Баба-яга и бриллиантовое ожерелье

Эти наивные сказки всего лишь проба пера, написанные во времена «перестройки»

В одном лесу жила Баба-Яга. Лес был обыкновенный – русский лес. Лишь от болота, рядом с которым стояла избушка Яги, веяло чем-то мрачным, но болото – есть болото: оно вечно скрывает какую-то тайну.

Ягу лесные твари побаивались – но буйным нравом она в пос­леднее время не отличалась. Всю злость свою она, конечно, за дол­гие годы растратила и преврати­лась в старую ворчунью.
Надоела Яге лесная жизнь. Сидит в ветхой избушке, в разби­тое зеркало на себя погладывает, головенку плешивенькую поче­сывает. Думы думает, рожи раз­ные строит: то губы выпятит, то нос рукой зажмет. Потом на­доест – кинет зеркало в угол, возьмет руки за спину и ходит, то назад, то вперед.
Заболела старуха, в последнее время, несбыточной мечтой: по­жить среди людей, и не просто, как все, а чтоб и слава была, и по­чет, и чтоб заискивали перед ней всякие там мошенники. Мечта не­сбыточная, но мы-то знаем, на что способна Баба-Яга, даже если она силу колдовства утратила и, вме­сто злости, сварливость нажила.
Ходила-ходила старуха по из­бе – думала. Подошла к углу и давай о бревно головой стучать, да приговаривать: «Думай, котел пустой, думай, голова с дырой». Билась-билась, а мысли не прихо­дят, глянула вниз – кот лежит, дремлет – некрасивый такой кот, облезлый, тощий.
«Ты что, дармоед, развалился! – закричала Яга, об пол ногой постукивая. – Мышей я за тебя ловить буду? Они меня за но­ги-то, за ноги больные, уже ку­сать начинают!»
«Так тебе и надо, – ответил че­ловеческим голосом кот. – Я с то­бой и вкус молока забыл, не говоря уже про сметану. А избушка – хо­лод собачий!». Кот ощетинился, прыгнул на печь, выгнул спину и, сверкая глазами, кричал: «А – печь, ну и печь! Холодильник! Те­бя бы туда посадить. А то, на ста­рости лет, припахивать стала!»
«Что?! – кричала в ответ ста­руха. – Это ты мне, Бабе-Яге? Да – я, да – ты... сотру в порошок... превращу в писклявую мышь!»
«Куда тебе, – махнул лапой кот и почесал за ухом. – Вот возьму и уй­ду к Змею-Горы- нычу, он иногда и мясом питается, глядишь, и мне пе­репадет».
«Тьфу!» – плю­нула Яга и села на лавку. Утерла ру­кавом нос, плюну­ла еще раз и задумалась.

***

Змей-Горыныч с утра отлежи­вался в тени ветвистого дерева. Средняя голова валялась в траве, две другие смотрели по сторонам.
«Всю мою жизнь загубили ал­коголики, – говорила левая голо­ва. – Не хочу! – голова качалась из стороны в сторону. – Не хочу быть драконом! Хочу быть птич­кой или бабочкой».
«Пти-и-чкой, ба-а-бочкой, – передразнила правая голова. – Мы – дракон! А это звучит гор­до! Про нас все знают, все боят­ся! И кто тебя вообще пить заста­вляет? – глядя в глаза левой го­лове, ехидно спросила правая. – Кто вчера частушки всех громче пел?»
«Смеешься! – воскликнула ле­вая голова. – Будто не знаешь, что туловище у нас одно, и желудок один и – сердце... Вы просто спаиваете меня. Так не честно. Я не хочу так!»
«А что ты хочешь?» – спроси­ла правая голова.
«Я хочу, я хочу...», – из глаз левой головы выкатилась огром­ная слеза и упала на стебель тра­вы, играя изумрудным светом.
Правая голова плюнула и мет­ко сбила слезинку.
«Я хочу! – закричала левая, – Созерцать этот прекрасный мир! Я умею сочинять стихи... Я умею мечтать... Я хочу...»
«Похмелиться ты хочешь, вот что, – из травы поднялась сред­няя голова, принюхалось. – О, да это Баба-Яга, сама не летаешь, так нам бы ступу одолжила. – Средняя, самая вли­ятельная голова, кивнула на ле­вую: – А то у нас птичка заве­лась, летать ей захотелось».
Дракон давно не летал, что возь­мешь с пьяницы беспутного – силы-то уже не те.

«Ох, касатики вы мои пучегла­зые, куда уж мне, старухе, да и ступа поломалась – про­клятущие мыши дыру прогрызли. А помелом и подме­тать-то стало невозможно: три прутика торчат», - ответила Яга
«Как на твоей голове три воло­синки?» – пошутила правая голо­ва и рассмеялась вместе со сред­ней.
«Эх вы, касатики, смеетесь над старухой, а я ведь к вам по делу».
«Никаких дел, пока не опохме­лишь нас», – сказала средняя го­лова и, отвернувшись, стала на­свистывать.
«Да что вы, что вы! – замаха­ла руками Яга. – Я уже давно энтим делом не занимаюсь».
Отвернулась и правая голова, и стала свистеть, изредка погля­дывая на старуху.
«Ну, хорошо, – согласилась Яга. – Есть немножко бражки на мухоморах настоянной,
но – сна­чала дело».
Старуха смутилась, села на лавку и, застенчиво улыбаясь, за­говорила, гладя рукой коленку: «Как и начать не знаю, вы ведь, охальники, засмеете бабушку».
«Нет, что ты», – правая голо­ва широко улыбнулась, подмиги­вая остальным.
«Надоело мне в лесу пресмы­каться, – продолжала Яга, – за­хотелось среди людей пожить, да так, чтоб и слава была, и почет, и чтоб мужики поглядывали. Толь­ко вид у меня непривлекательный – не примут меня люди».
Тут головы разразились друж­ным хохотом. Пока они сотряса­лись от смеха, Баба-Яга, кряхтя и охая, поднялась было уходить.
«Полно, полно, бабуля! И по­шутить нельзя. Ну-ка, полудурушная! – крикнула средняя го­лова своей соседке. – Помоги пенсионерке, ведь ты у нас стиш­ками балуешься, бабочка ты наша мордастая».
Левая голова зло сверкнула глазами на среднюю, потом дол­гим взглядом осмотрела Ягу и ска­зала: «Иди к лешему, старуха».

***

На берегу реки сидел Леший с удочкой. Рыба не попадалась, зато покой и тишина окружали и убаюкивали. Туман нехотя упол­зал в овраги и низины и, тяжело отдышавшись, засыпал, но нена­долго; в укромных местах его на­щупывали вездесущие лучи солнца, заставляя и вовсе уби­раться прочь.

Яга побаивалась лесного бро­дягу: умный и справедливый был старик.

«Красотища, – прошепелявила Баба-Яга и, видя хитрый прищур глаз лешего, засуетилась. – Красо­та, говорю, кругом, только люди природу не ценят: и огнем пытают, и топорами убивают, и разными банками-склянками сорят. Красо­ты такой не ценят, а скажи-ка мне, что же ценится тогда у них?»
«Эх, старая, люди всякие бы­вают: и плохие и хорошие. Плохие больше любят деньги, а уважени­ем пользуются».
Бабе-Яге только это и надо: «Ну, вот и хорошо, и живи себе на здоровье, и лови свою рыбку. На одной стороне – крючок, на дру­гой – леший-дурачок». Сказала и – бежать, как бы не досталось.

Вечерело. Лес в сумерках, ста­новился таинственным. Коряги, под покровом темноты, принима­ли причудливые формы. Болото охало, пугая птиц и редких зверу­шек. Из окна избушки слышится голос Бабы-Яги:
«Эх, жизнь моя лесная-болотная. Прав этот пень замшелый – не лицо смазливое красит, не доб­рота: золото, денежки – вот един­ственное, чему хочется покло­няться. Надеть бы на шею брилли­антовое ожерелье, да мешок денег достать, и стала бы я тогда краси­вой. Как только раньше не додумалась башкой пустой, сиди те­перь, кручинься». И старуха затя­нула песню: «До-го-рай, гори моя лучина, до-го-рю с тобой и я...»
«Мя-у-у», – стал жалобно подвывать кот.

«Уймись! – прикрикнула старуха. – Без тебя тошно».
«Сама орёшь, будто с тебя кожу снимают», – фыркнул кот.
Яга взяла в руки глиняную плошку и запустила ее в нахала.
«Опять дерешься!» – завопил кот. – Опять издеваешься! Уйду, уйду сегодня же!»
«Иди-иди, – передразнила старуха, – к Змею-Горынычу, ко­торый последние штаны пропил».
«Найду и побогаче».
«Это кого же?» – насторожи­лась Яга.
«К Кощею Бессмертному пой­ду – вот к кому!»
«К Кощею, говоришь, а я-то, Костяная нога, а я-то и забыла: он же мне дальним родственником приходится. Эх, ма! Ну, дела, ну, делишки!» – захлопала Яга в ладоши и стала танцевать, припе­вая: «Три-та-тушки, три-та-та, три-та-тушки, три-та-та...»

* * *

Кощей Бессмертный жил в ма­леньком домике, похожем на ба­ню. Из мебели имел: стол, табурет­ку и сундук, на котором и спал, подстилая матрац, набитый соло­мой. Этот маленький, лысенький старичок жил в нищете: пил сы­рую воду, ел хлеб черствый, хотя в его огромном сундуке лежали не­сметные сокровища.
Старик, ночами бряцая связ­кой ключей, открывал сундук и при тусклом, пляшущем огоньке свечи пересчитывал накопленное за бесконечную жизнь богатство. Тень его колыхалась от неровного пламени. На желтой коже черепа отражались огни сияющих кам­ней, которые радужно играли в трясущихся руках старца. В это время бесцветные глаза начина­ли теплиться, разгораться бле­ском драгоценных камней и золо­та. Голодный и оборванный, за­бытый и проклятый, только здесь – у открытого сундука – чувст­вовал Кощей истинное наслажде­ние. Много гадостей натворил он ради своего богатства. Волчицей крутилась Яга вокруг дома. Тихо – ни звука. И в дверь стучала, и в окно, наглухо забитое досками, пыталась заглянуть.
«Умер он, что ли, – думала Яга, – да вроде не должен, все же бессмертный!» Долго не откры­вал старикашка дверь: совсем за­мерзла носатая – ночь была хо­лодная, сырая. Стоит бабка, рука­ми похлопывает, ногами потопы­вает, Кощея нехорошими словами величает. «Открывай! – кричала Баба-Яга простуженным голосом. – Совсем заморозил, родственни­чек называется!»
«Кого в такое время нелегкая несет?» – Кощей осторожно при­открыл дверь.
«Разуй глаза-то, не узнаешь Бабу-Ягу? Впустить не хочешь?»
«Да я рад бы, – ответил Кощей, – да только угостить тебя нечем».
«А ты получше поищи, может, и обрадуешь старуху».
«Ну что же... – Бессмертный открыл дверь: – Заходи, бедному и гость не помеха».
Баба-Яга вошла, озираясь по сторонам: «Ты мне зубы-то не за­говаривай, я не чай пришла сю­да пить, мне б деньжат немнож­ко да и...»
«На, ищи!» – Кошей вывернул дырявые карманы.
«Ну и хитер, плут, карманы вывернул, бедным прикинулся. Небось, подвал весь золотом на­грабленным набит, – Яга топну­ла ногой. – А про нас забыл! Про мою долю, долю Змея-Горыныча и еще кое-кого. Вот выйду в лес, закричу, поналетит нечистая си­ла, все до копейки выметут».
Лучше подумай головой своей зеркальной, – Яга ле­гонько стукнула пальцами по Ко­щеевой лысине, – как денег раздо­быть, да машину пошикарнее. И пальцы чтоб перстнями унизаны были. И на шее бриллиантовое ожерелье за версту светилось: пусть видят, что вещь не дешевая».

Долго бранились Кощей Бес­смертный с Бабою-Ягою. Уж рас­светало, золотя верхушки сосен первыми лучами. Сыро еще в лесу – понизу туман стелется. Слышна тихая музыка – музыка пробуж­дения леса, сотканная из шелеста листьев, птичьих голосов и множе­ства других прелест­ных звуков. И только бранные крики нечис­той силы не вплетались в эту мелодию леса.

Кот с интересом на­блюдал за Бабою-Ягою. Настроение старухи из­менилось: посмотрит Яга в окно и ходит, на­певая: «Три-та-тушки, три-та-та, тритату-шеньки». Потом опять в окно выглянет и громче запоет: «Три-та-тушки, три-та-та–та, три-та-тушки, три-та-та!»
«Тоже мне, солистка хора име­ни Пятницкого, – сказал кот. – Мяу, мя-у, мур-мур-мур».
«Молчи, лежебока! – не зло прикрикнула старуха. – Не зна­ешь, ты, тварь ленивая, что сбы­лась моя мечта, если Кощей не об­манет. Пусть только попробует обмануть! – погрозила Яга в окно кулаком. – Обещал ведь через племянника помочь, а оборотень вывернется, но все достанет».
«Дождешься от Кощея, как от тебя сметаны», – фыркнул кот и облизнулся.
«Эх, – старуха покачала голо­вой. – Лишь бы над бабушкой из­мываться». И тут их диалог пре­рвал сигнал автомобиля.
Баба-Яга, наступив коту на хвост, выбежала из избушки: на поляне стоял импортный краса­вец, отряжая зеркальными бока­ми окружающий мир.
«Вот это да! – удивленно ах­нула старуха. – Вот это подаро­чек! Вот услужил, касатик мой желтокожий, вот осчастливил».
Беззвучно открылась дверца: из машины вышел молодой, при­влекательный человек. «Ну, красотуля, – улыбнулся он, – соби­райся, барахло в багажнике. Ста­рикан меня послал, съезди, гово­рит, да заодно посмотри, как нашу бабушку общество примет». Про­верив барахло, Яга пришла в не­описуемый восторг. Барахло было – о-го-го! И деньжат немало, и – колечки, и сережки, и ожерелье бриллиантовое было. Нацепила на себя бабуся драгоценные украше­ния, ходит, нос выше горба пыта­ется поднять. Одежонка – рваная, обувенка – драная, головенка – не причесанная, зато алмазы на шее и пальцах играют, золото теп­лым цветом глаз ласкает.
«Эй! – сказал оборотень. – Ба­буля, ты бы хоть одежонку смени­ла, а то напуга­ешь православ­ный народ».
«С таким бо­гатством я на всех плевала, тьфу, тьфу, тьфу!» Баба-Яга плюхну­лась в мягкое сиденье и утонула, покрякивая от удовольствия. «Это тебе не ступа деревянная – ком­форт! Эй, милок! – обратилась Яга к оборотню. – Что зеваешь, садись, погоняй!»
Кот – серый лоб, бежал за ав­томобилем и всяко обзывал Ба­бу-Ягу:
«Ну, коряга носатая, оставила, бросила одного волкам на съеде­ние, а я-то ей, замшелой, добра-то, добра сколько сделал, а я-то, я...» Бежал серенький долго, пока ко­леса красивого авто дороги грун­товой не коснулись, а там его только и видели.
«Погоняй, милок! – слышался удаляющийся голос Бабы-Яги. – Погоняй, за все плачу!»

В это самое время, когда обесси­ленный кот упал в траву глубокой канавы и вдогонку стремящейся в неизвестность Бабе-Яге сыпал та­кими выражениями, что и произне­сти совестно, из автобуса высыпа­ла ватага веселых ребятишек.
И все бы было хорошо: возбуж­денные дети всем существом своим впитывали приро­ду и с интересом слушали учителя, который решил провести урок бо­таники в лесу, но они вышли на по­ляну, где обитал Змей-Горыныч.
Одна голова его, как и раньше, валялась в траве, две другие пытались разговари­вать. Вернее, говорила правая го­лова, очумевшая левая слушала.
«Ты меня уважаешь? – икая, спрашивала одна голова у другой. – Ты меня должна уважать, по­скольку у нас одно тело. А раз у нас одно тело, значит, и сердце од­но, а раз одно сердце... Ты не смот­ри на меня так, не смотри, а то укушу... Вот возьму и укушу... Уже кусаю, ам...»
Дети сначала не поняли про­исходящего: кто сейчас верит в разную чепуху. Но верь – не верь, а вот он – сидит, трехгла­вый, разговаривает.

***

Вечерний город поразил Ба­бу-Ягу, множеством светящихся неоновых реклам и иллюмина­ций, бесчисленным потоком лю­дей, спешащих куда-то. Яга не умела красиво выразить словами свое восхищение, она беспрерыв­но крутила головой, ерзала на си­денье в летящей по улице маши­не. То и дело била себя ладонями по коленям, выкрикивая:
«Ну – дела, ну – дела! Мура­вейник – спешат, толкаются. Эй, касатики, куды, куды спешите-то, куды? – обращалась старуха к прохожим, через открытое окно. – Садитесь, всех прокачу! Гляди! – толкала в бок оборотня. – Смо­трят, завидуют».
«Эх, красотуля, – отвечал обо­ротень, – не льсти себе, лучше в зеркало посмотри на личико свое».
«Что! – оскалила рот с двумя зубами старуха. – Это с моим-то богатством, да я всех куплю. Тор­мози у самой хорошей харчевни, говорил же, что там нечистой си­лы бесится, больше чем в лесу».
Швейцар с седой бородой по ко­лено подозрительно осмотрел ста­руху и, глядя вверх, сквозь зубы процедил: «Мест нет и не будет».
Яга подбоченилась, волосы ру­кой взлохматила, стоит, ногой притопывает: «Это для кого мест нет? Да я тебя в лягушку превра­щу! Чуфры – муфры, открывай!»
«Сказано – мест нет!» – сте­ной стоял швейцар.
«Про деньги, про деньги забы­ла, склеротичка», – шептал на ухо оборотень.
«Ох, чуфры-муфры, не колдуй словами, а колдуй деньгами!» – Яга достала из мешка сторублев­ку – да, когда-то и сто рублей бы­ли деньги. Плюнула на бумажку и приклеила ее на лоб удивленному швейцару. Тот, поклонившись, быстро открыл дверь.
«Вот она, волшебная сила! – тряся мешком, ликовала Баба-Яга. – Все куплю и всех куплю!»

«Смотрите, – зашептались по­сетители, – какая образина, а нос, а рот...»
«Одета хуже пугала, от нее же лошадью пахнет...»
«Ну что вы! Старушка как ста­рушка, зато видно, очень бога­тая...»
«Да, я с вами согласна, и кам­ни хороши, и золото, видно, высо­кой пробы...»
«Наверное, она иностранка, там миллионеры такие экстрава­гантные...»
«Да-да, несомненно, иностран­ка – метиска. Вон у нее лицо, ка­кое темное...»

Тем временем Баба-Яга поеда­ла что-то вкусное из красивой та­релки, при этом она громко чав­кала, икала и, время от времени, сморкалась под стол. Вино сдела­ло свое дело: старуха била по пле­чу оборотня, который делал вид, что к Бабе-Яге не имеет никакого отношения.
«Вот, видишь, в чем счастье: за тридевять земель и в тридевятое царство ходить не надо. Деньги, денежки всему голова – всему начало. Их, три-та-тушки, три-та-та!» И Яга, взяв хрустящую пачку, подбросила ее к потолку.
Деньги, разноцветною лист­вою, садились кому в тарелку, ко­му– на голову, а кому – в жадно открывшийся рот.
«Гуляйте, касатики! – крича­ла Баба-Яга. – Гуляйте! Нечис­тая сила веселиться желает!»
Тут Яга заметила очень краси­вую, молодую девушку: волосы льном стекают, глаза васильками горят, ножки стройные. Все при ней: молодость, красота, счастье.
«Красавица! – кричит бабуся. – Продай мордашку свою, озоло­чу».
А сосед девчонки: «Красота не продается, она природой дарена».
«Все продается! – не отступа­ет Яга и пачку денег опять в пото­лок бросает. – Эй, лакеи! Помело мне, быстро!» Видно, совсем разо­брало старуху.
Подбежал официант и швабру подает. Села немытая «метиска» на швабру и давай между столи­ков скакать, да насвистывать.

Смотрят люди и диву даются: «Видно, бабка на старости лет – того, свихнулась».
«И никакая она не иностранка, вон как по-нашему наворачи­вает».
«Совсем окосе­ла...»
«Да гнать ее надо, от нее же лошадью не­сет!..»
«Сама ты – лошадь, старушка как старушка, с таким богатством и подурачиться можно...»

«Всё куплю и всех куплю! Их, три-та-тушки, три-та-та, засиде­лась в девках я, засиделася!» – кричала Баба-Яга, скача на шва­бре.

***

Утром, триста лет непричесан­ная и триста лет немытая, Ба­ба-Яга стояла посреди улицы, как кочка болотная. И деньги улетели, и город был чужой, неприветли­вый, а от ночного веселья одна го­речь во рту осталась. Стояла она долго в нерешительности: куда ид­ти, это не лес, заблудиться можно.

***

Змей-Горыныч, после того, как его поймали в лесу, сидел в вольере городского зоопарка. На решетке висела табличка: «Кон­фет с ромом не давать!»
Врач-ветеринар, осмотревший дракона, установил диагноз: хро­нический алкоголизм. Сидел змей с больными головами, пасмурный, как день ненастный. А людей – видимо-невидимо – шутка ли, это вам не слухи о некоем водяном чу­довище. Тут самое настоящее, да еще с тремя головами.
Пресса и телевидение взахлеб вещали обывателям о чуде века. На первой пресс-конференции головы Змея-Горыныча очень долго ругались, потом заявили, что им даже поспать не дают, по­скольку окружены всеобщим вни­манием. «Однако, в городе есть немаловажный объект для любо­знательных – самая настоящая Баба-Яга» – так, ни за что, ни про что и предал старушку Змей-пьяница, совесть-то всю пропил.

Вечер. Сумерки. Избушка. У окна сидит Баба-Яга и грустно вытягивает: «Догорай, гори моя лучина, догорю с тобой и я...»
Кот все время бранил старуху, но не обидными словами, видно, соскучился: животные, хоть и го­ворящие, зла долго не держат. «Вот, убежала, – ворчал кот, – а толку: оборотень тебя бросил, лю­ди чуть в клетку не посадили, си­дела бы там, вме­сте со Змеем-Горынычем».
«О – хо – хо, – вздыхала ста­руха. – Да, уж лучше в клетке, чем одной – в лесу, у болота с ля­гушками. Только, видно, не в деньгах счастье – не в деньгах, а вот в чем, не знаю». И Баба-Яга с грустью посмотрела на небо: не­сколько звезд мерцало. «А сколь­ко их будет ночью, а сколько их невидимых...»

Змей-Горыныч стал знамени­тостью. На него игриво посматри­вали обезьяны, и уже не искали на виду у всех блох. Сам царь зверей, Лев Львович, почтительно кла­нялся. А удав стеснялся показы­вать свою одну голову – засмеют.
Да что – зоопарк, по всему миру неслась слава о Горыныче. Левая голова писала стихи, и их даже опубликовали в журнале «Юность». Правая – читала лек­ции посетителям о вреде алкого­ля. И только средняя голова тосковала по свободе.
В городе поговаривали, будто Горыныча хотят отправить за гра­ницу, на показ. Везет же Змею.

Кощей Бессмертный, по слухам, преставился, поскольку его обчистили до копейки. Вот вам и Бессмертный – жадность до доб­ра не доводит.

Леший, как всегда, очень лю­бил природу, и не просто любил, наслаждаясь, ее берег.
Не бойтесь таких леших, кото­рые деревья братьями называют. Такие лешие лучше, чем иные лю­ди, которые братьев своих, порой, не для дела – просто так, топором или огнем по телу. Но, наверное, и им больно: мы же все из одного материала состоим.