Я за то, чтобы всё оттаяло и воссияло

Я в поезде. Еду из Лазаревского домой в Москву. Сейчас пол двенадцатого утра. Плацкарт. Тряска. Скука. «Дневник писателя» <Достоевского> удивительно сейчас мне скучен. Почти все соседи спят. За окном солнце, зелень; едем быстро, иногда останавливаясь. Я целиком и полностью погружён в «правду жизни». Ну и гадостная же это вещь! Вокруг очень много красивых девушек – как будто в ответ тому, что я недавно писал. Их присутствие здесь для меня абсолютно бессмысленно и тупо. Я, конечно, никому из них совершенно не нужен, и меня очень унижает сама возможность постановки мною вопроса о своей нужности им. А между тем, ехать ещё целые сутки.
Я так много писал уже о любви, о её естественности и необходимости, о ней самой, а между тем сам в себе, кроме всех этих умственных убеждений и благих намерений, ничего и не имею. Я даже как-то холоден и чёрств сердцем и мало того, что большей частью не нахожу в себе даже симпатии к ближнему, но и отравлен антипатическими силами, которые частенько обнаруживают себя, заступая на место всегдашнего моего постыдного тёпленького (это в лучшем случае) равнодушия. Короче, не мне бы и вещать об этих высоких материях. И это при том, что лучшей своей частью, искреннейшим и сердечнейшим своим убеждением я настроен на Абсолютный Свет, Безусловное Добро, Всепрощающую Любовь, я за то, чтобы всё оттаяло и воссияло, и даже в глубине своей Любовь ощущаю (иначе не было бы мне обидно нынешнее моё состояние и не чувствовал бы я несправедливости и мучительности моего равнодушия). Но даже если Любовь эта во мне где-то и есть, то она находится как бы в заточении, в непроявленности, в тюрьме моей косности и чёрствости. И ведь я чувствую, что люди, окружающие меня, достойны самой горячей моей любви, вполне и с избытком заслуживают её своим существованием такими, какие они есть, чувствую это, мучаюсь и… не люблю, отторгаю своей замкнутостью и нелюдимостью, раздражением даже, которое приходит, не спросясь, и яростно и властно пытается завладеть душой, хотя бы на минуту. Замкнутость и нелюдимость у меня основаны, в основном, на моей неловкости, стеснительности и всё же ещё и на нежелании входить в контакт, на отсутствии общих тем… А впрочем, это ерунда, это поправимо, ведь не нелюдь же я и не развалюсь, если поговорю о том, что мне не очень интересно. Но главное – в незрелости души, в её бесплодности и бессилии. Вот, вкратце, мой теперешний портрет.
А между тем, я, конечно, не всё время пишу. Уже шесть часов вечера. Я перестал читать «Дневник писателя» подряд всё по порядку и начал уже копаться и перелистывать. Есть уже кое-что и интересное, например, о самоубийцах, или, отчасти, пушкинская речь. Но всё равно как-то пусто, и вообще никак. Может быть, лучше даже, когда плохо, чем когда вообще никак… <Мелкая будничная полдневная гордынька, неспособная с благодарностью уловить тихое Божье присутствие… Всё дело всегда в смирении.> Никакого солнца уже нет, всё небо покрыто непроницаемой серой завесой. И кто же, кто же теперь со мною в этой душной мгле, где он??? И где выход? <– В смиренной вере и молитве ко Христу, к Его Матери и к Его святым.> 28 августа 1993 года, переписано и самую малость дополнено (про раздражение) 2-3 октября 1993 года