Лук одиссея, стихотворный сборник

Андрей СПРИРИДОНОВ

                Лук Одиссея
               
                (Стихотворный сборник)





Лук Одиссея


***

Лук Одиссея это машина сокращения времени –
О, расстояние между стрелком и целью,
Между убийцей и жертвой,
Между героем и другом,
Быть может, тоже героем,
Но уже мертвым
                благодаря сокращению времени.

 (Октоих)

Бессмертие ангельское есть жизнь негиблемая,
От Первой жизни всем богатая и присной славой,
Премудрости вечной быть зрителем и светом исполняясь,
Как устоять в этой мере – как смертному гореть свечей неугасимой.

Прогулки

Гулять по битому стеклу
Не всякий день, увы, возможно,
И детский смех в былом саду
Во всякий век звучит тревожно.

И нож карманный перочинный
Не обратишь уже в кинжал,
Пусть мадригал в чужой гостиной
Столь вдохновенно прозвучал.

Пускай дожди пролили свыше
Всё несказанно серебро
И даже по дворцовой крыше
Оно на землю протекло.

Увы, луна в эпоху брани
Не вдохновляет никого,
А пластиком и прочей дрянью
Пейзаж совсем заволокло.

(День вчерашний)

Как день возврата был похищен – не мудрено судьбы заклятье,
Пусть пир роскошный с чем сравнится? – но нет движенья в каждом блюде,
Чьи перемены многократны, вино уже не отличить от яда,
Местоблюститель Родины в высоком чине шлет телеграммы: все напрасно –
Лоза от века плодоносная вдруг в одночасье захирела, вина уже не даст, целебной силы,
В том велика и подозрительная загадка, вся эта тайна явно неизбывна,
Ведь сколько сил, да что там силы, реки крови на алтарях священной правды,
Но эта правда явно подкачала, явила вдруг свою трагичную изнанку на тему ту,
Известную столь многим, что боги могут смертным посмеяться, явив оскал неумолимой Немезиды.

Предчувствие

Металл чернеющих штыков
Как штопор входит в это тело,
И зной сияющих песков
Переправляет слово в дело.

Пусть царь горы вчера почил,
От ритуалов чище мука,
И дрон огня не заносил,
Умолкла вещая базука.

Кто раньше порох изобрел,
Чей опиат сильнее будет,
Воскресным вечером посол
Из-за морей еще пребудет.

Сам неказист и лысоват
И с торжеством меча не дружит,
Но с ним пергамент и прелат,
И будет царским этот ужин.

Да, собеседников на пир
Лихих зазвать святое дело,
И роковым пребудет мир,
Ведь правда нынче преуспела!

И дипломатии хвала
Среди потомков не угаснет
Пока всемирного ствола
Со скрипом вещество
                не хрястнет…

 (Октоих)
Горнило самых тяжелых испытаний может стать сокровищем благочестия,
В огненных печах словно плещется злато самой высокой пробы,
Поюще и преовозносяще вся дела Владыки во всякое время и во вся веки.

Поэзия

Воду не нарежешь килем,
Бороздя чреду морей,
Киев оправдаешь Вием,
Чистотой золотарей.

Бьёмся как в гостях у сказки,
Пепелищами вертя,
Без сомненья и опаски
Мелом круг тот очертя.

Зацелованного пулей
Не вернешь в казачий круг,
И с усмешкою акульей
Не воскреснет старый друг.

Как пойдешь на эту площадь –
Говорят, крута земля,
Склоны кровию навощат
За себя и для меня.

Лучше уходи из Крыма
С песней вещей про коня,
С рифмой точною «средь дыма»
И вселенского огня.

Эту участь, эту долю –
Воспевать и воспевать:
Так любили саму волю,
Так умели целовать.

 (День вчерашний)

О, сколько об Итаке слов сложилось и наяву и в странных грезах,
Их суть не может смертному быть ясной, хотя и смерти предан быть не может
До времени скиталец именитый, чей опыт повсеместно послужил здесь хвале заведомо высокой,
Что делать, для народов Ойкумены кумиром проще человека представить пред богами,
А вдруг и смертный сей войдет в их сонмище, утратив тленность,
Тогда мечты великой станут былью, и снизойдет Олимп весь потрясенный
К простому копьеносцу, хлебопашцу, а может даже и к рабам галерных весел,
Но, впрочем, это вряд ли, и усмешка кривая средь бороды посеребрённой пробудилось,
Что лишний раз прогневаться заставит все тот же грозный лик владыки Посейдона.

Номера

Ползет по фреске жирный клоп,
И жаль давить за важным делом.
Что жидкий чай, что потный лоб
Пред самым, может быть, расстрелом

Мир истомлен в чужих вещах,
Ему ископана могила.
Пусть говорят, что в мелочах
Сокрыта вражия вся сила,

Придёт, сияя, этот день
Волной могучей катаклизма,
И не спасет живущих тень
Раздробленного механизма.

Но Вавилон велик всегда,
Меняет жанры как перчатки,
И оживит не имена,
Но номера и – отпечатки.

***
(Октоих)
Напастей свирепых печь можно угасить только свыше
Образом горящим и несгораемым естеством огнем неопалимым,
И мысленного волка грядущего погубить и растлить всякого
Истребить – и не оставить следов горести вечной.

Следы

Гуляет вечером окраина,
Святую одобряя месть,
За пазухой не спрятать Каина,
Загривок ощетинил шерсть,

О, сколько мучили, мытарили,
Свою таили в мясе кость,
Бояре или пролетарии,
Сегодня хищник в доме гость,

Неизреченного сокровища
Товарищей здесь разный сброд,
Гвоздей из этого народища
Уже не пустишь на развод,

Пир не утихнет пред обедом,
И, подвывая впопыхах,
Уходит горе волчьем следом
На четырех своих ногах.

 (День вчерашний)

Стрелы твои, заточенные лучшею медью, и впрямь судьбоносны, о, рока избранник,
Яд не потребен, богам не угодно цикута, лучше течение крови пока что горячей,
Нет утешенья более сильного в доле тяжелой смертным простым пред лицом испытаний,
Что алтарей с инкрустацией самой искусной, что из камней в рощах между путями
И перекрестьями храбрых столетий, прежних героев немеркнущей силы и славы,
Именно в этом и было в то время крепости сердце, качающей кровь этой жизни,
Перед которым невольно склонилась вместе с копьем неземного блистанья и меры,
Ведая больше, чем должно, Афина Паллада…

Страх

Сосна когда-то в вышине
Стихам слагаться позволяла
Словесной тканью, в глубине,
Возможность эту охраняла –

Чтобы совместно принять смерть,
Одной удачи тоже мало,
Не синтетическая клеть,
И не звучание хорала,

Вполне сгодилась голова
Оружьем красным для шеста,
Что, некрасивые слова?
Хунхузы знают все места –

На местности и в телесах,
Во тьме при тусклом фонаре,
Животный копошится страх
Сосной без кожи на горе.

 (День вчерашний)

Увы, древко надежного копья под рукою может стать великим обманом богов,
А стая вонючих мирмидонских псов куда большей реальностью вместо торжественного погребального костра,
Так никакие крепостные стены своей кладкой и вонзающимися в пространство зубцами
Не в силах оградить каждого всевластного, и плачь Андромахи неизменный финал героической мистерии,
Это хорошо знает почерневшая от грязи и пыли мертвая глава каждого Гектора.

Верста

Последний день не столь уже
                последний,
Плакат к фанере намертво прибит,
И ледяной истомою столетий
Глагольной рифмою история свербит –

Меж ребер плоти подзаборной,
Где хуторов сырых туманный плен,
Все той же трёхлинейкою задорной
И штыковой атакой между стен.

Меж профи или простофилями
И невозвратностью  потерь,
Между мечом, с навозом вилами –
Найди-ка разницу теперь –

В госпиталях без ног на вареве
Казенной сказки роковой,
Меж сталинскими самоварами
И ярости волны слепой.

Безбрежен мир за теми окнами,
Где явно знаменье  креста,
И в нём не счисленными сроками
В снегах последняя верста.

(Октоих)

Бесовской злобы мучение есть осуждение страшное,
Стрелы лукавого пронзают не плоть, но душу,
Только Восток Солнца в собрании своей славы
От этой внешней тьмы может дать свободу.

Обряд

Мчатся-мчатся эти сани
Или новый снегоход,
Над реками и морями.
Ну, а где-то вовсе вброд.

Пешеходы, космонавты.
Спелеологи-борцы,
Ветераны-алканавты,
Антиквары красоты.

Даже и не всё пропили,
И не всех свели в расход,
Потому что знали были –
Русь просторами берет

Верх над всяким верхоглядом,
Придержи пока что плеть,
Власть пространства она рядом.
Гимн тебе её не спеть,

Станет для тебя могилой
Эта бурная вода,
Не связать вожжами силой
Эти длани и дела,

Словом тем же погребальным
Будет тот же старый «ЯТЬ»,
Ни слепым, ни виртуальным –
Всей земли святой обряд.

Плетень

Всё-то знает душа, и не стоит на Бога пенять,
Но даже круженье листа не повернуть вспять,
Знание часто напрасно, чаще всего – опасно,
Но вернуться к истокам – надо быть идиотом,
Впрочем, участь для дурака просто плохая загадка,
Бёрнс в образе Маршака или Шекспира – повадка
Всё бы свалить на короля, правильней – его тень,
Ведь последняя – не душа, как вместо стены плетень.

(День вчерашний)

В играх с копьем всякий воин бывает искусен. Если же свыше оказана помощь,
То мера будет высокой тому, кто решился вызов богам предъявить, как храбрейший,
Кто же тот воин, драконом ли щит оковавший или дерзнувший хищеньем великим
Всех исторических хроник соделаться центром?
Так отчего же вмешались Эринии в дело, коль скоро оно меченосцев исполнено было бесстрашием верным?
Да и на то оно есть Телемахово сердце.
Но одного только сердца царю будет мало, чтобы вернуть золотой этот век, словно Итаку.

Иванов

О, сколько раз искал я эту книгу
В пыли чужих библиотек
И жаждал век свой посветить лишь мигу,
Где все едины и лукавый грек

Не открывает больше Трисмегиста,
Пленил его святой Ареопаг,
И мастер шепелявящего свиста
Всем фугам и хоралам честный маг,

И города Шанхай, а может, Гродно,
На карте ныне в разных полусферах
Снег укрывал столь безысходно –
Все армии в шинелях этих серых…

О, песни те – похода ледяного!
Чей совершенен был в истории изгиб,
И смертный шёпот капитана Иванова
Погибнуть мог, но все же не погиб.

 (Октоих)

Кровью девическою плоть свою обложи Господь,
Щедрость неизреченною в милости Своей являя,
Смертных облагая вечнующей жизнью,
Гонение тлению объявив невозбранно,
Человеческое естество из падения призывая.

Память

Не двадцать лет – полвека миновало,
Да что полвека – более того,
Любая память иллюзорной стала,
Любое мясо с косточек сошло,

Будь на Луне, а может быть на Марсе,
Священный флаг над бездною повис,
Металл (известно) ржавчине подвластен,
Ветшает даже видный обелиск,

Песок людей и звезд (при Аврааме)
Как летописный свод всегда высок,
И в чисто поле выйдешь ли в скафандре,
Грохочет эхо пройденных дорог,

Но эта горечь потеряла пафос,
Той кобылицы вещий жар остыл,
Какой была святою эта малость,
Утратив лица, Нестор позабыл.

 (День вчерашний)

Дом разорить велика ли для смертных наука, и для кого Пенелопа послужит примером?
Можно затворником в келье вот здесь же за стенкой стать поневоле изгнанником собственной доли.
Разве идя к алтарям, заручившись всею возможною помощью свыше, был сей властитель способен увидеть, как ткань побежит временная теченьем неумолимым без всякого стана, 
Где бы хоть на день была б передышка с целью обдумать друзей и врагов средостенья,
Длань не снимая с меча рукояти и прозревая лишь дело святого отмщенья.

Мера

Исчислить все силы, предел мирозданья
Возможно ли жизнью прошедшей мгновенно,
Есть крайнее горе – порой, испытанье
Ложится на плечи – и сердце согбенно

Всем тем, что сегодня себя вдруг являет
В границах загнившего минимализма,
Хотящего знаний вполне умудряет,
И рифмою не оправдать катаклизма,

Грядущего, чтобы терзать трепетанья
Плотского горения в топке вселенной,
Что тщетно пытается сделать исканья
Себе же подобных навеки священным,

Как трость не ломается высшею строфою,
(Не стоит судить самой строгою мерой),
Страдания нет, что сравнимо с Голгофой,
И льна не погасит горчащая Мерра.

 (Октоих)

Безмерное отчаяние побеждают лишь объятия Отчие,
Богатство неиждеваемое питает обнищавшее сердце,
Внимающее множеству щедрот и суду праведному.


                КРИК  РАННЕГО ЖУРАВЛЯ
 

***

Журавлиный крик безлунной ночью
Единственной, что осталось средь этой пустоши,
Когда ожидание тебя напрасно,
Потому что ты уже не придешь,
А осень это только начало долгой зимы.

***

Мелкий песок на берегу холодного моря
Не может служить никаким утешением,
Если по нему надо долго брести,
                словно по опавшей листве.
Ноги в старых сандалиях вязнут в нем как в ушедшем времени.

***

Моя любовь, словно пустой ларец,
Однажды открытый неосторожной рукой
И так оставленный навек на дворцовом столике,
Пока содержимое становится в этот зной прахом
Возле конюшни с великолепными жеребцами.

***

Станешь ли птицей в далеком краю
Или, лучше, чашею для вина,
А, может быть, просто мелкой мошкой,
Тонущей в этой чаше
На случайном пиру бедняка ранней осенью?

***

Напрасно кутаюсь в этот плащ,
Эта ткань подобна холоду стали,
Из которой сделан мой острый меч,
Наверное, потому что забыл все ласковые слова
При своём уходе из дома.

***

Рыдания возле кровли неведомой птицы
Подобны храму у реки на горе
Уже полвека без купола и крестов,
Или путнику поздней ночью
Потерявшему среди полей дорогу.

***

Дети, очаг, чернила папируса,
Всё, что преграждает путь,
Вершина горы на горизонте,
Не более, чем сон, вот только пробуждение
Подобно началу грозы  в разгар цветения вишни.

***

Хлеба еще не взялись,
Но вкус терновника слишком вязок
В течение всего лета,
А в конце уже некому варить из него джем
На пепелище прокатившейся здесь войны.

***

Багрянеют листья именно за тем,
Чтобы упасть на землю,
Говорят, старость это золотая пора,
Но как же быть вечнозелёной елью
Посреди догнивающего заката?

***

Своей землей эта березка выбрала кровлю храма,
Кровля догнивала долго, и березка стала целым деревом,
Естественно, никто не стал бы жалеть её
При наступившем духовном возрождении,
Но дереву повезло: это здание не подлежало восстановлению.

***

Какая это губерния –
То ли Иваново, то ли Рязань,
Разобрать не хватит терпения,
Даже в такую рань.
Какое это время года,
Вчера казалось, что весна,
А сегодня твоя природа
По-осеннему холодна.
И какая это вообще эпоха,
Судя по тому, что вокруг металл,
Ускорит время последнего вздоха,
Чтобы ты здесь не баловал.
А хороша манера огнём и мечом
Туда-сюда с успехом гулять
И в храме потом стоять со свечою,
А звезд на плечах уже не считать.
Быть может, всё же это река Ока,
Давно не была от крови красна,
У поэта здесь иная строка,
Скорей всего это Десна.
Впрочем, не важно, ведь крик журавля
(Раннего самого, до белой поры)
Некому встретить в конце сентября,
В мёртвых селениях нет детворы.

***

Далёкие звёзды не в силах согреть этот пейзаж,
Затонувший напротив этих скал корвет не оставил следов,
Читай «Остров сокровищ», но не жди черной метки,
Для неё ты ничего не значащий персонаж,
Что в сопливом детстве, что в дряхлой старости.

***

Зеркало может отражать человека или предмет,
Увы, зеркала не отражают никакой из эпох,
Течение времени слишком неуловимо,
Впрочем, отраженная за окном сосна
Имеет явное отличие от пальмы, но и тут дело не в зеркале.
И, как писал поэт, взрыв напоминает пальму,
Что характерно, тоже самое не скажешь про сосну.

***

Воздух всё же ни на что не похож,
Никакой квадрат или круг не сравнится с ним,
Воздух же формирует облака, но не освещает их,
Кажется, ещё вода имеет к тому отношение,
Но в самом воздухе нет никакой любви.

***

Что-нибудь да рифмуется к слову «ковид»,
Но всё это такая дрянь, что не поставить на вид,
Гроб хорошего лака с окном, ещё живые цветы,
Праздник смерти вне правды и клеветы,
С еще большим холодом, точнее – холодком,
Уже даже не белым и не синим,  но уже родном,
Ведь сама жизнь теперь всегда будет ковидна,
Как бы обывателю за свои средства не было обидно.

***

Экстремальная жара в океанах прошла «точку невозврата»,
Об этом говорят на всех каналах и в блогах,
Джим Хокинс выступает автором нового стартапа,
Но Билли Бонса не видно у капитанских порогов.
Впрочем, у «Эспаньолы» новое названье,
Она может оказаться подводным судном
На атомном ходу и с совсем иным призваньем,
То ли исследовательским, а может и судным.
Да, Судный день это не шутка и не выдумка Стивенсона,
Даже Том Клэнси и то давно в прошлом,
Тут на пороге совсем иная персона,
В синтетическом костюме абсолютно пошлом.
Это, в общем, не человек, хотя и не боевой робот,
Скорее, мелкий бес в натуральном обличии,
Пусть с виду нет рогов, но есть хобот
И разные другие различия.
Нет, это ни Билл Гейтс и не директор Центробанка,
Это уже не жизнь и не смерть с косою,
Это всего лишь гибридная суть-обманка –
Вместо острова сокровищ торговля собою.

***

Во времена «Острова» Стивенсона еще
                не было револьверов,
А у человечества таких валютных резервов,
Точней, при жизни автора револьверы
                уже появились,
И ковбои в них просто влюбились,
Так же как и заправский винчестер
Не хуже чем, лазерный бластер
                более поздних времён,
Нет, что граф Юсупов, что лорд Ланкастер –
Каждый, как образ, в своём роде прекрасен,
Но Майн Рид и Фенимор лишь заложники этих стремян,
На которых, привстав, в духе эпохи роняют перо,
А ты сотни лет спустя долго ловишь его.

***

Сердце человека не может быть жухлой листвой –
Об этом говорит поэт, думая о любви,
Об этом шепчет листва, взыскуя иные дни,
Но если любовь и впрямь умерла, это хуже смерти,
А деревья вокруг всё шепчут: не верьте тому, не верьте…


***

Форель не может разбить лёд,
Но рвет шнур и уходит с блесной,
Зимой рыбалка совсем не мёд,
А массив вокруг – лесной.

Это правда: остались еще леса,
Говорят, ходит в них олень,
На поленьях смола как слеза,
Возвращаться к тебе – лень.

Потому что не шепчут кусты
В белоснежных полях под Окой –
То, что вторил Басё, Лаоцзы
Или кто-то совсем другой,

Неизвестный совсем поэт,
Захожанин голодных игр,
Мой последний тебе совет:
Ткань ветха среди этих дыр,

Но хорош ещё комбинезон
И норвежский покрой сапог,
Каждый здесь на Руси – Робинзон
Своих собственных же дорог.

***

Что до страны и голытьбы,
Та в падеже рифмуется с «бой»,
И глубоки все рвы твои,
Когда следуешь на убой
Почти как агнец непорочный…
Но то касается малых сих,
И всякий срок здесь, считай, оброчный,
А высший стих слишком тих.

***

Специалист уничтожать следы
Это в своём роде историк,
Главное, не довести до беды,
Это прописано в своде риторик.
Мёртвым стало вовсе не слово,
Сама мертвость вполне хороша,
Хотя у смерти всё та же основа –
Не меры динария или гроша.

***

Говорят, твердость это признак старости,
А малость собою нежная и мягка,
Но чем похвалиться: незнанием малости,
Премудростью истинного старика?

Кумиры уходят, крепчают здесь идолы,
Кровава над гладью речною заря,
Прекрасно ли яблоко, внутренне, с виду ли,
Сгнивая заведомо, жизнью горя…

***

Пусть император Август
Всем смертным не чета,
Ведь месяц этот август
Всем временам черта,

Разлукою разлуку
Не мерять – не понять,
И этой скукой скуку
Никак не подравнять.

***

Зазубрины на недавно острейшем мече
Не говорят ни о чём, кроме того,
Что жизнь воина была насыщенной.

Элегия

Еще вчера казалось, что мысль эта чиста,
И пишущий некрологи всё так же берёт с листа
Всё той же истории смыслы, детали, последний след,
Но выяснилось внезапно, пусть по прошествии лет,

Что вся эта эпоха, ну, просто мелкая дрянь,
А сеятель наш пустынный вышел в мутную рань,
Что реки протухли, закисли новые города,
И видимо напрасно стала седой борода,

И дело (что странно) вовсе не в потере вестей
Добрых из митрополии, просто погнали взашей –
Даже не самых худших, но неплохих гонцов,
И объявили павшей славу былых отцов.

И выйти теперь на пажить нет у борцов запчастей,
Нет ни любимых, ни слабых, просто живых людей.
Да, остаётся какой-то (и не один) пьедестал,
И говорят, что кто-то надпись на нём читал.

***

Надеяться на встречу на этом берегу
Свойственно этому человеческого сердцу,
Но ведь это сердце есть и у Тебя…
Почему же так одинок здесь
Этот крик раннего журавля?



ПРАХ  И  ТРЕПЕТ


*   *   *

Да, я вспомнил тебя, русская речь,
Хотя мертвым дано ещё каждому лечь,
Удивление вновь посещает меня,
Смерть сугубую так же, как прежде,
                кляня,

Ектенья не меняет обычный состав,
Упокоишься завтра (сегодня пусть здрав),
От огня почернеет с костями ладонь,
Зажимая меж пальцев последний патрон.


Смерть всё жаждет опять обрести своё жало,
Но всех шансов на это у диавола мало,
И сияет неведомо в ножнах тех меч,
Невозможно забыть Тебя, Русская речь.

(sapientia)

Всяк человек ложь, говорит псалмопевец, но проблема не в одном человеке или, пусть, в самом человеке, проблема в выходе человека за пределы себя самого, или, опять же не в желании этого выхода, исхода, одна только любовь, способная и впрямь положить душу свою за другого, за, выражаясь философским языком, инаковость, которая, вдруг, оказывается своей и окончательно родной именно что в пролитии крови, и тогда и впрямь может разрубить это средостение, этот гордиев узел внезапной человечности.

*   *   *

Войне пророки не нужны,
Их тропы хожены издревле,
Вооруженные слоны
Подобны цифровым издельям.

Все эти гаджеты пьяны
Предчувствием огня с востока,
Поэты – приговорены,
Им даже в смерти одиноко.

*   *   *

Среди искалеченных этой земли неизменно обретаешь себя,
Непреложно видишь себя среди тли, рядом – твои друзья,
Вот ведь Вадик едва дотянул до сорока, ну а потом – цирроз,
А Юрик, кстати, тоже отрастил бока, хотя и думал, что не всерьёз,
Некоторые из нас ещё застали Афган, позже была Чечня,
Кто-то пил, кто-то курил дурман, у кого-то своя стезя,
Впрочем, всё это великой жатвы стези, плачь об этом или не плачь,
Этих просторов и этой грязи, хочешь – рифмуй «палач»,
Впрочем, последнее есть перебор, ведь драма в один лишь акт,
А в буфете уже не вести разговор, ведь не положен антракт.

*   *   *

Демиург – понятье не простое,
Говорят, и время золотое
Было, но вошедши в раж,
Поистратило былой кураж.

И философам отныне мнится,
Что из мысли смысл мастерится,
И всё слышит, пусть в пол уха, –
«Писарь в штабе мирового духа».

*   *   *

Ещё не ропщет вещество
На то, что создано так рано,
Но человека существо
Взыскует разного дурмана.

Из этого всего война
Всего имеет больше стати –
И расщеплением сильна,
И сокращеньем всего кстати.

*   *   *

Интересно, а какими они были эти самые каиафы и анны,
Современники Самого Господа, – там, в нынешней Палестине?
Их лица можно увидеть на некоторых фресках и картинах
                былых западных мастеров,
Но те ли это в самом деле эти лики?
Или, скорее, они должны быть вполне «наши»,
Ну, типа, высоких чиновником из окружения самого,
Ныне изо всех сил бегущих туда, где их несомненное благо,
И перемогающих ситуацию возле пошлого в своей обыденности
                Банкомата.
О, как очевидно тяжка им эта ноша, то есть, скорее, сама Длань Господня
Вдруг возымевшая власть над их сокровенными талантами…               

*   *   *

Тяжела рука у мороза,
Как придавит металл в лёд,
Станет алою белая роза,
И столетье в мгновенье пройдет.

Не ходи сюда разный ворог,
На просторах былой Руси
Все тела твои - черный творог,
И язык, лучше, свой закуси.

(Очертания)

Один из поэтов  говорил, что взрыв снаряда похож на пальму,
Другой – что взрыв бомбы подобен просто дереву,
Впрочем, последний же упоминал, что атомный взрыв подобен грибу,
Но это уже вполне банальное сравнение, поскольку это знают все.

Страх сущего праха таким образом ничего из себя не представляет,
В этом любая поэзия бессильна и оперирует самым обычным,
Взятым из окружающей внешней обыденности,
Которая от века к веку, несмотря на прогресс, не меняет свои очертания.

*   *   *

Рифмовать топоним Мариуполь стало вполне значимым,
Впрочем, и не могло быть при всех раскладах иначе,
Потому как уж слишком заигрались лет аж за сорок былые кумиры –
Борики, Саши и Димы,
Почему и море азовское, вовсе даже и не чермное,
Вдруг подошло к самому изголовью,
А ведь, казалось, весьма оно мелкое
И для стрелков совершенно не в глаз, что называется, белке.
Тем не менее, земля русская, пространство совершенное узкое,
Там, где все в крайней степени заостряется,
И всё со всем, хоть стрела и меч, обязательно вдруг встречаются.

*   *   *

В музеях взятых городов
Всех экспонатов не без риска

Архив скрывает от послов
Иных времен. И обелисков

Скупая стать хранит объем,
Что, право, выше пониманья,

Хотя есть список всех имен
Живых и мёртвых –  без названья

Всей эпопеи, саги всей
Тома на полках громоздятся,

А горы тлеющих костей
В, лесах проросших уместятся.

(Ретро)

Летят перелетные птицы
в весенней дали голубой,
летят они в дальние страны,
а я остаются с тобой,
а я остаются с тобою,
родная навеки страна,
не нужен мне "Нетфликс" заморский,
"Икея" совсем не нужна,
и даже не надо Гренады,
но яблочко-песнь сохраним,
по капле заморского яда
обратно врагу отдадим!

(sapientia)

Народы и племена мыслят суетно, как издревле свидетельствует истинная мудрость, но мысль свыше посмеется им, и прах, как пепел взметаемый, свидетель тому, и жезл железный бывает влагаем в длани пророка, который сам никогда не желал пасти народы, но оказывается избран на то за неожиданную чистоту своих же помышлений пред Небом.

*   *   *

Не убит подо Ржевом, не убит под Донецком,
Но история славится собственным блеском,
И страда боевая жарким полнится пылом
Средь полей этих русских – за плетнем и овином,

Сетью старых тропинок, посреди эстакады,
Между жизнью и смертью, между раем и адом –
Попроси так немного из былого далёка,
Что, как пелось когда-то, не должно быть жестоко,

Но пришло, воплотилось и из книг встало рядом
С тем мгновеньем свистящим и тяжелым снарядом,
Солнцепек поливает всё огнем негасимым…
Не зальешь это спиртом, не отмыть этим мигом,

Не грусти под дождями с желтизною огранки –
Это наши священные русские танки,
Это новые встанут на Руси обелиски,
Те, которые станут нам воистину близки.

Не убит под Москвой, не убит и на Висле,
Только мысли и чувства здесь навеки зависли,
И огонь этот в сердце находит дорогу,
Говорят, на войне каждый молится Богу.

Кумир

Дети войны, о, да! – ещё найдут свой горизонт,
Бедная Алла, а в чём, собственно, твой нынешний рост?
Ритм хромает, да, но война не время для точных рифм,
О, мой любимый в юности кумир, разве ты ещё жив? –
Нет, и, увы, ты сдох совсем среди своих англосаксов,
Променяв свой священный треугольник ради больших баксов,
Увы, это так и есть, и сие есть практика великой печали,
И электронный пёс, бывший в твоём начале,
Зачем уцелел сейчас при этом дожде и обстреле,
Мне было 16-ть, когда я исповедовал тебя в самом твоём деле – 
(В далеком в 82-м прошлого века)
Увы, почему ты не сохранил в себе настоящего человека?

*   *   *

Сувенирная легкая глина,
Древнерусская словно эмаль,
Звениграда особого чина,
И не бьющая дрожью тварь.

От такого былого почина
Вся история светом полна
От родного на юге овина –
И к топониму Колыма,

Журавлиного статного клина,
Где прекрасное всё далеко,
С папиросами «Герцеговина»
И пронзительной той «Сулико».

*   *   *

Столбцы анкет заполнить слишком сложно
Для века в цифре, не в добре и зле,
То дело прошлого, но выбрать осторожно
Удачу так же невозможно в этой мгле.

Здесь Стивен Кинг теряет популярность
И Голливуд идёт давно ко дну,
Ведь жизнь и смерть совсем слепая малость –
Не одеяло, бинт на ране подоткну…

*   *   *

Бесполезно ждать того, кто ушел далече,
Для друзей больших его нет об этом речи,
Только может ждать отец, если жив доселе,
Но об этом тот венец тайный в самом деле.

Сколько даст там трибунал – кодекс полистай-ка,
Разных списков иль валгалл тайна и утайка,
Потому сжимай «калаш»  крепче в этих дланях,
Из понятий этот прах актуален в бранях.

Соответственен  во всём, что в былых размахах,
Скрежете мечей, копьём, в расщеплённых плахах,
Без толку писать стихи там, где ток пожара
Вновь съедает все грехи ради жизни дара.

*   *   *

Для будущего века так много и так мало
Из детства, из далека программа всё скачала,
Для обновленья траффик вполне ещё пригоден,
И карте, что бессрочна, присвоен значок голден.

Не грустно и не страшно, а как-то скучновато,
И это за всю праздность нелегкая расплата,
За прошлый день без свойства, пригодного для жизни,
И за нору комфорта в разделе хранить сиднем.

Шекспир

Пусть не помню, в чьем же переводе,
«Гамлета» я знаю наизусть,
Что неважно при плохой погоде,
Главное, при этом – не сопьюсь!

Козни эти возле полной миски,
Схватка с анакондой под ковром,
Всё пустое, Джимми, ставлю виски,
Или, лучше, старый добрый ром.

Гильденстерна, правда, не узнаю,
Слишком он речами не богат,
Но бочонком пива провожаю
Тех, кто этому престолу рад.

Говорят, что козни, лицедейство
Королевский заключает пир,
И вершиной явного злодейства
С Фортенбрасом будет тайный мир.

Уж не помню: это ли прочтенье
Передал Шекспир совсем без сил,
Ведь его гремучее сомненье
Русской водкой я тогда гасил!

*   *   *

Когда не служил я на почте совсем,
ко мне не стучался геолог,

и с ним я в тайгу не стремился и тем
не брал для стихов, этот пролог

меж тем, не имеет значения для вех,
намеченных в срок и без срока.

Ямщик замерзает в степи не для всех
без всякого высшего рока...

*   *   *

Перекрашенный цвет защитный –
Его красить уже не стоит,
Через сотню любых перестроек,
В моде будет, вполне элитный,

Потому как иначе вряд ли
Уцелел бы весь этот морок,
Что цветёт себе лет так сорок
И на вид был вполне опрятен.

Но не модною стала зелень,
Как и песни про цвет хаки,
Обыватель почел то за враки,
Потому что стал больно нервен.

Но Отчизна опять в эфире,
И тянуть ещё можно жилы,
Потому что солдаты живы,
Народили их в перемирье.

(sapientia)

Любовь к суете и поиски лжи не столь уж удивительны под этим солнцем – скорее, поразителен праведник, способный к истинному веселию сердца, богатящегося от сияния свыше и делами правды, а не тука беззаконных, скорых на пролитие крови, хотя и глаголющих в безумии, что душа их способна веселиться от многого богатства же в новых закромах.

*   *   *

Да что березка, хоть в Освенциме,
Какие, право, сантименты!
И что в столице, что в провинции –
Любые славны монументы.

Гранит с металлом – всё едино,
И слёзы вдов давно просохли,
Народы вновь столкнутся клином,
А проповедники – оглохли.

Дубы с платанами не в силах
Отобразить все смыслы действа,
Что в палестинских тех оливах,
Что в современных лицедействах.

Хотя понятна страсть поэта
Заветной лирой чувства мерять,
Но всё сие не всё про это –
Не оправдать и не поверить

Вне синевы того убранства,
Что золотом сиянья длится,
И что имеет постоянство,
Взирая истинно на лица.

(sapientia)

Здесь и сейчас исповедую величие Твое, ибо поздно будет во аде,
Там, где времени больше не будет, а сокрушение может остаться,

Слабость моя и посреди врагов может с величьем Твоим срастаться,
Пусть очи мои воззрят на алтарь в небесном Твоём граде.

Поэтому здесь и сейчас вооружусь слезами,
Именно здесь и сейчас, пусть даже знаемые всё проспали.

*   *   *

Во всяко время всё едино,
Кто без повестки – сам пошёл –
Баталий яркая картина,
И кровью смертный изошел.

Всей крови не велик литраж
В обычном этом человеке,
И времени – обычный раж
В привычном для событий веке.

*   *   *

Одиссей, говорят, всех перемудрил со своею Итакой,
Знал, когда и с кем идти на врагов дракой,
Не прогневал бы сдуру самого Посейдона,
Уже давно бы прохлаждался у себя дома,

Однако проблема в том, что для истории важна драма,
Ведь сама история весьма кровожадная дама,
Любит, когда события складываются потрагичней,
Ну, а персонажи ведут себя необычней.

Предугадать всё это, впрочем, дело пустое,
И орден мужества хорош и в Лондоне, и в Ростове,
Вот, только – на Дону или – Великом,
Определяется истинно воинственным кликом.

Пусть не лук уже напряжён тетивой,
Говорят, что цифра стала зело сметливой,
А разного рода современные одиссеи
В игровой реальности лучшие цели.

*   *   *

Передвиженье груза по планете
Казалось бы, не значит ничего,
Рифмуй – «в буфете» или «туалете»,
Или Венеции коварное кино.

Всех фестивалей публика отпала
И груз сомнений правду придавил,
Вдруг царствует древнейшая валгалла,
Фон Триер это всё благословил.

Увы-увы, Париж не за горами,
Да, впрочем, дался он за понюх табаку! –
Когда сопит новейшими парами
Наш бронепоезд в избранном полку.

*   *   *

За границей большая война
Всё равно, что мороз в Эквадоре,
Вместо осени будет весна,
Ну, а радость сойдет и за горе.

Будет праздник опять со слезой,
В прошлом кровь запекут минометы  –
С цифровою поющей гюрзой,
Все тюльпаны, гвоздики и доты.

(Очертания)

Опять же, поэт говорил, что самый последний взрыв
будет подобен плесени, наверное, это убедительное сравнение,
как, впрочем, и Дарвин с эволюционной лестницей
где-то рядом, на самом деле, для истории лишь мгновение,
что, опять же, впрочем и впрочем, всего девятнадцатого века скука –
конфетка в сравнение с веком двадцатым воочию,
не более, чем растение, оранжерейное сочиво,
с угрозами, пусть и отсрочено, двадцать первого этого глюка,
где номер потерян твоего трека, и потому: что осталось от человека?

*   *   *

Что из того, что однажды совсем почернели снега
И чёрное солнце отваги взошло уже вдруг навсегда,

Но Дон протекает всё так же и Волга в своих берегах,
Пусть воинов света внезапно пленил поглощающий страх.

Знать, были не света доспехи на них, а из суетной тьмы,
И жизни обычной огрехи оттенками мрака сильны.

*   *   *

Драма

Заснуть и спать зерном кромешным,
Вне поля битв, вне силы зла,
Произрастая током грешным
Почти как все сгореть дотла,

Не выбрав тот огонь палящий,
А только порождая чад,
Когда за временем смотрящий
Никак сей мгле не будет рад.

*   *   *

А что там древние кочевники,
Их погребальные костры,
Курганы эти, человейники
Походные или мосты
К победе, важной для всех новости,
Где воин всякий смерти рад,
Когда сражён во имя гордости,
Будь то Багдад или Белград.

*   *   *

Сколько в землю не вжимайся
Всей душой, всем естеством,
Сколько трупов не валяйся
На земле – поймем потом.

Всё потом, мой друг, однако,
ПОтом, кровью и мочой,
Чтобы песней всё оплакать
И церковною свечой.

*   *   *

Человекопрах, сказал поэт,
Выметают поскорее…

Отпевают иереи,
Ничего на склоне лет,

«Что мертвее быть не может
И чернее не бывать»

И помочь никто не сможет,
Всё же надо отпевать…

Дела

Для оснастки былых кораблей,
Для триер боевых и фрегатов,
Пусть воздушных, для тайных пиратов,
Пожалели бы этих людей,

Дайте срок, двадцать лет без войны! –
Вышло больше, но срок – иллюзорен,
Отступления план всепозорен,
Так заплатой не сменишь штаны,

Дать бы срок, заменяя расстрел,
Только в поле хлеба побелели,
Всё, что раньше народу велели,
Отменить этот рок не успел.

И плывут облака каравелл,
Новым смыслом с избытком богаты,
Словно знаменья давней расплаты,
С процентовкой всех считанных дел.

(sapientia)

Отмщение творящему зло может повергнуть в пучину,
Если не от Господа дано оно, тогда не взыскать причину,

Когда тетива лука Его прогнулась орудием смерти,
Не может быть ничто прочней этой священной тверди.

И тот, кто сам ископал этот ров, падёт в огненную яму,
Лишь сердце, отринувшее ложь, способно хранить Твою правду.

*   *   *

Дорога в этот Вифлеем лежит через Москву,
Нельзя идти иным путём, зажав в себе тоску,
Звезду скрывают здесь всегда осенние дожди,
И потому в обратный путь меня уже не жди.

О, да, не жди теперь того, чьи избраны пути
Изменой смысла навсегда, но не глаза твои,
Их свет, бывало, что хранил от внутреннего зла,
Пока не сменит цвет времен  каленая стрела.