю на него, лью в холодеющий ротик молоко, козлёнок как закричит: «А-А-А-А-А-!»как будто заплачет: «Мама, я умираю, зачем меня мучить?!»
Пошла в олешник. Выкопала, выдолбила, пробила лопатой небольшую ямку и кое-как закопала козлят, на душе скверно: не уберегла, хотя,  с другой  стороны, маме будет легче!
Теперь мне приходится уже двух коз доить три раза в день. Конечно, стала появляться сноровка.
Каждый вечер хожу гулять.
Деревья в деревне – отрада моя!
Обожаю берёзы: их чёрно-белые стволы с гибкими ветками – штрихами, лёгкими и порывистыми в руках ветра, - чёрные пятна на ослепительной берёсте напоминают мне проталины на снежной пелене.
Янтарные сосны люблю до боли: тысячи зелёных иголок – в любящее сердце!
Островерхие тёмносмуглые ели прокалывают плотный шёлк серого неба…
Все деревья своим стремлением вверх превосходят человека!
             -3-
Третий день
Мне приснился страшный сон: большая чёрная птица с устало распростёртыми крыльями  и прекрасным человеческим лицом пытается влететь в моё окно. Сколько я ни делаю попыток не впустить вещего Гамаюна ( а это был он), столько раз он преодолевает моё сопротивление.
Архетип «птицы, влетающей в дом» расшифровывается, как вестник смерти.
От страха я проснулась в пять часов утра и стала бегом хлопотать по хозяйству, чтобы успеть на утренний восьмичасовой рейс в больницу к маме.
Утреннее время стоит очень дорого, и оно всегда обгоняет меня.
Успела!
Покупаю фрукты, сладости и таблетки – иду к маме.
Мама, тихая, седая, полненькая старушка .На её лицо крупными буквами написано чувство собственного достоинства.
Серые глаза зажигаются и становятся живыми.
Узнаю, что, кроме таблеток, маме не делают уколов, не ставят капельниц.
 - Куча таблеток, хоть кашу из них вари,- грустно смеётся маму.
Разыскиваю врача, на его испитом, развратном и наглом лице читаю равнодушие к своим больным.
- Мама могла бы пить таблетки и дома. Почему Вы ей не  назначаете сосудорасширяющих капельниц, - всем при давлении назначают инъекции с кавентоном и эмаксипином,- возмущаюсь я.- Мама никогда не разъезжала по больницам и всегда много и честно работала,- неужели за 50 лет труда она не заслужила нормального лечения?
По лицу врача пробежала тень раздражения:
- Таблетки – тоже медикаментозное лечение.
В его ответе – весь бюрократизм налицо.
- Наверно, нужно было сказать:
-Давайте я оплачу лекарства,- и проблема была бы решена.( но у меня денег только на один скудноватый  приезд к маме и на дорогу домой: как жить в городе полмесяца я не представляю,- кривая вывезет: где-то - одолжить, где-то -  пришлют гонорар).
Рассказываю маме о нашей беседе, мама возмущается:
- Мне никто за хороший труд взяток не давал.  Я лучше умру, чем наглым и бесстыжим предложу деньги.
Врач невзлюбил меня за моё правдолюбие( а если он сам ничего не назначает, то и надо и сказать!) и отыгрался на маме: каждый день в палату номер шесть он направлял тяжело больных, которые умирали на маминых глазах.
Если проанализировать все войны, все революции, то придёшь к неутешительным выводам: они приносили намного больше вреда, чем пользы.
Может быть, на первом этапе и вспыхивает искра справедливости, которая потом превращается в пожар мщения.
Кому нужна дурная правда, не подкреплённая лестью и хорошим подарком?
Маме стали делать капельницы,  но те отрицательные эмоции превысили сосудорасширяющие медикаменты!
        - 4-
Четвёртый день
Ношу воду. Поднимаюсь на горку: гляжу на родительский дом, большой,  кирпичный, с огромными синими окнами, сбегаю с горки - гляжу на рощу: сквозь прозрачный олешник вижу стройную маленькую ёлочку.

…Вспоминаю, как пять лет назад, когда папа был жив,  он нас с Анечкой, моей дочкой, рассмешил до смерти.
  Приезжаем перед Новым годом в родительский дом и видим ёлочку,- такой  ёлки не видел никто из пяти миллиардов тревожных жителей Земли. На верху ёлки алым пламенем горит и светится звезда из чешского стекла с изображением Ленина, на пушистых ветках лежат партийные билеты отца и матери, висят их медали и ордена «За доблестный труд».
Мы хохочем и, нахохотавшись до услады, спрашиваем у отца, вечного придумщика, не хуже шукшинских чудиков:
- Что это значит?
-У нас с мамой - ленинская ёлка! А мы с мамой – преданные ленинцы!
Я ничего не возразила, потому что научилась уважать чужие святыни, пускай и ложные.
А были моменты, когда мы с отцом спорили до хрипоты. Я , вся белая от гнева, возмущённая расстрелами Гумилёва и Мандельштама, смертью Маяковского и Есенина, загнанностью в тупик всем советским строем Цветаевой, концлагерями Солженицына и Шаламова , со всей резкостью, на которую способна, когда задеваются мои святыни, бросила отцу, как топор с плеча:
-Твой Сталин, твой Ленин и ты – вы просто фашисты.
Наступило грозовое молчание. Отец обиделся до смерти. Я тоже не спала всю ночь: «Как меня порой захлёстывают эмоции! Я уже поняла, что  не права. Но извиняться на завтра не могу, потому что мне стыдно. Ведь Ленин для отца – такая же святыня, как для меня – Цветаева. Он с ними всю жизнь жил, и как их теперь  разрушать?! Жестоко получается!»
За завтраком отец со мной не разговаривает.
Подавленная и убитая, я уезжаю в город.
Отец догнал меня на остановке и всунул мне, взрослой женщине, в карман пальто кулёк конфет.
Я расплакалась. Обняла отца и поцеловала в небритую щёку.
Больше отец в трезвом состоянии не начинал разговоров на любимую тему. Но стоило ему выпить, как его опять, точно художника Бродского, тянуло на Лениниану.
И я сразу выходила из хаты:
- Мама, а давай я наношу воды в баню.
Мой отец родился через 18 лет после революции, т.е. в 1935 году, и он – типичный зомбированный продукт своей эпохи.
Но вне идеологии –  добрейший и занятнейший чудак. Какие только он вопросы не придумывает:
-Наташа, почему говорят: «Автобус пришёл»?
- А как ,папа, надо?
- Сама посуди: «Я приехал, а автобус пришёл?»
 -Ну, а какой вариант ты предлагаешь?
- Ну…хотя бы прикатился…
        -5-
Пятый день
Опять топлю, чищу, варю, кормлю,  пою – всеми фибрами души чувствую: не моё!
А в городе салоны великих людей, где я нередко читаю свои стихи, выставки,спектакли, литературные вечера.
Успела на автобус!
Шофёр объявляет остановку: «Нача».
На реке Нача расположена наша Березовка: Нача впадает в Березину, Березина – в Днепр, Днепр – в Чёрное море. Для меня Нача – начало моря и Днепра.
В автобусе рядом со мной едет дед – дагестанец.
- На нашем языке Нача – это кукла, -говорит дагестанец.- Когда проезжаю эту остановку,  всё время думаю: «Какое странное название у вашей реки».
Я объясняю старику свою версию и спрашиваю разные слова на дагестанском языке: пригодятся мне для рассказа «Скорость страсти».
- Когда мы видим и слышим одно и то же, то мы не одно и то же воспринимаем,- думаю я, слушая своего попутчика.
…У мамы сбили давление, и через два дня её выписывают из больницы.
Мы идём с ней в буфет, берём горячие куриные котлеты и чёрный ароматный чай.
- Ну, вот, ты немного и отдохнула,- говорю я маме.
- Ну, уж нет,- возражает мне мать.- Вольному – воля дороже всего. Дома я сама себе хозяйка, а здесь я должна всем подчиняться. Я тебя попрошу: если заболею и буду умирать, лечи меня дома. Хочу умереть на любимых руках, а не под косые и равнодушные взгляды…
         -6-
Шестой день
Проснувшись, вдруг почувствовала отвращение к чугунам, кастрюлям ,вёдрам и сараям.
- Если не позволю душе почитать часика два, я буду жизнь втаптывать, как жемчужину в навоз.
И до восьми читала дневник  Цветаевой о Муре – «трудный сын трудной матери».Лучше – гениальный мальчик из семьи гениального поэта.
…В три годика Мур попросил:
- Дайте мне маленькую светушку зажгить. (светушкой он спичку назвал)
Сергею Яковлевичу Эфрону он говорил:
- Папа, при переходе в темноту ты негром становишься? – тебя совсем не видно.
-Идут женихи этого машина ( о тех, кто идёт за катафалком).
- Я сам родился. Без мамы. Без папы. Без Али. Без Маталь Натвевны. Сам родился!
В три года чувствуется своеволие характера и независимость мышления.
Гордый и умный мальчишка – копия матери.
Марина любила Мура без памяти.(детям нравится больше мать эгоистка, умеющая заставить и потребовать!)
Вот Аля любила маму щедрой и заботливой любовью и всегда говорила:
- Если бы я была в Елабуге рядом с мамой, она не сделала бы такого шага страшного.
И в Чехии, и во Франции Аля хлопоты по хозяйству разделяла с Мариной, даже шапочки вязала на продажу, чтобы выручить семью, а ведь была очень талантлива: хорошо рисовала, очень хорошую книгу написала о матери.
Аля была похожа на отца, Мур – на маму. Похожие в быту люди редко уживаются.
Чувствую: пора доить Машеньку, и напоследок хватаю ещё три мысли маленького Мура:
- А лужа грязная?
- Все лужи грязные!
- А море – чистая лужа…


 - Крылатая мать – странная мать,- говорит трёхлеточка.- Ну, и птичка!

- Мур, Аля не идёт?
- Нет, только дорога пылит , и трава зеленеет.

…Теперь с хозяйством управляюсь легче. Хотя я всегда считала себя крайне не приспособленной к жизни, удивляюсь, как всё ладно, складно, легко и здорово всё стало у меня получаться!
Животные ко мне попривыкли – и кордебалетов больше не ставят!
Дою Машеньку и думаю: «Вот молодец! Коза – а столько пользы людям приносит: молоко даёт!»
Маша в ответ на мои мысли поворачивает мордочку ко мне и шершавым теплым языком облизывает мои руки и лицо . Может, животные и не понимают слов человека, но они гениально «считывают состояние его души, но особенно…отношение к ним.
«Прибрав скотину», иду прогуляться по деревне, которая растянулась на два километра вдоль реки. Теперь уже в другую сторону и вижу: ферму, которая 15 лет назад процветала и о которой писали передовицы, разобрали по кирпичику,- одни колышки торчат.
Подхожу к бывшему клубу – и его нет: окна и двери развезли по дачам, доски забрали на подтопку печей.
Иду грустная-грустная, почти убитая видом запустения: «Трудно представить, чтобы житель начала 20 века мог увидеть такой деревню начала 21 века. Но не будут же люди есть асфальт ! Перепродадут всё, что можно продать, но должны же они когда-то заняться и производством! В городе на каждой улице, как грибы после дождя в лесу, вырастают рынки. Заводы приостановлены.Люди разучиваются работать,- только без конца торгуют, уровень профессионального кипения падает и падает».
Навстречу мне идёт тётя Нина, идёт медленно, часто останавливается, явно поджидает меня.
До сих пор не могу простить себе, что не поговорила с ней. Настроение у меня было ужасное, мне никого не хотелось видеть – и я свернула к лесу, пошла по сугробам, по целине, правда,  открыла новый способ передвижения: если ногами скользить по снежному насту, как по лыжне, проваливаться в снег не будешь.
Издали снег очень красивый: ажурный, тихий,  спокойный, кружевной; вблизи вижу огромные горы брёвен, возле которых прохаживается мой одноклассник лесник Виктор.
- Витя,- говорю ему я,- какая у тебя красивая профессия, по- хорошему завидую: каждый день ты созерцаешь такую красоту!
- Раньше я тоже так думал, - вздыхает Виктор.- А теперь я свою работу ненавижу. Весь этот лес пойдёт в Германию. Хорошо, что ты не видела, какие массивы вырезаются!
Я попрощалась с Виктором и «поскользила домой».Очень невесёлые думы толпились в моей голове:
- Кажется, у нас никто не думает ни о стране, ни о её будущем.Кто половчее, наживаются продажами, остальные прозябают в бедности, граничащей с нищетой! Как тяжело крестьяне живут! На дворе 21 век, они же сеют, пилят,  колют, копают так же, как в 15 веке .Все силы приходится отдавать этому натуральному хозяйству!
Вечером впервые за шесть дней ночёвки одной в большом доме мне стало страшно: Рекс,  заливаясь, лает, кто-то, кажется, топает по двору. Я представила, как легко отогнуть гвоздики, отнять штапики и влезть в дом! И я, как маленькая девочка, на верёвочку навешала 10 кружек и привязала к окну, выходящему в сад: мол, будут лезть, - кружки загремят. я вытащу из-под дивана отцовский колун и скажу: «Порпробуйте только! Одному из вас всё равно не жить! Интересно, а могла бы я в целях самозащиты рубануть по человеку топором?
Не знаю.
Вечером меня охватила тоска по моей доченьке Анечке, главному солнышку моей жизни, моей надежде и любви, и у меня стали сочиняться стихи:

Дочь Анна. Красавица Анна.
Летящие строфы волос.
Улыбка в ней кажется главной.
-А взгляды?- В них отблески звёзд,

В них – тайна, высокая строгость
И всё понимание вас.
-Любить?- Дар, данный ей  Богом.
А голос? – Все путают нас.

Величье и плавность походки,
Как будто чуть – чуть свысока,-
Так волны бегут перед лодкой,
Так в небе плывут облака.

И дарят ей верность такую
Владыка – творец и волхвы.
Я верю, и значит, ликую:
В ней вечный источник любви!

И сила такая откуда?
И резкость: в обиду не даст!
Высокое стройное чудо –
Награда, отрада для глаз,

Молитва, надежда и радость,
И нежный загадочный сад!
В ней яркость весенняя радуг
И тихо в ней звёзды звенят!

И только после этого я уснула. Мне приснился странный сон:
На огромном стадионе – тысячи людей, целый океан моих поклонников волнуется и ропщет. Я, как всегда, опаздываю, а люди не расходятся и терпеливо ждут. Начинаю читать стихи: мне мешают спортсмены, машины, проезжающие рядом,  к тому же, микрофон не работает, я хриплю, но внимание удерживаю и поднимаюсь по золотой лестнице всё выше и выше.

Мой внутренний голос подсказывает мне, что моя жизнь должна быть связана с сочинением стихов, работой над словом? Моя сфера – радовать людей, читая им стихи?

         -7-
Сегодня приезжает мама, и завтра я уезжаю к себе в город.
Говорят, наведи порядок в доме, а порядок в душе наладится автоматически.
Кроме ежедневных обязанностей, я решила вымыть весь дом, постирать все шторы и покрывала, вымыть деревянные, крашенные белой краской потолки.
Печь я топлю не переставая до самого обеда, подбрасывая по одному полену, чтобы всё время была горячая вода; заодно , я рифмую, соскакивая со стола,  на котором, стоя, я  мою мочалкой потолок, и записываю
свой труд в рифму:
Шторы с Окон я снимаю,
В кухне, в зале, ну, со всех,-
Руки в пену погружаю
И надеюсь на успех.

Вмиг беру я пассатижи
Перевешивать портрет…

Всё бесстрашно отодвинув,
Моет гордая рука.
Каждый угол свой окину,
Не пойду гулять – пока

Домик мой не засверкает:
Чищу чайник и вазон,
Мне напрасно лень мигает,
Вторит глупость в унисон,

Наведу такой порядок,
Что лучится будет взгляд,
Что ко мне вернётся Ладо
И всегда мне будет рад.

Я успела вымыть весь дом, даже приготовить любимый мамин рыбный салат, как услышала: возле дома затормозила машина:
- Мама!
Интуиция меня не обманула…
Завтра домой, к стихам, Интернету, выставкам, к Анечке, картинам!
 А пока я рассказываю маме о своих «подвигах», и мама смеётся, говорит, что ни трагического, ни героического нет в моей деятельности.
Вечером, лёжа в кровати, я размышляю, углубила ли я своё впечатление о жизни, стал ли богаче мой жизненный опыт?
И я прихожу к выводу, что в деревню я люблю приезжать весной, когда юная трава пахнет молоком и клеем, когда поют,  заливаясь, соловьи. Вернувшиеся птицы своими песнями будят  в сердце так много надежд, и деревня весной и летом мне кажется прекрасной, как место обитания песенной души.
Неожиданно светлые мысли рождают новое стихотворение:

Я из города еду в деревню
Очистить душу от грехов:
Там веет спокойствием древним
И сладостью новых стихов.

Там солнце над речкой седое,
И трели, и клёкот из гнёзд,
Там пахнет земля сыродоем,
А небо белеет от гнёзд…