Двадцать второе июня две тысячи двадцать второго г

Как друг от друга отличать
дни, что похожи как печать,
их можно долго изучать,
но одинаковы приметы -
всё та же смятая кровать,
жара, безделье и тетрадь -
и начал я осознавать,               
что бесконечно лето.               

Я летом ел, я летом спал,
рисунки с внуком рисовал,             
ходил, сидел, кричал, молчал –
оно всё не кончалось,               
и длинный летний сериал
скакал с канала на канал,
сквозь стены дома проникал
и всё его касалось.

Он въедлив и дотошен был,               
с крыльца он краску стёр и смыл,
он расшатал гнездо перил
и наплевав на жалость,
из листьев выел хлорофилл,
сорочьи гнёзда разорил,
и выгнал птиц из-под стропил
и породил усталость.

И лето будто рэкетир
всех подравняло под ранжир,
листву деревьев словно сыр
пятнало тлёй обычной,
под солнцем выгорал эфир,
земля покрылась сетью дыр -
там проявлялся тёмный мир    
материи первичной.      
               
Как занавес поднялся лес               
открыв пустое небо, без
горизонта – тот исчез
в глубинах мирозданья,               
но как большой противовес
спустились облака с небес
и жизнь пошла как бы вразрез
такого сочетанья.

Все ждали – он придёт опять,
тот день, что двинет лето вспять,               
научит думать, понимать
и устранит сомненья,               
он в гены врезан буквой ять      
и поздно что-либо менять,
нам с этим жить и продолжать
в другие поколенья.

Мой дед на западе лежит,             
средь множества могильных плит
его полку принадлежит
одна. И он под ней.
И лета жар утяжелит
удар, что разом сокрушит
и всю жестокость обнажит
небесных батарей.

На западе опять война,      
идёт смертельная волна,
она отвесит всем сполна,
проверит вшивость.
Ох, только бы смогла она
определить – где чья вина
и справедлива ли цена
за справедливость.

Как оправдать, как искупить -
тонка дорог военных нить
и мне уже не разделить             
пыль тех дорог.
Ничто уже не изменить,
я время не могу судить 
в котором выпало мне жить.
А дед бы смог.