Йоахим Рингэльнатц. 90 стихотворений

Йоахим Рингэльнатц  (1883 — 1934)

Из «Книги детского замешательства»

Из моего детства

Пап счасливчики, мам красавчики,
Детских комнаток полон дом.
Тётки Рёшэн ведьм рукавчики,
Торт — как мух помёт на нём.

Плюну в комнатке — так спросончка,
Брат хохочет мой, как свинья,
Брата смех — придёт сестрёночка —
Плачет мамочка моя!

Плачет мамочка, проклял папочка,
Тётка пьёт вино опять,
Дарит торт она, где тряпочка,
Дарит мне, чтоб шёл плевать.

Малютки-враки

Малютки-враки как и ребятишки
Короткие имеют ноги и штанишки.

*

Что внешне очень важен Алфавит,
Вам Телефонная всем книга подтвердит.

*

У пугала кривые ноги.
В него бросают дети камешки с дороги.
Поэтому и не родит детей как недотроги.

*

Испанец обитатель дальних зон
Для тех, живут кто, где не обитает он.

*

Да, в Пасху и у зайца
Несутся тоже яйца,
Порой глазуньей, а порой омлетом,
И, озираясь, стонет он при этом.

*

Шесть ног имеет если слон,
То выкидышем будет назван он.

Колыбельная

Хочешь на горшочек?
Иль попить и сказку?
Или же колбаску?

Ляжем на бочочек.

Ночью чёрны тучки,
Злые тени тоже.
Ну-ка сложим ручки —
Поцелует Боже.

Нам покой,
Тут и я
Под рукой
Мам твоя.

Ничего не говорить.
Ничего не повторить.
Ничего... Зевай-зевай,
Глазки закрывай.

Вот и на подушке
Сон твой дышит в ушки.

Нам молоко даёт

Нам молоко даёт из Ляйпцига Горова,
Кто слишком много пьёт его — напьётся снова.

Бык вместо молока даёт... шпинат.
После обеда он играет в «Скат».

Бумеранг

Вот был однажды бумеранг,
Имел он не великий ранг:
Раз пролетев один кусок,
Назад себя  уже не влёк.
Но бросивший его опять
Часами мог возврата ждать.

Берлинским детям

Чем, думаете вы, родители займутся,
Когда идёт ребёнок спать, надут?
Ну да, они всё пишут письма, если оглянуться.
Могу сказать вам: к поцелуям перейдут,
К куренью, к танцам, к упиванию с обжорством,
К сзыванию гостей, чья тень как вор скользит,
К разврата всем ступеням и с упорством
Вплоть до: ПапА-гей-содомит,
К азартным играм с векселями в завитушках,
К дымленью опиумом, кончив кокаин.
Ко спариванью с треском в черепушках.
Ах, лучше помолчим. —  Ну ты паук, Берлин!
   
Под водой пузырики пускать

Дети, вот загадка — не пустяк,
Отгадает кто — получит приз деньгами! — Как
Под водой пузырики пускать?
Вы должны попробовать, чтоб знать,
Если ванну надо принимать!
Выйдет всё — начнёте хохотать.

Дети вы должны вам

Дети, вы должны вам больше доверять,
Чтобы взрослые не врали вам опять
И не били. Ну прикиньте бабушку лупить
Даже пятерых из вас должно хватить.

Ругань на дедушку

Ах, дед, дурак ты дураком,
Во всех делах как вошь!
И хромоногий при таком,
И всё куда-то прёшь!

А сам трясёшься как листы
В аллее тополей,
Ах, дед, когда помрёшь же ты?
Помри уж, пожалей!

Дети, играйте крупную роль

К тому невиданный придёт успех,
Кто роль играет ту, что больше всех.

В житейской, из других всех сфер,
Большую роль играет попа, например.

Подумайте, тогда бы между строк
С закрытыми глазами вам читать всё впрок.
Ведь дядя Рингэльнатц с его игрой
Сердцеупитым был ребёночком порой.

Отличия все мужа

Отличия все мужа от жены — под ней
В замочной скважине видны точней.

Младенцы

То что пелёнки ваши будут парусами
Того ещё не знаете вы сами.
Вас не заботит ветер в вашем животе,
И ветер у других, и свет что гасят те.
Как пассажиры, кто по морю держат путь,
Вы, если ваш корабль начнёт тонуть,
Всплывёте в глубине небес, крещённые по вере,
Невинные, счастливенькие звери.

4-мя лестницами выше в сумерки

Ты должен людям в морду сразу дать,
Затем, внимательны когда и не глядят в сторонку —
Возможно, ломом чей-то взгляд придётся приковать —
Ты должен им как малому ребёнку
Совсем бесстыдно, кротко, бедно-просто говорить
О тех вещах, что не видны в них глазу.
У всех затем прощенья попросить
За то, что должен дать был в морду сразу.
И коль прощён, с печальной шуткой уходи,
Мол, жаль, что больше встреч не ждёт вас впереди.

Стихи родословной

На родословных книг завет
Бывает и досада.
Как-будто заперли клозет
Где ты, когда не надо.

А кто-то хочет вдаль опять —
Не в стульчака оправу,
Свои чтоб кляксы оставлять,
Там, где им всем по нраву.

После грозы

Я молнией был поражён:
В стальную запонку, что на манжете слева,
Она стекла, но, видно, с перегрева,
Как был б упит я, в голове жужжащий стон.

И доктор Бэрнингэр вещал мне, ал,
И уверял меня этично,
Что жужжостонье для меня было б типично,
А с молнией то б ложный был аврал.

Никогда ты без подле

Так о чём поёт лужок.
К уху поднеси рожок.

В телефона трубке гуду!
Хоть в своей постели спишь,
Хоть над Франкфуртом летишь,
Ты подслушан будешь всюду.

Гонококки в туши.
Слышат всё сморчочки.
Поры тоже уши.
Зырят пузырёчки.

Всё о чём ты умолчишь,
От других что всё таишь,
Всё, что рот твой говорит,
А рука твоя творит,
То узнает белый свет.
Будь без подле или нет.

Книга «Табакерка»

Табакерка

Была на свете табакерка, на своём веку
Даря носам понюшки табаку,
И,  Фридрихь что её Великий  сделал сам,
Вселяло в табакерку гордость светских дам.

Вся из орехового дерева, она
Вдруг древоточца видит после сна,
И рада гостю, рассказать, пусть с ах,
О Фридрихе и о его прекрасных временах.

Ей Старый Фритц великодушным назван был.
На это древоточец нервно взвыл,
И, перед тем как стал точить, вскричал в ответ:
«До Фридриха мне просто дела нет!»

Муравьи

Два муравья из Хамбурга хотели
Достичь Австралии за три недели.
А у Альтоны вдруг сошли с дороги,
Так как ужасно заболели ноги.
И ими мудро было принято решенье:
Не продолжать маршрута завершенье.

В хотенье часто — вдруг  не можешь разом,
И все хотения — от  них кончаются отказом. 

Коробок спичек

Жил-был на свете спичек коробок,
Который Анархистом сам себя нарёк,
И, этим горд безмерно, он потом
Сжёг в упоенье целый дом.
И необычно было также в нём,
Что был знаком он сам со словарём
Толковым Майэра и знал слова
Из тома первого, на букву «А».
И вот, когда пожар уж отпылал,
Он к названному тому вдруг пристал
С вопросом, в этом деле ист:
«Скажи, что ж значит Анархист?»   

Кольчатый уж

«Нет, —  прошипел кольчатый уж, — вся эта мода
Меня червивит до смертельного исхода.
Теперь, как пишут, ежедневно на неделе
Два раза надобно менять исподнее на теле.
И с каждым годом будет это хуже всё, похоже!»
И уж действительно тут лезет вон из кожи.

Но этот случай не остался всё ж без пониманья,
И в зоологии он назван: кож сдиранья.

Печной брикет

Когда-то жил один печной брикет,
Он философии был гением-студентом,
Кто в Академии после учёбы лет
Преподавал  предмет сей, став доцентом.

Он рёк собравшимся вот так,
Любя латынь: « Auditorium,
Жизнь есть ни что иное как
Всё временное — Provisorium.»

И был как еретик он отстранен
За это временное Provisorium,
И бедный гений как брикет сожжён,
Попав в приватный Krematorium.

Вы шлюха гнилая

«Вы шлюха гнилая, каких не бывало!» —
Раз зеркало лампе в порыве сказало.
«Вы сальный осколок, каких гаже нет!» —
Тут зеркалу лампа на это в ответ.
И зеркало горечи вынудил шок
Свершить со стены небывалый прыжок.
А лампа, дыханья что ярость лишила,
Шипела, дымила, оплыла, коптила.
Служанкою  прибраны к вечному сну,
Они на неё всю свалили вину.

Замочная скважина

Раз скважина замка ворот
Позволила себе такую шутку вот:
Как только ночью приближаются студенты
С ключом, чтобы попасть в свои апартаменты,
Она тут прячется,
При этом проявляя прыть,
Чтоб ей студентов подразнить!

Коварна, скважина замка съезжает вбок,
Чтоб в темноте её никто найти не смог:
Тут поиски
Проклятья
Шарят руки
В муке.
И так как не дано жильцам её найти,
Смеётся скважина, что вновь им в ночь уйти.

(Могу сказать, что эти «Господа»
К себе уж не попали никогда.
Правда, я сам ведь тоже был студент —
Но лучше всё ж не пояснять этот момент.) 

Случается такое ж ведь

Случается такое ж ведь:
Раз с человеком волк сидел и к ним медведь,
И так как долго ничего не ели, то при том
Они друг друга пережрали за столом.
Волк человека, тот медведя, дунув в ус,
Медведь же волка. И у всех отличный вкус.
И вот на скатерти осталось, жору их благодаря,
Три волосинки рядом с томом словаря.
Троих Наследием то стало. А кто принимай?
Да тот, кто звался Карл с фамилией же Май. 

Булыжник

Булыжник мостовой орал,
Всем попираем светом:
«Я абсолютный Минерал,
И этот весь по мне аврал
Быть должен под запретом!»

Но людям это не резон,
Как был б тот краснобаем:
Булыжник мостовой раз он — 
Быть должен попираем.

Покоя велика цена

«Покоя велика цена!» — 
Изрёк однажды бегемот
И усадил себя на свежей кучи свод.

Подобная история была и у слона.

Голубка и уховёртка

К голубке неприязнь питала уховёртка.
Та ж уховёртку обзывала всё каргой.
И раз одна из них при перевозке свёртка
В трамвае встретилась с другой.

Они друг к другу протянули руки,
И был улыбок их слепящ столь зной,
И зазвучали од томов бесчётных звуки
Из лести нарочито показной.

Но так как обе всё ж на самом деле
Другой желали только мук в аду,
То всё случилось как они хотели:
Там встретились они, попав в сковороду.

В одном дискретном месте

В одном дискретном месте жило
Душистейшего сорта мыло,
Но в мыльницы изысканном фарфоре
Оно всё старше открывалось всем при взоре,
Поскольку люди запах мускусный любили
И очень часто руки с мылом мыли.
И вот однажды в положенье, скажем, глупом,
В кастрюле мыло оказалось с супом,
И повар с отвращением к обмылку
Его там сразу насадил на вилку,
Понюхал и вскричал: «О вони пряха!»
И мыло тут истаяло от страха.

Хвастлива ванна

Хвастлива ванна — просто всем на горе.
За Средиземное себя она тут держит море,
И сторону свою одну всё время вот
За побережье Хельголанда выдаёт,
Ну а другая сторона уж с давних пор
Из Хиндустана высочайших гор.
Окружность вся её для шхун
У Португалии бесчисленных лагун.
А в том конце её, куда простёрты ноги,
Kap Horn — вершина и отроги.
Цепочку ж при своей затычке,
Она экватором считает по привычке.
Вы поняли о чём раздумие моё?
Да, с Географией всё плохо у неё.
А образованный резервуар,
Живет латынью где-то рядом, только стар.

Случилось, пара что галош

Случилось, пара что галош
Была хозяином забыта.
И тот, дом перерыв свой сплошь,
Не мог найти их на руинах быта.

Искал галоши он вблизи, иcкал вдали,
Как спереди б они иль сзади были,
Галоши тоже поиски  вели,
Но всё ж хозяина нигде не находили.

Галош хозяин обыскал весь белый свет,
Галоши мир весь обыскали тоже,
И, хоть продлилось это б много лет,
Но не найти друг друга им, похоже.

Образовалась помесь...

Образовалась помесь как-то раз,
Где с каракатицей скрещён был дикобраз.
Наукой новый вид был назван так:
Колючерыба и  Чернилохряк.
Колючерыба обживает океан:
Опасно если близко — кровь из ран.
Чернилохряка в книгах можно встретить вдруг,
На носовых платках и пальцах рук.
Да и теперь нам всё яснее в наши дни,
Что Ёжехряк ещё им так сродни.

Туфля и прорезиненный сапог

Раз прорезиненному молвит туфля сапогу:
«Мой друг, я запах твой терпеть уж не могу.
И если хочешь знать моё ты мненье:
Твоё тут всем мешает появленье.
Поэтому из нас  один
Должен покинуть обувной сей магазин.»
Сапог на это улыбается в ответ
И говорит: « Ваш абсолютен пиетет,
Но как пословица гласит:
Не всё то золото, что заблестит.
Примите ж это к сердцу и уму:
Мир любит чёрное всё потому,
Что всё блестящее и тянется в свой век
Туда где только в кучах дрек.
Чтоб я хотел иметь Ваш лак —
На что он мне, раз сходит так,
И станет пылью на дороге тож.
А вот резина с жиром кож,
Проникнуть даже не даёт воде,
Когда Вы мокры при дожде,
Хоть ненавистью вся полны такой,
К тому, что человека создано рукой.»
И туфля тут склоняется в поклоне
И говорит уже с почтеньем в тоне:
«Мой друг, ты убедил меня вполне,
И твой высокий ранг понятен мне,
Ведь я от истины была так далека,
Что ты действительно шедевр обувщика.
А ты мне истину открыть помог,
Мой прорезиненный сапог!»

Раз кенгуру с карманным раком

Раз кенгуру с карманным раком
Решили сочетаться браком.
Но в загсе брак не допустили всё же,
Поскольку друг на друга не похожи.

И в гневе пара прокричала: «О бюрократизм!
Что сгнить вам тут, чернильным кляксам!»
Потом забралась на курантов механизм
И там повесилась вдвоём пред загсом.

Однажды фрау Самовар

Однажды фрау Самовар так спела на огне,
Что гром оваций зазвучал вдруг в тишине.
А у её кузины фрау Керосинки
От восхищенья песней потекли слезинки.
И эти слёзы у кухарки на виду
Упали прямо на сковороду,
Свиная где готовилась поджарка,
Отличной кою находила та кухарка.
И, хоть в поджарке были капли керосина,
Та одобрение нашла у Господина.

(А Господином дома КОзак был, ох, и могуч,
Любимым блюдом был которого сургуч.)

И Господин, доволен, поднимал стаканы.
Да, разные на свете есть гурманы.

Рецепт

Растительного масла (всё по фунтов 7) в кувшин
Влить вместе с молоком, добавив терпентин.
Куриным всё яйцом скрепить,
И к ложке масла уксуса подлить.
Всю смесь до густоты взбивать, затем чулок
Набить ей, затянуть на нём шнурок.
Варить всё около 13 недель
В растворе мыльном, где нарезан хмель.

Затем всё приправляется желе,
В кастрюле с крышкой, чтоб остаться на столе.
(Но даже если нетерпение у вас,
Всё ж до открытия кастрюли потерпите час!)

Умрёшь от скуки

«Умрёшь от скуки этих всех затей...» —
Подумалось вновь пилке для ногтей.
И это за обеденным столом!
И к ногтю, на котором был облом,
Она приблизилась под правильным углом.
И это за обеденным столом!
В крик тут Серебряная вилка, ярости полна:
« О майнэ Дамэ, Вы здесь всё же не одна!»

Кнопка для воротника

Была когда-то кнопка для воротника
С механикой, и хоть невелика,
Пришита сзади на рубашке, тем важна,
Что с гибельным щелчком, она,
Отщёлкивала грязный воротник,
Чтоб свежий к шее со щелчком приник.
Но как-то с пальцами случилось так,
Что не могли её защёлкнуть всё никак,
И оторвали, и она как в страшном сне
С огромной скоростью катилась по спине
И проскользнула в место то, одно,
Где у людей и смрадно, и темно,
И это — точно чья-то злая месть:
На острое вот этим местом сесть.

Ночь замерла. Очнулся день

Ночь замерла. Очнулся день.
Под звёздным небом у угла
Стояла дрожек лошадь, вся бела,
И усмехалась в тень.

День замер. Ночь пришла темна.
Лежала лошадь на булыжниках дороги,
И простирала к небу ноги,
И думала она.

И снова небосвод весь в звёздах был.
У лошади слезился правый глаз.
А кучер всё зевал и всякий раз
Всё Тминную вновь пил.

У одного пруда

У одного заросшего пруда
Раз веретЕница ползла, но вот беда —
Была слепа, хотя места любила те,
Тут Что-то гонит ветер по воде
На берег веретЕница та где,
А та не видит что же в слепоте.

А Что-то было детским трупиком в пруду
От веретЕницы слепой (для всех уж на виду).

В той части Африки

В той части Африки, что так темна как вошка,
Губная умерла гармошка.
И с музыкой погребена была. И после похорон
Уселись двадцать на могильный холм ворон.
А ворон Нумъро, коий двадцать первым был,
Потом на паруснике в Данцинг вдруг поплыл,
И там он основал в конце концов,
Приют для всех бездетных в городе отцов.
Ну а какая у истории мораль?
Что сам не знаю я, мне очень жаль.

Без спешки люди

Без спешки люди в большинстве пройдут
Их километр за 12 лишь минут.
При беге крыса, если так же путь далёк,
Его преодолеет за такой же срок.

Крыса ж, как каждый видеть мог,
При помощи то четырёх свершает ног.
А вот тысяченожка — той же быстроты?
Я этого не знаю. Ну, а ты?

Медуза и слон

Медуза к берегу была в пути.
Её любил безумно слон,
И звался Хильдэбрантом он.
Слон ждал её уж час почти.
Букетиком, цветки чьи велики,
Галантно слон медузе подал знак,
Что просит он её руки.
И вот плетёт та бант, решась на брак.
При этом доктор Аист был и думал так:
«Бедняга Хильдэбрант попал впросак!»
Потом он, путь продолжив свой, всё хохотал.

Что ж доктор Аист так прекрасно понимал?

Жандарма поразил недуг

Жандарма поразил недуг —
Он на скамейку рухнул вдруг.
А там сидел уж дикобраз,
Жандарм сел на него как раз.
Тут он кричит и ай и ой,
А чешет шлем жандармский свой.

Раз как-то кусочек

Раз как-то кусочек  Fromage de brie
Под стол вдруг упал. Ах, кого уж кори!
Там с пряжками туфли, от скуки что стыли,
С паденьем его  просто счастливы были
И, так как уж  долго терпели лишенья,
Вступили в интимные с ним отношенья.
Но к ночи любовницы пылкие обе
Опять в феодальном лежат гардеробе
И слышат, как там заскрипели вдруг боты,
Чьи лишь о покое все были заботы:
«Почтенные, вот с гардероба захватом,
Запахло и тут уж особо развратом!..» 

Кисть с полною таланта шевелюрой

Кисть с полною таланта шевелюрой
Была голодною и жаждущей натурой,
И в шестьдесят, ещё густы, её седины
Над статью, из еловой древесины,
Рождали столь чудесные картины.
Но голодала кисть, продав и эти чудеса.
И как-то жирная пришла к ней колбаса,
Пятьсот грамм весом, чей старинный род
Из бычьих сам происходил пород.
И кисть, увидев колбасы избыток тела,
Тут прямо вся остолбенела.
Ну а потом полуприсела в трансе
И словно преломилась в реверансе.
А колбаса с фамилией Безбудня
Тут говорит: «О милый мой дружочек,
Меня ты видишь как мясца мешочек,
А нарисуй как метра три от студня!»

Песнь, которую знаменитый философ Хаэккэль
3 июля 1911 года, в первой половине дня,
на прогулке по Саду пел перед собой

(От ушного свидетеля)

Виммбамм Бумм
Вимм Бамммбумм
Вимм Бамм Бумм

Вимм Баммбумм
Вимм Бамм Бумм
Вимбамм Бумм

Вимм Бамм Бумм
Виммбамм Бумм
Вимм Баммбумм

Гвоздь крепко сидел...

Гвоздь крепко сидел в деревяшке одной,
Гордивщийся очень своею женой.
Чепец золотой был на ней, но при том
Она оставалась латунным болтом.
Свободнее где-то, чуть взвинчена тож,
В любви как и в прочем способна на ложь.
Влюбившись в крючок,
                тайно виделась с ним
В пазу, где обоих ждал полный интим.
И, раз раскрутившись в любовном труде,
Оставила мужа в семейной беде.
А гвоздь так и гнула ужасная боль,
И сердце разъела страдания соль.
И мучил гвоздя одиночки удел,
Что вскоре почти он совсем заржавел.

Но прежнее счастье — милей всех отрад —
Тут снова с женой прикрутилось назад.
И лоском сияет лицо её вновь.
Да, старая всё ж не ржавеет любовь.   

И зеркало, и гребешок-фиалка

И зеркало, и гребешок-фиалка,
И мыльная уже мочалка,
И полотенце на стене, с аграфом,
И некто, спрятавшись за шкафом,
Все в ожидании едины
Милашки Катарины.
И, наконец, она лицом в воды потоке:
Мочалка тут её целует в рот и шёки,
Она ж в ответ мочалку снова,
И тут уж полотенце целовать готова.
Она у зеркала затем стоит русалкой,
Лаская кудри гребешком-фиалкой.
И всех благодарит, кто услужить ей рад,
И тут за шкаф бросает взгляд —
Ужасный вопль с её слетает губ:
«Полиция! На помощь! Душегуб!»

Да люди верят, что они стоят все над вещами.
В обратном здесь вы убедитесь сами.

Случилось, жёлтый что лимон

Случилось, жёлтый что лимон
За пушкою был размещён,
И у него сложился взгляд,
Что он есть пушечный снаряд.
Но канонер, хоть боя пыл,
Тут разницу всё ж ощутил.

Чем примечателен ещё это куплет:
Что раз-ница не роз-ница, о нет!

Подушке для булавок

Подушке для булавок грезилось все дни,
Что дикобраз всё ж из её родни,
Что родственники близкие они.
Подушка для булавок тем
Известна же, конечно, всем,
Что от потребности её по праву появленье.
Конечно, мы все разделяем это представленье.

Тут был однажды каннибал

Тут был однажды каннибал из Халле,
Что на реке Заале.
У Боденского озера его у самых вод
Мог видеть каждый изнутри
                за 20 пфеннигов за вход.

Жил нищий тут

Жил нищий тут в одной дыре,
Кто думал только о Добре.
А так как денег не имел,
То дохлых крыс он только ел.
И не имел кровати спать,
Да и того, кто мог подать.
И к графу он пошёл в тоске
Молить о хлебушка куске,
А граф с ухмылкою как в пыль
В него шампанского бутыль
Метнул, поскольку злобен был,
И ею нищего убил.
Однако не рискнул никто.
Чтоб граф в тюрьму попал за то.
И так характером своим
Злобней граф стал ко всем другим.

И вот Читатель иногда
Мне говорит: «Да так всегда!»

Но про себя я  мыслю так:
«Да и Читатель мой — гусак!»

Отважный конский волос

Отважный конский волос как-то раз
Другим поведал, что покинет их матрас,
Что сам отказ от славных лет — ошибка на корню,
Что то лежит в их принадлежности к коню.
Затем, крича оставшимся «Адьё!»,
Он устремился ввысь, в иноё битиё.
А на матрасе муж сидел, на плешь кого
Вскочил тот конский волос с «и-го-го».
И, так как он успешен был, то на равнине той
Его потомки расселились порослью густой.

Ужасный кашель

Ужасный кашель начался вдруг раз,
Не прекращаясь страшной из зараз.
Хоть полз он прикрываем за рукой,
Но не был он манерностью какой.
Да только доктор ЛЮ-бовь молодцом
Изгнал его ЛЮ-боволеденцом.
Запомните ещё: За этот вот куплет
Хэрр ЛЮ-бовь не платил мне, нет! 

Одна гортань, страдая от мигрени

Одна гортань, страдая от мигрени,
Вдруг закричала как гиены и олени.
И полон боли был её болезный крик.
Но так как ей на помощь не спешил никто,
И крика не слыхал никто в округе — то
Здорова стала в тот же самый миг.

Errare humonum est

Скрипучая скрипчонка,  красный нос,
Идя, я вижу — Кунцэ, ох, опять.
Чего ж на на улице остался, как прирос,
Стоять?
Чего его взлетают брови?
Чего ужасен их вопрос?
Чего всегда глядит он в небо с болью наготове?
Чего ж  он бледен так в его пальто?
Ох, уж теперь я знаю что —  —  —
Взглянул и машет, и  фатальнее зараз!
«Привет, мой бедный Кунцэ!
                Ох, спешу — в другой уж раз!»

Фальшивы, холодны...

Фальшивы, холодны, прям спятили
У сих трусов приятели.
                Логик

Логика

Сияли звёзды в стынь у парусов.
А тут на Нордернай, коль посмотри,
Плывёт по морю суахели волос от усов.
На корабельных склянках било три.

Меня неясностью такие вот гнетут —
Где логика всех мыслимых регат:
Что суахели волос ищет тут,
В три ночи взяв свой курс на Каттегатт?

Вы так себя вчера вели...

«Вы так себя вчера вели ужасно спьяну!»
Сказать хотела пылевытиралка барабану —
Но тот уж очень быстро, мол,
Стянул с себя толстый чехол,
И барабанить стал, подобно урагану,
И дроби так на пылевытиралку пёрли,
Что у неё слова застряли в горле.

Бокал Бургундского

«О! —  вдруг воззвал бокал бургундского вина, —
Ты чудо Божее во мне, Луна!
Ты льёшь серебряный свой свет
Сюда в любовный мой букет,
А он иссушит всё как пыл,
Что соловьиной чарой плыл...»

И в нём изчезнув, всё ж Луна ответила на зов:
«Я знаю! Знаю без прощальных слов!»

Стальная пуговица

Стальная пуговица (от мундира ли?)
Сбежала без причины от своей петли.
(Выльгарной ту петлю теперь хоть назови!)
А на сбежавшую уселась визави
Вдруг фройляйн — почитать стихи,
И вот смеётся: «Хи-хи-хи!..»
И пуговица чувствует под тою,
Что там встречается уж с новою петлёю.
Такие тяготы ( как эти шуры-муры)
Последствия влекут плохие для Культуры.

На пальцах ног

На пальцах ног, им доставляя боль,
Сидела спереди мозоль.
Цирюльник, кто опрошен был,
Всем громкогласно объявил:
Побегом лета та росла мозоль.

Прости, Читатель, мне сей злобной шутки соль!

Стихи из разных книг

Новые дали

Слева от входа в стратосфере
Ведёт проход
(Коль не засыпан был б по крайней мере)
Семь километров по длине раз в год
Вплоть до Неясности в сей сфере.

Там узнаётся с полнотой примера
Ничто. Поскольку там владычит мрак.
Коль там глаза закрыть позволит вера —
Себя пристрелит тихо всяк,
Затем припомнится немецкая Венера —
Вечерняя звезда как знак.

Бедный росточек

Щавель меж шпал и рельсов рос,
Блестевших дёгтем жирно,
И, видя полчища колес,
Стыл по команде «Смирно!»

Он гари их глотал поток,
Чахоточен с годами,
С сердечком слабенький росток,
Следя за поездами.

Лишь поезд — как коню узда — 
Щавель стыл «Смирно!» годы.
И видел  только поезда,
Ни разу — пароходы.

Плод-развод-плод

Банан ли, дыня то, иль ананас —
Все эти фрукты, что у большинства в почёте,
В себе имеют что-то непристойное для нас,
Что-то нудистское, коль прямо назовёте.
И этому я лично очень рад,
Что что-то, с чем не связаны напасти,
В нас инстинктивно без преград
Приводит к удовлетворенью страсти.

Но коль пугает то кого-то заодно,
Обезоруживая в плачах за Европу,
Тому всё ж хочется сказать, что мы давно,
Уже давным-давно не лижем больше в ...опу.
Но это может, пусть в теории, но всё ж
Вновь повториться с нами после Рая.
А то гиперэтичный б  стал с крахмалом схож,
И стал б краснеть, на персики взирая.   

Реклама

Я знать не хотел бы совсем ни о чём,
Реклама вдруг перед глазами.
Она их пронзила внезапным лучом
И в память вцепилась зубами.

Я видел с рассвета её допоздна,
Коль бдели вокруг иль заснули,
И для мочунов прославляла она
Мне качество новой  пилюли.

Себя уверял я: «Возможно, но мне
Её предложить как посмели,
Я совестью чист, даже если во сне,
И сух лишь бываю в постели!»

Она же бежала за мной по пятам,
К очкам подлетала как пуля.
И даже в журналах, где нету реклам,
Была мочунам та пилюля.

То розова нежно, то столь зелена,
То в рифмах воспета поэтом,
Неслась на трамвае плакатом она
И с крыш всех влекла чудным светом.

И так как я чарой её был объят,
Безвольным я стал, точно гули.
И вот предо мною на завтрак лежат
Для всех мочунов две пилюли.

Жена их глотает, чтоб сбросить ей вес,
Впервые обманута мною.
И всё же душе вновь дарован с небес
Покой —  но какою ценою!

Ответ коллеге

Будь ты артист, будь Ференц Лист,
Будь христианин, в куче ль глист.
Ты в этом усомнись (вдруг ложь?)
И усомнись в обратном тож.

Что идеалом взял ярмо:
Ничто, чтоб встретить, встретит лишь —
(Не верно по себе само)
А для раздумий яд, глядишь.

Но от того себя храни,
Чтоб в это верить, подтвердить!
Будь травле, чмоку рад все дни
Разврату, птичке, кофе пить.

Но коль в тебя вселилось что,
С чем ты меня понять вдруг смог,
И благодарный смех — залог,
Что знаешь лучше всё про то,
То верю: верен твой итог.
 
Дряхлые нити

К старьёвщику, печаль тая,
Соленый огурец
Принёс раз старец и сказал:
«Нахлебник землепашца я,
Хотелось, чтоб ты что-то дал,
Ведь тот такой подлец.

Сей огурец несу в Нужде,
Чтоб пуговицы, верь,
На милостыню разве купишь где,
К штанам пришить на дверь.»

И вот старьёвщик, взят тоской
Ни словом с огурцом,
А старец что в нужде такой,
Склонившись в пах тому лицом,
Сто пуговиц своей рукой,
Из золота, к столбу ворот
Штанов с усердьем шьёт.

« Спасибо!» — старец рёк,
                затем —
Дверь настежь у обнов —
Идёт и встречным кажет всем
Сокровище штанов.

И так ходил, покуда рок
В психушку не завлёк,
Иль — возбуждение от ссор
             с людьми, но где он смог
Всё ж пуговицы проглотить,
                и с тем в могилу лёг.

Везде

Да Страна чудес везде.
Жизнь везде на это.
И подвязка тёти где,
Как и подле где-то.

Темнота везде-везде.
Детям быть отцами.
Пять минут поздней в узде
Что на время мрёт в беде.
Вечность всюду с нами.

На улитку дунуть — так:
В рАкушке  излишек,
Погрузить сей дом в коньяк —
Видит белых мышек.
 
Уселись шесть ласточек...

Уселись шесть ласточек, так для начала,
На мощных шесть свай у морского причала,
Чтоб 3 им минутки поплакать всем вместе
По герцогу Альбе в красивом сём месте.
И вновь полетели. Но все вшестером
Все сваи обкляксили в горе своём.

Раз ёж, который франтом слыл...

Раз ёж, который франтом слыл,
На теле все колючки сбрил.
И не колючим — в сей красе —
Он встретился затем лисе.
И хоть свернулся ёж клубком,
Проглочен был он колобком.
Но изнутри напомнил всё ж
Лисе, что он колючий ёж.
И, голос в чреве чтоб избыть,
Лиса просила извинить.
«Что свинка были Вы для глаз!
Вас выпустить хочу как раз.
Из задних лишь прошу ворот,
Раз столь конфузен поворот!»
Но отвечать был ёж не дюж,
Поскольку переварен уж.

Jerusalem

( Одной служанке в Штрассбурге...)


Что лётчик взял меня в Jeru-
Salem, ведь мы знакомы,
Ах, золотце, тебе ль совру,
Что вдоволь ел там, вдоволь пил,
И дважды посетил я Нил,
Обплавав водоёмы?

Сам город с нашим очень схож:
И древни все чертоги.
Но временами и грабёж —
Свернёшь едва с дороги.

С загаром люд тут: сколь ни три —
Всё сионист с изнанки,
Но жёны тоже изнутри
Точь-в-точь как христианки.

Я у мечетей тут ходил,
Плёл байки бедуинам —
Понять турецкий их нет сил,
Но ясно всё по минам.

А вот на Гну в песках в жару
Султан спешит к намазу.
И я реку ему: Jeru-
Salem Aleikum! — сразу.

Он ввел меня в шатёр и мне
Сказал, чтоб снял одежду,
И подарил мне портмоне,
Обрезать скрыв надежду.

Но всё ж не обагрён кинжал,
И я — в бегах от мести.
Ах, золотце, чтоб я соврал?
Нет-нет — вот Слово Чести.

Глист

О, то был просто непосильный труд —
Причину выявить того, что сзади вечно зуд.
Но констатировал всем доктор Шмидт,
Когда был пациент им вскрыт:
Что этот глист страдал глистами,
Что от глистов страдали сами.

Раз парочка окороков свиных...

Раз парочка окорокОв свиных из соляных низин
Назад в мясной вернулась магазин
И там рекла с высот своих седин:
Meneh tekel upharsin.

Моя простодушная песня

В снегу и розовом ликёре
Оставленного блюдца
Одной принцесске довелось проснуться.

И заспана ещё, тут при обзоре
Она, вдруг покраснев, с подушек
Узрела у своей прелестной грудки
Широких 46 лягушек,
Целующих друг друга в зад, чьи бородавки жутки.
И потрясенье от сего, что было гнило,
«Тьфу, кекс!» родив в её устах, её сим удушило.
И вот теперь в любой газете можно прочитать:
Она похабнейшей свинье была  под стать. 

Болтовня одной углосъёмщицы

… Потеряла место я к тому же:
Шеф прогнал уродкой от лица.
Родила девчонку, но что хуже,
Где и подбородка нет отца.

Опекун повесился мой в рани.
Крепдешин оставил, ох, цветист.
Подарила я его позднее Анни,
Кой на Хельголанде массажист.

На него не зла я, хоть со свистом
Он меня оставил, как постель.
И совсем он не был массажистом,
А ходил ночами на панель.

Ничего не скажешь тут, похоже.
Я сношалась и с зубным врачом.
На руках меня носил, но тоже
Счастье сглазила — сама при чём.

У Английского то было сада.
Бес попутал, и забылась я:
Ждать мне Густава, а я и рада
Ковырять в носу, свинья.

Видя, Густав говорит солидно:
Боже мой, манеры Ваши где?
Да поможет ли — теперь что стыдно.
А порой бреду в тоске к воде...

Верность моряка

Дольше всех невестой мне была Альвина.
Nafikare necesse est.
Да, давненько сини-глазки слёзкой желатина
Утекли из этих счастья мест,
Где певала — в рот не суй ей пальца —
Песенку «Охотник из Курпфальца».

Юморила — будто дул пассат.
В утро воскресенья хоронили
В поле, чтоб деревья не темнили,
Где невинность потеряла много лет назад.

А в четверг, промыв вновь грогом почки,
Как отрыл её там, где цветочки,
Странными мне показались мочки.

В пятницу опять зарыл назад,
В поле, да никто не бросил взгляда.
В понедельник откопал, чтоб от наряда,
Коий ей с собой в могилу взят,
Шёлка откромсать кусок, что на парад
Вместо галстука мой носит нынче брат.

Жутко: как гроза вдруг разразится,
Так начнёт светиться ся певица.
Да и это б не было бедой,
Вечно с нею быть бы, но с водой,
Новые нахлынули напасти —
Потекла Альвина в мягкой части.

То отрою, то зарою — многие недели,
Вдруг запахло плохо из её купели,
Синим соком вдруг потёк с горбинкой нос,
Нитяных червей, который мне принёс.
И ползли ужасны эти гости,
И в конце концов столь скользки кости,
Выпав, разбивались вдрызг от злости.

И простился с ними я в протяжном крике.
И пошёл на «Утешителе» в Икике.
Без надежды вновь их откопать,
Так как время не воротишь вспять.

Да и мёртвые должны в покое спать. 

Рыцарь Носкобург

О как же нежно, по ветру летя,
Развешено тобой бельё, дитя!
И vis-a-vis
Чтоб насладиться сим, постель
Я покидал, всё поливая у балкона хмель,
Но ты моей не чуяла любви.

Вот бы твои  большие, как у птиц, глаза
Всё разглядели б это, ах:
Мою фантазию, что родила тоски слеза —
Быть ветром тут сейчас в твоих трусах!..

Но ни напевы и ни свист, сколь их ни множь,
Не приносили мне тебя среди тоски.
Ха! — тут пришло — своё бельё развешу тож!
Найду ль? Да вот —  на мне носки.
Всё в прачечной другое столько лет,
Носки лишь эти, с девственника ног,
Пускай тебе по ветру шлют привет!
А на балконе холод — я продрог.

Твои трусишки иссушил уж год,
И зиму тронул карнавала жар.
И лишь мои носки, уж превратившись в лёд,
Висят — застывших насмерть сотня пар.

А я на севере живу, вдали, и стал
Совсем уж гомосексуал.

Голос на крутой лестнице

Троих сыновей потеряла в уланах, в окно
Муж с третьего выпал,взобравшись на стол.
Да, дальше рожать будет просто смешно!
Для таких положений один и остался подол.

Делай за мной, жёны, каждой беременной стать!
Все жёны  беременны быть просто должны!
Тогда спрыгнут мужья с разбухшей вашей печёнки в кровать,
Совсем малЫ, влево и вправо, с любой стороны.

Во всем начало лишь тяжело.
Плевать на выкидышей и калек.
Коль всегда б не блудила бы пара всё ж человек,
Из харчевен бы пустотою мело,
И солдат не набрать уж вовек.

Свинство — нынче обычаи, нравы, так вот:
Жён помазал сам Бог, и на царство возвёл.
Волочите же свой набитый живот
Через кладбища, значит, туда и — отёл!

На канале

Прорвав пакет, копчёный угорь пал в канал
И к югу движется водой сейчас.
Уставшей жить уставший жить сказал:
Лишь после Вас!..

Дорогой домой

До времени надежд других особ
Бабэттэ отдала концы, но ране куплен гроб
Племянницей. И сю при муже с телом вот,
Не опоздать с захороненьем чтоб,
ТрупоавтО на высшей скорости везёт.

Но что в Берлине не обманет взор:
У Брандэнбургских прям Ворот шофёр,
Витрину магазина  повстречал в упор.

Затем племянницу он с мужем тянет —  скор,
Из груд стекла, корсетов мёртвыми во двор.

Лишь труп ( мы о  Бабэттэ снова) труп
Спасает сам себя — отчёт в газете скуп:
Ведь, к счастью, смерть её была лишь летаргии сном.
И вот она идёт домой! С улыбкою при всём.

Об одном, кому всё побоку

Я шёл, плача, проулком в ночи.
Я шёл, плача, отпущен с войны.
Я шёл, плача, под запах мочи,
Потому что наделал в штаны,
Потому что Одна та, где мгла,
Тут очистить меня бы могла
Или высмеять на полстраны.

Но я прежде был с ней на ножах.
И блуждал всё у дома впотьмах,
Весь в заботах, себя лишь виня.
И, быть может, затем бы меня
Стылым трупом нашла детвора
В сером свете грядущего дня,
Но просох я ещё до утра.

Захромавший мир

Случится — смелость будто выкрал враг
В эксперементах со стопАми, коль от боли
Уже не можешь сделать даже шаг.
Ни подходящих туфель, ни подошв, ни мази на мозоли,
Я всё не находил ещё средь поисков моих
И утешался — захромавших видя остальных.

Но день настал — хоть стужа крАлась по одежде,
Принёс он почту и на  благо мне:
Я захромал, но ковылял за ней удобнее чем прежде.
И жизнь как радость для меня опять была в цене.

Я верю: выла бы метель иль буря дикой скрипкой —
То было б для меня звучаньем дивных лир,
Чтоб мне б ни выпало, я б встретил лишь улыбкой.
Ты тоже можешь быть красив, о захромавший мир! 

Ночь без крыши над головой

Ночь без крыши над головой. До рассвета
Сад-кафе на окраине города в нимбе огней,
Где каждый предмет имеет душу поэта
Иль беспомощность, что примиряет с ней.

Люди входят, уходят — промельки ликов.
И жеманство лжёт, и лжёт суета.
Но веет снегами с крахмальных салфеток пиков,
И в этом — сама красота!

О как же красива юная пара:
Без крыши над головой в ночИ
Влюблённые у стола...

Воспоминанье, молчи,
Не буди же того кошмара,
Коим ночь без крыши над головой для меня когда-то была.

Моей одёжной щётке

Теперь нежней волос твоя щетина,
А прядь моя грозит сойти последним рядом.
Два раза лишь за тридцать лет была причина,
Тебя окинуть восхищённым взглядом.

И первый раз, когда ты новизной прельстила,
И вот сейчас, когда при взгляде стало ясно,
Что  времени лишь чувство неподвластно,
Раз три десятка лет ты верность мне хранила.

Коль дастся верность нам удобством всё же
Иль, по обыкновенью,  тем, что с ним так схоже,
Тогда она приестся —  пусть и крОтка.

Стыжусь ли бороде воздать я  поцелуем
За то, что дрек мой должен быть ей столько лет целуем?

Прими ж, хоть и стара ты, поцелуй мой, щётка!

Balladetta

Быв молодой ещё для полного растленья,
Мария раз после труда часов
На фабрике белья для погребенья
У фабриканта тройку увела трусов.

И лишь хозяин вычислил злодея,
Назад вернув их, вновь была гола.
Но эта столь абсурдная идея
Её нежданно к счастью привела.

Хозяин фабрики белья для погребенья,
Карьеры деве чтоб  не сжечь дотла,
Побоем наградил её, и после избиенья
Она младенца родила и померла.

Шансонетка

Жил-был принц, в постель таскал соскИ,
На коленях полз за шлейфом с пылом.
Труп отца с гладильной пах доски
И женЕвером порой, и мылом.

Коль под юбки мне косится поп,
Шепчет старица: К деньгам то на сорочки.
Брат играл на флейте нам голоп,
Да ему повыбивали почки.

В Бога веришь ты? А в лотерею — вот?
У меня сестра падёт в июле.
Но дружок — так просто подлый скот.
Дай двадцатку — я ли не верну ли.

Ко всему мне нужен и корсет,
И заколка с камешком впридачу.
В монастырь хочу я. А смотрю балет —
По себе самой я горько плачу.

Италия-шансон

Была Италия когда-то дрек и хлам.
Теперь Италии так чисто естество!
Теперь и золото находят там.
Кого ж благодарить за волшебство?

Да, Муссолиночку, кто ручки подняла,
Девульку для всего, что ни твори,
Кто поздно родилась, живёт мила!
За все терактики её благодари!

Италия сражаться уж не прочь,
А побеждать уж любит до чего,
По десять раз и день и ночь,
Всё это ей досталось от кого?

От Муссолиночки, кто ручки подняла,
Девульки для всего, что ни твори,
Кто поздно родилась, живёт мила!
За все терактики её благодари!

Великой нации Италии не скрыть,
Лишь Муссолиночки б был гений как венец! 
(Как так: Редакцию закрыть?!)
Finale. Всё. Конец.