Тук-тук

Тук-тук. Это стук колёс.
На последние деньги
мы купили билеты вдвоём.
Они резко подорожали.
Ничего.
Нам с тобой и так не везло.
Теперь втридорога
покидаем страну,
где ты тонула и я
продолжаю тонуть.
Речь проводная легла.
за окном поезда
картина печальных берёз и сосен.
Тормозим. Тишина.
Весна. Лето. Осень.
Идёт война.
Тряска на верхней полке.
Загадочный подполковник.
За 15 рублей угрозы —
удалился из интернета.
Вот он, наш хостел.
Тук-тук.
— Это мы, открывайте.
Как это? Не встретите с караваем?
Ну тогда вот вам ракеты,
бомбы — любые,
включая фосфорные.
Осветилась дорога солнцем.
Вышли подышать, помолиться,
с гордостью вспомнить
победу, взятую за единицу.
Не причастные к ней:
на холодной земле
наши стопы.
Твои, как исходник —
мои, как расходник.
Колокол в старой деревне
молчит. Он в борьбе
за трезвую память людскую,
увы, проиграл.
Подошёл генерал.
Там, в дали, синева.
Все от страха плюсуют,
и каждый, слезу обронив,
сироту понимал.
Занавеска чернеет,
удушит своим ароматом
предательский клевер.
Удача не пахнет.
Не дышит, не любит, не верит.
Через восемь десятков
магнитом тянулось
фашистское племя.
Там, мама, родина тлеет,
а в вазе стоит сухоцвет:
Его из Кремля поливают —
народ доверчивый верит.
Не прорастёт.
С тобой по оврагам,
в дырявых палатках
да в дымный костёр.
Домик, как карточный,
сложился.
С утра неожиданно выстрел.
Закат омрачился.
Туман убаюкивал утром —
прикинулся жизнью.
Где там твой медальон?
Как хорошо с одинаковой
группой крови.
Кому мы нужны?
Успокойся, тебя не тронут.
Вторую неделю в подвале,
сухая кровь на диване,
Тру и тру. Не оттирается.
Тук-тук. Это кто-то стучит на друга.
Донос. Доброе утро.
Гоняем по кругу
тёмные мысли, байки,
воду с накипью в горелом чайнике.
Мама, тут проблемы с интернетом:
его практически нету.
Просто ждём.
Весна оказалась долгой.
Она остаётся сухой даже под дождём.
Билеты купили втридорога.
Да-да, у ворот рая,
тут, у пригорода.
Ранен четырнадцать раз,
но мозг живой, не ватный.
Веет победой неблизкой,
веет прохладой.
Потух уголёк да и ладно,
бывает.
Сынок умирает, ещё нарожаем,
правда?
Конечно, российская матка-инкубатор.
Лихая весна конечно:
лишила детей одежды.
Поезд перевернулся,
высыпал людей.
Бумаги летят в города.
«Пропали без вести».
Как мило, как прежде.
Мама, мне не страшно.
Связи нет, света нет,
слепо увлёкся пряжей.
Вот она, вот она,
моя перспектива, жизнь налаженная.
Считаем часы до сирены,
рубаха, носки отсырели.
Похоже, я сын войны?
Прохожий, где я и ты —
теперь мы попутчики:
купили билеты на небо,
и наши ступени изучены.
Мы строго наверх,
[cписанный грех] —
босыми по лучикам.
Надеюсь, дойдём
тернистым путём,
если получится.
Себя не жалко, ребёнка жалко —
без выбора мученик.
Всё это закончится.
Письмо прилетит,
коробки из цинка:
десант, пехотинцы и лётчики.
И доллар по сотке,
и дама с косою.
Искрится стекловата
в черепной коробке.
Тук-тук. Прости меня, мама.
Этой сирени последний букет —
он тебе.
Грузом двухсотым
смерти красоты
высшего сорта
на вседозволенность плюнув
и прыгнув с позором…
Падает картонная мечта,
сбитая чьей-то идеей —
под пиво теперь на скамейке,
под байки и трели
лесных обитателей.
Поляны накрытые, рваные скатерти.
Обмытые семь миллионов
и радости матери:
купит себе сапоги и снова накатит.
Весна.