Хлебные человечки

    1.
 Он снова шёл по серо-зелёному коридору с бесконечными дверьми. Под сводчатым потолком мутно светила лампа. Собственные гулкие шаги мешали ему понять, доносятся ли из-за дверей какие-нибудь звуки, но что-то его насторожило. Он остановился и прислушался. Потом метнулся к ближайшей двери, одновременно расстёгивая кобуру. Заглянул в глазок. Увиденное раздосадовало его: собственно, он только проверял, как выполнен приказ, и совершенно не собирался делать чужую работу. А тут... Да за такое — под трибунал! Но не факт, что в этой обстановке он получит новых бойцов, и так половина разбежалась... А что с этими антисоветчиками в камере? Отстреливать по одному — патронов не хватит, да, и времени: войска оставляют город.
 Он открыл «кормушку» и со злостью швырнул в камеру, полную людей, невесть откуда взявшееся у него в руках яблоко. Яблоко разорвалось, как граната, и тут же сквозь пол коридора, между плитками, стали прорастать острые шпили костёла Святой Эльжбеты*. Он пытался увернуться, но они упрямо поднимали его на свои пики, протыкая гимнастёрку где-то в районе левого кармана...

    ***
 Он рывком сел на постели. Ничего такого: ранило осколком при бомбёжке, но фриц немного не расчитал. Да и доктор очень кстати попался, хороший доктор, даром, что враг народа. Или так: враг народа, потому и «попался», и оказался тогда в эшелоне с заключёнными, и до сих пор сидит как миленький. И ещё беречь его приходится: сейчас каждый фельдшер  — и тот на счету... Так что никакое это не возмездие за арестантов, убитых во Львовской тюрьме**. Это ранение. Никакой мистики. А сны — это сны. Только очень уж часто...

   2.
Возле печки-буржуйки было жарко, но стоило сделать шаг от нее вглубь комнаты, под одежду начинали вползать промозглая сырость и ледяные мурашки холода. Оставалось только надеяться, что малышка не замёрзла: её кроватка стояла почти рядом с печкой. Опасно, но ничего не поделаешь, здесь, в Новосибирске, иначе не выжить. 
   
 Лея наклонилась над дочкой:
— Ну-ка вылезай из норки, поужинаем.
Девочка не ответила, а её острая мышья мордочка приняла тоскливое выражение.
— Гляди, Поленька, что я тебе принесла,— в бумажке лежали три цветных льдинки монпасье: желтая, красная и зелёная,— но сначала поешь, совсем чуточку, ладно? Поленька потянулась было к конфетам, но вдруг тяжело, по-взрослому выдохнула:
 —Не могу... 

 Лея почувствовала, как горячо и горько подступают к её глазам слёзы: жалость, отчаянье, бессильная зависть к полуголодным хозяйским близнецам, вечно ищущим, что бы поесть. А её родная девочка всё слабеет день ото дня, и кашляет, кашляет... Как глупо было сменять сегодня Полинкину любимую брошку со снежинкой («Мамочка, ты с ней как артистка!») на эти никчемные леденцы.

 И всё-таки она сумеет накормить дочку! Лея развернула платок, где лежал кусок тяжелого картофельного хлеба с отрубями, разрезала его на маленькие кубики и выстроила их в ряд. Налила в кружку кипятку. Капнула мёду в блюдце.
— Иди сюда, моя хорошая,— взяла Полинку к себе на колени. (Господи, она же опять вся горит!),— смотри: это люди, они стоят в очереди за хлебом. Им очень холодно, дует ветер, идёт снег. Надо, чтобы ты открыла ротик, впустила их и спасла.

 И Полинка сдалась: стала медленно и обречённо жевать, с усилием проглатывая хлеб кубик за кубиком. Когда она останавливалась, Лея напоминала ей:
— Попей тёпленького, они же мёрзнут! Они уже так долго на морозе... А вон те люди сейчас перейдут улицу,— цветные монпасье превратились в светофор,— и тоже придут к тебе погреться... 
 Сострадание сжимало маленькое сердечко, и Полинка старалась изо всех сил. Но смогла «спасти» она всего-то треть очереди. Устала. Уронила конфету. Зелёный глазок «светофора» закатился под шифоньер...
 Что же делать?

   3.
 С этим надо было что-то делать. Дамочка его в упор не видела! Нет — поблагодарить, что вытащил её с лесоповала, где она совсем надорвалась, с грыжей этой — уже еле ноги волочила. По всему, так и загнулась бы. Куда ей деревья валить! Оне ж нежные. Ручки-ножки, как у куклы, талия вот-вот переломится, глазищи — с поволокой, как у нэпманки какой. А зыркнет — на пять метров вокруг выжигает... Он к ней и так, и эдак, а у неё только дочь-сопливка на уме. И фото мужа в рамочке. Но где тот муж? Верно, на фронте. И вернется ли... Правда, жиды — они хитрые, может изловчиться и уцелеть.

 Но что ей мужа дожидаться, если сам начальник тюрьмы — не последний человек в городе — на нее глаз положил? И работку подкинул непыльную: на машинке в редакции стучать, там ей и комнатёнку выделили, в рамках уплотнения городского населения. Ну, может, кладовку. А что без окон — так им же теплее, не дует. Всё лучше, чем в бараке. Он-то понимает. Сам, можно сказать, эвакуированный. Вместе с рабочим местом. Не так просто: такое хозяйство через всю страну перевезти, да чтоб не разбежались под бомбёжками. Держать их надо — во как! Зато — и почёт. От всех.

 Но не от этой. От неё ни благодарности, ни уважения. Он-то её пугать не хотел: не зверь же. Хотел по-доброму, чтоб сама... А она только выкобенивается, да в глазах полыхает что-то: не то страх, не то ярость. Совсем оборзела баба. Но ведь как хороша! Да хватит с ней сюсюкаться, в конце концов! Не она первая... Кувалда кулака тяжело припечатала дубовую столешницу. Он встал, застегнул верхнюю пуговицу френча, вызвал ординарца и приказал ему немедленно доставить жидовочку из «Зари Сибири»: нужно, мол, срочно, на ночь глядя, перепечатать протокол допроса, а все машинистки уже разошлись.

   4.
 Бледная и оцепеневшая, Лея выглядела словно высеченной из куска льда. Войдя, она так и застыла на пороге, как будто не хотела, чтобы хозяин кабинета услышал, как колотится её сердце. Было позорно и страшно выказать перед ним свой испуг. Поздний стук в дверь. Больная Поленька, оставленная одна. Дорога сюда через обморочный ледяной мрак... По пути солдат сказал, что её везут печатать протокол какого-то допроса. Значит пришли не за ней. Но почему печатать должна она и почему в такое время? Впрочем, они всегда приходят по ночам... Отец, школьная подруга, соседи с нижнего этажа... Кого они назначили врагом народа на этот раз?

—Проходите!— из-за стола ей навстречу шагнул этот человек..,—хочу попросить Вас об услуге,—...этот человек, который преследовал её уже несколько недель, который, вроде бы, и помог вначале, но теперь настойчиво намекал ей на обязанность «расплатиться по счетам»...
—Не стесняйтесь! Располагайтесь здесь, — он указал на пишущую машинку, стоящую на небольшом столике у стены, — утром надо срочно переслать в Москву протоколы, а они не готовы. Вот и пришлось Вас обеспокоить.

 Приспустив с головы платок, она присела за столик и вздрогнула, когда его рука ободряюще похлопала её по плечу. Ободряюще? Ей показалось, что этим жестом он пытается прощупать сквозь грубую ткань пальто все её сорок птичьих килограмм... Не надо саму себя запугивать. Она будет ему полезной, аккуратно перепечатает все их грязные доносы — и вернётся домой, к дочке.
—Да, Николай Петрович! Что нужно печатать? Давайте сразу начнём: моя девочка приболела, не хотелось бы оставлять её надолго, — Лея привычным движением заправила бумагу в машинку, он даже не успел заметить, как дрожат у неё руки.

 Он передал ей документы, закурил и стал расхаживать по кабинету. Она печатала, сидя спиной к нему, и чутко вслушивалась, как пол сдавленно попискивает под его шагами. Так прошла добрая четверть часа. Напряжение, тугой шнуровкой затянутое где-то под ложечкой, начало ослабевать. Возможно, её опасения беспочвенны, и ему, действительно, нужно просто подготовить эти бумаги? Внезапно она поймала себя на том, что давно не слышит скрипа половиц. Он стоял рядом, вороньей тенью нависая над её стулом.

—Да, снимите же, наконец, пальто! Здесь тепло. Хотите чаю? Вы так спешите... А ведь мы могли бы подружиться...
 Несмотря на игривый тон, он цепко обхватил её сзади, задирая кофточку и сминая грудь жесткими обжигающими ладонями. Рванувшись вперёд, она вскочила, и отлетевший стул ударил его высокой спинкой в лицо. Он охнул. Что там? Сломала зуб? Выбила глаз? Мало! Её бил крупный озноб, в горле клокотало, и, глядя, как он стирает с лица кровь, она внезапно яростно расхохоталась. Хохот взметнулся в воздух и реял над ней, как черный флаг. В висках стучало: «Прекрати! Опасно!», но остановиться она не могла.

 Он грязно выругался и ринулся на неё, сгрёб в охапку, швырнул на пол, намертво пригрузив своим телом, в бешенстве рвал на ней одежду, отыгрываясь за унижение. Идиот! Обхаживал её! Ему ли не знать: только страх делает человека мягким, как воск, только власть позволяет взять всё, что пожелаешь!
Лея напрягала все силы, извивалась, пытаясь выскользнуть из его лап, но вдруг резкая боль пронзила её живот. Грыжа! Боль впивалась всё сильнее, разрасталась, разбухала. Накатила тошнота, сквозь корчи кашля брызнула фонтаном рвота.
Её мучитель инстинктивно отпрянул, замер на секунду, потом брезгливо пнул Лею, всю в липком поту и желчи, носком сапога. Она застонала. Живёхонька! Придуривается. Смеет ещё кочевряжиться, издеваться над ним?! Распаляясь, он пинал её, бил ногами ещё и ещё. Пожалуй, и убил бы, но в какой-то момент его тоже стошнило.

 Проблевавшись, он выглянул в коридор. Тут же подскочил перепуганный ординарец, вытягивая тощую шею в тщетной попытке выглядеть молодцевато.
— Убери её отсюда.
— Что с ней? Куда убрать?
— Откуда я знаю? Домой. В госпиталь. К чёрту на рога! Видишь, припадочная...

   5.
 Утром следующего дня ординарец доложил, что доставил гражданку Лею Апельман в больницу, с трудом разыскал там смертельно уставшего, а может, и изрядно выпившего хирурга, и тот прооперировал её по поводу ущемления грыжи. Во время операции больная скончалась. Дочку её пока присматривает хозяйка квартиры, будет оформлять в детдом, но, видно, не успеет. Девчонка тоже не жилец: похоже, чахотка.

   6.
 Ужасно саднили рёбра: кажется, он разодрал себе весь бок. Острые жерди изгороди пропороли рубаху, и он повис на ней, как тряпичная кукла, молотя воздух босыми ногами, будто всё ещё бежал. На него надвигалась гигантская фигура:
—Ах ты ж...! — сторож встряхнул его с такой силой, что последние яблоки выкатились из его карманов, а душа — наоборот — закатилась в пятки. Колька зажмурился и булькнул что-то нечленораздельное.
Сторож хмыкнул, оглядывая воришку:
— Что ж ты тощий такой? Да, не свезло тебе сегодня... Мамка-то за рубаху выпорет?
— Выпорет...—согласился  Колька, осторожно открывая один глаз.
Сторож укоризненно покачал седой головой, от которой, казалось, исходило сияние:
—Воруешь-то зачем? Не стыдно? Ты глянь на себя: умыть — так чистый ангел,— он развел руками два лоскута рубахи, рваными крыльями висящие за спиной у мальчика.
У Кольки перехватило дыхание, и странно зацарапало в носу: он ожидал ужасного наказания, а совсем не этого мягкого голоса, не тёплой руки, приглаживающей его вихры.
 
     ***
 Он открыл второй глаз. Старика не было. Яблок не было. Не было и семилетнего шкета в разодранной рубашонке. Была темнота, клочья недоумения и ещё чего-то неудобного, вроде благодарности. И боль под рёбрами. Давило и жгло в груди, отдавало в лопатку. Никак не получалось вздохнуть. Вместо этого лёгкие наполнялись неведомым газообразным страхом. Снова рана беспокоит? Или сердце? 
Боль не отпускала, и скоро ему стало абсолютно наплевать на её причины. Все рассуждения на эту тему куда-то улетучились. Благо он никогда не покидал свой боевой пост, жил практически в самой тюрьме. По его приказу из камеры немедленно доставили того самого врача, что когда-то вынимал осколок.

   7.
 Врач был невысоким и немолодым, каким-то съёжившимся и погасшим. Но Николай Петрович знал ему цену. Когда возникала необходимость, перед пациентом словно возникал другой человек: собранный, пружинистый, чёткий. Будто бы в этом щуплом арестанте живой оставалась только его профессия, которая когда-то стоила ему свободы (а нечего было растрачивать на врагов дорогие лекарства!) и которая — единственная — наполняла смыслом его теперешнее существование.
 
— Гляди, доктор. Прихватило меня,— тон хозяина кабинета казался даже извиняющимся. Не знающий слабости и снисхождения, начальник тюрьмы неожиданно робел перед этим невзрачным человечком. Казалось, тот, несмотря на своё ничтожное положение, имел больше власти, чем он сам, управлял духами жизни и смерти.
 
 И доктор не подвёл: что он уже там делал, что ему дал, но пациенту полегчало. Его телу возвращались прежние сила и уверенность. Страх уполз обратно в своё логово. Николай Петрович расслабился, и ему захотелось быть великодушным:
— Знаешь что, доктор? Ты приготовься. Завтра поедешь в город. Там тебя девица ждет,— он хохотнул,— Да, ты губу-то не раскатывай. Мелкая она совсем. Думаю, года три от роду будет. Вот. И доложишь, что там с ней.

   8.
 Доктора, разумеется, никто не ждал. Оробевшая хозяйка квартиры, куда в своё время подселили Лею с дочкой, провела их с конвойным в чулан. «Буржуйка» едва теплилась. Куча тряпья, лежавшая на кроватке, чуть вздрагивала, издавая похожее на стон клекотание.
—Она что-то пила сегодня?
—Два глотка молока... от своих оторвала,— две пары любопытных глаз выглядывали из-за двери чулана,— Нет сил глядеть, как мается.

 Врач приподнял одеяло, попросил принести лампу, долго припадал ухом к хрупким ребрышкам, осторожно простукивал длинными пальцами, похожими на пальцы пианиста. Дело было совсем плохо. Маленькое тельце, как диковиный музыкальный инструмент, отзывалось глухими хрипами, бульканьем, треском, шорохами. Крупозная пневмония и, наверняка, плеврит. Он задумался, принимая бой. Потом велел нагреть корыто с водой, принести пару простыней и побольше одеял, полотенец или какой-нибудь ветоши.
 Когда хозяйка заикнулась, что топить особо нечем, он вскинул на неё взгляд, полный такой горечи и такого гнева, что она только беспомощно махнула рукой. Повиновалась. Даже соседку позвала. И все они нечаянной спасательной бригадой встали, развернув на поднятых руках горячие мокрые простыни вокруг корыта с теплой водой, куда уложили маленькую Полю. Пар поднимался над простынями и щипал глаза. 

   9.
 Так продолжалось неделю. Его приводили, освобождали от наручников. Он и уставшие после тяжёлой смены женщины повторяли процедуру, укутывали девочку в горячие простыни и — поверх — в сухую ветошь, накрывали всем, чем возможно, чтобы жар продержался подольше. Потом хозяйка дома уже и сама знала, что делать, а врача приводили раз в неделю, чтобы выслушать больную. Настал день, когда у Поли хватило сил заплакать и позвать маму, а потом и день, когда она смогла сесть в кроватке. 
 
 А потом пришёл не доктор, а сам начальник тюрьмы. Буднично постучал в дверь, смёл с дороги испуганную хозяйку и тяжелым шагом вошёл в комнату, где обитала Полинка. Девочка что-то лепетала, перебирая цветные лоскутки. Серо-голубая тусклая кожа, неестественно-тонкая шея. И всё же врач сказал ему, что опасность миновала... И что из этого? Зачем он сейчас пришёл сюда, что он тут вообще делает?
 
 Девочка оторвала взгляд от лоскутков, несколько мгновений недоверчиво смотрела на незнакомца миндалевидными непманскими глазами и неожиданно, улыбнувшись, потянулась к нему. Он вздрогнул. Потом вынул из кармана галифе невесть откуда взявшееся яблоко, обтёр от крошек табака и молча положил на стул возле её кроватки. Яблоко излучало тепло, отсвечивало алыми брызгами прожилок. Оно было будто маленький солнечный взрыв в этой промозглой комнате. 
 
Николай Петрович круто развернулся и вышел прочь.



———————

 *Костёл Святой Эльжбеты – собор в неоготическом стиле во Львове.

 **В начале ВОВ при отступлении советских войск из западных областей Украины, сотрудники НКВД расстреливали заключенных, которых сочли нецелесообразным эвакуировать.