Молоко

   В палате было темно. Старый доктор сидел, сгорбившись над маленькой казённой кроваткой и бубнел: всё вы думы помнитя, всё вы думы знаетя…  Вроде пел. Малыш не спал, сурово сжав кулачки над головой молча смотрел на доктора...

   Я – из районной газеты, пыталась написать статью о докторе Михее Борисыче, которого собирались отправить на пенсию. Плохо получалось, он меня избегал, злился, когда встречал в коридоре или ординаторской, гнал из отделения.
   А я знакомилась с персоналом, заглядывала в детскую палату, детки были все одинаковые, накормленные, спали подолгу.

   Один малыш привлёк внимание, он лежал в углу, у окна, но смотрел на дверь. Он был серьёзный, неспящий, другой... А у парня, похоже, проблемы... Он внимательно смотрел, как орущие кульки куда-то уносят, а возвращают сонных и довольных. Его никуда не уносили. «Отказник» - бросила, проходящая мимо тётка- медсестра. Я их мысленно поделили на тёток и девчонок. Девчонки жалели парня, а тётки были спокойны. Очерствели так, что ли?

   Отказник почти не плакал. Крепкий мальчик, умные глазки, все перевязочки на месте, ручки-ножки – всё как положено. ПОЧЕМУ?!!! Тема не новая и болезненная. А слово-то… В голову лезло: отпускник, призывник, отставник… Имени у парня не было. Он почти не доставлял хлопот, будто понимал, что и сейчас,  и дальше – сам. Даже когда мочил пеленку, казалось, стеснялся и молчал, типа «я бы сам поменял, да не умею же пока».

    Ночью отказник долго не засыпал, ждал, что его куда-нибудь унесут. Михей Борисыч приходил петь ему на ночь, или «думы потаённые» или «бьётся в тесной печурке огонь». Парню снилась, генетически заложенная в сознание, грудь, полная молока, с синими венками и сочащимся соском и он утыкался в неё во сне, вдыхал тёплый аромат, как голодный пёс в кусок докторской колбасы. Парень улыбался во сне и причмокивал. И утром ещё улыбался, а потом - нет. И молчал.
 
   Вчера, проходя мимо материнской палаты, я видела эту девочку. Она спокойно читала книжку, учебник какой-то. Проблема была решена, впереди сессия, она ждала выписки.

   А сегодня меня остановил сдавленный голос, доносящийся из кабинета главврача. «Бери ручку, пиши. Чёрную бери! Такое, только чёрной пишут… Кровью такое пишут,его кровью и слезами, тоже- его, в сиротском приюте слезами, в детдоме его будущем… Пиши, пиши и своими слезами тоже,  когда под окна придёшь, в дырку в заборе смотреть придёшь, когда его гулять поведут, в, застиранной в общем котле, рубашечке поведут, с номерочком на кармашке. И один его, единственный заяц, без глаза, только и будет с ним…

   И тогда, вся ты будешь – одни глаза и ноздри, рассмотреть,  уловить его запах. А он, опустивши голову, идёт гулять, держась за штанишки впереди идущего. Чувствует, что виноват, а в чём не знает.  А какие мысли ещё могут быть в голове, которую никогда не гладила мамкина рука. Вот этой рукой и пиши! Не нужен, дескать, не вовремя…  Пиши, милая, пиши. Молоко-то прибывает? Не лопается грудь? Сердце не лопается? Спасибо, что не убила, хотя... Всё? Написала? Дату ставь. Подпись. Расшифруй, а то, когда он в космос полетит или Нобелевскую получит, чтоб вопросов не было…».
   Всё это время, главврач Михей Борисыч стоял, глядя в окно, заложив руки за спину. Слушал, что там, за спиной, кожей слушал.  Вздох. Всхлип... Треск сломанной ручки! «Ну, наконец-то! Обошлось… Умница!»

    Отказников в отделении было немного, и всех их, как котят, разбирали тётки и сам Михей. Вот почему те были так спокойны. Они и называли отказника между собой: наш парень.

    Через полчаса отказник, захлёбываясь, сосал молоко, то самое, которое снилось. Мама гладила его по голове, он засыпал, вздрагивал и снова пил молоко, словно боялся, что это сон и снова будет утро... Тётки в дверях молча любовались, девчонки плакали, мамки вышли в коридор, Борисыч так и стоял у окна. 
    И на выписку не пошёл. Не мог смотреть, как уносят рождённых им детей.