прекрасные лица 1-3 части

часть первая.

он обходил города и встречал там
прекрасные лица. он поклонялся им и
целовал их со смирением великим.
лица эти горько как-то улыбались
и проливали слезы как свинец.
он улыбался им в ответ и проливал
слезы как медь.

слезы.
губы,
розы.

лица эти носили на себе вселенную.
и все дороги, все радуги и дома,
все вело к ним и в них.
лица горели, как звездопад.
он потихоньку начал их бояться и целовал
их не с таким уж смирением,
а с привкусом какой-то самоотверженной страсти.

губы,
щеки.
глаза.

он всматривался в эти лица,
и шел от них,
лицом своим уходил в даль,
в даль далекую.
он еще пытался придумывать этим лицам имена,
чтобы как-то отгородиться от их взора,
но ему это плохо удавалось.
одно лицо он назвал - язол.
потом:

кроле,
самх,
хмут,
курьян,
кульби.

вот имена первого ряда имен тех лиц,
что он целовал со страстью.
страсть уже накатывала как лавина,
и он потихоньку в ней таял,
в нее погружался и в ней растворялся.
горькие лица были смирны,
как овцы, но горечь их была весьма великой.

страсть,
любовь, отчаяние,
пол.

постепенно он начал привыкать к этим
лицам, в которых он терялся.
страсть съела саму себя.
и черный город съел свое время.
он потерял счет дням.
потерял счет неделям.
и поцелуям потерял счет.
поцелуи выстраивались в очередь,
и он ловил их приторные зигзаги.

линии.
треугольники,
параллелепипеды.

поцелуи становились все более абстрактными
и все менее понятными, менее заметными
и видимыми.
кристаллы зла горели в них,
и он касался их ночи.
ночь их была как мешок,
а в мешке том, трава, трава горькая,
как полынь.

трава.
куст.
дерево.

трава эта медленно росла,
медленно вздымалась над крышами,
и он перестал ее понимать,
перестал видеть ее и слышать.
трава поцелуев росла над домами,
превращалась в огромные деревья,
тополя, кипарисы,
дубы, баобабы.
постепенно поцелуи становились
отрывками из его сочинений.
а он все повторял:

язол,
кроле,
самх,
хмут,
курьян,
кульби.

потом он еще что-то долго говорил,
но мы не поняли его языка,
мы забыли его,
забыли его страсть и понимание.
а он все рос и возвышался над деревьями,
и рыскал в поисках кристального взгляда,
в поисках трескучей анафемы,
в поисках невидимого града.
 
камни,
кирпичи,
бетон,
плашка.

камни становились сильнее.
их метал он.
в сумерках был слышен его страшный рев.
он строил невидимый град, но строил очень медленно,
и поэтому град так же быстро разрушался,
как и строился.
он начал понимать,
что бочка этого строительства бездонна.
град распадался согласно его возникновению.

возникновение-исчезновение.
ожидание-забвение.

он целовал уже следы своих снов,
следы своих мыслей.
его сумрак сгущался,
и впотьмах он искал свое сердце,
щупая себя и других.
сердце отправилось в путешествие,
искать его было бессмысленно.
сердце было ка катер,
или как река, широкая, необъятная.
река эта наполнялась светом,
тьмой она наполнялась великой.

свет.
тьма.
сумерки.
утро.

он каждый раз просыпался с мыслью
начать все заново,
переосмыслить свой полдень, свой рассвет.
рассвет был близок ему,
но он его гнушалсЯ,
рассвет всегда плевал ему вслед.
рассвет рос, как ночь, в его руках,
и отталкивал его своей силищей.
ночь - она проста,
тьма, ничего кроме тьмы и ночи.
он врастал в ее суть,
он врастал в нее зубами и ногтями.
ночь тревожила его солнце,
ночь стремилась захватить егО,
овладеть его солнцем раз и навсегда.

ночь.
лилии.
фиалки.

великий аромат разносился этими ночами по саду,
и он внимал ему, этому аромату,
он его, пил, как ночь, как полдень и как ночь.
аромат захватывал его воображение,
он уже не спал, и не бодрствовал,
и не дремал,
он был само сновидение наяву.
он медленно раскрывал свои ладони,
чтобы поцеловать свою душу.
душа росла титаническим усилием,
и горела во мраке.
душа была прометеем,
и она спустила огонь на землю.

огонь.
дым.
пламя.

в пламени своем он искал свободу,
отречение он искал своим земным взглядом.
дым восставал из мрака
и стлался по долинам.
дым восставал из тишины,
дым вещал, будучи воином,
будучи тленом своего бега.

бег.
ходьба.
ползание.

он полз к своему сердцу,
к своему свету он полз своими земными очами.
очи росли из темноты
и становились как скала поперек дороги.
очи были туманом,
очи были тьмою в пламени,
горящей ночью.
он отвечал им своим молчанием.
он им  светил своим ответным мраком.

ответ.
вопрос.
молчание.

молчать было бессмысленно,
как молчат глаза,
или как говорят камни.
камни возопили в ночи,
и он сказал свое слово,
он отделил молчание от тишины,
крик от вопля.

часть вторая.

лица, прекрасные лица горели
во тьме. он отшатнулся от них,
как от чудищ,
но они присмирели и улыбнулись
ему в ответ.
молчание горело в их глазах,
обнаженное молчание,
и он припал устами к нему
и нырнул в это дикое марево.

марево,
колдовство, волхвование.

колдуны пришли к нему из
соседнего селенья и сказали:
рога пишут на стенах,
рога вопиют на витринах,
и черная скатерть трепещет.
отвори ларец тьмы,
найди там свою тень
и подружись с ней,
живи с ней и оплодотворяй ее.

он молча их слушал и падал в раболепие.
трепещущие ленты обнимали его тело.
ленты сливались и гладили его,
как женщины.

женщины,
гурии, сирены,
возлюбленные,
вожделенные.

вожделение пришло к нему не сразу.
оно долго кралось в тишине,
долго мучилось,
искало предмет страсти,
долго изворачивалось, извивалось
и корчилось. вожделение было змеем.

змей,
вельзевул,
лукавый,
сатана.

лукаво глядели на него женщины
и звали его на пир земли,
пир плодородия.
он приближался губами к плодам
и внимал их ароматы.
он медленно откусывал и благоговел,
вожделел в своем микрокосме.
седьмая ярость возопила в его чудесах,
и он съел сам себя, чтобы заново
родиться, заново испепелиться.
пепел яростно поднимал крыши,
пепел яростно листал журналы
и кивал при вдохе и выдоха.

систола,
диастола,
задержка.

он постепенно разучился дышать,
разучился вожделеть и наслаждаться.
волна различения заполнила его душу.
там, во тьме, он лежал и различал:

сумерки, ночь,
дождь, луна, вой волка,
вой несчастной кобылы.

он лежал и различал:
ноги, руки, тоска.
глаза, уши, видение.
нос, брови, сопение.

глаза его что-то теряли
и он растворялся во тьме.
черное пламя его поглощало,
черные земли накрывали его душу.
один лишь вопль сторожил его сердце,
и он закрывал глаза, чтобы его не видеть.
больно вопило его черное темя,
и он валился спать сквозь забвение.

постепенно пришла память,
пришло родство, пришло сочувствие.
сочувствие к прошедшему,
сострадание к зыби,
к были.
сострадание окутало его шубой
и грело, как падчерицу, в жестокой тьме.

тьма,
полдень,
тьма, полдень,
тьма.

день проходил за днем,
и руки тянулись к свету.
руки мяли его в ладони,
руки рождали творчество,
руки созидали и время,
и скалы, и дома.
он научился воздвигать немых
скребущихся мышей,
и они стояли как памятники
над его снегом.
снег постепенно таял и превращался
в питонов, в глыбы памяти,
в павлинов предсердия.

предсердие,
предчувствие,
предвкушение.

должно было придти новое время,
и он это осознавал,
он проникался этими захлестывающими
волнами, ожидая все нынешнее,
все грядущее. грядущее раскрывалось,
как роза, и черная память его поглощала.
черные листья росли из вышины,
и закрывали его от потерь и болезней,
он медленно входил в литавры.
горы раскрывали свою утробу,
из которых выходили слова,
и крики, и вопли, и сумерки заклятий.

часть третья

черствые, черствые лица заполнят собой
глаза, и он заплачет, как будто пригвожденный
к лилиям. восточный ветер будет искать его
во тьме, будет нежиться, топорщиться,
осклабляться. рыжий ветер найдет свою тоску,
и он, он, заплачет он над поисками сути,
над поисками заплат, что спеленают тишь.

тишь,
даль,
близь.

вблизи, у самого уха,
он почувствует ураган.
ураган придет тихо,
он не будет стучать в двери
или в окошко,
он нагрянет светлыми очамИ,
он ворвется в раскисшее небо.

он ворвется.

и тогда  в отдалении займется заря,
и слезы ее - безумные слезы,
глаза ее - безумные глаза,
и мысли ее - мыцсли сумасшествия.
придет некто, некто постучится в дверь.
ему откроют и будут его долго целовать
за занавеской. кто-то войдет,
кто-то придет, кто-то ворвется,
кто-то вмешается в тишь комнаты.
и тогда ветер пролепечет:

приди, обними, приголубь,
и выйди из сумерек,
засияй в первозданном,
засияй и пребудь,
засияй и откройся.
пусть отчаяние бкдет твоим голосом,
пусть молоко будет твоим питьем,
пусть голос твой - твой голос...

речь оборвалась. речь ветра -
она всегда обрывается на полпути.
речь ветра - она близка ему,
он рыскает по ней в поисках дичи,
он в ней присутствует,
он ее обнимает, как положено.

положено,
заведено,
принято.

так было заведено, что тот, кто слушал ветер,
должен был пить из его чаши.

и он отхлебнул.
куски переплетов,
десны, визги памфлетов,
дерн радости,
крики машин и пуританцев,
подошвы институтов,
рубины динозавров,
ампулы китобоен - все ринулось
вниз, сюда, из высоты,
из жестокой игры,
что заявляет себя своим немым присутствием.
он завизжал, как будто оторванный от мамкиной груди,
он запищал, залепетал, зарычал и закаркал.
что-то вездесущее пришло в его чрево,
в его несметную утробу.
говор вод и ртов,
машинальные движения бурь и вдохов,
кислород из тьмы,
из бурных водоемов - все как будто
пришло, явилось, заявилось своим ненасытным звучанием.
все заговорило - и он утих.
новый узел, новая боль и тишь,
новая сталь вонзилась в слово,
и тогда слово заробело.
кому говорить, что говорить, зачем говорить? -
такие вопросы складывались из слов,
из его дремучих зарослей.
слова ополчились в своем ненасытном молчании,
слова вознеслись в невозможную утробу.
слова, слова, слова...

слова были первой ступенью возвышения.
дыхание в нем закорчилось,
он почувствовал первый вдох сумерек,
первое наслаждение мимолетности.
из горы выходили титаны -
и сияли своими кривыми, пресными улыбками.
титаны вещали из грома,
из молнии они говорили своим немолчным словом.
титаны говорили ему - и он замолкал каждый раз,
когда и слышал, хотя он говорил всегда и везде,
с кем-то или совсем одинешенек.
замолчал в их присутствии,
замолчал и начал внимать.

внимание его погрузилось в ничто,
в светлое чаяние присутствия.
ведь титаны мысли и стихий - они молчали,
стихия говорила за них,
и это был не язык слов и знаков,
это был язык явлений.
немым словом было их говорение,
и здесь они были подобны рыбам,
китам и касаткам, акулам и дельфинам.
первое, что сказал дельфин,
было слово амуш.

амуш - это одновременно и сияние небес,
и трепещущий восторг сердца,
и молчание недосказанностИ,
и косые линии солнечных лучей.
амуш - это степь, заключенная в свое собственное вретище.
амуш - это голые льдины,
это голый, безбородый камень,
это молчание высоты,
зависшей нкад пропастью .

первое слово акулы было гутак.
гутак - это присутствие невидимого в банальности,
это средоточие вихря в его скромности, в его единичности.
гутак - это молния, что бьет в дерево и сжигает его дотла.
тлен восходит к звездам,
и звезды трепещут, узнанные. вот что такое гутак.

первое слово касатки было ашмаглал.
там, где мы забываемся, там, где мы теряем самих себя -
там ашмаглал.
там где все кончается и начинается вновь,
там, где пепел и огонь одновременно,
там где прах  к праху,
там где земля и небо - там ашмаглал.

кит сказал одно слово, и это слово было армугдан.
армугдан - это песчинка и песок,
капля и море, мысль и мышление,
мгновение и жизнь, царь и раб.
армугдан - это сияние невозможного
в непроглядной темноте. это бесконечный мрак, что озаряет нас своей
гремучей мыслью. это яд, что лечит в малых дозах.
это свет, что не сжигает, не ослепляет, но дает видеть и понимать.
он дарует нам предметный мир во всем его богатстве.

вот четыре слова стихий, но они непроизносимы.

любовь его была непроизносима,
и тогда он понял, что такое любовь.
жизнь его, ее муть и его безумие были непроизносимы,
и тогда он понял что такое жизнь и муть ее и безумие.
молчание его не понял никто и никто не мог его высказать -
и тогда он понял что такое молчание его и наконец замолчал,
понимая что он молчит и почему молчит и что значит молчать.

так открылись розы, так залепетали родники,
так воскресли новые восходы и ветра,
и люди родились в этот момент весьма великие.

он молчал и говорил своим молчанием, очень много говорил,
говорил и цветам, и небесам, и земле, и тучам,
и телу своему незабвенному.
тело его рожало - что рожало его тело?

тело его рожало землю. какую землю?
землю забвения и памяти, землю роз и гиацинтов.
каких роз и гиацинтов?
гиацинты и розы - они росли вглубь и наружу,
они светились неведомым мраком.что такое мрак?
мрак - это горение мысли, превзошедшей саму себя.
мрак - это смерть, что говорит изнутри душу.
мрак - это зияние невозможного в глубине мысли.
что такое мысль? куда она идет? кто ее отец и мать?
мысль - она забудется, она забудется навсегда.
останутся слова. отец мысли - человек,
великий человек, он рождает ее в муках.
он отец, он мать. мысль - это поверхность,
что скатывается в безраздельное властвование.
мысль теряет себя в высоте, она самоопорожняется,
высвечивается на грани проникновения в суть.
мысль идет во время, она смело шагает по нему.
мысль идет в ничто, она преследует пустоту.
мысли дано одно имя, и имя ее - клахатраг.

это первое слово, которое он услышал,
произнес и сказал и помыслил и понял.
теперь он был подобен рыбам, он тоже говорил,
он тоже сказал свое слово.

слово это светилось в пустоте, оно само было пустотоЙ,
невозможностью времени.
время пришло в тихое отчаяние,
когда пришел клахатраг.
время должно было забыть себя,
забыть свое я, стать самоотверженным,
как зеркало, и теперь вечно все отражать,
воспроизводить все, что к нему приближалось и прикладывалось.
отныне время стало восходить вместе в солнцем на небо.
отныне оно вместе с луной светить ночью. мысль была изобретена
и отныне она погрузилась в глубину наименования.

он сказал свое первое слово,
он возвысился над своим молчанием,
он отпустил его,
и отныне сам стал молчанием.