прекрасные лица 4 часть

часть 4

молчание было бренным.
он это понимал. в ответ на молчание должно
было быть сказано другое молчание,
более истинное, и так до бесконечности.
ров зыби, ров молчания истлел,
и мертвые буквы, буквы молчания
вырисовались на челе воды.
буквы эти горели в пустоте,
буквы были зимородком и жаворонком,
буквы были костром и пепелищем,
буквы были запахами и ароматами нездешнего.

нездешнее,
ненынешнее,
невсегдашнее,
несегодняшнее.

из пустоты родился немой голос,
немой костер наименования,
немое забвение начал.
горький костер вдруг раскрылся,
как цветок, горькая радуга
возопила в небе,
и черствый хлеб посыпался в наши ладони,
мы ели. мы долго ели его немолчное время,
и я рос из высоты, чтобы его вкусить,
чтобы его отведать, чтобы его попробовать.
немая глубина горела в нем,
и я припал к нему, ка к роднику,
и почувствовал, как он проникает внутрь меня,
как он становится самой жизнью,
самим словом,
моим словом, моей жизнью,
моей кровью.
хлеб мирно пасся и вещал свое дивное слово.
но слово распалось у нас во рту,
мы глотали его, как собственные части тела,
части души, части ума.
мы глотали самих себя, мы себя переваривали,
мы переваривали  собственную сущность.
так рождались огни, так они пели из высоты.
мы подарили себе молчание,
и оно ответило нам горьким пением,
и оно забыло нас, чтобы мы его забыло.
так молчание становилось собой и созревало,
созревало для себя, для молчания,
для говорения.

говорение, шепот,
крик, вопль.

говорение, оно чем-то похоже на
отделение настоящего от самого себя,
мы как бы извергаем время в пустоту пространства,
и там оно начинает свою символическую жизнь,
там оно трепещет, неузнанное,
неуслышанное, непропетое,
невоспринятое, неощутимое.
да, мы его не ощущали, мы его забывали налету,
и кто-то должен был его вспомнить,
кто-то должен был его проговорить.
но это были мечты.

мечты, грезы,
сновидения.

во сне было все по-другому.
во сне мы смеялись,
во сне мы пели и летали,
во сне мы перевоплощались друг в друга.
сон был претворением нынешнего,
сон открывал дверь в жизнь самоцветов,
сон блистал, как ангелы на балах,
и мы были этими ангелами,
мы танцевали до сумасбродства,
мы были шелковыми лилиями,
мы были стальными мимозами.
только в царстве сна вдруг открылась дверь -
и мы восстали из тишины, чтобы говорить.

говорить,
рассказывать,
вещать.

вещать приходилось молча,
ибо вещание закрывало свои таинственные двери
для непосвященных,
вещание было сияние золота,
и каждый его жаждал,
но не каждый его видел, не каждый ему внимал
с безумной тоской в сердце.

земля, земля горела в тоске,
земля отделялась в невесомости начал.
земля горела, чтобы плакать,
чтобы слезы ее - диаманты снега,
диаманты пустоты,
были словом в пустоте умолчаний.
слово рождалось, как заря,
и мы липли к нему, мы его начинали,
мы его из себя извергали.
слово было плахой для ума,
ибо там он заканчивался,
и начиналась непреодолимая вечность.
слово было кузницей, и на нем ковалось
диковинное оружие, оружие пустоты.
слово было небом,
слово было властью неба,
и мы извергали его из самих себя,
как бы забывая время и пространство.
слово было нашим мучителем и извергом,
слово было нашим настоящим и будущим.

будущее,
грядущее,
наступающее.
 
мы сами себе наступали на пятки.
но тут пришел он и увидел слово.
он обнял его нежно, он его поцеловал.
и тогда слово расцвело.
слово стало плотью, слово обрело и форму и цвет,
и тень. слово засияло, как неземные откровения,
слово проникло в сугробы,
слово отразилось в вечной воде,
слово выскочило в воздух и проникло в него до
мельчайших фибр.
слово растворилось.

и тогда пришел он и сказал его,
сказал это первое слово. слово было клахатраг.
и тогда пришла оболочка слова,
и захотела все под себя подвернуть,
все поглотить, все понять, все объять.
слово захотело власти и беспрекословного подчинения.
слово возжаждало, чтобы ему поклонились,
оно захотело быть богом.

бог,
полубог.
герой.

быть словом - это героический подвиг.
быть словом, которое объемлет все -
это дерзкий подвиг, нечеловеческое деяние.
человеческое слово называет что-то,
оно не называет все, абсолютно все.
поэтому человеческое слово всегда с амбициями,
оно стремится все объять,
но это у него никогда не удается.

не удается,
не получается,
не выходит.

слово не выходило из его уст,
он горело, оно сияло, но почему-то пребывало
внутри него.
он сам, сам был своим словом.
и тогда он понял - слово было именем,
его именем.
он имел имя,  и имя имело его.
имя его обретало, чтоб снова потерять,
имя горело, как воск,
имя плавилось, имя сгорало,
и имя возрождалось, как феникс из пепла.
имя было пеплом, пеплом снега.
гора, высоченная гора таила аго имя.
и тогда он начал карабкаться:
ногами, руками, зубами,
умом, душой - всем, что было доступно.
он карабкался медленно, и порой казалось,
что он больше падает, чем карабкается,
что он движется не вверх, на высоту,
а вниз, в бездну.
бездна ему открылась в высоте,
бездна с ним заговорила.
он думал, что она его назовет его,
что она даст ему имя,
но она делала обратное.
она придумывала различные знаки и цифры,
схемы и диаграммы, которые были нацелены на одно -
лишить имени, опустошить значение, чтобы нечего было называть,
распредметить явление, сделать его бестелесным и безыдейным.
бездна хотела сделать его неназываемым.
он же, наоборот, стремился как можно более наполнить себя,
обогатить, запомнить себя и простор, что его таким несметным.

несметный,
огромный, великий.
только огромные вещи были достойны названия,
только великие люди были достойны носить имена.
только великие поступки были так необъятны, что не вмещались
ни в одно слово. он должен был получить имя,
или сначала должен был стать необъятным, чтобы имя само пришло к нему?
риторический вопрос.
имя само следовало за ним, оно его преследовало, оно буянило в пустоте,
оно переживало его смысл, оно играло им -
далеко, где-то на необъятных пространствах мысли.
имя было языком, целым языком было одно имя,
оно вмещало в себя все слова и все смыслы,
оно было подобно словарю,
в котором был заключен целый мир.

мир,
свет,
покой.
покоя ему ждать не приходилось,
ибо гора была беспредельны, она
открывала все новые и новые двери,
путь становился все более запутанным и невесомым,
карабкаться становилось одновременно и легче и тяжелее.
когда он увидел вершину, он возопил - ибо он видел,
как она рождает пустоту имени, в котором все содержится.
имя мысли было клахатраг.
ему же нужно было помыслить самого себя, чтобы обрести наконец свое имя.
имя лепетало что-то, будучи пьяным, он никак не мог разобрать что
оно от него хочет. имя само было пустотой, опьяненной пустотой,
опьяненной самой собой.

опьянение,
одурманивание.

дурман полился в грудь -
ведь имя опьяняло все вокруг.
он становился смелее,
он прогибался под плоть,
он возвышался над страданием.
дурман сделал его абсолютно необъятным -
дурман имени.
и тогда он услышал - магдал.
имя нарекло его, имя нарекло само себя.
оно вместилось в шесть скромных букв,
имя само себя ограничило и огородило.
имя вместилось в язык, стало частью языка.
имя стало самим собой.