На всю оставшуюся жизнь

НА ВСЮ ОСТАВШУЮСЯ ЖИЗНЬ


     Наступившее утро ворвалось в открытую форточку, обдав громким шуршанием автомобильных шин с дороги под окном и влажной свежестью навалившихся кучевых облаков. Через полчаса загромыхало, и ливанул уставший от ожидания своего выхода, накопившийся в низких тучах дождище. Он бил в окно со всей неодолимой страстью, будто хотел выломить стёкла, чтобы пробраться в квартиру.

     Всю ночь во дворе заливался соловей. Марина думала, что соловей обычно поёт днём, ведь прежде он не жил в их дворе. Но теперь, когда деревья буйно разрослись, и даже обрезка не помешала им заполнить зелёным покрывалом всё пространство двора, соловей надрывался без устали, видимо, радуясь, что ему досталась такая большая территория перед многоквартирным домом, огороженная другими домами, безветренная и ухоженная жильцами и дворником.

     Влюблённый соловей не спал от внутреннего возбуждения, зная, что если сегодня ночью не устроит своего концерта для любимой, то надвигающаяся гроза сорвёт его концерт. Ранним утром он просвистел последние ноты своей арии и примолк, потому что любил петь в тишине, а уличные звуки пробивались во двор, огибая дом с двух сторон.

     В грозу Марине ничего не хотелось делать, кроме как сидеть против окна и с восторгом смотреть на ливень. Необрезанный в этом году клён вместе с дождём стучал в окно. Только по-своему, деликатно, как скребётся во входную дверь нагулявшийся мартовский кот, проголодавшийся за ночь. Если бы дождь не был косым, не посягал войти в комнату, Марина бы открыла окно и любовалась им, будто находясь на веранде. Но он был не-укротимым, настойчивым упрямцем, желающим добиться своего, не считаясь с её мнением. Он был живым, как в юности её первая любовь.

     Тогда тоже лил дождь каждый божий день, как одержимый. Он начинался неизменно в десять вечера, когда Марина выходила из деревенского клуба со своим спутником. И поначалу дождик, как малое дитя, на носочках бежал за ними, только слегка обдавая тёплыми каплями. Но уже через полчаса, когда они подходили к бабушкиному дому, дождь становился всё сильней, и они бежали в укрытие – к заброшенному деревянному амбару, у которого двери были давно сняты, и в темноте он напоминал глубокую пещеру с разинутой пастью входа. Но у них был фонарик, и когда ныряли под крышу амбара, Семён его включал. Тогда появлялось ощущение собственного дома, которого не было ни у неё, ни у него.

     Толстые стенные брёвна, прогревшиеся в знойной июльской жаре, не пропускали ливневый холод. И если бы не смущение шестнадцатилетней Марины и не осторожность Семёна, они бы согрелись, присев рядом на гладкое бревно, когда-то служившее опорой для настила, но широкие половые доски давно сняли для своих нужд деревенские мужики. Семён шарил фонариком по амбару, освещая перед Мариной путь, она не могла сидеть на месте, но чтобы сгладить своё смущение, предложила спеть для него любимую песню, которая соответствовала текущему мо-менту: «Льёт ли тёплый дождь…» Семён залюбовался ею, ему ещё никогда не встречалась такая девушка. Он был старше на целых семь лет, и за свои двадцать три повидал многих.

     Семья их в деревне была самой бедной, и дети рано уезжали из дома, чтобы себя обеспечить. Их было восемь. А мать осталась одна, дважды овдовев – сначала потеряв мужа на войне, а потом и «приёмка», в ту самую войну, бежавшего с Украины и снявшего у неё угол. Мужиков позабирали на фронт, и нежданный гость, оказавшийся деловым и хватким в хозяйстве, скоро завоевал уважение в деревне. Он никому из местных не отказывал в помощи. Его мастеровой рукой были очищены колодцы во дворах колхозниц, и выкопаны два новых на общей улице –  непривычные для этой местности, колодцы-журавли. Он остался в доме вдовы с четырьмя её детьми, которые были подростками, да и своих четверых с десятилетним отрывом от старших, родил.

     Из восьми детей – только две дочери. Словно заранее было известно, что в войну и после неё нужна мужская поддержка. Все сыновья, когда выросли, разлетелись как птенцы по разным городам России. Устроили свои семьи и редко выбирались к матери, а вот Семён ещё не обзавёлся женой, потому каждое лето приезжал с Урала, помочь с сенокосом. Единственный сын, который был похож на мать, как одно лицо – белокурый, с чёрными широкими бровями и большими голубыми глазами, сложенный по-спортивному. Ни одна девушка засматривалась на него, но он ничего не мог дать, кроме своей любви. Работал на заводе, жил в общежитии, в небольшом уральском городке, где обосно-вались бывшие заключённые, да женщины с трудной судьбой. Город был так молод, что предстояло прожить ещё лет двадцать, чтобы в нём подросли невесты.

     Вот и брат его, Михаил, привёз девушку из Свердловска, познакомившись с ней в поезде. Но он был хорош! Среднего роста, коренастый, смуглый, черноглазый и черноволосый кудряш, с жизнерадостной улыбкой, открывающей жемчужные зубы. Вылитый его отец с Закарпатья. Девушка, ставшая женой Михаила, с первой минуты встречи влюбилась в парня и сразу согласилась выйти за него. Им дали квартиру как молодой семье, а Бог подарил сыны и дочку, таких же «цыганят» как отец, шутила жена Михаила.

     Семён смотрел на Марину, зная, что завтра ему ехать обратно, надо возвращаться к работе. А ей было всего шестнадцать. Маленькая, не утвердившая в жизни, не понимающая своей ответственности… Её надо было дождаться, а она говорила, что он её намного старше. И, тем самым, ставила границу в развитии отношений. Он был готов ждать, понимая, что такую чистую, как Марина, вряд ли встретит. А у неё были мысли о предстоящей учёбе в техникуме, о работе, которая ей нравилась, но стать женой в свои шестнадцать – это было выше её понимания…

     Потом будет долгая переписка, не состоявшаяся встреча на будущее лето и нежность воспоминаний от ливневых дождей на всю оставшуюся жизнь…