Про нужду, бабая и молочное хулиганство мемуары

Я всегда была мелкой и смышлёной, но баловалась безбожно. Мне ничего не стоило наплавузить на домотканный бабкин коврик, наворовать липких конфет и бочковых огурцов, лишь бы не оголодать до позднего вечера, загнать порося до перелома ноги, а в городе и того хлеще - под горячую руку попадали все: сверстники, неудачно появившаяся воспитательница, ненавистные зубные и прочие прививочные врачи. А каким невыносимым ором оглашались все пять этажей хрущёвки, когда мать, прямо как чуковская мочалка, пыталась натереть, отмыть, ввалить за всё, вцепившись в волоса...

Это сейчас всё это безобразие называется выбором и собственным мнением неординарной личности. А в совковую бытность всех чесали одной гребёнкой, и им даже удалось из амбидекстра сделать обычную праворучку, путём привязывания левой руки к извивающемуся туловищу. 'Змеи. Безжалостные змеи', - всплывало в детском мозгу под непокорной чёлкой с нависшими глазами волчонка.

И только старая прабабка, видимо, сама неробкого десятка, смогла слегка подавить это форменное безобразие хотя бы на летние деревенские месяцы. (Но имея ввиду и выбитые сестринские зубы - всё равно же качались? - и побеги из детсада и дома - это в пять лет! )
Позвала как-то в гости в соседний дом. Пришла я и вижу: сидит на крыльце, ну, чисто баба Яга - нос, очки и курица на голове. (Она часто так забавлялась от нечего делать, но я-то не ведала.)
- Нужды ты, Галя, не знаешь. (Всплыла картинка тощей карги с косой и косым глазом - я уже тогда была жуткой фантазёркой.) - Будем с тобой нужду варить и есть.
В отбитую завалящую кастрюлю вливалась вода со щедрой порцией пшена, после недолгой варки из заскорузлых хлебных корок выкладывались глаза, нос-рот - и это отвратительное лицо с бородавками масла и луковыми бровями глядело вечным немым укором на отпетую хулиганку, которая попятившись было в угол, была удержана за платяной пояс, а затем за шкирку, ибо 'нам нет преград' я уже тогда частенько напевала. Всунутая ложка и всегдашний голод заставили меня проглотить отвратительную на вид жижу с полуприкрытыми глазами. На вкус она была очень даже ничего, но липкий страх при всплытии то непойманного носа, то сырой луковой брови не давал выхода обычному неповиновению и ослиному упрямству.

- Поели, можно и поспать.
Жёсткой рукой укладывая меня рядом с собой на огромный кованый сундук, прабабка отвлекала всякими 'Что ты ржёшь, мой конь ретивый' и 'Ах, попалась, птичка - стой', но звучали они как-то залихватски-зловеще.
И вдруг, когда я не совсем смирившись, но прижавшись к бабкиному боку вынашивала освободительные мысли, раздался стук. Та-да-да-дамм... (ага, так судьба стучится в дверь. Впитывала шедевры с незапамятного детства. Бетховен - вещь.)
- Хто там?
- Это я, бабай. Пришёл за вашей непослушной девочкой.
Надо сказать, что обмануть меня даже в ту пору было трудно. Я долго играла с прабабкой в 'покажи руки, подними ноги', но упорный стук так и не исчезал.
И, наконец, когда звук раздался снова, а избомучительница покатилась со смеху, я заорала: 'И никакая я не плохая! Я вовсе уже хорошая!'
А через секунду, свалившись с сундука и распахнув дверь, во всю улепётывала до бабушкиного дома.

С той поры слегка унялась со шкодством. А если начинала бузить, бабушка Валя икала и говорила: 'Никак баба Лена вспоминает с нуждой и бабаем'. Вот так во мне хоть и не под корень, но повыдергали желание безмерно куролесить и охальничать. А то бы я сейчас ого-го-го была. А так только ого-го и осталось. Вкупе с музыкальностью и впечатлительностью вполне терпимо. Но скрытые омуты никто не осушал...