Горсть

Уже на пороге тридцатое лето, бесконечно зеленое в подрамнике неба,
мне признаться хотелось, что из всех сезонов оно от меня натерпелось больше других:
ему доставались самые пьяные из рассветов, когда мысли рассыпаный щебень,
ночные костры, трескучие, взвивающие снопы искр к звездам, как всплески страстей людских.

Я приходил к нему с травинкой во рту, с ухмылкой достойной молодого и злого света, 
в своей вечной тоске, в детской выдуманной тоске, с желанием не спать вторую неделю,
с синяками под глазами, пустыми карманами, холодным, вечно сутулым скелетом,
единственной страстью к теплым дождям и к запаху после нее на смятой, пустой постели.

Голова кружилась, голова болела, голове хотелось покоя ещё немного:
одиночество заползало в рукав земноводным, отравляло кровь, замедляло сердце,
одиночество прилетало любопытной птицей, стучало в окно и звало дорогой,
дорогой не протоптанной, дорогой условной, дорогой той чтобы немного согреться.

И рядом со мной вечно шагало лето, давало повод срываться на бег, на крик, на смех,
на небо в лужах зеленой жижи, на небо в глазах зелёных, но далеких, как пустота.
Потому я мир проклинал, бежал за ним, через июнь и июль, к августу, толкая всех,
лишь бы успеть и если сгореть по пути, то не сбиться с него,  до горького пепла, дотла.

Август меня принимал, как родного, но нелюбимого всеми дальнего родственника,
немного давал мне надежды на лучшее, но я видел, как начинает желтеть трава,
а он убеждал в том, что так нужно стать частью достойной большого людского социума,
в мире без солнечного тепла, без смятых постелей, без простого утреннего волшебства.

Голова кружилась, голова болела, голова лезла в скользящий обруч кривой петли,
уходящий август плевал дождями, под заплетающиеся ноги в дырявых кедах,
скользил по лицу, горлу, стекал до сердца, но в нем похоже, что чувства все уже отцвели,
тоска созрела, выпала комом в желудок: тяжелым, гниющим, чавкающим пакетом.

Неизвестность сыпалась солью на стол, в ожидании ссоры застыли часы на стенке,
если август хотел бы оставить записку, было бы что после всем нам прочитать и сжечь.
Сентябрь же падал из рук, как бокал и разлетался мокрыми кудрями каждой шатенки,
тихо шептал холодными ливнями, и заряжал алые листья — в спину мою картечь.

И осень шла, как паршивая пьянка, на которой окажешься в обществе незнакомцев,
в себе так запутаешься, что начнешь стучаться в двери запертые, заколоченные
крепко-накрепко, тобой самим — не жалея гвоздей. Там где закопаны кости питомцев,
а на камне гвоздем выведено: имя, дата, — напоминание или пророчество.

Разве, что лето еще впереди; прошедших сезонов вернуть бесполезно желание,
мне именно  теплого времени не хватало — соскучился до безумия по нему,
а оно, как ребенок играет в прятки, отражается в окнах соседнего здания,
но почему-то искать его мне придется на набережной Москвы, молча и одному.

Если бы ветер мог донести смысл строчки до шпилей высоток, а после вернуть обратно,
кто-то услышал бы близкий мотив — нас восемь миллионов возможных случайных событий,
а среди них есть парочка кед, может просто проездом была из петербургской парадной,
к старой знакомой, вы в прихожей съёмной,  уютной, комнаты в центре, пока просто стоите.

Случайности предсказуемы, особенно если тридцатое лето уже началось,
пусть натерпелось оно от меня, а я от него — кто будет теперь искать виноватых
и мне бы рассветов до августа встретить, отсыпте, если совсем не жалко — хотя бы горсть,
чем есть расплачусь, в кармане есть месяца три — меняю! Этим пока моя жизнь богата.

Кеды выйдут на набережную, так, подышать, подумать о солнце в синем подрамнике
и лето решит, что уж на этот раз в Москве станет больше на пару простых романтиков.